Часть 1.

Джон СЕРЛ

Открывая сознание заново. 1992.

Серл, Джон Открывая сознание заново. Перевод с англ. А. Ф. Грязнова. М.: Идея-Пресс, 2002. - 256 с.

Содержание

А.Ф. Грязное. Джон Серл и его анализ субъективности 7

ПАМЯТИ А. Ф. ГРЯЗНОВА.............................................................................. 11

БЛАГОДАРНОСТИ 19

ВВЕДЕНИЕ 20

Глава I

ЧТО НЕ ТАК С ФИЛОСОФИЕЙ СОЗНАНИЯ? 24

Глава II

НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ МАТЕРИАЛИЗМА:

Одна и та же ошибка снова и снова 46

Приложение:

Существует ли проблема народной психологии? 71

Глава Ш

ОСЛАБЛЯЯ ХВАТКУ:

Силиконовые мозги, сознательные роботы и другие сознания 77

Глава IV

СОЗНАНИЕ И ЕГО МЕСТО В ПРИРОДЕ 93

Глава V

РЕДУКЦИОНИЗМ И НЕРЕДУЦИРУЕМОСТЬ

СОЗНАНИЯ 115

Глава VI

СТРУКТУРА СОЗНАНИЯ: Введение 128

Глава VII

БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ И ЕГО ОТНОШЕНИЕ К СОЗНАНИЮ 147

Глава VIII

СОЗНАНИЕ, ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ И ФОН 166

Глава IX

КРИТИКА КОГНИТИВНОГО РАЗУМА 184

Глава X

НАДЛЕЖАЩЕЕ ИССЛЕДОВАНИЕ 209

ПРИМЕЧАНИЯ 227

БИБЛИОГРАФИЯ....................................................................................................234

7

Александр Грязнов

ДЖОН СЁРЛ

И ЕГО АНАЛИЗ СУБЪЕКТИВНОСТИ

(предисловие к публикации)

Российскому читателю в последние годы стали известны отдельные неболь­шие произведения американского философа Джона Сёрла (род. в 1932 г.): его специальные статьи по теории речевых актов, популярное изложение позиции по вопросу об искусственном интеллекте (критика сверхоптимистических те­орий компьютерного моделирования разумной деятельности), оценка нынешнего состояния философии и философского образования в США, и даже яро­стная полемика с постмодернистским деконструктивизмом с позиции совре­менного рационализма. В то же время, ни одно из крупных произведений Сёрла пока не переводилось на русский язык. А между тем именно главные книги калифорнийского философа последовательно отражают логику его интеллектуального развития, приведшую к всестороннему рассмотрению и, в известной степени, реабилитации им темы человеческой субъективности в глазах приверженцев “суровой” аналитической традиции.

Сам Сёрл принадлежит тому направлению в философии концептуального анализа, истоки которого - в знаменитой теории речевых актов оксфордско­го философа Джона Остина 1.У него Сёрл учился в 1950-е годы, став в 1959 году профессором отделения философии университета в Беркли, где он и ра­ботает поныне. Это направление перенесло центр тяжести исследований с формальных, глубинных структур языка (линия Фреге, Рассела и раннего Витгенштейна) в область межчеловеческой коммуникации, изучения ситуаций речевого общения и взаимодействия. Критике был подвергнут подход анали­тиков начала 20 столетия, ориентировавшихся на идеальных носителей семан­тической информации. В терминологии раннего Остина это означало, что

_______________________________

1 См. недавний русский перевод основных произведений Остина, вышедший в 1999 году в издательстве “Идея-Пресс”.

8

предпочтение отдавалось изучению “предложений-констативов” при полном игнорировании “предложений-перформативов”, то есть таких предложений (или высказываний), само произнесение которых уже есть осуществление не­которого действия. Позднее Остин (не без влияния позднего учения Витгенш­тейна о полифункциональности языка, трактовки языкового значения как упот­ребления и идеи языковых игр как взаимопереплетения лингвистических и нелингвистических действий, осуществляемых по “правилам”) обобщил свою позицию в концепции единого речевого акта. Последний обладает трехчлен­ной структурой: локутивный акт (произнесение того или иного высказывания со смыслом), иллокутивный акт (осуществление акта говорения в одной из возможных функций) и перлокутивный акт (само произнесение слова или высказывания оказывает воздействие на аудиторию). Основной акцент при этом был сделан на иллокутивной функции языка. Остин (ум. в 1960 году) не успел завершить систематизацию своей теории, однако поздние его тексты свидетельствуют, что он стремился к созданию своеобразной синтетической дисциплины, которую он называл “лингвистической феноменологией”. Это принесло ему известность в собственно лингвистической среде, сделав тео­рию речевых актов неотъемлемой составной частью исследований в области лингвистической прагматики.

