Часть 2.

24

Глава I.

ЧТО НЕ ТАК С ФИЛОСОФИЕЙ СОЗНАНИЯ

1. Решение проблемы сознания и тела, и почему многие предпочитают саму проблему ее решению

Знаменитая проблема сознания и тела - источник стольких противоречий за последние два тысячелетия - имеет простое решение. Оно было доступно любому образованному человеку с того времени, как приблизительно столе­тие назад началась серьезная работа по исследованию мозга, и в некотором смысле мы все знаем, что это действительно так. Вот это решение: менталь­ные феномены причинно обусловлены нейрофизиологическими процесса­ми в мозге и сами являются свойствами мозга. Чтобы отличить этот взгляд от многих других в данной области, я назову его “биологическим натурализ­мом”. Ментальные события и процессы в такой же мере суть часть нашей естественной биологической истории, как и пищеварение, митоз, мейоз или секреция ферментов.

Биологический натурализм сам по себе поднимает тысячу вопро­сов. Каков в точности характер нейрофизиологических процессов и как именно элементы нейроанатомии - нейроны, синапсы, синапсические раздвоения, рецепторы, митохондрии, глиальные клетки, нервные ме­диаторы и т.д. - вызывают ментальные феномены? А как насчет ог­ромного разнообразия нашей ментальной жизни: болей, желаний, ще­котки, мыслей, визуального опыта, убеждений, вкусов, запахов, тре­воги, страха, любви, ненависти, депрессии и восторга? Какое объясне­ние нейрофизиология дает сфере наших ментальных феноменов - и со­знательных, и бессознательных? Подобные вопросы формируют пред­мет нейронаук и, пока я пишу эти строки, в буквальном смысле тысячи людей исследуют указанные вопросы. ' Но отнюдь не все вопросы яв­ляются нейробиологическими. Некоторые из них являются философски­ми, психологическими или же составляют часть когнитивной науки в целом. Вот, например, некоторые из философских вопросов: “Чем конк­ретно является сознание и как именно сознательные ментальные фено­мены относятся к бессознательным?”, “Каковы специфические черты

25

“ментального” - черты типа сознания, интенциональности, субъективности, ментальной каузальности; и как именно они функционируют?”, “Каковы кау­зальные отношения между “ментальными” и “физическими” феноменами?”, “И способны ли мы так охарактеризовать эти каузальные отношения, чтобы избежать эпифеноменализма?”

Я попытаюсь высказаться по некоторым из этих вопросов позднее, а пока же хочу отметить примечательный факт. Я сказал, что решение проблемы сознания и тела должно быть очевидным любому образован­ному человеку, но в настоящее время в философии и когнитивной на­уке многие, вероятно большинство, экспертов заявляют, что находят его отнюдь не очевидным. Фактически они даже не считают предложен­ное мной решение истинным. Если обозреть область философии созна­ния за последние несколько десятилетий, то можно обнаружить, что там работает небольшое количество людей, которые настаивают на реаль­ности и несводимости сознания и интенциональности и которые склон­ны рассматривать себя как дуалистов свойств (property dualists), в то время как значительно большая группа представителей основного на­правления считают себя материалистами того или иного типа. Дуали­сты свойств полагают проблему сознания и тела очень трудной, воз­можно вообще неразрешимой.2 Материалисты соглашаются, что если интенциональность и сознание реально существуют и не сводимы к физическим феноменам, то тогда и в самом деле существует сложная проблема сознания и тела, однако они надеются “натурализовать” интенциональность и, вероятно, также сознание. Под “натурализаци­ей” ментальных феноменов они подразумевают редукцию их к физи­ческим феноменам. Они полагают, что если гарантировать реальность и нередуцируемость сознания и других ментальных феноменов, то это сделает нас сторонником некоторой формы картезианства, но они не видят, как можно согласовать подобный взгляд с нашей общей науч­ной картиной мира.

Я убежден, что обе стороны глубоко заблуждаются. Они принимают оп­ределенную терминологию и с ней набор допущений. И я намереваюсь пока­зать, что эта терминология устарела, а допущения ложны. Существенно важ­но показать, что дуализм и монизм оба ложны, ибо обычно предполагают, что они исчерпывают собой рассматриваемую область, не оставляя выбора. Боль­шинство моих рассуждений будет адресовано различным формам материа­лизма, поскольку это доминирующий взгляд. О дуализме в любой его форме сегодня не может быть и речи, поскольку считается, что он не согласуется с научной картиной мира.

Отсюда следует вопрос, который я хочу поставить в этой и следую­щей главе: “Что именно в нашей интеллектуальной истории и в нашем окружении затрудняет понимание достаточно простых положений,

26

которые я высказал в отношении проблемы сознания и тела?”, “Что позволило “материализму” выглядеть единственно разумным подходом в философии со­знания?”. Эта и следующая главы посвящены современной ситуации в фило­софии сознания, и данная глава вполне могла бы быть озаглавлена: “Какие имеются возражения против материалистической традиции в философии со­знания?”.

Рассматриваемые в перспективе последних пятидесяти лет филосо­фия сознания, равно как и когнитивная наука и определенные ветви психологии, представляют собой очень любопытное зрелище. Его наи­более поразительная черта - это то, в какой степени основное направ­ление в философии сознания последних пятидесяти лет представляется очевидно ложным. Я убежден, что нет другой такой области современ­ной аналитической философии, где сказано так много неправдоподоб­ного. В философии языка, к примеру, отнюдь не принято отрицать су­ществование предложений и речевых актов, но в философии сознания очевидные факты относительно ментального - вроде того, что нам всем реально присущи субъективные сознательные ментальные состояния и что они не могут быть элиминированы в пользу чего-либо другого, -обычно отрицаются многими, вероятно даже большинством, наиболее передовых умов в данной области.

