Часть 16.

OLIVER, например, знал бы, голосовал ли бы его владелец за кандидата X, сделал ли бы он вклад в благотворительное учреждение Y, принял ли бы приглашение на обед от Z. По словам энтузиаста OLIVER, психолога, прошедшего компьютерную подготовку, «если вы невежливый грубиян, OLIVER будет об этом знать и действовать соответственно. Если вы брачный аферист, OLIVER будет об этом знать и помогать. Ведь OLIVER будет просто-напросто вашим механическим альтер-эго». Можно пофантазировать и представить себе OLIVER'ы размером с булавку, воткнутые в мозг младенцев и используемые в сочетании с клонированием для создания живых — а не просто механических — альтер-эго.

Еще одно технологическое продвижение, которое могло бы расширить адаптивные границы индивидуума, имеет отношение к коэффициенту интеллектуальности (IQ) человека. Эксперименты, о которых много рассказывали, были проведены в Соединенных Штатах, Швеции и где-то еще, и они упорно наводят на мысль, что в обозримом будущем мы, вероятно, будем способны увеличить интеллект и способность управлять информацией. Исследования в области биохимии и питания показывают, что протеин, РНК каким-то неясным образом коррелируют с памятью и обучением. Широкомасштабные усилия увеличить интеллектуальные возможности будут вознаграждены фантастическим улучшением адаптивности человека.

Может быть, именно сейчас подходящий исторический момент для скачка к новому сверхчеловеческому организму. Но каковы последствия и альтернативы? Хотим ли мы, чтобы мир был населен OLIVER'aми? Когда? При каких условиях и обстоятельствах? Кто должен иметь к ним доступ? Кто не должен? Следует ли использовать биохимическое лечение, чтобы поднять умственно неполноценных до уровня нормальных, следует использовать его, чтобы поднять средних, или нам следует сосредоточиться на попытках разводить сверхгениев?

В совсем иных областях множество сложных альтернатив. Следует ли нам рискнуть нашими ресурсами в

474

попытке получить недорогую атомную энергию? Или следует предпринять сравнимое усилие, чтобы определить биохимическую основу агрессии? Следует нам тратить миллиарды долларов на сверхзвуковые реактивные самолеты или эти средства следует вложить в разработку искусственного сердца?12 Следует ли нам возиться с человеческим геном? Или нам следует, как вполне серьезно предлагают некоторые, затопить внутреннюю часть Бразилии, чтобы создать внутренний океан размером с Восточную и Западную Германию?13 Скоро мы, несомненно, сможем класть в продукты, которые едим на завтрак, супер-LSD, или антиагрессивную добавку, или клеточное вещество, как у Хаксли. Мы скоро сможем селить колонистов на других планетах и вживлять зонды удовольствия в головы новорожденных младенцев. Но следует ли это делать? Кто должен решать? По каким человеческим критериям должны приниматься такие решения?

Ясно, что общество, которое выберет OLIVER, атомную энергию, сверхзвуковые транспортные средства, макроинженерию на континентальном уровне вместе с LSD и зондами удовольствия, разовьет культуру, решительным образом отличающуюся от той, которую разовьет общество, решившее повысить интеллектуальность, распространить антиагрессивные средства и создать дешевое искусственное сердце.

Между обществом, которое избирательно подавляет технологическое продвижение, и обществом, которое слепо хватается за первую же подвернувшуюся возможность, быстро возникнут резкие различия. Еще более резкие различия разовьются между обществом, в котором темп технологического развития умеряют и направляют, чтобы предотвратить шок будущего, и обществом, в котором массы простых людей лишают возможности принимать рациональные решения. В первом политическая демократия и широкомасштабное участие осуществимы; во втором мощное давление ведет к политическому правлению крошечной технологической и управленческой элиты. Короче говоря, наш выбор технологий решающим образом формирует культурные стили будущего.

