Часть 9.

Пре­имущество начинать именно с предложений заключается в том, что они суть точно определенные синтаксические объекты, а уроки, извлеченные из их иссле­дования, могут быть применены к интенциональным феноменам в целом. Пункт

* Вид, облик, внешность (лат.). В социологии П.Бурдье “габитус” означает перенесенные на человеческую телесность и ее функции историчность и социальность. - Прим, перев.

169

номер 5 вводит нас в суть аргументации: одно и то же буквальное значение будет определять различные условия выполнимости, например, различные условия истинности, относительно различных фоновых предпосылок, но некоторые бук­вальные значения не будут определять никаких условий истинности из-за отсут­ствия соответствующих фоновых предпосылок. Далее (пункт 4), эти фоновые предпосылки не включены и не могут быть включены в буквальное значение. Так, к примеру, если вы рассмотрите конкретные проявления слова “резать” в предложениях вроде “Сэм разрезал металл”*, “Салли разрезала торт”, “Билл раз­резал ткань” и “Я только что порезал кожу”, то вы увидите, что слово “резать” означает одно и то же в каждом из них. Это подтверждается тем фактом, что соеди­нительная (conjunction) редукция применима к проявлениям этого глагола сразу со всеми объектами. Можно, например, сказать: “Дженерал Электрик изобрела новое устройство, которое будет резать металл, резать торты, резать ткань и резать кожу”. А затем можно просто исключить три последних проявления “резать” и оставить: “Дженерал Электрик изобрела новое устройство, которое будет резать металл, торты, ткань и кожу”. Обратите внимание, что слово “резать” отличается в этих проявлениях от своих изначально метафорических проявлений. Если я скажу: “Салли пропустила (cut) два занятия на прошлой неделе”, “Президент урезал (cut) профессорские зарплаты”, “Рейдеры” сократили (cut) список до сорока пяти”, то в каждом случае слово “резать” будет употребляться небуквально. Соединитель­ная редукция опять же показывает это. Если я скажу: “Дженерал Электрик изобре­ла устройство, которое будет резать металл, торты, ткань и кожу”, а затем добав­лю “и зарплаты, занятия и списки”, то все это обернется плохой шуткой. Таким образом, подобные высказывания включают буквальное проявление глагола “резать”, но при обычном понимании данного слова в каждом отдельном пред­ложении оно интерпретируется по-разному. Вы также сможете убедиться в этом, если вообразите соответствующую императивную версию таких высказываний. Если я скажу: “Разрежьте металл”, а вы поспешите и попытаетесь проткнуть его ножом, или если я скажу: “Разрежьте торт”, а вы пройдетесь по нему пи­лой, то в соответствии с общепринятым смыслом, который явно имеется в виду, окажется, что вы в точности не выполнили моей просьбы.

Урок, который следует извлечь из этих примеров, таков: одно и то же бук­вальное выражение (expression) способно вносить один и тот же вклад в бук­вальное высказывание нескольких предложений, и, тем не менее, хотя эти пред­ложения и будут поняты буквально, - о метафоре, двусмысленности, косвен­ных речевых актах и т.д. не может быть и речи - конкретное выражение будет интерпретироваться различным образом в различных предложениях. Но поче­му? Потому что каждое предложение интерпретируется по отношению к фону человеческих способностей (то есть возможностей участвовать в отпределенных

* Мы заменили авторский пример “Сэм подстриг траву” в целях согласования с пос­ледующими примерами. - Прим. перев.

170

практиках, ноу-хау, различных способах что-то делать и т.д.), и эти способности зафиксируют различные интерпретации, даже несмотря на то, что буквальное значение конкретного выражения останется постоянным.

Итак, почему же это можно считать важным результатом? Ну, согласно нашим представлениям о языке, значение предложения есть композиционная функция значения составляющих его частей и их синтаксического расположе­ния в предложении. Так, мы понимаем предложение “Джон любит Мэри” иначе, нежели предложение “Мэри любит Джона” именно из-за наличия ком-позиционности. Далее, мы вообще лишь потому способны понимать предло­жения, что они составлены из значимых элементов, чьи значения суть лингви­стические конвенции. Таким образом, принцип композиционности и понятие буквального значения абсолютно необходимы любой последовательной кон­цепции языка. Однако, хотя они и необходимы для концепции языка, оказывает­ся, что они все же не достаточны. В дополнение нам еще требуется постулиро­вать нерепрезентативный Фон.

Заманчиво полагать, будто этот аргумент основывается на двусмыслен­ности, маргинальных случаях и т. д. Но это заблуждение. Проблема Фона по-прежнему возникает, даже если достигнута полная ясность, а структурные и лексические двусмысленности устранены. Вы поймете это, если увидите, что постоянных усилий для достижения точности не достаточно, чтобы устранить потребность в Фоне. Представим, например, что я иду в ресторан, заказываю еду и говорю буквально следующее: “Принесите мне отбивную с жареной картошкой”. Даже несмотря на то, что данное высказывание подразумевается и понимается буквально, количество его возможных неправильных толкова­ний, строго говоря, беспредельно. Я, к примеру, предполагаю, что мне не принесут еду домой или на мое рабочее место. Я также предполагаю, что отбивная не будет покрыта бетоном или окаменеет. Ее не затолкают по моим карманам или не размажут мне по голове. Однако же ни одно из этих предло­жений не было эксплицировано в данном буквальном высказывании. Соблаз­нительно считать, будто я мог бы сделать их ясными, всего лишь добавив их в качестве дальнейших ограничений, сделав мой изначальный заказ более точ­ным. Но это ошибочно, во-первых, потому, что нет предела количеству добав­лений, которые я должен был бы сделать к изначальному заказу, дабы заблоки­ровать его возможные неверные толкования, и во-вторых, каждое такое добав­ление само подвержено различным интерпретациям.

Другой аргумент в пользу Фона следующий: имеются совершенно обыч­ные предложения английского и других естественных языков, которые не под­даются интерпретации. В этом случае мы понимаем все значения слов, но не понимаем само предложение. Так, к примеру, если вы слышите предложение: “Салли, разрежь гору”, “Билл, разрежь солнце”, “Джо, разрежь озеро” или “Сэм, разрежь здание”, то вы будете озадачены тем, что могли бы означать эти предложения. Если бы кто-то приказал вам: “Пойди и разрежь эту гору”, то вы

171

действительно не знали бы, что делать. Было бы несложно изобрести такую фоновую практику, которая зафиксирова бы буквальную интерпретацию каж­дого из этих предложений, однако, без подобной практики мы не знаем, как использовать буквальное значение предложения.