Как же происходит, что немало философов и ученых-когнитивистов спо­собны сказать много такого, что по крайней мере мне представляется очевидно ложным? Экстремальные взгляды в философии почти никог­да не являются неразумными: обычно имеются очень глубокие и силь­ные основания для того, чтобы их придерживаться. Я полагаю, что од­ним из несформулированных допущений, стоящих за целой серией но­вейших взглядов, оказывается то, что они представляют собой единствен­ную научно приемлемую альтернативу тому антисциентизму, который сопровождал традиционный дуализм, веру в бессмертие души, спириту­ализм и так далее. Принятие новейших взглядов мотивируется не столько самостоятельным убеждением в отношении их истинности, сколько стра­хом того, каковы, по-видимому, единственные имеющиеся альтернати­вы. То есть выбор, перед которым мы неявно стоим, это выбор между “на­учным” подходом, представленным той или иной новейшей версией “ма­териализма”, и “антинаучным” подходом, представленным картезиан­ством или какой-либо традиционной религиозной концепцией сознания. Другой странный факт, тесно связанный с первым, заключается в том, что большинство стандартных авторов глубоко привержены традици­онному словарю и категориям. Они и в самом деле думают, что имеется некоторое более или менее ясное значение, соответствующее архаичес­ким понятиям “дуализма”, “монизма”, “материализма”, “физикализма” и т.д., и что вопросы должны ставиться и решаться именно в этих

27

терминах. Они употребляют подобные слова без смущения или иронии. Одна из моих целей в данной книге - показать, что оба эти допущения ошибочны. Правильно понятые, многие из модных в настоящее время взглядов оказывают­ся несовместимыми с тем, что мы знаем о мире из нашего личного опыта и из специальных наук. Чтобы утверждать то, что мы все знаем как истинное, нам следует бросить вызов допущениям, лежащим в основе традиционного словаря. Прежде чем идентифицировать некоторые из этих невероятных взглядов, я хочу сделать замечание относительно стиля их преподнесения. Авторы, кото­рые готовы сказать нечто, что звучало бы глупо, очень редко прямо говорят об этом. Обычно используется целый набор риторических или стилистических приемов, дабы избежать необходимости говорить откровенно. Наиболее оче­видный из этих приемов заключается в том, чтобы ходить вокруг да около с помощью пространной уклончивой прозы. Я думаю, судя по текстам несколь­ких авторов, становится очевидным, что они полагают, будто нам действительно не присущи такие ментальные состояния, как убеждения, желания, страхи и т.д. Однако трудно найти фрагменты, в которых они и в самом деле прямо говорят об этом. Чаще они стараются придерживаться понятий здравого смысла, отри­цая при этом, что они действительно чему-либо соответствуют в реальном мире. Другой риторический прием для маскировки неправдоподобного - это обо­значить именем взгляд здравого смысла, а затем отрицать его по имени, но не по содержанию. Так, очень сложно даже в современную эпоху прямо говорить: “Ни одно человеческое существо не было когда-либо сознательным”. Скорее изощренный философ дает тому взгляду, что люди иногда бывают сознательны­ми, название “картезианской интуиции”, а затем начинает оспаривать, ставить под сомнение, отрицать нечто, описанное как “картезианская интуиция”. Опять же сложно прямо сказать, что никто в мировой истории никогда не пил, когда испытывал жажду, или не ел, когда был голоден, однако легко оспорить нечто, если вы можете заранее заклеймить это как “народную психологию” (folk psychology). И, дабы просто обозначить подобный маневр, я назову его манев­ром “дай- этому- название”. Другой маневр, которому отдают наибольшее предпочтение, я назову маневром “героической-эпохи-науки”. Когда автор по­падает в глубокое затруднение, он пытается проводить аналогию между своим собственным утверждением и некоторым великим научным открытием про­шлого. Выглядит ли неразумным подобный взгляд? Да, великие научные гении прошлого казались неразумными их необразованным, догматичным и преду­бежденным современникам. Галилей представляет наиболее подходящую ис­торическую аналогию. Выражаясь риторически, цель заключается в том, чтобы заставить вас, скептически настроенного читателя, почувствовать, что если вы не верите выдвинутому взгляду, то вы играете роль кардинала Беллармина по отношению к автору-Галилею.3 Другими фаворитами являются флогистон и жизненные духи, и опять же цель этого в том, чтобы запугать читателя предпо­ложением, что если он, к примеру, сомневается в том, что компьютеры

28

действительно мыслят, то это возможно только потому, что читатель верит в нечто ненаучное типа флогистона или жизненных духов.

2. Шесть неправдоподобных теорий сознания

Я не стану предлагать полный каталог всех модных, но неприемлемых материалистических взглядов в современной философии и когнитивной науке и пере­числю лишь полдюжины из них для того, чтобы можно было почувствовать суть дела. То, что разделяют эти взгляды, так это враждебность по отношению к существованию и ментальному характеру нашей обыденной ментальной жизни. Так или иначе они все пытаются принизить обычные ментальные феномены вроде убеждений, желаний и намерений и бросить тень сомнения на само существование таких общих свойств ментального, как сознание и субъективность.4

Во-первых, вероятно, наиболее крайней версией подобных взглядов является идея о том, что ментальных состояний как таковых вообще не существуют. Данного взгляда придерживаются те, кто называ-ют себя “элиминативными материалистами”. Их идея заключается в том, что, в противоположность широко распространенному мнению, реально не существуют такие вещи, как убеждения, желания, надежды, страхи и т.д. Ранние версии подобного взгляда были выдвинуты Фейерабендом (1963) и Рорти (1965).