475

Вот почему на технологические вопросы больше нельзя отвечать только технологическими терминами. Это политические вопросы. Они оказывают на нас более глубокое действие, чем поверхностные политические проблемы, занимающие нас сегодня. Вот почему мы не можем и дальше принимать технологические решения старым способом. Мы не можем позволить, чтобы их принимали случайно, независимо друг от друга. Мы не можем позволить, чтобы они диктовались только краткосрочными экономическими соображениями. Мы не можем позволить, чтобы их принимали в политическом вакууме. И мы не можем необоснованно делегировать ответственность за такие решения бизнесменам, ученым, инженерам или администраторам, которые не осознают глубоких последствий собственных действий.

ТРАНЗИСТОРЫ И СЕКС

Чтобы взять под контроль технологию и через этот контроль добиться определенного влияния на ускоряющий рывок в целом, мы, следовательно, должны начать подвергать новую технологию серии проверок, прежде чем спускать ее с привязи в своей среде. Мы должны задавать целую серию непривычных вопросов о любой инновации, прежде чем дать ей недокументированную закладную.

Во-первых, горький опыт уже научил нас, что мы должны гораздо внимательнее рассматривать потенциальные побочные эффекты любой новой технологии. Предлагаем ли мы новую форму энергии, новый материал или новый промышленный химикат, мы должны попытаться определить, как они изменят тонкое экологическое равновесие, от которого зависит наше выживание. Кроме того, мы должны предвидеть их косвенное воздействие на больших временных и пространственных отрезках. Промышленные отходы, сброшенные в реку, могут подняться на поверхность в океане в сотнях и даже тысячах миль от нее. ДДТ

476

может не проявлять своих эффектов годами после его применения. Об этом написано так много, что, по-видимому, едва ли необходимо еще рассуждать об этом.

Во-вторых, и это гораздо сложнее, мы должны ставить вопрос о долгосрочном воздействии технологической инновации на социальную, культурную и психологическую среду. Широко распространено мнение, что автомобиль изменил облик наших городов, сместил образцы домовладения и розничной торговли, оказал влияние на сексуальные привычки и ослабил семейные связи. Считается, что на Ближнем Востоке быстрое распространение транзисторных приемников содействует возрождению арабского национализма. Противозачаточные таблетки, компьютер, космические достижения, а также изобретение и распространение таких «мягких» технологий, как системный анализ, привели к значительным социальным изменениям.

Мы больше не можем позволить себе допускать, чтобы такие вторичные социальные и культурные эффекты просто «случались». Мы должны попытаться предвидеть их заранее, по возможности оценивая их природу, силу и воздействие. Если есть вероятность серьезного ущерба, мы должны быть готовы заблокировать новую технологию. Это очень просто. Нельзя позволять технологии буйствовать в обществе.

Совершенно верно то, что мы никогда не можем знать все побочные эффекты какого бы то ни было действия, технологического или иного. Но неверно, что мы беспомощны. Иногда, например, есть возможность испытать новую технологию на ограниченных территориях, в ограниченных группах, изучив ее вторичные воздействия, прежде чем разрешить ее распространение. Если бы у нас было воображение, мы могли бы придумать живые эксперименты, даже сообщества добровольцев, чтобы они помогали управлять нашими технологическими решениями. Мы можем создать анклавы прошлого, где уровень перемен искусственно замедляется, или анклавы будущего, в которых индивидуумы могут предварительно испытать будущую среду. Мы можем организовать поодаль и даже субсидировать специальные

477

сообщества чрезвычайной новизны, в которых экспериментально используются и исследуются передовые препараты, источники энергии, транспортные средства, косметика, приборы и другие инновации.

Сегодня корпорация по заведенному порядку проводит полевое испытание продукта, чтобы убедиться, что он выполняет свое основное назначение. Та же компания проводит рыночное испытание продукта, чтобы удостовериться, будет ли он продаваться. Но за редкими исключениями никто не проводит последующих проверок потребителя или сообщества для определения побочных воздействий. Выживание в будущем может зависеть от того, научимся ли мы это делать.

Даже когда живое тестирование невыполнимо, мы все равно можем систематически предвидеть отдаленные эффекты различных технологий. Исследователи поведения быстро разрабатывают новые инструменты — от математического моделирования и воспроизведения до так называемого анализа Дельфи, — которые позволяют нам выносить более информированные суждения о последствиях наших действий. Мы составляем из кусочков концептуальные аппаратные средства, необходимые для социальной оценки технологии; нам нужно только использовать их.