В новейшей лингвистике проблемы Фона в известной мере признаются (см. статьи в: Davis 1991, к примеру, статьи Робина Карстона и Франсуа Реканати), однако, те дискуссии, которые я наблюдал, затрагивают только поверх­ность проблемы. Например, нынешняя дискуссия касается отношений между буквальным значением произнесенного предложения, содержанием того, что произносит говорящий, и тем, что подразумевает говорящий, произнося свое высказывание. Так, к примеру, в предложении “Я позавтракал” буквальное его значение не указывает на день, когда оно было высказано, но мы естественным образом интерпретировали это высказывание как передающее то содержание, что говорящий завтракал сегодня, то есть в день данного выска­зывания. Поэтому “Я позавтракал” контрастирует с “Я был в Тибете”, то есть с высказыванием, которое отнюдь не сообщает того, что я был в Тибебе сегод­ня. Или рассмотрим другое широко обсуждаемое предложение “Салли дала Джону ключ, и он открыл дверь”. Высказывание, содержащееся в этом пред­ложении, естественным образом передавало бы, что вначале Салли дала Джо­ну ключ, что позднее он открыл дверь, и что он открыл дверь ключем (with the key). Много спорят по поводу механизмов, с помощью которых передается это дополнительное содержание, если только оно не закодировано в букваль­ном значении предложения. Безусловно правильное предложение заключает­ся в том, что значение предложения, по крайней мере, до некоторой степени недоопределяет содержание сказанного. Я же утверждаю, что значение пред­ложения радикально недоопределяет содержание сказанного. Рассмотрим примеры, о которых я только что говорил. Никто не будет строить высказыва­ние “Я позавтракал” (“I have had breakfast”) по аналогии с “У меня родилась двойня” (“I have had twins”). To есть, учитывая наш настоящий Фон, никто не стал бы интерпретировать данное высказывание как обозначающее : “Я толь­ко что породил завтрак” (“I have just given birth to breakfast”), однако обратите внимание, что в семантическом содержании данного предложения вообще нет ничего, что блокирует такую аргументацию или даже навязывает интер­претацию, что я съел завтрак. Очень легко, хотя и неприлично, вообразить куль­туру, в которой две интерпретации “Я имел...” (“I have had...”) поменялись бы местами. Рассмотрим предложение “Салли дала Джону ключ, и он открыл дверь”. В буквальном семантическом содержании данного предложения нет вообще ничего, что блокировало бы следующую интерпретацию: “Джон от­крыл дверь ключом, вышибив ее; ключ, сделанный из литого железа, был двад­цати футов в длину и весил двести фунтов”. Также нет ничего, что блокировало бы следующую интерпретацию: “Джон открыл дверь ключом, проглотив дверь и ключ, и повернув ключ в замке с помощью перистальтического сокращения

172

своего желудка”. Разумеется, подобные интерпретации были бы безумными, однако, в семантическом содержании данного предложения самом по себе нет ничего, что блокирует подобные безумные интерпретации.

Существует ли какой-то способ дать объясмнение всем этим интуициям без столь крайнего требования, как тезис Фона? Ну, давайте попытаемся сде­лать это. Одна, обязанная Франсуа Реканати идея2, следующая. Любая реаль­ная ситуация допускает бесконечное число описаний, поэтому любая лингви­стическая интерпретация всегда будет неполной. Если кто-то “режет” торт, про­водя по нему пилой, то будет правильным сказать: “Он разрезал торт”. Но мы бы удивились, если бы об этом событии сообщалось именно в данном предло­жении. Однако наше удивление не имеет никакого отношения к семантике, пониманию и т.д. У нас просто есть основанный на индукции набор эксплика­ций, и данное сообщение, хотя оно и верное, было неполным, поскольку в нем отсутствует объяснение того, чем указанное разрезание отличалось от того, к чему мы привыкли.

Реканати говорил мне, что он не согласен с этим взглядом, однако я нахожу его существенным и вместе с тем провоцирующим, поэтому я хо­тел бы рассмотреть его далее. Это предположение следующее: буквальное значение фиксирует условия истинности в изоляции, но оно сопровожда­ется системой экспликаций, и эта система работает совместно с букваль­ным значением. Реальная проблема, навеянная указанными примерами, заключается в том, что как только все подлинные двусмысленности будут устранены из предложения, у нас по-прежнему останется неясность и не­полнота. Слова в своей основе неясны, а определения всегда неполны. Но понимание становится более точным и полным оттого факта, что значения дополнены набором укоренившихся ожиданий. Поэтому нам не следовало бы говорить:

Буквальное значение только определяет условия истинности по отноше­нию к Фону.

Скорее мы должны были сказать: (оставляя в стороне индексальность и другие контекстуально зависимые свойства) буквальное значение определяет условия истинности абсолютно и в изоляции. Но буквальные значения неясны, буквальные описания всегда неполны. Большая точность и полнота достигают­ся прибавлением к буквальному значению дополнительных предложений и экспектаций. Так, к примеру, разрезание есть разрезание, как бы вы его не осуществляли, но мы при этом всегда ожидаем, что металл будет разрезан од­ним способом, а торт другим. Поэтому, если кто-то скажет: “Пойди разрежь гору”, то правильным ответом не будет: “Я не понимаю”. Разумеется, вы по­нимаете это предложение русского* языка! Скорее правильным ответом был бы: “Как ты хотел бы, чтобы я ее разрезал?”

* В оригинале, конечно, “английского”. - Прим. перев.