Второй взгляд, часто используемый для поддержки элиминативного материализма, это утверждение, что народная психология является, по всей вероятности, попросту и всецело ложной. Подобный взгляд был выдвинут П.М.Чёрчлендом (1981) и Стичем (1983). Народная психоло­гия включает такие, например, утверждения, что люди иногда пьют, поскольку испытывают жажду, и едят, поскольку голодны; что им при­сущи желания и убеждения, и что некоторые из этих убеждений истин­ны, или, по крайней мере, неложны; что некоторые убеждения лучше обоснованы, чем другие; что люди иногда делают нечто, ибо они хотят это делать; что они порой испытывают боли, которые зачастую непри­ятны. И так - более или менее неограниченно - далее. Связь между народной психологией и элиминативным материализмом следующая: предполагается, что народная психология является эмпирической тео­рией, а сущности, которые она “постулирует” - боли, щекотка, зуд и так далее, - считаются теоретическими сущностями, аналогичными, выражаясь онтологически, кваркам и мюонам. Если теория прекращает свое существование, то с ней же прекращают существование теоретические сущно­сти. Для доказательства ложности народной психологии необходимо будет ус­транить любое обоснование для принятия сущностей народной психологии. Я искренне надеюсь, что не был несправедлив, характеризуя эти взгляды как неправдоподобные, но должен признаться, что именно так они поразили меня. Позвольте продолжить список.

29

Согласно третьему взгляду подобного типа, в так называемых ментальных состояниях нет ничего специфически ментального. Ментальные состояния полностью складываются из своих каузальных отношений друг к другу, а также из внешних воздействий на входе и ответных реакций на выходе системы, час­тью которой они являются. И эти каузальные отношения могут быть продуб­лированы любой системой, обладающей соответствующими каузальными свойствами. Так, система, сделанная из камней или пивных банок, если ей присущи соответствующие каузальные отношения, могла бы обладать теми же самыми убеждениями, желаниями и т.д., что и мы, поскольку это все, что необходимо для наличия убеждений и желаний. Наиболее влиятельная версия подобного взгляда называется функционализмом, и её столь широко придер­живаются, что она уже составляет современную ортодоксию.

Четвертый неправдоподобный и наиболее знаменитый и широко распрос­траненный из нынешнего списка взгляд - это взгляд, будто компьютер мог бы иметь, в самом деле должен иметь, мысли, чувства и рассудок только благодаря выполнению соответствующей компьютерной программы с соответствующи­ми входами и выходами. В другом месте я окрестил этот взгляд как “сильный искусственный интеллект”, но его также называют “компьютерным функцио­нализмом”.

Пятую форму неправдоподобного можно обнаружить в утвержде­нии, будто нам не следует думать о наших ментальных терминах “убеж­дение”, “желание”, “страх”, “надежда” и т.д. как действительно обо­значающих подлинные ментальные феномены, но скорее лишь как о манерах речи. Это просто полезный словарь для объяснения и предска­зания поведения, но его не следует рассматривать буквально как обо­значающий реальные, внутренние, субъективные психологические фе­номены. Приверженцы подобного взгляда считают, что употребление словаря здравого смысла есть вопрос выбора “интенциональной пози­ции” в отношении некоторой системы.5

В-шестых, другой крайний взгляд заключается в том, что, возможно, со­знания, как мы обычно думаем о нем, то есть внутренних, личных, субъектив­ных, качественных чувственных явлений, или самосознания (awareness), вооб­ще не существует. Подобный взгляд редко высказывается в явной форме.6 Очень немногие люди расположены прямо говорить, что сознания не существу­ет. Но с недавних пор некоторые авторы, как правило, так переопределяют само понятие сознания, что оно уже больше обозначает не актуальные осознанные состояния, то есть внутренние, субъективные, качественные ментальные состо­яния, присущие первому лицу, а, скорее, публично наблюдаемые феномены, присущие третьему лицу. Такие авторы претендуют на мнение, что сознание существует, но фактически они заканчивают отрицанием его существования.7

30

Иногда ошибки в философии сознания порождают ошибки в философии языка. Один, на мой взгляд, невероятный тезис в философии языка, который происходит из той же конюшни, как и только что нами рассмотренные примеры, это взгляд, будто там, где речь идет о значениях, как раз не существует каких-либо соответствующих фактов в дополнение к особенностям вербального поведения. Согласно этому взгляду, наиболее знаменитым приверженцем которого был Куайн (1960), не существует никакого соответствующего факта того, что, когда вы или я скажем “кролик”, мы будем подразумевать кролика, необо­собленную часть кролика или же этап в истории жизни кролика.8

Итак, что же предпринять перед лицом всего этого? Для меня лично недостаточно сказать, что все это выглядит неправдоподобно, скорее я полагаю, что философ, обладающий достаточным терпением и временем, должен сесть и пункт за пунктом, строка за строкой осуществить опровержение всей традиции. Я уже пытался сделать это применительно к одному специфическому положению данной традиции, а именно утверждению, будто компьютеры обладают мышлением, чувствами и пониманием исключительно в силу выполнения ими компьютерной программы (“правильной” компьютерной програм­мы с “правильными” входами и выходами) (Сёрл, 1980а). Этот взгляд в духе теории сильного искусственного интеллекта является привлекательной мишенью, поскольку он достаточно ясен, и потому имеется простое и решающее опровержение, которое можно распространить на другие версии функциона­лизма. Я также пытался опровергнуть куайновский тезис неопределенности (Сёрл, 1987), который, полагаю, столь же пригоден для фронтального нападения. Однако с некоторыми взглядами ситуация значительно более неопреде-ленная. Как, к примеру, кто-либо стал бы опровергать взгляд, что сознание не существует? Следует ли мне ущипнуть сторонников этого взгляда, дабы напомнить им, что они обладают сознанием? И не следует ли мне ущипнуть самого себя, а затем сообщить результаты в “Журнал философии”?

Для того чтобы направлять аргументацию в традиционном смысле, суще­ственно важно наличие некоторого общего основания. Пока участники не согласятся в отношении посылок, нет смысла пытаться выводить заключение. Но если кто-то изначально отрицает существование сознания, то будет очень трудно узнать, каким было бы это общее основание в изучении сознания. По-моему, если результатом вашей теории является взгляд, что сознание не суще­ствует, вы просто осуществили reductio ad absurdum* своей теории, и то же самое имеет место со многими другими взглядами в современной философии сознания.