В чисто философском направлении развивал теорию речевых актов Джон Сёрл, посвятивший ей такие книги, как “Речевые акты” (1969) и “Вы­ражение и значение” (1979). При этом на раннем этапе основной акцент был сделан на разработке формализованной иллокутивной логики, позво­лявшей, на взгляд ее создателя, анализировать самые разнообразные ас­пекты естественного языка. В дальнейшем произошло обогащение и расширение исследуемой проблематики, которое позволило связать ре­чевой акт с такой фундаментальной способностью, как интенциональ-ность. В этапной для американского философа книге “Интенциональность” (1983) философия языка уже рассматривается в качестве ветви фи­лософии сознания. Позиция, которую отстаивал и отстаивает Сёрл (а он знаменит в Америке своей бескомпромиссностью и полемическим задо­ром) заключается в том, что репрезентативная способность речевых ак­тов (способность представлять объекты, ситуации и положения дел в мире) есть продолжение более фундаментальной в биологическом плане способ­ности относить организм к миру с помощью ментальных состояний, боль­шинство из которых имеют интенциональный характер. И хотя интенциональность, по Сёрлу, лежит в основе нашей речевой способности, сама интенциональность может исследоваться только после исследования свойств языка, главной единицей которого является целостный речевой акт. Это существенно отличает сёрловский подход к интенциональности от собственно феноменологических ее трактовок, имеющих в своей основе длительную традицию описания структур “чистого сознания” с помощью

9

таких сомнительных и неприемлемых (с позиции аналитика) приемов, как идеация, редукция и отказ от “естественной установки”. Большинство современ­ных аналитиков из богатого феноменологического наследия позитивно воспри­нимают лишь положение Брентано об интенциональности как единственно возможном критерии отличия ментального от физического (материального).

В книге “Интенциональность” приводятся строгие доказательства взаи­мосвязи речевых актов и интенциональных ментальных состояний. В конеч­ном итоге автор приходит к выводу о том, что различные формы связи языка с миром опосредуют более общую связь сознания с миром. Это выводит его на фундаментальную философскую проблему сознания, наиболее полный анализ которой дается в книге “Новое открытие сознания” (1992)2. Публикуе­мый нами перевод первой главы дает достаточно полное представление и о позиции самого философа, и о критикуемых им точках зрения. Это своеобразный “синопсис” всей книги, опубликованной в период наивысшего накала споров о сознании и психофизической проблеме в среде англо-саксонских философов. Надо сказать, что и сейчас, по прошествии нескольких лет этот накал нисколько не ослабевает, делая “философию сознания” центральной ана­литической дисциплиной 3. И если в 1960-е и 1970-е годы преобладали различ­ные сциентистские версии (в основном крайние и умеренные варианты “на­учного материализма”), рассматривавшие сознание как своеобразную поме­ху или эпифеномен складывающейся целостной картины “физического мира”, то впоследствии среди аналитиков усиливается движение к исследованию уни­кального феномена человеческой субъективности.

Лидером этого движения в современной Америке, бесспорно, являет­ся Джон Сёрл. Его позиция предельно ясна и категорична (что, кстати, делает ее максимально открытой для критики): сознание - это каузаль­но эмерджентное свойство организма, результат его эволюционного развития. Оно зависит от поведения нейронов и, таким образом, каузально редуцируемо к мозговым процессам (при этом Сёрл подчеркивает, что нам при всех успехах науки пока неизвестны нейрофизиологические основа­ния сознания). Однако даже самая передовая наука о мозге никогда не приведет к онтологической редукции сознания, к отождествлению субъек­тивного и объективного, фактически приводящему к элиминации субъек­тивного. Онтология сознания, по Сёрлу, это онтология от первого лица и по­этому в отношении сознания не применима объективистская модель на­блюдения во внешнем мире, результаты которого наука фиксирует с позиции третьего лица. Ментальным понятиям естественного языка присуща специ-

2 Полный перевод книги Сёрла будет опубликован в издательстве “Идея-Пресс” (совместно с издательством “Дом Интеллектуальной Книги”) в 2001 году.

3 Эти споры отражены, в частности, в книге Сёрла “Тайна сознания” (1997), представляющей собой собрание его критических рецензий на шесть новых книг по пробле­ме сознания.

10

фическая логика описания состояний сознания. Несогласие Сёрла вызывают и те новейшие аналитико-когнитивистские теории интенциональности (напри­мер, Д. Деннета и С. Стича), которые, на его взгляд, стремятся отделить интен­циональность от сознания, лишая интенциональность такого ее важного свойства, как субъективность.