Третий, еще более трудный и острый вопрос. Помимо реальных изменений в социальной структуре, какое воздействие предлагаемая новая технология окажет на систему ценностей общества? Мы мало знаем о ценностных структурах и о том, как они меняются, но есть основание полагать, что и на них технология оказывает значительное воздействие. Где-то я предлагал разработать новую профессию «прогнозистов ценностного воздействия»14. Мужчины и женщины, получившие специальную подготовку на основе последних достижений различных наук о поведении, могли бы определять ценностные смыслы предлагаемой технологии.

В 1967 г. в университете Питтсбурга группа видных экономистов, ученых, архитекторов, планировщиков, писателей и философов в течение суток участвовала в экспериментальной

478

модели, цель которой — развитие искусства ценностного прогноза. В Гарварде Программа по технологии и обществу занималась работой, относящейся к этой же сфере. В Корнэле и Институте по изучению науки в жизни людей в Колумбии предпринимается попытка построить модель отношений между технологией и ценностями и создать игру, полезную для анализа воздействия первой на последние. Все эти инициативы, хотя пока они очень примитивны, обещают помочь нам более точно, чем когда-либо раньше оценить новую технологию.

Четвертое и последнее: мы должны поставить проблему, которая до сих пор почти не исследовалась, но которая имеет решающее значение, если мы хотим предотвратить масштабный шок будущего. Относительно каждой крупной технологической инновации мы должны задавать вопрос: каков ее ускоряющий смысл?

Проблемы адаптации уже намного превосходят трудность справиться с тем или другим изобретением или техникой. Наша проблема уже не инновация, но цепь инноваций, не сверхзвуковой транспорт или реактор по воспроизводству ядерного топлива, или основное действие машины, но все взаимосвязанные следствия таких инноваций и новизны, которую они посылают в мир.

Помогает ли нам предлагаемая инновация контролировать пределы и направление последующего продвижения? Или она имеет тенденцию ускорить множество процессов, над которыми у нас нет контроля? Какое воздействие она оказывает на уровень быстротечности, количество новизны и разнообразие выбора? Пока мы не будем систематически зондировать эти вопросы, наши попытки использовать технологию в социальных целях — и установить контроль над ускоряющим броском вообще — будут слабыми и тщетными.

Вот какова насущная интеллектуальная повестка дня для общественных и естественных наук. Мы научились создавать и конструировать мощные технологии. Теперь больной вопрос — узнать об их последствиях. Сегодня эти последствия грозят уничтожить нас. Мы должны узнать, и узнать быстро.

479

ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ОМБУДСМЕН*

Однако нам брошен не только интеллектуальный, но и политический вызов. В дополнение к созданию новых исследовательских инструментов — новых способов понять свою среду — мы также должны создать новые политические институты, которые гарантировали бы, что эти вопросы действительно исследуются, и продвигали или притормаживали (а может быть, даже запрещали) определенные предлагаемые технологии. В результате нам нужен механизм для проверки благонадежности механизмов.

Ключевой политической задачей следующего десятилетия будет создание этого механизма. Мы должны перестать бояться осуществлять систематический социальный контроль над технологией. Ответственность за его осуществление общественные службы должны разделить с корпорациями и лабораториями, в которых рождаются технологические инновации.

При любом предложении контроля над технологией ученые немедленно поднимают брови15. Вызывается призрак косорукого правительственного вмешательства. Однако контроль над технологией не обязательно подразумевает ограничения свободы проводить исследования. Речь идет не об открытии, а о его распространении, не об изобретении, а о его применении. Ирония состоит в том, что, как подчеркивает социолог Амитаи Этциони, «многие либералы, целиком принимающие кейнсианский экономический контроль, придерживаются позиции невмешательства в технологию. Их аргументы использовались когда-то, чтобы защитить невмешательство в экономику: любая попытка контролировать технологию задушила бы инновации и инициативу».

Не стоит с легкостью игнорировать предупреждения об избыточном контроле. Однако последствия недостаточного контроля могут быть намного хуже. В действительности наука и технология никогда не свободны в абсолютном

* Ombudsman (англ.) — чиновник, рассматривающий претензии граждан к правительственным служащим (Parliamentary Commissioner). — Примеч. ред.