Несколько лет обсуждений этих вопросов на публичных форумах и в печа­ти убедили меня в том, что достаточно часто наиболее фундаментальные воп­росы обсуждения не достигают поверхности. Если вы, к примеру, спорите с

* Сведение к абсурду (лат.). - Прим. перев.

31

людьми относительно версии сильного искусственного интеллекта или нео­пределенности перевода, то явное неправдоподобие таких теорий маскирует­ся, по-видимому, специальным характером аргументов, перебрасываемых туда и сюда. Еще хуже то, что трудно обнаружить допущения, которые прямо ведут к этим теориям. Когда, например, кто-то удовлетворяется идеей, что компью­тер мог бы неожиданным и чудесным образом обладать ментальными состо­яниями всего лишь благодаря выполнению определенного рода программы, то скрытые допущения, которые позволяют этому взгляду казаться возмож­ным, редко утверждаются в явной форме. Поэтому в ходе данной дискуссии я хочу попытаться применить подход, отличный от прямого опровержения. Я не собираюсь представить еще одно “опровержение функционализма”, скорее я хочу приступить к задаче разоблачения и, следовательно, подрыва оснований, на которых покоится вся эта традиция. Если вы склоняетесь к функционализму, то, полагаю, вам требуется не опровержение, а помощь.

Материалистическая традиция обширна, сложна, вездесуща, но и столь же уклончива. Различные ее элементы - ее отношение к сознанию, ее кон­цепция научной верификации, ее метафизика и теория познания - все они взаимно поддерживают друг друга, так что, когда оспаривается одна часть, защитники легко могут опереться на другую часть, чья достоверность счита­ется очевидной. Здесь я говорю на основании собственного опыта. Когда вы выдвигаете опровержение против теории сильного ИИ, тезиса неопределен­ности или функционализма, их защитники не чувствуют необходимости по­пытаться ответить на ваши аргументы, поскольку они заранее знают, что вы должны ошибаться. Они знают, что материалистическая традиция, которую они часто ошибочно называют “наукой”, на их стороне. А данная традиция есть не только часть академической философии. Если вы послушаете лекции по когнитивной науке или почитаете статьи об искусственном интеллекте, то вы встретитесь с той же самой традицией. Она слишком обширна для того, чтобы суммировать ее в одном параграфе или даже в главе, но я полагаю, что если буду позволять ей развертываться самой по себе, то читатель не испытает трудностей в узнавании ее.

Прежде чем начать атаку на основания, мне необходимо несколько более точно специфицировать определенные элементы структуры данной традиции и кое-что сказать об ее истории.

3. Основания современного материализма

Под “традицией” я по большей части подразумеваю связку взглядов и методо­логических предпосылок, которые концентрируются вокруг следующих (зача­стую не высказываемых) допущений и положений:

1. Там, где имеет место научное изучение сознания, само сознание и его специфические черты обладают относительно меньшим значением. Вполне

32

возможно, даже желательно, дать объяснение языку, познанию и менталь­ным состояниям в целом, не принимая во внимание сознание и субъектив­ность.9

Наука объективна. Она объективна не только в том смысле, что старается достичь таких выводов, которые не зависимы от личных установок и точек зре­ния, но, что более важно, она имеет отношение к объективной реальности.Наука объективна, так как сама реальность объективна.

Поскольку реальность объективна, то наилучшим методом в изучении сознания будет принять объективную точку зрения, или точку зрения от третье­го лица. Объективность науки требует, чтобы изучаемые феномены были пол­ностью объективными, а в случае с когнитивной наукой это означает, что она должна изучать объективно наблюдаемое поведение. В той мере, в какой это касается зрелой когнитивной науки, исследование сознания и исследование разумного поведения (включая каузальные основания поведения) во многом представляют собой одно и то же исследование.

С объективной точки зрения третьего лица единственным ответом на эпистемологический вопрос: “Откуда мы могли бы знать о ментальных феноменах другой системы?” является: “Мы знаем об этом, наблюдая ее поведение”. И это единственное решение “проблемы других сознаний”.

Особую роль в когнитивной науке играет эпистемология, поскольку объек­тивная наука о мышлении должна быть способна отличать такие вещи, как познание, разумное поведение, переработка информации и т.д., от дру­гих естественных явлений. Основным вопросом, вероятно, самым глав­ным вопросом в изучении сознания является эпистемологический воп­рос: “Откуда мы могли бы знать, обладает или нет некоторая другая “система” такими-то и такими-то ментальными свойствами?” И единственным научным ответом является: по ее поведению.

Разумное поведение и каузальные отношения к разумному пове­дению составляют некоторым образом сущность ментального. Привер­женцы того взгляда, что имеет место сущностная связь между сознанием и поведением, последовательно располагаются от крайней версии бихевиориз­ма, гласящей, что обладание ментальными состояниями есть не что иное, как обладание диспозициями к поведению, до функционалистских попыток опре­делять ментальные понятия в терминах внутренних и внешних каузальных отно­шений и до загадочного заявления Витгенштейна (1953, # 580): “Внутренний процесс” нуждается во внешних критериях”.10

Каждый факт во вселенной в принципе познаваем и доступен понима­нию исследующим его человеческим существам. Поскольку реальность имеет физический характер и поскольку наука имеет отношение к исследованию фи­зической реальности, а также поскольку нет пределов тому, что мы можем знать о физической реальности, то из этого следует, что все факты во вселенной познаваемы и доступны нашему пониманию.

33

7. Единственные вещи, которые существуют, имеют в конечном счете фи­зический характер в том смысле, как традиционно понимается физическое, то есть как противоположное ментальному. Это означает, что в традиционных противопоставлениях - дуализм против монизма, ментализм против матери­ализма - правый член оппозиции обозначает правильный взгляд, а левый - ложный.