В конце книги автор перечисляет главные и требующие углубленных исследований свойства сознания: темпоральность, социальность, един­ство, субъективность, структурированность, интенциональность. И он обе­щает в дальнейшем продолжить работу в этом направлении. К настояще­му времени американский философ уже начал выполнять свое обещание, опубликовав в 1995 году удивительную книгу под названием “Конструк­ция социальной реальности”, в которой сделал попытку объяснить воз­никновение в нашей картине мира социальных феноменов, создать об­щую теорию “институциональных фактов” на основе своего понимания конструктивной роли языка, интенциональности и сознания, и, не поры­вая при этом с принципами эпистемологического реализма. Данная кни­га, разумеется, потребует самостоятельного рассмотрения и оценки.

11

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ФЕОДОСИЕВИЧА ГРЯЗНОВА

“Лишь в относительно редкие периоды своего развития философия ос­тавалась нечувствительной к самим средствам философствования. Как правило, это были периоды, отмеченные своеобразным высокомерием философской мысли, не желавшей (или опасавшейся?) продемонстри­ровать, каким путем ею были получены те или иные “впечатляющие” результаты”.

Такая фраза открывает книгу Александра Феодосиевича Грязнова “Язык и дея­тельность: Критич. анализ витгенштейнианства” (М., МГУ, 1991, с. 3). Когда-то я восприняла ее просто как удачную формулировку установок аналитической философии. Однако теперь, когда Саша Грязнов ушел от нас, все, написанное им, воспринимается по-иному. И я вдруг осознала, что этими словами он выразил собственную установку, которую пронес через всю свою творчес­кую жизнь, потому что она была для него совершенно органичной и личной. Он как никто чуждался “высокомерия философской мысли”и претензий на “впечатляющие” результаты.

Его жизненный путь был на удивление прямым и простым. Таким, по крайней мере, он представлялся окружающим - коллегам по философско­му сообществу. Слово “простой” в данном случае имеет и обычное значе­ние, указывающее, что на этом пути не было резких поворотов, метаний и исканий; однако слово “простой” одновременно приобретает тут и не­кий неоплатонистический оттенок, становясь синонимом цельности и со­вершенства.

Выходец из семьи дипломата, он не искал для себя дипломатической карьеры, что, как кажется, является наиболее принятым в этой среде, но ушел в академическое существование, принеся с собой свободное владе­ние английским языком, хорошие манеры, сдержанность и, я бы сказала, некоторую закрытость.

Специализация в области англоязычной философии была при его зна­нии английского языка делом достаточно естественным. Сразу после за­щиты диплома по Кафедре истории зарубежной философии философско-

12

го факультета МГУ в 1971 г. Саша был оставлен на этой кафедре и начал свою преподавательскую деятельность, которая продолжалась до последних дней его жизни. С кафедрой ИЗФ, таким образом, была связана вся его биография. Незадолго до своей безвременной смерти он отметил юбилей - тридцатиле­тие своей работы на этой кафедре. Тридцать лет из пятидесяти трех, отпущен­ных ему судьбой, оказались связаны с ней. А если добавить еще и годы студен­ческой специализации по этой кафедре! Большая часть жизни. Классическая академическая карьера, начинавшаяся с ассистента и закончившаяся профес­сором. На одном месте. И основной предмет научных интересов - аналити­ческая философия - сохранялся на протяжении практически всей его твор­ческой деятельности: однолюб. Карьера прямая, логичная, все ступени кото­рой следуют одна за другой в предопределенном порядке. Так что внешняя канва жизненного пути как будто лишена интриги. Очевидно, главное разво­рачивается “внутри”, в сфере интеллектуальной деятельности. Аналитичес­кая философия - как внутренняя пружина биографии? Может ли это быть? Своей жизнью он показал, что так может быть, и теперь нам надо понять, что это значило для него и должно значить для нас.

Я была знакома с Грязновым всю свою профессиональную жизнь, те­перь уже и не вспомню, как именно произошло наше знакомство. Он был на курс старше меня. Когда мы заканчивали факультет, Грязнов уже стал преподавателем кафедры, хотя и был всего на год взрослее нас. Вспоми­наю его в те годы: небольшого роста, с нежным, присущим только рыжим румянцем, аккуратный, очень серьезный. Коротко подстриженный ры­жий “ежик” придавал ему весьма академический вид. Только сейчас начинаю понимать, что, возможно, он стеснялся, чувствовал себя неуверен­но, будучи таким молодым преподавателем среди студентов, которые ока­зывались практически его ровесниками. Наверное, с тех пор я и знаю его, хотя он, по-видимому, обратил внимание на факт моего существования гораздо позже. Тогда же определилось в моем отношении к нему что-то такое, что сохранилось на всю жизнь: он - “на курс старше”.