173

Полагаю, что это сильный и привлекательный аргумент. И я предложил бы два ответа на него. Если вопрос касается неполноты, то мы должны достигать полноты путем добавления других предложений. Но мы не можем сделать это­го. Как я уже указывал ранее, каждое добавляемое предложение будет само подвержено неверным толкованиям, пока оно не будет зафиксировано с помо­щью Фона. Во-вторых, если вы предполагаете радикальный разрыв между бук­вальным значением и дополнительными “предположениями”, тогда вы долж­ны быть способны применять буквальное значение вне зависимости от того, каковы предположения. Но вы не можете этого сделать. Так, к примеру, ис­пользование слова “резать” осуществляется с учетом той предпосылки, что некоторые объекты в мире настолько тверды, что не допускают проникнове­ния в них путем физического давления инструментов. Без этого предположе­ния я не смогу интерпретировать большинство употреблений глагола “резать”. Но ведь это предположение не является часть буквального значения. Если бы оно являлось таковым, то тогда внедрение лазерных режущих устройств приво­дило бы к изменению значения данного слова, а этого не произошло. Далее, я могу вообразить буквальные употребления слова “резать” в таком универсу­ме, где это предположение будет ложным. Можно вообразить набор фоновых способностей, при которых фраза “Разрежь озеро” будет совершенно ясной.

На мой взгляд, если до конца развивать эту аргументацию, то можно было бы показать, как в случае постулирования полного разрыва между буквальным зна­чением и Фоном, получается скептицизм в духе Крипке - Витгенштейна (Kripke 1982), ибо тогда можно было бы говорить, что угодно, и подразумевать, что угодно3. Если у вас имеется радикальный разрыв между значением и Фоном, тогда в отношении значения все позволено. А это предполагает, что понимание в общепринятом смысле возможно только относительно Фона. Однако я отнюдь не пытаюсь доказывать здесь какие-либо общие положения о семантическом скептицизме.

Моим ответом на данное возражение служит, во-первых, то, что не­полнота не является проблемой, ибо никакие усилия по достижению пол­ноты описания не помогают. В некотором смысле их даже нельзя начать предпринимать, поскольку каждое дополнительное предложение только добав­ляет новые формы неполноты. И, во-вторых, если вы допускаете наличие ситу­ации, совершенно свободной от фоновых предпосылок, то вы не сможете за­фиксировать никакой определенной ситуации.

Второй вопрос, также поставленный Реканати, следующий: “Ка­кова аргументация в пользу обобщения от буквального значения до всех форм интенциональности?” Единственная “аргументация”, которую я бы предложил, заключается в том, что нам полезно обладать таксономией, схваты­вающей нашу интуицию о соответствии мыслью и значением. К примеру, я хочу схватить самую обыкновенную интуицию, а именно, что человек, убеж­денный в том, что Салли разрезала торт, обладает убеждением с тем же в точно-

174

сти пропозициональным содержанием, как и буквальное утверждение “Салли разрезала торт”. И поскольку мы употребляем специальные термины “Фон” и “интенциональность”, то обращение к обычному употреблениюэтот вопрос не решит. Но если вы таким образом используете понятие интенционального содержания, что его выражением окажется буквальное значение, тогда из это­го будет следовать, что фоновые ограничения в равной мере применимы к обоим. Я, конечно, способен вообразить и иные таксономии, но данная, как представляется, работает лучше всех.

Удобно наблюдать роль Фона в случаях какого-либо перелома (breakdown), и конкретный пример это проиллюстрирует. Приглашенный философ приехал в (университет) Беркли, где посетил семинары, посвященные Фону. Он не был удовлетворен представленной там аргументацией. В один из дней произошло небольшое землетрясение. И это, наконец, убедило его, поскольку, как он по­зднее говорил мне, хотя до этого момента у него и не было веры, убеждения или гипотезы, что поверхность земли не движется, он просто принимал это за очевидное. Дело в том, что “принимать нечто за очевидное” не обязательно должно обозначать интенциональное состояние, тождественное с убеждени­ем или наличием гипотезы.

Решающий шаг в понимании Фона заключается в том, чтобы увидеть, что можно быть приверженным истине некоторого утверждения, не обла­дая каким бы то ни было интенциональным состоянием с этим утверж­дением в качестве содержания.4 Я, например, могу быть привержен утвержде­нию о твердости объектов без того, чтобы каким-либо образом - неявно или явно - верить или быть убежденным в этом. Но тогда, каков же смысл подобной приверженности? -По крайней мере, следующий: я не могу, сообразно свое­му поведению, отрицать это утверждение. Ведь я не могу, когда сижу на этом стуле, нагибаюсь над этим столом и опираюсь ногами на этот пол, последова­тельно отрицать, что объекты тверды, ибо само мое поведение предполагает твердость этих объектов. Именно в таком смысле мое интенциональное поведе­ние, то есть внешнее проявление моих фоновых способностей, делает меня при­верженным утверждению о том, что объекты тверды, даже несмотря на то, что мне не требуется формировать убеждение относительно твердости объектов.

Далее, важно понять, что Фон касается не только таких довольно сложных проблем, как интерпретация предложений, но и таких фундаментальных свойств, как те, что конституируют формальный базис всего языка. К примеру, мы при­нимаем за очевидный тот факт, что, благодаря фонетическим и графическим формам, наше настоящее употребление языка отождествляет фонетические и графические знаки одного и того же синтаксического типа. Однако при этом важно понимать, что это не-необходимая (contingent) практика, основанная на не-необходимых фоновых способностях. Вместо языка, в котором последова­тельность слов “Франция”, “Франция”, “Франция” предполагает три различ­ных проявления одной и той же синтаксической единицы, мы легко могли 175

вообразить язык, в котором значения связаны не только с типом, но и с число­вой последовательностью знаковых обозначений данного типа. Так, к примеру, первый раз в дискурсе написание “Франция” могло бы употребляться для ука­зания на Францию, но во второй раз для указания на Англию, в третий раз - на Германию и т.д. Синтаксической единицей в данном случае является не слово в традиционном смысле, но последовательность знаковых написаний. То же отно­сится и к системам оппозиции, которыми так увлекались структуралисты: (кон­цептуальный) аппарат горячего в противоположность холодному, севера - югу, женского - мужскому, жизни - смерти, востока- западу, верха - низу и т.д. весь имеет фоновое основание. Нет никакой необходимости в принятии этих оппозиций. Легко вообразить существа, для которых было бы естественно про­тивопоставлять восток югу или для которых было бы непонятно противопос­тавление востока западу.