Уже должно быть ясно, что эти взгляды связаны друг с другом: поскольку реальность объективна (пункт 2), она в конечном итоге должна быть физической (пункт 7). И объективистская онтология пунктов 2 и 7, естественно, ведет к объек­тивистской методологии пунктов 3 и 4. Но если сознание реально существует и имеет объективную онтологию, то, как представляется, его онтология должна быть в некотором смысле поведенческой и каузальной (пункт 5). Это, тем не менее, выводит эпистемологию на передни край (пункт 4), ибо тогда приобретает реша­ющее значение способность отличать поведение тех систем, у которых отсутству­ют ментальные состояния, от тех, у которых реально имеются подобные состоя­ния. На основании того факта, что реальность в конечном счете имеет физичес­кий характер (пункт 7), а также факта, что она полностью объективна (пункт 2), естественно допустить, что все в реальности познаваемо нами (пункт 6). Наконец, одна вещь очевидна: нет места - или, по крайней мере, имеется очень мало места-для сознания в общей картине Вселенной (пункт 1).

В дальнейшем в этой книге я надеюсь показать, что каждый из этих пунктов в лучшем случае ложен и что общая картина, которую они представляют, не только глубоко ненаучна, но и противоречива.

4. Исторические корни этих оснований

Как в плане истории мы попали в подобную ситуацию? Как мы попали в такую ситуацию, когда люди могут говорить вещи, несовместимые с очевидными фактами их опыта? Хотелось бы узнать следующее: что же такое, имеющее отношение к исто­рии современной дискуссии в философии сознания, психологии, когнитив­ной науке и теории искусственного интеллекта, делает подобные взгляды воз­можными, делает их кажущимися совершенно респектабельными или прием­лемыми? В любое конкретное время интеллектуальной истории все мы рабо­таем в рамках определенных традиций, которые позволяют представить закон­ными определенные вопросы и единственно возможными - определенные ответы. В современной философии сознания историческая традиция ослепля­ет нас в отношении очевидных фактов опыта, навязывая нам такую методоло­гию и такой словарь, с помощью которых очевидно ложные гипотезы кажутся приемлемыми. Данная традиция зародилась более полувека назад на основе изначальных бихевиористских принципов и через теории тождества “тип-тип” и “отдельное-отдельное” (token-token) пришла к современным усложненным

34

вычислительным моделям познания. Но что же в этой традиции делает ее столь сильной, хотя и представленной в контринтуитивной манере? Я бы хотел на­столько хорошо понимать эти вопросы, чтобы быть способным дать их полный исторический анализ, но боюсь, что смогу сделать только несколько догадок и указаний относительно природы этих симптомов. Мне представляется, что здесь задействованы, по крайней мере, четыре фактора.

Во-первых, мы ужасно боимся впасть в картезианский дуализм. Банкротство картезианской традиции и абсурдность предположения о существовании двух видов субстанций, или свойств, в мире - “ментальной” и “физической” - столь запугали нас и имеют такую отвратительную историю, что мы не желаем признавать ничего, что имело бы привкус картезианства. Мы не жела­ем признавать никакие факты здравого смысла, которые кажутся нам “картезианскими”, поскольку представляется, что если мы примем такие факты, то мы должны будем принять и всю картезианскую метафизику. Автоматически под подозрение попадает любая разновидность ментализма, признающего оче­видные факты нашего существования. Некоторые, занимающие крайнюю по-зицию, философы не желают допустить существование сознания, поскольку они не видят того, что ментальное состояние сознания есть просто обычная биологическая, то есть физическая, черта мозга. Вероятно, будучи еще более раздраженными, им помогают в этом заблуждении те философы, которые охотно признают существование сознания и, делая это, предполагают, что они утверждают существование чего-то нефизического.

Взгляд, согласно которому сознание, ментальные состояния и т.д. существуют в самом изначальном и очевидном смысле и играют реальную каузальную роль в нашем поведении, не имеет никакого особого отношения к картезианскому дуализму. В конце концов, нет необходимости читать “Размышления” с целью осознания того, что обладаешь сознанием, или что ваши желания как сознательные и бессознательные ментальные феномены суть реальные каузальные феномены. Но стоит лишь напомнить философам об этих “картезиан­ских интуициях”, как вас немедленно обвиняют в картезианстве. Что касается меня лично, то меня обвиняли, что я якобы придерживаюсь какой-то бредовой доктрины “дуализма свойств”, а также идеи “привилегированного доступам что верю в “интроспекцию”, “неовитализм” и даже “мистицизм”, хотя я никогда явно или неявно не одобрял никакой из этих взглядов. Почему? Отчасти, конечно, это просто интеллектуальная небрежность (или даже нечто похуже) со стороны комментаторов, но с этим связано и нечто более глубокое. Им трудно понять, что можно принимать очевидные факты относительно ментальных состояний без принятия картезианского концептуального аппарата, который традиционно сопровождал признание этих фактов. Они полагают, буд­то единственным подлинным выбором, который нам доступен, является выбор между некоторой формой материализма и некоторой формой дуализма, Одна из многих моих целей, поставленных при написании данной книги, заключается

35

в том, чтобы показать ошибочность этой концепции, а также в том, что можно дать непротиворечивое объяснение фактов, касающихся сознания, не одобряя ничего из дискредитированного концептуального аппарата картези­анства.