Так распорядилась судьба, что в дальнейшем мы с Сашей как бы “шли по одному следу”: мы оба занимались Витгенштейном. Сашина книга “Эво­люция философских взглядов Л.Витгенштейна” вышла в 1985 г., а моя книга, в которой речь шла о Витгенштейне - в 1988 г. Так что он по-прежнему оставался “на курс старше”. На почве нашего с ним стойкого витгенштейнианства мы контактировали в ИНИОНе, где Грязнов писал очень квалифици­рованные рефераты и обзоры, в “Витгенштейновском обществе”, которое пытались создавать в первые постсоветские годы, встречались на конфе­ренциях и круглых столах. Однако эти контакты были внешним отражением более тесного переплетения наших интеллектуальных биографий, ибо через этого кембриджского австрийца мы оказывались как бы “свойственниками”.

Последнее слово я поставила в кавычки, потому что оно, конечно, употреблено в переносном смысле,

13

- но, может быть, и не вполне переносном. Текст Витгенштейна создает столь сильное и жесткое энергетическое излуче­ние, что все попадающие в его силовое поле получают особый, и, насколько я могу судить, подчас близкий, опыт, - попадают под его власть. Впрочем, Сашу никак нельзя было назвать “фанатом” Витгенштейна. Подобное слово к нему совершенно не подходит. Самый стиль Грязнова не допускает этого.

Однако, в то же время, невозможно относиться к идеям Витгенштейна только как к предмету академического историко-философского исследования - из-за этого самого “сильного и жесткого энергетического излучения”, ко­торое не позволяет любому, кто к нему приблизится, говорить и делать некото­рые вещи, и заставляет думать о том, что не приходило в голову раньше.

Саша Грязнов в своих работах о Витгенштейне сумел совместить и стро­гий академизм историко-философских исследований, и внутреннее движение навстречу витгенштейновской мысли. С его именем связана новая страница в исследованиях этого загадочного мыслителя в нашей стране. Он впервые при­влек внимание к “венскому”контексту мысли Витгенштейна и связал его с традициями “континентальной“, а не только англосаксонской философии. Не думайте, что это - некий частный вопрос в исследовании источников и влия­ний. Дело в том, что обращение к культурному контексту в мировом витгенштейноведении фактически сыграло роль маркера, указывающего на переос­мысление роли и значения этой центральной фигуры аналитического движе­ния. Фактически, тем самым исследователи отделили Витгенштейна от его эм-пиристски ориентированных предшественников и позитивистски ориентиро­ванных последователей и увидели в его наследии трансцендентальное измерение, которое удается артикулировать, связав этого мыслителя с традициями кантовскои мысли и этическими исканиями венских мыслителей той эпохи. Вит­генштейн размышлял над проблемами трансцендентальной и эмпирической субъективности и их связи с миром. Но эти вопросы представлялись ему безна­дежно запутанными, и потому он стал разрабатывать особые методы анализа языковых выражений. Саша был первым, кто стал говорить об этом у нас. Впро­чем, дело не в том, что “стал говорить”. Донес всю глубину этого в аутентич­ном переживании и показал в строе своих суждений.

Мы с ним читали работы друг друга, слушали выступления и докла­ды. Хотя, в то же время, мало разговаривали на такие темы. Но я всегда знала, что есть человек, который прочитает и поймет то, что я пыталась сказать. И это было очень важно для меня. Он, так сказать, “благословия”мою первую публикацию, в которой я взяла на себя смелость писать о Витгенштейне. Я чувствовала себя еще довольно неуверенно, но Саша тогда одобрил мою интерпретацию витгенштейновской философии матема­тики, и этим приободрил меня и придал мне сил. Помню, как меня поразила в том разговоре - одном из немногих разговоров об этом мыслителе, которые у нас с ним были - Сашина скромность в оценке собственных заслуг.

14

Он всегда оставался удивительно скромным и щепетильным человеком. Саша не стремился к “впечатляющим” результатам. Принципиально. Теперь-то мы начинаем понимать, что сделанное им впечатляет. Он повлиял на уро­вень наших знаний и занятий аналитической философией. Он писал обзоры, статьи, книги, перевел и сделал доступным значительный корпус текстов. Так он образовывал и воспитывал не только студентов и аспирантов, но и всю нашу философскую публику. Его роль в поддержании и оберегании эталона профессионализма в нашей философии невозможно переоценить.

Он не относился к тем философам, для которых главное - “выражать себя”. Это, опять-таки, было совершенно чуждо его стилю. Он методич­но, четко и высокопрофессионально работал. Повидимому, то дело, ко­торым он занимался, представлялось ему более интересным, что “он сам”. И дело тут не только в скромности, но и в подлинном вкусе к историко-философской работе.