3. Сеть является частью Фона

Сейчас я попытаюсь в точности объяснить, как мой нынешний взгляд на отно­шения между сознанием, бессознательным и интенциональностью, как утвер­ждалось в предыдущей главе, модифицирует - надеюсь, в лучшую сторону - мою прежнюю концепцию Фона. Согласно точке зрения, которой я придержи­вался ранее, я рассматривал сознание как набор психических состояний. В любой данный момент, некоторые из них сознательны, а некоторые - бессоз­нательны. Например, я могу сознательно полагать, что Буш - президент, или я могу придерживаться этого верования бессознательно, явным признаком чего является разделение этого верования также и во время сна. Но сознание не является необходимым ни для психических явлений, ни даже для чувственного опыта, как то, по-видимому, показывают эксперименты Вайскранца.

Согласно такому взгляду, некоторые явления, которые можно было бы рассматривать как верования, по-видимому, неестественно описывать в каче­стве таковых. У меня, конечно, есть бессознательное верование, что Джордж Буш - президент, когда я не думаю об этом, но, как кажется, у меня нет бес­сознательного верования такого рода, что, например, предметы являются твер­дыми. Я просто веду себя так, как будто твердость предметов мне гарантиро­вана. Твердость предметов есть часть моих исходных Фоновых предпосылок; это вовсе не интенциональный феномен, пока он не станет, например, опреде­ленной частью некоторого теоретического исследования.

Однако такого рода взгляд на вещи связан для меня с некоторыми затрудне­ниями. Что является основанием для различия между Фоном и Сетью? Будучи готов к такому вопросу, я могу сказать, что Фон состоит из явлений неинтенци-ональной природы, а Сеть - это сеть интенциональности; но каким именно образом осуществляется это ограничение, если нам сказано, например, что мое бессознательное верование, что Буш - президент, есть часть Сети, а мои

176

исходные предположения о том, что предметы - твердые, является частью Фона? А как насчет верования в то, что Джордж Буш носит нижнее белье, или в то, что у него два уха? Они тоже части моей бессознательной Сети? Такая поста­новка вопроса ошибочна, и это должно быть для нас очевидно. Взгляд на созна­ние как на набор ментальных состояний привел бы к категориальной ошибке при попытке провести разграничительную линию между Сетью и Фоном, пото­му что Фон состоит из множества способностей, а Сеть вообще не имеет ника­кого отношения к способностям, но к интенциональным состояниям.

Сейчас я думаю, что это было настоящей ошибкой - допускать, что есть некий набор ментальных состояний, некоторых сознательных, некоторых - бес­сознательных. И язык, и культура склоняют нас к принятию такой картины. Мы думаем о памяти, как о хранилище пропозиций и образов, вроде большой библиотеки или хранилища представлений. Но нам следует рассматривать память, скорее, как механизм для производства действий в настоящем, включая сюда со­знательные мысли и действия, основанные на прошлом опыте. Положение о Фоне должно быть переработано, чтобы избавиться от рассмотрения сознания как множества, набора психических явлений, потому что единственная дей­ствительная реальность ментального как такового - это сознание.

Верование в действительную реальность, которая состоит из бессознатель­ных психических состояний, и в то, что она отличается от Фоновых способнос­тей, есть иллюзия, основанная в значительной степени на грамматике нашего языка. Даже если Джонс спит, мы скажем, что он верит, что Буш - президент, и что он знает правила французской грамматики. Итак, мы думаем, что в его мозге заключены (и тоже спят) его верование в то, что Буш - президент, и его знание французского. Но фактически весь его мозг состоит из множества ней­ронных структур, чья работа на настоящее время по большей части остается загадкой, и которые позволяют ему думать и действовать, когда он захочет. Сре­ди многих прочих вещей, они делают возможным для него думать, что Буш - президент, и говорить по-французски.

Лучше всего рассматривать это следующим образом: Мой мозг состоит из огромной и сложной массы нейронов, встроенных в нейролгические клет­ки. Иногда действие элементов этой сложноорганизованной массы влечет за со­бой сознательные состояния, включая те сознательные состояния, которые явля­ются частями человеческих поступков. Эти сознательные состояния обладают всеми теми оттенками и разнообразием, которые составляют нашу жизнь в со­стоянии бодрствования. Но на уровне ментального это единственные факты. То, что происходит в мозге и отличается от сознания, имеет скорее спонтанную нейрофизиологическую природу, чем психологическую. Когда мы говорим о бессознательных состояниях, мы говорим о способностях мозга порождать сознание. Более того, некоторые возможности мозга не порождают сознание, но, скорее, приводят в порядок использование сознательных состояний. Они позволяют мне ходить, бегать, писать, говорить и т. д.

177

Рисуя такую картину, как мы учтем все те интуиции, что вели нас к перво­начальному тезису о Фоне, и к различию между Фоном и Сетью? Согласно анализу, проведенному мной в предыдущей главе, когда мы описываем чело­века как имеющего бессознательное верование, мы описываем глубинную нейрофизиологию в терминах ее диспозициональной способности произво­дить сознательные мысли и поведение. Но если сказанное верно, то из этого, по-видимому, следует, что Сеть бессознательной интенциональности является частью Фона. Действительная онтология тех частей Сети, которые являются бессознательными, та же, что и у нейрофизиологической способности, но Фон полностью состоит из таких способностей.

Дальше - лучше. Вопрос о том, как отличить Сеть от Фона исчезает, потому что Сеть - это та часть Фона, которую мы описали в терминах ее способности вызывать сознательную интенциональность. Но мы еще не достигли твердой почвы под ногами, так как у нас еще остался вопрос, что позволяет нам утверж­дать, что интенциональность функционирует на фоне множества неинтенцио-нальных способностей? Почему, например, способность порождать верование в то, что Буш - президент, должна быть отделена от способности порождать верование в то, что предметы -твердые? И способны ли мы провести различие между функционированием бессознательной интенциональности и неинтенци-ональными способностями? По-видимому, мы поменяли проблему различия между Сетью и Фоном на проблему различия между интенциональным и неинтенциональным в пределах Фоновых способностей.

Итак, нам необходимо провести еще несколько различий:

Нам нужно различать между тем, что находится в центре нашего созна­тельного внимания и тем, что находится на периферии, граничными условия­ми, и ситуативностью наших сознательных опытов, как описано в главе 6. В некотором смысле это есть различие переднего и заднего плана, но оно нас сейчас не занимает.

Нам нужно отличать репрезентативные психические явления от нереп­резентативных. Поскольку интенциональность определена в терминах репре­зентации, то какую роль играет и играет ли вообще нерепрезентативное в функционировании интенциональности?