Во-вторых, вместе с картезианской традицией мы унаследовали словарь, а со словарем - и определенный набор категорий, в пределах которых мы исторически обречены размышлять об этих проблемах. Подобный словарь отнюдь не безвреден, поскольку в нем неявно присутствует огромное число теоретических положений, которые почти наверняка оказываются ложными. Словарь включает серию кажущихся противоположностей: “физическое” про­тив “ментального”, “тело” против “сознания”, “материализм” против “ментализма”, “материя” против “духа”. В этих оппозициях неявно присутствует тезис, в соответствии с которым один и тот же феномен, рассматриваемый с одной и той же точки зрения, не может буквально соответствовать обоим терминам. Иногда представляется, что семантика и даже морфология делают эту оппозицию явной, как в случае с кажущейся противоположностью между “материализмом” и “имматериализмом”. Так предполагается, что мы пове­рим, что если нечто является ментальным, то оно не может быть физическим; или что если вопрос касается духовного, то он не может быть вопросом, свя­занным с материей; или если нечто имматериально, то оно не может быть материальным. Но с учетом всего, что мы знаем из нейробиологии, эти взгля­ды кажутся мне очевидно ложными. Мозг причинно обусловливает опреде­ленные “ментальные” феномены вроде сознательных ментальных состояний, и эти состояния просто являются свойствами мозга на высшем уровне. Созна­ние есть свойство мозга высшего уровня (или эмерджентное свойство) в со­вершенно безобидном смысле слов “высший уровень” и “эмерджентный”, подобном тому, как твердость является высшего уровня эмерджентным свой­ством молекул Н2О, когда они обладают решетчатой структурой (лед), а жид­кое состояние сходным образом является высшего уровня эмерджентным свой­ством молекул Н2О, когда они, грубо говоря, катаются вокруг друг друга (вода). Сознание есть ментальное и потому физическое свойство мозга в том смысле, в каком жидкое состояние есть свойство системы молекул. В этой дискуссии я обязательно хотел бы коснуться одного тезиса, суть которого в следующем: тот факт, что некоторое свойство является ментальным, отнюдь не подразумевает, что оно не является физическим; тот факт, что некоторое свойство физическое, не подразумевает, что оно не ментальное. Перефразируя в данном случае Де­карта, мы могли бы сказать не только: “Я мыслю, следовательно, я существую” и “Я есть мыслящее существо”, но также и Я есть мыслящее существо, следо­вательно, я есть физическое существо.

Но обратите внимание, как словарный состав затрудняет, если вообще не делает невозможным сказать то, что я имею в виду, используя традиционную терминологию. Когда я говорю, что сознание является высшего

36

уровня физическим свойством мозга, то появляется соблазн услышать это как означающее “физическое-как-противоположное-ментальному”, то есть как означающее, что сознание должно быть описано только в объективных поведенческих или ней рофизиологических терминах. Но то, что я действительно имею в виду, так это сознание qua* сознание, qua ментальное, qua субъективное, qua качественное есть физическое, а физическое, поскольку ментальное. И я убежден, что все это показывает неадекватность традиционного словаря.

Вместе с мнимыми противоположностями есть еще имена, которые, как кажется, исчерпывают все возможные позиции, которые можно было бы занять: есть монизм против дуализма, а также материализм и физикализм против ментализма и идеализма. Стремление придерживаться традиционных категорий порождает довольно странную терминологию, подобную “дуализму свойств”, “аномальному монизму”, “тождеству в отдельном” и т.д. Мои собственные взгляды не подходят ни к одному из этих традиционных ярлыков, однако для многих философов сама идея того, что кто-то мог бы придерживаться взгляда, который бы не подходил под эти категории, кажется непостижимой. Пожалуй, хуже всего то, что имеется несколько существительных и глаголов, которые выглядят так, как если бы они обладали ясным значением и действительно обозначали хорошо определенные объекты и действия, - “сознание” (mind), “я” (self) и “интроспекция” (introspection) служат очевидным примером. Словарный состав современной когнитивной науки не лучше. Мы склонны некритически предполагать, будто выражения типа “познание” (cognition), “интеллект” (intelligence) и “переработка информации” (informationprocessing) имеют ясные определения и действительно обозначают некоторые естественные виды (natural kinds). Поэтому следует подчеркнуть: “интеллект”, “интеллектуальное поведение”, “познание” и “переработка информации”, к примеру, не являются точно определенными понятиями. Еще более поразительно, что множество весьма специально звучащих понятий являются слабо определенными - это, например, понятия, подобные “компьютеру”, “вычислению”, “программе” и “символу”. Не так уж и важно для большинства целей в компьютерной науке, что эти понятия плохо определены (подобно тому, как не столь важно производителям мебели, что у них нет философски точного определения “стола” и “стула”), но, когда когнитивисты говорят такие вещи, как то, что мозги являются компьютерами, сознания программами, и т.д., тогда определение этих понятий становится решающим.

В-третьих, существует стойкая объективирующая тенденция в современ­ной философии, науке и интеллектуальной жизни в целом. Нам присуще убеждение, что если нечто реально, то оно должно быть в равной мере доступно всем компетентным наблюдателям. С XVII века образованные люди на Западе стали принимать одну абсолютно исходную предпосылку:

* Как (лат). - Прим. перев.

37

реальность объективна. Данное допущение многими путями доказало свою полезность для нас, но оно очевидно ложно, что обнаруживает даже мгновенная рефлексия над своими собственными субъективными состояниями. А это допущение привело, вероятно неизбежно, к тому взгляду, будто единственно “научным” путем изучения сознания явля­ется изучение его как набора объективных феноменов. И как только мы принимаем допущение, что все объективное должно быть в равной сте­пени доступно любому наблюдателю, то автоматически вопросы переносятся от субъективности ментальных состояний к объективности внешнего поведе­ния. Следствием этого оказывается, что вместо того, чтобы задавать вопросы типа: “Что значит иметь убеждение?”, “Что значит иметь желание?”, “Что зна­чит находиться в определенного рода сознательных состояниях?”, мы задаем вопросы от третьего лица: “При каких условиях мы могли бы извне приписы­вать убеждения, желания и т.д. некоторой другой системе?” Это кажется нам совершенно естественным, поскольку, конечно, большинство вопросов отно­сительно ментальных феноменов, на которые нам необходимо ответить, вол­нуют и других людей, а не только нас самих. Но характер эпистемологии от третьего лица не должен был бы закрывать нам глаза на тот факт, что подлинная онтология ментальных состояний является онтологией от первого лица. То, каким образом взгляд с позиции третьего лица применяется на практике, зат­рудняет для нас возможность усмотреть различие между чем-то, действитель­но обладающим сознанием, подобным человеческому существу, и чем-то, чьё поведение таково, как если бы оно обладало сознанием, например, компьюте­ром. А раз вы утеряли различие между системой, действительно обладающей ментальными состояниями, и всего лишь действиями ее, как если бы она обла­дала ментальными состояниями, то вы перестаете видеть существенную черту ментального, а именно, что его онтология, в сущности, есть онтология от пер­вого лица. Убеждения, желания и т.д. - всегда чьи-то убеждения и желания, и они всегда потенциально сознательны, даже в тех случаях, когда они на самом деле бессознательны.