Он принес в Москву дух кембриджской и оксфордской философии. Причем не только своими публикациями и лекциями. Он жил аналитичес­кой философией и потому глубоко чувствовал ее проблемы. Да он и сам был похож на кембриджского профессора! Как ему это удавалось в нашей советской и постсоветской действительности?! Даже работы, которые Саша писал в “годы застоя”, хорошо читаются сейчас, потому что он всегда ориентировался не на конъюнктуру, а на высокие профессиональ­ные стандарты. Так что, все-таки, он выразил себя в своей философской деятельности. Выразил, не навязывая себя публике. Аналитическая фи­лософия, которой он посвятил большую часть своей жизни, не была выиг­рышной темой ни в советское, ни в постсоветское время. Чтобы привлечь внимание или сделать карьеру, надо было бы заниматься чем-нибудь другим. Но такие суетные соображения Саше были чужды. Он не гнался ни за модой, ни за популярностью. Он занимался тем, что ему было близ­ко, от шотландской философии “здравого смысла” (ей была посвящена его первая книга “Философия Шотландской школы”, М.: МГУ, 1979 г.) до современной аналитической философии, которая тоже очень уважитель­но относится к здравому смыслу.

Саше было присуще спокойствие и сдержанность научного мышле­ния. И в этом, опять-таки, дело и человек были едины и вполне соответ­ствовали друг другу. Аналитическая философия привлекала его своим дотошным стремлением к точности и ясности выражения, потому что ему был близок именно такой тип интеллектуально честного философствования, озабоченного прежде всего тем, чтобы не сказать больше того, что оно может точно и корректно сказать и подтвердить аргументами. Он ценил в этом фило­софском течении стремление распутать паутину лишних, обволакивающих, сбивающих с толку слов, осознавая профессиональное, этическое и граждан­ское значение такой деятельности.

15

Грязнов видел, что аналитическая философия вытесняется агрессивно актуальными течениями и направлениями, что ее обвиняют в том, что она превратилась в техническое средство и неспособна решать животрепещущие и важные для человеческой экзистенции проблемы. Саша учитывал подобную критику и реагировал на нее в своей манере - точной и корректной аргументации, свободной от какого-либо апломба. Главное же в его реакции на подобную критику состояло в том, что он показывал нам другой облик аналитической философии - как концептуального анализа классических ме­тафизических проблем. Прежде всего, его в этой связи занимала проблема сознания и его соотношения с телом (или вообще материальной субстанци­ей). О, это совсем не частная философская проблема. Ведь тут, в сущности, ставится вопрос о том, что же такое ментальное, есть ли в нем загадка и тайна, или нет ничего кроме связей между нейронами, еще не открытых наукой физиологией.

Удивительное учения о “Я” создал Витгенштейн в “Логико-философ­ском трактате”. К этому вопросу он так или иначе возвращался и в по­здней своей философии. Сейчас я говорю об этом потому, что именно к этой теме постоянно возвращался и Саша.

В октябре 1997 г. в Москве, в РГГУ, проходил российско-австрийский коллоквиум, посвященный Витгенштейну. Естественно, собравшиеся на нем ожидали увидеть Грязнова, который должен был и председательство­вать на заседании и выступить с докладом “Л. Витгенштейн и некоторые современные проблемы философии психологии”. Но Саша не появился там. В то время, когда в голубом зале РГГУ докладчики говорили о мире и субъекте в философии Витгенштейна, Саша находился между жизнью и смертью. Тогда он выкарабкался. Но тяжелая, неизлечимая болезнь почек с тех пор не отпускала его. Он оказался привязанным к медицинской аппа­ратуре и уже не мог обходиться без регулярной медицинской помощи.

Тем не менее последние четыре года его жизни были заполнены вся такой же напряженной преподавательской и научной деятельностью. Как ему это удавалось? Как удавалось вникать в дискуссии аналитиков о при­роде ментального и о задачах философии психологии, когда он понимал, сколь серьезна и беспощадна его болезнь? В частности, в это время он и перевел на русский язык эту книгу Сёрля с ее защитой нередуцируемой к физиологии субъективности. Значит, он проверил серьезность и глубину аналитического подхода в метафизике на собственном опыте.

Но, конечно, болезнь и необходимость постоянного лечения отнима­ли много сил и времени. Саша чувствовал, что стоит на пороге нового этапа своей философской эволюции, что ему еще много чего нужно ска­зать. Однако он не успел. В ночь с 6 на 7 ноября 2001 г. Грязнова не стало. От нас навсегда ушел человек, который точно выполнил требование Вит­генштейна: говорить только о том, что может быть сказано ясно. Все остальное может быть только показано - тем,

16

как мы говорим и о чем молчим. “Я есть мой мир” - сказал Витгенштейн. Когда от нас ушел Саша Грязнов, мы лишились уникального, неповторимого мира. И потеря эта невосполнима.

З.А.Сокулер

От издателя

Наше сотрудничество с Александром Феодосиевичем Грязновым началось с под­готовки к изданию его масштабного проекта Антологии аналитической философии. Эта книга вышла в свет в первый месяц после финансового кризиса 1998 г. и сразу стала событием в философской среде и научным бестселлером.