480

смысле. Изобретения и границы, в которых они применяются, находятся под влиянием ценностей и институций общества, которое является их источником. Фактически каждое общество осуществляет предварительную проверку благонадежности технических инноваций до их широкого использования.

Однако сегодня это делается бессистемно, и критерии, на которых основывается отбор, нужно изменить. На Западе основным критерием для отсеивания определенных технических инноваций и применения других остается экономическая выгодность. В коммунистических странах конечные тесты должны установить, будет ли инновация способствовать общему экономическому росту и национальной мощи. В первом случае решения носят частный характер и плюралистически децентрализованы. Во втором они носят общественный характер и жестко централизованы.

Сейчас обе системы устарели — они не способны справляться с проблемами сверхиндустриального общества. Они обе имеют тенденцию игнорировать все, кроме самых непосредственных и очевидных последствий технологии. Однако нас больше должны беспокоить не непосредственные и не очевидные воздействия. «Общество должно организовать себя так, чтобы надлежащее количество самых способных и обладающих наибольшим воображением ученых постоянно занималось долгосрочным прогнозом новой технологии, — пишет О. М. Соландт, председатель Научного совета Канады. — Наш нынешний метод зависимости от бдительности индивидуумов, предвидящих опасность и формирующих группы давления, которые пытаются исправить ошибки, будет недостаточным в будущем»16.

Одним из шагов в правильном направлении было бы создание технологического омбудсмена — общественной службы, уполномоченной получать жалобы, относящиеся к безответственному применению технологии, расследовать их и возбуждать по ним иски.

Кто должен быть ответственным за исправление неблагоприятных эффектов технологии? Быстрое распространение моющих средств, используемых в домашних стиральных

481

и посудомоечных машинах, усугубляет проблемы, связанные с очисткой воды во всех Соединенных Штатах. Решение о массовом производстве моющих средств было принято на частном уровне, но побочные эффекты в результате сказались на издержках, которые терпит налогоплательщик и (в форме более низкого качества воды) потребитель вообще.

От загрязнения воздуха страдает и налогоплательщик, и общество, даже если, как это часто случается, источники загрязнения прослеживаются до отдельных компаний, отраслей или правительственных органов. Может быть, и разумно, чтобы расходы по очистке воздуха как вид социальных расходов несла общественность, а не определенные производства. Есть много способов распределить расходы. Но какой бы способ мы ни выбрали, абсолютно необходимо, чтобы границы ответственности были проведены ясно. Слишком часто ни одна служба, группа или учреждение не имеют ясной ответственности.

Технологический омбудсмен мог бы служить официальным органом, расследующим жалобы. Привлекая внимание прессы к компаниям или правительственным организациям, которые безответственно или без должной предусмотрительности применяют новую технологию, такая служба могла бы оказывать давление, чтобы добиться более разумного использования новой технологии. Наделенная властью начинать иски о возмещении ущерба, она могла бы стать значимой сдерживающей силой против технологической безответственности.

ПРОВЕРКА ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ БЛАГОНАДЕЖНОСТИ

Но просто расследовать и распределять ответственность после события едва ли достаточно. Мы должны создать проверку экологической благонадежности, чтобы защитить себя от опасных вторжений, а также систему общественных

482

стимулов, чтобы побуждать развитие технологии, которая является одновременно безопасной и социально желательной. Для этого необходим правительственный и частный механизм для рассмотрения крупных технологических продвижений перед тем, как они выпускаются в общество.

Можно ожидать, что корпорации создадут собственный «персонал для анализа последствий», чтобы изучать потенциальные эффекты инноваций, которые они поддерживают. В некоторых случаях они могли бы осуществлять не только «пилотные» испытания новой технологии, но и делать публичный отчет о ее воздействии, прежде чем будет позволено распространить инновацию в обществе в целом. Значительную ответственность следует делегировать самой промышленности. Чем менее централизован контроль, тем лучше. Если самоуправление будет работать, оно предпочтительнее внешнего, политического контроля.