Нам нужно отличать способности от их проявлений. Один из наших вопросов такой: Какие из способностей мозга должны считаться Фоновыми способностями?

Нам нужно различить между тем, над чем мы работаем, от того, что мы принимаем за данное.

Эти различия противоречат друг другу. В их свете и с учетом допущения, что мы отвергли концепцию сознания как набора мы должны, мне кажется, переформулировать гипотезу о Фоне следующим образом:

Любого рода сознательная интенциональность - все мышление, воспри­ятие, понимание и т. д. - определяет условия достоверности только относи-

178

тельно класса способностей, которые не являются и не могут быть частью этого же сознательного состояния. Актуальное содержание само по себе недостаточ­но для того, чтобы определить условия достоверности.

От первоначальной интуиции, что интенциональные состояния требуют неинтенционального Фона, осталось только следующее: даже если вы раскрое­те все содержимое сознания как класс сознательных правил, мыслей верований и т. д., для их объяснения вам все еще будут нужны Фоновые способности. Наши потери состоят в следующем: нет действительной реальности бессознательной Сети интенциональности, Сети, которая в целом поддерживает свои ячейки, но также нуждается в поддержке со стороны Фона. Вместо того, чтобы говорить: “Чтобы иметь верование, нужно иметь множество прочих верований”, нужно говорить: “Чтобы иметь сознательную мысль, нужно иметь способность к гене­рированию множество прочих сознательных мыслей. И эти сознательные мыс­ли в целом требуют дальнейшие способности для своего применения”.

Теперь класс способностей будет состоять из тех, которые приобретены в форме сознательно усвоенных правил, фактов и т. д. Например, я был на­учен правилам бейсбола, правилу, что в США водят машину по правой сто­роне дороги, и тому факту, что Джордж Вашингтон был первым президен­том. Меня не учили никаким правилам ходьбы и не учили, что предметы - твердые. Из этого факта выводится первоначальная интуиция о том, что есть различие между Сетью и Фоном. Некоторые способности позволяют фор­мулировать и применять правила, принципы, верования и т. д. в сознатель­ных действиях. Но они все еще нуждаются в Фоновых способностях для сво­его применения.

Если подумать о твердости предметов, можно сформировать сознатель­ное верование, что предметы твердые. Верование в твердость предметов за­тем становится таким же верованием, как и все остальные, только гораздо более общим.

Теперь мы имеем следующий пересмотренный список, оставшийся от наших первоначальных пяти тезисов:

Интенциональные состояния не функционируют автономно. Они не определяют условия своей достоверности самостоятельно.

Каждое интенциональное состояние требует для своего функциониро­вания множества Фоновых способностей. Условия достоверности определе­ны только относительно этих способностей.

Среди этих способностей будут некоторые, которые способны порож­дать прочие сознательные состояния. К этим прочим применяются условия

1и2.

Один и тот же тип интенционального содержания может определять раз­личные условия достоверности, когда он проявляется в различных сознательных признаках относительно различных Фоновых способностей, а относительно некоторых Фонов он не определяет вообще ничего.

179

4. Обычные неверные представления о Фоне

Существует несколько аспектов непонимания значения гипотезы о Фоне, и я хочу их устранить прямо сейчас. Во-первых, много философов, познакомив­шись с гипотезой о Фоне, обескуражены ею в высшей степени. Им вдруг ка­жется, что значение, интенциональность, рациональность и т. д., каким-то обра­зом оказываются под угрозой, если их применение основывается на случайно существующих биологических и культурных фактах, связанных с человечески­ми существами. Некоторых особо чувствительных философов повергает в па­нику осознание того обстоятельства, что проект основания интенциональнос-ти и рациональности на некотором чистом фундаменте, на некотором множе­стве необходимых и бесспорных истин ошибочен в принципе. Некоторым лю­дям даже кажется, что невозможно иметь теорию Фона, потому как Фон есть предпосылка всякой теории, и в некоторых крайних случаях даже кажется, буд­то любая теория невозможна, потому что теория опирается на зыбучие пески необоснованных предположений.

Я хочу заявить против этого взгляда, что открытие Фона показы­вает только то, что определенная философская концепция была оши­бочна. Оно не угрожает ни одному аспекту нашей повседневной жиз­ни, включая нашу повседневную теоретическую жизнь. То есть, это от­крытие не показывает, что значение и интенциональность являются не­устойчивыми или неопределимыми, что мы никогда не может добиться того, чтобы нас понимали, что коммуникация невозможна или деформирована; оно просто показывает, что все это функционирует на фоне случайно существующего множества Фоновых способностей и практик. Более того, тезис о Фоне не показывает, что теоретизирование невоз­можно, напротив, Фон сам кажется мне прекрасной почвой для теоретизирования, что, как я надеюсь, иллюстрирует эта глава.

Также важно указать на то, что Фон не имеет метафизических имплика­ций, так как он является свойством наших представлений о реальности, а не свойством репрезентированной реальности. Некоторые находят привлекатель­ным, что из гипотезы о Фоне вытекает, что реальность так или иначе сама становится относительной к Фону и, следовательно, отсюда должна следовать разновидность релятивизма или идеализма. Но это ошибка. Реальный мир вообще не беспокоит то, как мы его представляем, несмотря на то, что наша система репрезентации требует множество нерепрезентативных способнос­тей для того, чтобы работать; реальность, для репрезентации которой исполь­зуется эта система, сама не зависит от этих способностей, или же от чего-либо еще. Короче говоря, Фон не угрожает нашей убежденности в существовании внешней реальности, или корреспонденткой концепции истины, или возмож­ности прозрачной коммуникации, или возможности логики. Однако он позво­ляет иначе взглянуть на эти явления, потому что они не могут обеспечить

180

трансцендентальные обоснования для наших рассуждений. Напротив, исход­ная предпосылка наших рассуждений состоит в том, что мы допускаем эти явления.