Я аргументирую это последнее положение в главе 7. Сейчас же пытаюсь установить тот исторически обусловленный образец (pattern) исследования, который делает точку зрения третьего лица кажущейся единственной научно приемлемой точкой зрения для исследования со­знания. Необходимо быть интеллектуальным историком, чтобы отве­чать на вопросы типа: “Когда вопрос: “При-каких-условиях-мы-бы-приписали-ментальные-состояния” стал казаться именно тем вопросом, который следует задавать?” Но все же интеллектуальные последствия его постоянства представляются ясными. Подобно тому, как кантовское различение с позиции здравого смысла между явлениями и вещами самими по себе в итоге привело к крайностям абсолютного идеализма, так и настойчивость в задавании вопроса: “При каких условиях мы стали бы приписывать ментальные состояния?”

38

повела нас к бихевиоризму, функционализму, сильному искусственному интеллекту, элиминативному материализму, интенциональной позиции и, без сомнения, к другим заблуждениям, известным только специалистам.

В-четвертых, из-за нашей концепции истории роста знания мы начали страдать от того, что Остин назвал “ivresse des grands profondeurs”*. Уже не кажется достаточным как-нибудь устанавливать простые и очевидные истины относительно сознания - мы желаем чего-то более глубокого. Мы хотим теоретического открытия. И, разумеется, наша модель великого теоретического открытия проистекает из истории физических наук. Мы мечтаем о великом “прорыве” в изучении сознания, мы ожидаем появления “зрелой” когнитивной науки. Так что тот факт, что рассматриваемые взгляды неправдоподобны и контринтуитивны, не говорит против них. Как раз наоборот, может даже показаться огромным достоинством современного функционализма и искус-ственного интеллекта, что они явно противоречат нашим интуициям. Разве это не та самая черта, которая делает физические науки такими ослепительны-ми? Было ведь показано, что наши простые интуиции относительно простран ства и времени, или, более конкретно, относительно твердости того стола напротив нас, являются простыми иллюзиями, которые были заменены более глубоким знанием внутреннего функционирования Вселенной. Так не сможет ли великий прорыв в изучении сознания сходным образом показать, что наши наиболее твердо принимаемые убеждения относительно ментальной жизни столь же иллюзорны? Не можем ли мы с основанием ожидать великих открытий, которые ниспровергнут наши допущения, сделанные с позиции здравого смысла? И кто знает, разве не могут некоторые из этих великих открытий быть сделаны кем-то из нас?

5. Подрывая основы

Одним из способов утверждения характерных черт аргументации, которую я собираюсь представить, будет утверждение их в противоположность семи ранее упомянутым принципам. Для того чтобы сделать это, мне вначале необходимо провести явные различия между онтологией, эпистемологией и каузальностью. Имеется различие между ответами на вопросы: “Что это?” (онто логия), “Как мы узнаём об этом?” (эпистемология) и “Что оно делает?” (каузальность). К примеру, в случае с сердцем онтология заключается в том, что это большой кусок мышечной ткани в грудной полости; эпистемология прояв­ляется в том, что мы узнаем об этом с использованием стетоскопов, ЭКГ и, в крайнем случае, мы можем приоткрыть грудную клетку и посмотреть; каузальность же заключается в том, что сердце перекачивает кровь через все тело.

* “Восторгаться из-за большого глубокомыслия” (франц). - Прим. перев.

39

А теперь мы можем начать работать, имея в виду эти различия.

Сознание имеет значение. Я буду доказывать, что невозможно изучать психические явления (phenomena of the mind) без того, чтобы неявно или явно не изучать сознание (consciousness). Главным основанием для этого служит то, что у нас реально нет понятия ментального отдельно от понятия сознания. Разумеется, в любой данный момент жизни человека большая часть феноме­нов его существования не присутствует в сознании. Выраженное в формаль­ном модусе речи, это будет означать, что большинство ментальных…предика­тов, применимых ко мне в любое данное мгновение, будут иметь условия сво­его применения, не зависимые от моих состояний сознания на тот момент. Тем не менее, хотя большая часть нашей ментальной жизни в любой данный мо­мент бессознательна, я буду доказывать, что у нас нет понятия бессознательно­го ментального состояния, кроме как вытекающего из понятия сознательных ментальных состояний. Если в этом отношении я прав, то тогда все недавние разговоры относительно принципиальной недоступности сознанию некото­рых ментальных состояний оказываются в действительности противоречивы­ми (подробнее об этом в главе 7).

Не вся реальность объективна; некоторая ее часть субъективна.Постоянно путают утверждение, что мы, насколько возможно, долж­ны стараться исключить личные субъективные предрассудки из наше­го поиска истины, и утверждение о том, что реальный мир не содержит нередуцируемых субъективных элементов. А эта путаница, в свою очередь, основывается на путанице между эпистемологическим смыслом различия субъективного и объективного и онтологическим смыслом. Эпистемически данное различие фиксирует разные степени независимости утверждений от непостоянства конкретных ценностей, личных предрассудков, точек зрения и эмоций. Онтологически различие фиксирует разные категории эмпиричес­кой реальности (более подробно об этих различиях в главе 4). Эпистемически

идеал объективности устанавливает стоящую, хотя и не достижимую, цель. Но онтологически утверждение, что вся реальность объективна, если говорить на языке нейробиологии, попросту ложно. В целом ментальные состояния име­ют несводимо субъективную онтологию, что позднее у нас будет повод уви­деть в подробностях.