Однако там, где саморегуляция не удается, как это часто бывает, вполне может оказаться необходимым общественное вмешательство, и нам не следует уклоняться от ответственности. В Соединенных Штатах конгрессмен Эмилио К. Даддарио, председатель комитета палаты представителей по науке, исследованиям и развитию, предложил создать Управление технологической оценки в федеральном правительстве. Исследовательские работы Национальной академии наук, Национальной академии прикладных наук, Законодательной справочной службы библиотеки конгресса и программы по науке и технологии университета Джорджа Вашингтона направлены на определение подходящей модели такой службы. Мы можем спорить о форме, но ее необходимость несомненна17.

Общество также могло бы установить определенные общие принципы технологического продвижения. Например, там, где введение инновации влечет за собой чрезмерный риск, можно было бы требовать, чтобы ответственная служба отложила средства на исправление неблагоприятных эффектов, если они материализуются. Мы могли бы также создать «пул технологического страхования», куда службы, распространяющие инновации, могли бы платить страховые премии.

483

Определенные широкомасштабные экологические вмешательства могут быть отсрочены или вообще запрещены, возможно, в соответствии с принципом: если вторжение в природу слишком велико или стремительно по своему действию, которое можно отследить и, вероятно, исправить, его не должно быть. Например, были предположения, что Асуанская плотина, отнюдь не способствующая развитию сельского хозяйства Египта, в какой-то момент может привести к засолению земель по обоим берегам Нила. Это стало бы бедствием. Но такой процесс не происходит внезапно. Поэтому его, вероятно, можно отследить и предотвратить. Напротив, план затопить внутреннюю часть Бразилии чреват такими мгновенными и не поддающимися учету экологическими последствиями, что его вообще нельзя разрешать, пока не будет выполнен адекватный мониторинг и не станут доступными аварийные коррективные меры.

Для предотвращения негативных социальных последствий новую технологию можно было бы представлять на рассмотрение жюри ученых, изучающих поведение — психологов, социологов, экономистов, политологов, — которые, в меру своих возможностей, определяли бы вероятную силу ее социального воздействия в разные моменты времени. Если есть вероятность, что инновация повлечет за собой серьезные разрушительные последствия или породит неудержимые ускоряющие толчки, нужно ввести процедуру подсчета социальных выгод и издержек. В случае сильно действующих инноваций службу технологической оценки можно было бы уполномочить искать ограничивающее законодательство или добиваться судебного постановления о приостановке, пока не будет закончено всестороннее общественное обсуждение и изучение. В других случаях такие инновации все же могут выпускаться для распространения при обеспечении достаточных предварительных мер, чтобы компенсировать негативные последствия. Таким образом, обществу не обязательно ждать катастрофы, чтобы заняться проблемами, порожденными технологией.

Рассматривая не просто специфические технологии, но и их отношения друг с другом, промежуток времени между

484

ними, предлагаемую скорость распространения и тому подобные факторы, мы могли бы в конце концов добиться некоторого контроля над темпом перемен, а также над их направлением.

Нет необходимости говорить, что эти предложения сами по себе чреваты взрывоопасными социальными последствиями и нуждаются в тщательной оценке. Могут существовать гораздо лучшие способы достижения желаемых целей. Но время истекает. Мы просто больше не можем себе позволить с завязанными глазами мчаться к сверхиндустриализму. Политика технологического контроля вызовет острый конфликт в предстоящие дни. Но будет конфликт или нет, технологию необходимо укротить, если надо взять под контроль ускоряющийся рывок. А ускоряющийся рывок необходимо взять под контроль, если надо предотвратить шок будущего.

1 Материал по эффектам технологии частично взят из: [322]. См. также: Man's Deteriorating Environment by Julian Huxley and Max Nicholson в The Times (London), October 7, 1969.

2 Цитата Коммонера из Attitudes Toward the Environment: A Nearly Fatal Solution. Статья представлена на ежегодной встрече Американской ассоциации за прогресс науки, Даллас, Техас, декабрь 1968. См. также: The New York Times, December 29, 1968.

3 Дополнительный материал по технологическим воздействиям см.: [329] и The New York Times, March 31, April 15 and April 27, 1969.