Одно неправильное понимание Фона, чрезвычайно важное в тео­риях интерпретации текста, состоит в ошибочном предположении, что любое понимание должно включать некоторый акт интерпретации. Из факта, что всякий раз когда кто-то понимает что-то, он понимает это определенным образом, но не другим, и из факта, что альтернативные интерпретации воз­можны всегда, просто не следует, что во всех рассуждениях мы вовлечены в постоянные “акты интерпретации”. Чье-либо непосредственное, нормальное, мгновенное понимание выражения всегда возможно только относительно Фона, но из этого не следует, что здесь есть некоторый отдельный логический шаг, некоторый отдельный акт, включенный в нормальное понимание. Та же ошибка делается в тех теориях познания, которые утверждают, что мы должны произво­дить умозаключение, если мы смотрим на одну сторону дерева и при этом знаем, что дерево имеет обратную сторону. Напротив, единственное, что мы здесь делаем, так это просто видим дерево как реальное дерево. Конечно, при наличии другого Фона можно интерпретировать восприятие каким-то иным образом (например, видеть это как двумерную сценическую декорацию дере­ва), но из факта, что возможности альтернативных интерпретаций открыты, не следует также, что обычное восприятие всегда включает акт интерпретации или что при этом совершается ряд заключений, протекающих в актуально тем­поральных психических процессах и завершающихся выводом о не воспринимающихся данных на основании воспринимающихся.

Фон никоим образом не является системой правил. В этом последнем допущении, как мне кажется, состоит слабость понятия дискурсивной форма­ции Фуко (1972) и раннего исследования практики Бурдье в Очерке теории практики (1977). Оба думали, что правила неотъемлемы от тех типов явлений, которые я рассматриваю. Но важно видеть, что правила имеют применения только относительно Фоновых способностей. Правила не интерпретируют сами себя, и, как следствие, они нуждаются в Фоне для функционирования; сами по себе они не объясняют и не конституируют Фон.

В свете этих размышлений, иногда кажется, что будто Фон не может быть репрезентирован или сделан вполне явным. Но такая постановка вопроса уже содержит ошибку. Когда мы так говорим, мы уже имеем определенную модель репрезентации и эксплицитности. Проблема в том, что эта модель просто неприложима к Фону. Конечно, Фон может быть репрезентирован. Итак, мы го­ворим “Фон”. Это выражение репрезентирует Фон и, разумеется, Фон может быть “полностью эксплицирован” при помощи того же выражения - или при помощи написания книги о Фоне.

Дело в том, что мы имеем модель эксплицитности для репрезентации пси­хических состояний, которая состоит в производстве предложений, которые

181

имеют то же самое интенциональное содержание, что и репрезентированные состояния. Верование, что вода мокрая, я могу сделать полностью эксплицит­ным, сказав, например: это верование, что вода мокрая. Но поскольку Фон не имеет никакого интенционального содержания, в этом смысле мы не можем репрезентировать его так, как если бы он состоял из множества интенциональ-ных содержаний. Это не означает, что мы не можем описать Фон, или что его функционирование не может быть проанализировано, или что-нибудь в таком духе. Я пытаюсь обнаружить подступы к началу анализа Фона.

5. Дальнейшие свойства Фона

Можем ли мы создать географию Фона? Можем ли мы создать таксономию его составляющих? Однако любая таксономия требует принципов таксономизации. Пока мы не имеем ясного понятия о том, как функционирует Фон, мы не спо­собны сконструировать адекватную таксономию. Тем не менее, интуитивно, мы можем приступить к этому. В работе Интенциональностъ (Searle 1983) я утверж­дал, что нам следует проводить по крайней мере следующие различия: Различие между теми свойствами Фона, которые являются общими для всех людей, и теми свойствами, которые связаны с локальными, культурными практиками. Я проти­вопоставлял одно другому как “глубинный Фон”- “локальным практикам”. Различия локальных Фонов затрудняет перевод с одного языка на другой; общ­ность глубинного Фона делает этот перевод в принципе возможным. Если вы читали описание званого обеда в доме Германтов у Пруста, вы, скорее всего, пришли в замешательство от некоторых его особенностей. Это связано с разли­чиями в локальных культурных практиках. Но там были определенные вещи, которые вы могли принимать как данность. Например, участники не ели, наби­вая едой свои уши. Здесь задействован глубинный Фон. Я также проводил разли­чие между знанием того, как делать вещи, и знанием о том, каковы вещи. Грубо говоря, это различие требовалось для того, чтобы ухватить нашу традиционную дистинкцию между практическим и теоретическим. Конечно, и практический, и теоретический разум обусловлены Фоном, поэтому сам Фон не является ни практическим, ни теоретическим. Но мы все еще нуждаемся в этой дистинкции. Пример знания того, как делать вещи - это ходить. Пример знания о том, каковы вещи,-это то, что окружающие нас предметы постоянны и стабильны. Однако, очевидно, что эти два примера тесно связаны, потому что невозможно знать, как делать вещи, не принимая за нечто само собой разумеющееся вещи такими, как они есть. Я не могу, например, “знать как” рубить лес, не принимая как дан­ность, что топоры из масла рубить не будут, а топоры из воды - вообще не топоры.

Есть определенные законы работы Фона. Некоторые из них:

В общем, нет действия без восприятия, нет восприятия без действия.

Интенциональность обнаруживается в согласованном потоке дей-

182

ствия и восприятия, а Фон есть условие возможности форм, которые при­нимает поток. Подумайте о любом обычном эпизоде вашей жизни в состоя­нии бодрствования: Вы кушаете, гуляете в парке, пишете письмо, занимаетесь любовью или едете на работу. В каждом случае условие возможности дей­ствия - лежащая в основе Фоновая способность. Фон не только очерчивает применение интенционального содержания, состоящего, например, в том, чтобы “ехать на работу”, но само существование интенционального содер­жания в первую очередь требует Фоновых способностей - без огромного механизма вы даже не можете иметь интенциональности, связанной, напри­мер, с “ездой на работу”.

Интенциональность имеет тенденцию вырастать до уровня Фоновой способности. Так, например, начинающему лыжнику может потребоваться интенция направлять лыжи вниз со склона, средний лыжник обладает сноров­кой, которая позволяет ему иметь интенцию “повернуть налево”, по-настояще­му опытный лыжник может просто иметь интенцию “проехать по этому скло­ну”. В лыжных гонках, например, тренеры будут пытаться создать уровень ин­тенциональности, который необходим, чтобы выиграть гонку, но это предпола­гает огромное основание из Фоновых способностей. Таким образом, тренер может инструктировать лыжника “Будь ближе к воротам в потоке, возьми, пе­ред тем как нырнуть, красные ворота” и т. д. Также точно, когда я говорю поанглийски, у меня нет интенции согласовывать существительные в единствен­ном лице с глаголами в единственном числе или существительные во множе­ственном числе с глаголами множественного числа - я просто говорю.