Работа над этой книгой позволила мне лучше узнать интересы Александра Феодосиевича. Сразу отмечались эрудиция, неподдельный интерес к книге (замечу в скобках, что А. Ф. Грязное был одним из тех немногих людей, который внимательно просматривал или прочитывал каждую подаренную ему книгу и высказывал свое суждение о ней издателю или переводчику), желание поделиться своими знаниями и книгами с единомышленниками. А. Ф. Грязнов был знаком и вел переписку с доста­точно широким кругом современных философов-аналитиков: Дж. Серл, Т. Нагель, Д. Деннет, М. Маккинси и др.; получал от них книжные новинки и смог собрать очень хорошую библиотеку в области аналитической философии. Ряд наших издательских проектов были вдохновлены А. Ф. Грязновым, а книги взяты из его библиотеки: Пассмор Дж. Современные философы; Т. Нагель. Что все это значит? Очень крат­кое введение в философию; Данто А. Ницше как философ; Деннет Д. Виды сознания. Часто о книжных новинках - отечественных или зарубежных - я узнавала именно от Александра Феодосиевича, и в наших беседах постоянно звучал вопрос: а что у Вас в планах или что уже опубликовано? Со временем становилось ясным, что книга для А. Ф. Грязнова реально воплощала в себе частичку я другого человека, его неповтори­мого жизненного мира и опыта, духовную связь поколений, единомышленников и была, по сути, чем-то большим, чем просто стопка отпечатанных страниц.

Совместная работа предоставила мне возможность познакомиться с повседнев­ной жизнью Александра Феодосиевича и оценить силу духа и волю к жизни этого человека, его умение сконцентрироваться на главном и реализовывать это главное в определенное время. Дело в том, что последние пять лет своей жизни Александр Феодосиевич совершенно точно знал, в какие дни и часы ему нужно совершить под­виг, выжить в очередной встрече со смертью. Эти встречи были по расписанию: три раза в неделю по 5-6 часов. Диагноз требовал регулярного очищения всей крови в организме; у многих обычно не выдерживало сердце. А еще это ежедневные инъек­ции, особая диета, один стакан чая в день и... работа над лекциями, рецензиями, переводами и разнообразными статьями в журналы, словари, энциклопедии - тем, что человек сознательно стремился оставить после себя. Так случилось, что для пос­ледней Философской энциклопедии нам заказали написать одну и ту же статью - про Уилларда Куайна. К публикации была, конечно, принята статья Александра Феодоси­евича; из моего варианта статьи были взяты два биографических факта о культуртре­герской функции У. Куайна в деятельности Венского кружка. Однако, в силу редак­торского недосмотра под статьей осталась только моя фамилия. Полагаю, что сам Александр Феодосиевич с юмором отнесся к этой ситуации: он многое написал и щедро делился своими знаниями с коллегами и студентами: Тем не менее, я надеюсь, что в следующем издании Энциклопедии статья о Куайне выйдет под именем ее под­линного автора.

О. Назарова

18

Благодарности

На протяжении нескольких лет я извлекал пользу из дискуссий и бесед с друзья­ми, студентами и коллегами относительно вопросов, рассматриваемых в этой книге. Не надеюсь, что смогу отблагодарить всех их, но хотел бы выразить осо­бую благодарность следующим: М.Э. Оберту, Джону Батали. Катарине Карлин, Энтони Дердису, Хьюберту Дрейфусу, Хане Филип, Джерри Федору, Виноду Гоэлу, Стивану Харнаду, Дженнифер Худин, Полу Кьюбу, Эрнесту Лепору, Эли­забет Ллойд, Керку Людвигу, Томасу Нейгелу, Рендалу Паркеру, Жоэль Пруст, Ирвину Року, Чарльзу Зиварту, Мелиссе Воэн и Кейли Верналлис.

Это, однако, лишь некоторые из тех многих, кто так помог мне. Я излагал свои идеи в лекциях, которые читал не только в Беркли, но и в качестве приглашенного профессора - во Франкфурте, Венеции, Фло­ренции, Берлине и университете Ратгерс. Среди лучших и наиболее су­ровых критиков были мои студенты, и я благодарен им за их неослабе­вающий скептицизм. Среди тех, кто оказал мне академическую поддер­жку, я хотел бы поблагодарить Комитет по исследованиям академичес­кого сената и офис канцлера Калифорнийского университета в Беркли, и особенно центр Рокфеллеровского фонда в Белладжо (Италия).

В предварительной форме некоторые из материалов этой книги появились в других местах. Так, части глав 7 и 10 были разработаны на основе моей статьи “Сознание, объяснительная инверсия и когни­тивная наука” (Behavioral and Brain Sciences, 1990), а глава 9 основа­на на моем призидентском послании Американской философской ассо­циации за 1990 год.