Если я прав, полагая, что сознание и субъективность существенно важны для психики, то тогда понятие ментального, употребляемое в рас­сматриваемой традиции, оказывается с самого начала неправильно понятым, поскольку это, в сущности, объективное понятие от третьего лица. Эта традиция пытается изучать психику, как если бы она состоя­ла из нейтральных феноменов, независимых от сознания и субъектив­ности. Однако подобный подход упускает главные черты, которые отличают ментальные феномены от нементальных. И это более, чем любая другая причи­на, объясняет неправдоподобие тех взглядов, которые я упомянул в самом начале.

40

Если вы, к примеру, станете трактовать убеждения как феномены, которые не имеют обязательной связи с сознанием, то вы скорее всего закончите идеей, что их можно определять исключительно в терминах внешнего поведения (бихевиоризм), или же в терминах отношения между причиной и действием - (функционализм), или что они в реальности вообще не существуют (элиминативный материализм), или что разговор об убеждениях и желаниях следуя толковать всего лишь как определенную манеру речи (интенциональная позиция). Крайне абсурдно трактовать само сознание независимо от сознания, то есть трактовать его исключительно с точки зрения третьего лица, что ведет и взгляду, будто сознание как таковое, как “внутренние”, “личные” феноменальные события, в реальности не существует.

Иногда напряжение между принятой методологией и абсурдностью полученных результатов становится заметным. В новейшей литературе идет cпop o чем-то, называемом “qualia” *, а саму проблему видят в том, “может ли функционализм объяснить qualia?” Если данный вопрос что и открывает, так это то, что психика состоит из qualia, так сказать, до самого основания. Функцио­нализм непособен дать объяснение qualia, поскольку он был придуман для другой темы, а именно приписывания интенциональности, основанной на свидетельстве третьего лица, в то время как действительные ментальные феномены имеют дело не с приписываниями, но с существованием сознательных или бессознательных ментальных состояний, которые в равной степени являются субъективными феноменами от первого лица.

3. Поскольку ошибочно предполагать, что онтология ментального объективна, также ошибкой будет предполагать, что методология науки о со-знании должна заниматься только объективно наблюдаемым поведением. Поскольку ментальные феномены сущностным образом связаны с сознанием и поскольку сознание, в сущности, субъективно, из этого следует, что онтоло-гия ментального, в сущности, есть онтология от первого лица. Ментальные состояния всегда являются чьими-то ментальными состояниями. Всегда есть “первое лицо”, “Я”, которое обладает ментальными состояниями. Следствием этого для настоящей дискуссии будет признание первичности точки зрения от первого лица. В реальной практике исследования мы, конечно, будем изучать и других людей просто потому, что большая часть нашего исследования не о нас самих. Но важно подчеркнуть, что то, к чему мы пытаемся прийти при изучении других людей, это именно точка зрения от первого лица. Когда мы изучаем его или ее, то мы изучаем меня, который есть он или она. И это отнюдь не эпистемическое положение.

В свете указанного различия между онтологией, эпистемологией и каузальностью, если бы пришлось в одном параграфе суммировать, в чем заключается кризис рассматриваемой традиции, то это свелось бы к следующему.

* Свойства, качества (лат.). - Прим. персе.

41

Субъективистская онтология ментального представляется неприемлемой. Представляется неприемлемым метафизически, что в мире должны быть нере­дуцируемые субъективные, “личные” сущности, и неприемлемым эпистемологически, что должна иметься асимметрия между тем, что каждый человек знает о своих внутренних ментальных феноменах, и тем, как другие узнают о них извне. Этот кризис порождает бегство от субъективности в направлении того, чтобы переписать онтологию в терминах эпистемологии и каузальнос­ти. Мы прежде всего освобождаемся от субъективности, переопределяя онто­логию в терминах третьего лица, эпистемического базиса, поведения. Мы гово­рим: “Ментальные состояния - это лишь предрасположенности к поведению” (бихевиоризм), и когда абсурдность этого утверждения становится невыноси­мой, мы прибегаем к каузальности. Тогда мы говорим: “Ментальные состоя­ния определяются по их каузальным отношениям” (функционализм) или: “Мен­тальные состояния являются вычислительными состояниями” (сильный вари­ант ИИ).

Данная традиция допускает, причем, на мой взгляд, ошибочно, будто при изучении сознания мы вынуждены выбирать между “инт­роспекцией” и “поведением”. Но это влечет за собой несколько оши­бок, среди которых:

f. Ошибочно предполагать, что мы узнаём о существовании ментальных феноменов в других, только наблюдая их поведение. Я убежден, что традици­онное “решение” “проблемы других сознаний”, хотя оно было с нами на про­тяжении столетий, не переживет даже мимолетной серьезной рефлексии. По­зднее я более подробно скажу об этих вопросах (в главе III), но сейчас достаточ­но следующего: если вы на мгновение задумаетесь над тем, как мы узнаем, что собаки и кошки обладают сознанием, а компьютеры и машины не обладают (между прочим, нет сомнения, что вы и я знаем об этом), то вы увидите, что основой вашей уверенности служит не “поведение”, а скорее определенная каузальная концепция того, как функционирует мир. Заметно, что собаки и кошки в определенных важных отношениях вполне схожы с нами. Вот глаза, вот кожа, вот уши и т.д. “Поведение” имеет значение только как выражение или проявление основополагающей ментальной реальности, ибо мы способны видеть каузальную основу ментального и, таким образом, рассматривать по­ведение как проявление ментального. Принципом, с помощью которого мы “решаем” проблему других сознаний, как я постараюсь доказать, не является: одинаковое-поведение-следовательно-одинаковые-ментальные-феномены. Это старая ошибка, заключенная в тесте Тьюринга. Если бы этот принцип был пра­вильным, мы все должны были бы прийти к заключению, что радиоприемники обладают сознанием, поскольку они демонстрируют разумное вербальное поведение. Но мы отнюдь не делаем подобного заключения, поскольку у нас есть “теория” того, как работают радиоприемники. Принцип же, на основе которого мы “решаем проблему других сознаний”, следующий: одинаковые-

42