Хотя интенциональность поднимается до уровня Фоновой способнос­ти, она охватывает все аспекты вплоть до оснований способности. Это другой способ сказать, что все произвольные дополнительные действия, про­изведенные в пределах интенционального действия высшего уровня, остаются,

несмотря на это, интенциональными. Так, например, хотя мне не требуется отдельная интенция, чтобы двигать руками и ногами, когда я катаюсь на лыжах, или двигать ртом, когда я говорю, - несмотря на это, все эти движения произво­дятся интенционально.

Так же и с восприятием. Я не вижу нормально на уровне цветных пятен; я вижу Шевроле-универсал с ржавеющим передним крылом, или я вижу карти­ну Вермеера с женщиной возле окна, читающей письмо, в то время как свет падает на ее одежду, письмо и стол. Но заметьте, что в этих случаях, хотя интен­циональность моего восприятия поднимается до уровня моей Фоновой спо­собности (моей способности распознавать Шевроле-универсалы, Вермееров и т. д.), однако составляющие нижнего уровня также являются частью интен­ционального содержания; конечно я вижу голубизну универсала и коричне-вость стола.

Фон проявляется только тогда, когда есть интенционалъное содер­жание. Несмотря на то, что сам Фон не интенционален, любое проявление

183

Фона, будь то в действии, восприятии и т. д., должно само вступать в игру всякий раз, когда есть какая-либо интенциональность - сознательная или бессознатель­ная. “Фон” не именует последовательность событий, которые могут просто слу­читься; скорее Фон состоит из психических способностей, диспозиций, уста­новок, манер поведения, ноу-хау, выдержки и т. д. Причем каждая из этих способностей может получить выражение только в том случае, когда есть некоторое интенциональное явление, такое как интенциональное действие, восприятие, мысль и т. д.

184

Глава IX.

КРИТИКА КОГНИТИВНОГО РАЗУМА

1. Введение: шаткие основания когнитивной науки

На протяжение более чем десяти лет, а на самом деле, со времен зарождения этой дисциплины, я являюсь практикующим “ученым-конгинивистом”. За это время я наблюдал за чрезвычайно важной работой и прогрессом в этой облас­ти. Тем не менее, как дисциплина когнитивная наука страдает от того, что не­сколько из ее самых заветных основополагающих предположений ошибочны. Работать можно и на основании ошибочных предположений, но это создает излишние трудности. В этой главе я хочу разоблачить и опровергнуть некото­рые из этих ложных предположений. Они вытекают из системы ошибок, кото­рые я описал в первой и второй главах.

В когнитивной науке нет общего согласия относительно ее основополага­ющих принципов, но в основном ее направлении существуют определенные общие черты, заслуживающие того, чтобы их специально сформулировать. Будь я ученым-когнитивистом, принадлежащим общему направлению, я бы заявил следующее:

Когнитивная наука не интересуется непосредственно изучением как таковых мозга или сознания. Изучаемые нами когнитивные механизмы реализованы в мозге. Некоторые из них находят вы­ражение в сознании, но нас интересует тот промежуточный уро­вень, на котором действительные когнитивные процессы являют­ся недоступными для сознания. Хотя, по сути, будучи реализо­ванными в мозге, они могли бы быть реализованы в неограни­ченном количестве технических устройств (hardware systems). Что касается мозга, то его роль несущественна. Процессы, объясняю­щие познание, по своей сути являются бессознательными. Напри­мер, правила универсальной грамматики Хомского (1986), пра­вила зрения Марра (1982), или язык мысли Фодора (1975) не яв­ляются теми феноменами, которые могли бы стать осознаваемы­ми. Более того, все эти процессы являются вычислительными. Основ-

185

ное предположение, стоящее за когнитивной наукой, заключается в том, что мозг - это компьютер, и все мыслительные процессы являются вычислительными. Поэтому многие из нас полагают, что теория искусственного интеллекта (ИИ) (artificial intelligence (AI)) является сердцем когнитивной науки. Среди нас существуют споры относительно того, является ли мозг цифровым вариантом старой разновидности компью­теров фон Ньюмана или коннективным (connectionist) аппаратом. Не­которым из нас удается существенно преуспеть в этом вопросе, потому что мы считаем, что серийные процессы в мозге реализуются в парал­лельно работающей конвективной системе (например, Hobbs 1990). Но почти все мы соглашаемся с тем, что когнитивные мыслительные про­цессы являются бессознательными, что они, по большей части, в прин­ципе бессознательны, а также, что они являются вычислительными.

Я не согласен ни с одним существенным утверждением, сделанным в предыду­щем абзаце, и я уже критиковал некоторые из них в предыдущих главах, в осо­бенности утверждение о том, что существуют глубинные бессознательные мыслительные процессы. Главной целью этой главы является критика некото­рых аспектов концепции вычисления.

Я думаю, что невозможность этой исследовательской программы будет гораздо проще объяснить, если мы с самого начала обратимся к конкретному примеру: в теории ИИ большие надежды были возложены на программы, используемые в SOAR.1 Строго говоря, SOAR - это разновидность компьютерной архитектуры, а не программа, но про­граммы, выполняемые в SOAR, рассматриваются как многообещающие примеры ИИ. Такая программа заложена в робота, способного по ко­манде передвигать кубики. Так, например, робот отреагирует на ко­манду “Возьми кубик и передвинь его на три интервала влево”. Для этого у него есть зрительные сенсоры и искусственные руки, и вся система работает, потому что она выполняет набор формальных символьных манипуляций, соединенных с преобразователями, которые получают входные данные от зри­тельных сенсоров и отсылают выходные данные к моторным механизмам. Но моя проблема заключается в том, как все это связанно с человеческим поведе­нием. Мы, например, знаем много подробностей о том, каким образом чело­век осуществляет подобное в реальной жизни. Во-первых, он должен быть в сознании. Далее, ему необходимо услышать и понять порядок действий. Он должен сознательно видеть кубики, он должен решить выполнить команду, а затем он должен осуществить сознательное волевое интенциональное действие по перемещению кубиков. Заметьте, что все эти утверждения предпола­гают контрфактические высказывания: например, если нет сознания, то невоз­можно и передвижение кубиков. Также мы знаем, что все ментальное получа­ет свою причину и объяснение в нейрофизиологии. Поэтому, прежде чем на-

186

чать компьютерное моделирование, мы знаем, что существует два набора уров­ней, а именно: ментальные уровни, многие из которых осознаваемы, и нейро­физиологические уровни.