Я особенно благодарен Неду Блоку, который прочитал всю ру­копись в черновом виде и сделал много ценных комментариев. Больше всех я благодарю свою жену Дагмар Серл за ее постоянную помощь и советы. Как и всегда, она оказала на меня величайшее интеллекту­альное влияние и была самым сильным источником поддержки и вдох­новения. Именно ей и посвящена эта книга.

20

Введение

Эта книга имеет несколько целей, часть которых не допускает краткого изложе­ния, и они будут возникать только по мере ее чтения. Наиболее же легко фор­мулируемые цели книги следующие: я хочу подвергнуть критике и преодолеть доминирующие традиции в изучении сознания - как “материалистическую”, так и “дуалистическую”. И поскольку я считаю сознание главным ментальным феноменом, то хотел бы начать серьезное исследование сознания в его же собственных терминах. Я хочу забить последний гвоздь в гроб теории, согласно которой сознание является компьютерной программой. И таким путем хочу выдвинуть некоторые предложения по реформированию нашего изучения ментальных феноменов, чтобы это могло дать обоснование надежде на новое открытие сознания.

Около двух десятилетий назад я начал работать над проблемами в области философии сознания. Мне потребовалось объяснить интенциональность как для того, чтобы обеспечить основание для моей тео­рии речевых актов, так и для того, чтобы завершить саму эту теорию. С моей точки зрения, философия языка является ветвью философии сознания. Следовательно, никакая теория языка не является полной без объяснения отношения между сознанием и языком, а также того, как значение, то есть производная интенциональность лингвистических элементов, основывается на более глубокой в биологическом отноше­нии внутренней (intrinsic) интенциональности “сознание - мозг”.

Когда я читал труды общепризнанных авторов и пытался объяс­нить их взгляды своим студентам, я был потрясен, обнаружив, что, за небольшим исключением, эти авторы запросто отрицали как раз то, что я считал простыми и очевидными истинами касательно сознания. Тог­да, да и сейчас тоже, было широко распространено отрицание - имп­лицитное или эксплицитное - таких утверждений, как следующее: нам всем присущи внутренние, субъективные ментальные состояния, подоб­ные убеждениям и желаниям, намерениям и восприятиям. Как созна­ние, так и интенциональность являются биологическими процессами, причинно обусловленными нервными процессами нижнего уровня

21

в мозге, и ни то, ни другое не сводится к чему-либо еще. Далее, сознание и интенциональность связаны существенным образом, так что мы понимаем понятие бессоз­нательного интенционального состояния только в терминах его доступности сознанию.

Тогда и сейчас все это и многое другое отрицалось преобладавши­ми взглядами. Главное ортодоксальное направление состоит из различ­ных версий “материализма”. Оппоненты материализма обычно исполь­зуют - и это также плохо - некую доктрину “дуализма свойств”, при­нимая, таким образом, картезианский концептуальный аппарат, ко­торый, как я считал, уже давно дискредитирован. То, что я доказывал тогда (Searle 1984b) и повторяю здесь, заключается в том, что можно принимать очевидные факты физики, а именно, что мир состоит ис­ключительно из физических частиц в силовых полях, не отрицая, что среди физических свойств мира имеются биологические явления вроде внутренних качественных состояний сознания и внутренней интенциональности.

Приблизительно в то же самое время, как у меня появился интерес к проблемам сознания, родилась новая дисциплина - когнитивная на­ука. Когнитивная наука обещала порвать с бихевиористской тради­цией в психологии, ибо она претендовала на то, что войдет в “черный ящик” сознания и изучит его внутреннее функционирование. К сожа­лению, большинство ученых-когнитивистов преобладающего направ­ления просто повторили наихудшие ошибки бихевиористов: они на­стаивали на изучении только объективно наблюдаемых феноменов, игнорируя, таким образом, сущностные свойства сознания. Поэтому, когда они открыли большой черный ящик, то обнаружили внутри лишь множество маленьких черных ящиков.

Итак, мне в моих исследованиях мало помогли как главное направ­ление в философии сознания, так и когнитивная наука, и я пошел даль­ше, пытаясь разработать свое собственное объяснение интенциональности и ее отношения к языку (Searle 1983). Однако разработка одной лишь теории интенциональности оставляла необсужденными многие главные проблемы и, что еще хуже, оставляла без ответа те ошибки, которые представлялись мне главными и преобладающими. Данная книга и есть попытка заполнить некоторые из этих пробелов.

Одной из труднейших - и наиболее важных - задач философии является прояснение различия между теми свойствами мира, которые внутренне присущи (intrinsic) ему в том смысле, что они существуют не­зависимо от любого наблюдателя, и теми, что зависят от наблюдателя в том смысле, что они существуют относительно некоторого внешнего наблюдателя или пользователя (user). Например, то, что объекту при­суща определенная масса, есть его внутреннее свойство. И если бы мы все

22

умерли, у него по-прежнему была бы эта масса. А вот то, что этот же самый объект является ванной, не есть внутреннее свойство: он существует только по отношению к пользователям и наблюдателям, которые и придают ему функ­цию ванны. Обладание массой является внутренним свойством, но вот быть ванной - это зависит от наблюдателя даже несмотря на то, что данный объект одновременно имеет массу и оказывается ванной. Вот почему существует ес­тествознание, включающее в свою сферу массу, но не существует естествозна­ния ванн.

Одной из тем, проходящих через всю эту книгу, является попытка выяснить, какие предикаты в философии сознания обозначают свой­ства, являющиеся внутренними, а какие - свойства, зависящие от наблюдателя. Доминирующей чертой в философии сознания и когни­тивной науке было предположение, будто вычислительность (computation) является внутренним свойством самого мира и что созна­ние и интенциональность могут быть каким-либо образом элиминиро­ваны: либо в пользу чего-то еще, либо потому, что они зависят от на­блюдателя или редуцируемы к чему-то более фундаментальному, по­добному вычислительное™. В данной книге я доказываю, что подоб­ные предположения верны как раз наоборот: сознание и интенциональ­ность суть внутренние и неэлиминируемые, а вычислительность, за ис-ключеним небольшого числа случаев, в которых вычисления действи­тельно осуществляются обладающей сознанием психикой (mind), зави­сят от наблюдателя.

Вот краткий план, призванный помочь читателю сориентировать­ся в книге. Первые три главы содержат критику доминирующих взгля­дов в философии сознания. Они представляют собой попытку преодо­леть как дуализм, так и материализм, причем больше внимания в этих главах уделено материализму. Одно время я склонялся к тому, чтобы назвать всю книгу “Что не так с философией сознания”, но в конце кон­цов эта идея предстает в качестве темы первых трех глав и, в частности, является названием первой. Следующие пять глав - с IV-й по VIII-ю - пред­ставляют собой серию попыток охарактеризовать сознание. Если мы преодо­лели и материализм, и дуализм, то как же мы тогда локализуем сознание по отношению ко всему остальному миру (глава IV)? Как мы объясним его явную нередуцируемость в соответствии со стандартными образцами научной ре­дукции (глава V)? И, что наиболее важно, каковы структурные свойства созна­ния (глава VI)? Как мы объясняем бессознательное и его отношение к созна­нию (глава VII)? И каковы отношения между сознанием, интенциональностью и фоновыми способностями (Background capacities), которые позволяют нам функционировать в качестве сознательных существ в этом мире (глава VIII)? В ходе обсуждения всего этого я пытаюсь преодолеть различные картезианские предрассудки вроде дуализма свойств, интроспекционизма и идеи некорректи-

23

руемости (incorrigibility), но все же мой главный акцент в этих главах не является критическим. Я пытаюсь локализовать сознание в рамках нашего общего по­нимания мира и всей остальной ментальной жизни. Глава IX расширяет мою раннюю (Searle 1980 а и b) критику доминирующей парадигмы в когнитивной науке, а в заключительной главе выдвигаются некоторые предположения отно­сительно того, как мы могли бы изучать сознание, не делая так много очевид­ных ошибок.

В данной книге я должен больше сказать о мнениях других авторов, чем в любой из других моих книг, может быть, больше, нежели во всех из них вместе взятых. Это заставляет меня крайне нервничать, поскольку возможно, что я мог бы столь же неправильно понять их, как они неправильно понимают меня. Глава II в этом отношении доставила мне наибольшую головную боль, и я могу лишь сказать, что старался, насколько возможно, сделать беспристрастный об­зор целой совокупности взглядов, которые я нахожу несхожими. Что касается отсылок: книги, которые я читал в своем философском детстве - Витгенштей­на, Остина, Стросона, Райла, Хеара и др., содержат мало или вообще не содер­жат отсылок к другим авторам. Полагаю, что я бессознательно пришел к убеждению, что философское качество измеряется обратно пропорционально чис­лу библиографических указаний и что никакой великий философский труд ни­когда не содержал множества ссылок. (Каковы бы ни были его недостатки, райловское “Понятие сознания” служит образцом в этом отношении: в нем вооб­ще нет ссылок.) Однако в настоящем случае я не избежал библиографических указаний, и меня скорее следует упрекать за то, что я упустил, чем за то, что я включил.

Заголовок есть очевидная дань уважения классическому произве­дению Бруно Снелла “Открытие сознания” (The Discovery of the Mind). Так давайте же, заново открывая сознание (consciousness), то есть ре­альную вещь, а не картезианский эрзац или бихевиористского doppelganger'a,* также заново откроем и само психическое (mind).

* Двойника (нем.). - Прим. перев.