Так куда же здесь должны втиснуться формальные символьные ма­нипуляции? Это фундаментальный основополагающий вопрос для ког­нитивной науки, но вы будете удивлены, насколько мало внимания ему уделяется. Для любой компьютерной модели решающим является вопрос: “В какой степени модель соответствует моделируемой реальности?” Но вам не удастся найти обсуждения этой темы, пока вы не прочитаете работы скептических критиков, таких как автор данной книги. Обычный ответ, нацелен­ный на избежание необходимости в более детальных и конкретных ответах, заключается в том, что между уровнем интенциональности человека (тем, что Ньюелл [1982] называет “уровнем знания”) и различными нейрофизиологи­ческими уровнями существует промежуточный уровень формальной сим­вольной манипуляции. Здесь мы задаемся вопросом: что это все могло бы значить с эмпирической точки зрения?

Если вы читаете книги о мозге (скажем, Shepherd 1983; или Bloom и Lazerson 1988), у вас создается некоторое представление о том, что происходит в мозге. Если вы обратитесь к книгам о вычислении (computation) (скажем, Boolos and Jeffrey), вы получите представление о логической структуре теории вычисления. Если вы затем обратитесь к книгам о когнитивной науке (скажем, Pylyshyn 1984), в них вам скажут, что книги о мозге описывают то же самое, что и книги о вычислении. Философски говоря, для меня это отдает чем-то неправильным, а я научился, по крайней мере, в начале исследования доверять своему чутью.

2. Сильная версия ИИ, слабая версия ИИ и когнитивизм

Основная идея компьютерной модели сознания заключается в понимании со­знания как программы и мозга как технической реализации вычислительной системы. Часто встречаемый лозунг гласит: “Сознание относительно мозга - это все равно, что программа относительно вычислительной машины (hardware)”.2

Начнем наше исследование этого утверждения с различения трех вопросов:

Является ли мозг цифровым компьютером?

Является ли сознание компьютерной программой?

Можно ли симулировать работу мозга на цифровом компьютере?

В этой главе я буду рассматривать вопрос 1, а не 2 или 3. В своих ранних работах (Searle 1980a, 1980b, 1984b), я дал отрицательный ответ на вопрос 2. Из того, что программы определяются лишь формально и синтаксически, а сознанию внутренне присуще ментальное содержание, с необходимостью следует невозможность обусловить сознание програм-

187

мой. Сам по себе формальный синтаксис не гарантирует наличия мен­тального содержания.Я продемонстрировал это десять лет назад в аргу­менте “китайской комнаты” (Searle 1980a). Компьютер, например я, мог бы вы­полнять шаги какой-нибудь программы ментальных способностей, например понимания китайского языка, не понимая и слова по-китайски. Аргумент осно­вывается на простой логической истине, что синтаксис не то же самое, что се­мантика, и его не достаточно для семантики. Поэтому ответ на второй вопрос - это демонстративное “нет”.

Ответ на вопрос 3, по крайней мере, в его естественной интерпрета­ции, кажется мне таким же демонстративным “да”. В естественной интерпре­тации это вопрос о том, существует ли такое описание мозга, в соответствии с которым было бы возможно вычислительное симулирование его работы. Но исходя из тезиса Чёрча о том, что все, что можно достаточно точно охарактери­зовать набором шагов, можно также симулировать на цифровом компьютере, мы очень просто приходим к положительному ответу на этот вопрос. Работа мозга может быть симулирована на цифровом компьютере в том же смысле, как и изменение погоды, поведение нью-йоркской биржи или схема полетов воздушных судов над Латинской Америкой. Так что “Является ли сознание программой?” - это не наш вопрос. Ответ на него: “Нет”. Не нашим также является вопрос: “Можно ли симулировать работу мозга?” Ответом на него будет “да”. Наш же вопрос звучит так: “Является ли мозг цифровым компьюте­ром?” И в целях нашего обсуждения я приравниваю его к вопросу: “Являются ли процессы в мозге вычислительными?”

Можно подумать, что интерес в этом вопросе по большей части про­падает, если вопрос 2 получает отрицательный ответ. То есть, можно по­думать, что, если сознание не является программой, то нет никакого инте­реса в вопросе о том, является ли мозг компьютером. Но это не совсем так. Даже для тех, кто соглашается с тем, что сами по себе программы не обус­лавливают ментальные феномены, все же остается важным вопросом то, что, даже если сознание есть нечто большее, чем синтаксические операции цифрового компьютера, все равно, может оказаться, что ментальные со­стояния являются как минимум вычислительными состояниями, и что мен­тальные процессы являются вычислительными процессами, оперирующи­ми с формальной структурой этих ментальных состояний. На самом деле, мне кажется, что эту позицию разделяет достаточно большое число людей.

Я не хочу сказать, что эта позиция полностью ясна, но ее суть - это что-то вроде следующего: на определенном уровне описания процессы в мозге явля­ются синтаксическими, т.е. существуют, так сказать, “предложения в голове”. Они могут относиться не к английскому или китайскому языкам, а, скажем, к “языку мысли” (Fodor 1975). Как у всяких предложений у них есть синтаксичес­кая структура и семантика или значение, и проблема синтаксиса может быть отделена от проблемы семантики. Проблема семантики - это то, как предло-

188

жения в голове получают свое значение. Но этот вопрос может обсуждаться отдельно от вопроса о том, как функционирует мозг, перерабатывая эти пред­ложения. Типичный ответ на второй вопрос таков: мозг работает подобно циф­ровому компьютеру, производя операции вычисления над синтаксической структурой предложений в голове.

Для строгости в терминологии сильной версией ИИ я называю мне­ние о том, что обладать сознанием - это то же, что обладать програм­мой. Слабой версией ИИ является точка зрения, согласно которой про­цессы в мозге (ментальные процессы) могут быть симулированы вычис­лительно. Когнитивизмом же я называю рассмотрение мозга как циф­рового компьютера. Эта глава о когнитивизме.