4 Исследовательский мораторий описан в The New York Times, March 5, 1969.

5 Свидетельства беспокойства в Великобритании найдены в Britain: Scientists Form New Group to Promote Social Responsibility by D. S. Greenberg // Science, May 23, 1969, c. 931. Отчет о международных усилиях см.: Of Muck and Men // Economist, December 20, 1969, p. 15.

6 Отношение молодежного движения к технократии обсуждается в Altering the Direction of Technology by Robert Jungk // Student World, № 3, 1968. Geneva: World Student Christian Federation, p. 224.

7 Цифры исследования и развития из: [169], с. 24.

8 Лэпп цитируется из: [290], с. 29.

485

9 В отсутствии научной политики обвиняет доклад OECD [335]; см. также: The New York Times, January 13, 1968.

10 Вероятные технологические инновации обсуждаются в: [159], с. 51-52.

11 Потенциальные возможности OLIVER'a исследуются в Computer as a Communications Device by J. С. R. Licklider and Robert W. Taylor // Science and Technology, April, 1968, c. 31.

12 Обсуждение сверхзвукового транспорта см.: The SST and the Government: Critics Shout into a Vacuum // Science, September 8, 1967, и Sonic Booms from Supersonic Transport by Karl D. Kryter, Science, January 24, 1969.

13 Предложение искусственного океана в Бразилии описано в A Wild Plan for South America's Wilds by Tom Alexander // Fortune, December, 1967, c. 148.

14 О прогнозировании изменения ценностей см.: Value Impact Forecaster — A Profession of the Future by Alvin Toffler в [131].

15 Сопротивление ученых регулированию комментируется в Change and Adaptation by Amitai Etzioni // Science, December, 1966, c. 1533.

16 Факты в пользу регулирования технологии высказываются в The Control of Technology by О.M. Solandt // Science, August 1, 1969. См. также глубокую дискуссию о проблемах политики в области науки и технологии в [333] и короткое заявление ведущего защитника технологической оценки в конгрессе в [314].

17 Подробные теоретические и исторические исследования проблем технологической оценки см.: в статьях Мауо [323], [324] и [325]. См. также: Early Experiences with the Hazards of Medical Use of X-rays: 1896-1906 by Barbara Spenser Marx // Staff Discussion Paper 205. Program of Policy Studies in Science and Technology. Washington: George Washington University.

О необходимости технологической политики см.: [290], с. 220.

Глава 20. СТРАТЕГИЯ СОЦИАЛЬНОГО ФУТУРИЗМА

Может ли человек жить в обществе, которое вышло из-под контроля? Именно такой вопрос ставит перед нами концепция шока будущего. Ведь именно в такой ситуации

486

мы находимся. Если бы на свободу вырвалась только технология, наша проблема была бы достаточно серьезной. Однако ужасно то, что многие другие социальные процессы также начинают выходить из-под контроля, сопротивляясь нашим огромным усилиям управлять ими.

Урбанизация, межнациональные конфликты, миграция, население, преступность — в голове возникают тысячи областей, где наши старания придать переменам форму выглядят все более глупыми и тщетными. Некоторые из них тесно связаны с отрывом технологии, другие частично независимы от нее. Неуравновешенный, взлетающий уровень перемен, смещения и подергивания направления вынуждают нас задавать вопрос, не стали ли технологические общества, даже сравнительно небольшие, такие как Швеция или Бельгия, слишком сложными, слишком быстрыми, чтобы ими управлять?

Как мы можем предотвратить массивный шок будущего, избирательно регулируя темп перемен, повышая или снижая уровень возбуждения, когда правительства, в том числе имеющие лучшие намерения, по-видимому, не способны даже направить перемены в нужном направлении?

Так, ведущий американский урбанолог пишет с нескрываемым отвращением: «За цену более трех миллиардов долларов Служба обновления городов значительно преуспела в уменьшении запаса дешевого жилья в американских городах»1. Можно упомянуть о подобных провалах в десятке областей. Почему сегодня программы социальных пособий скорее уродуют своих клиентов, чем помогают им? Почему студенты — эта, по общему мнению, избалованная элита — бунтуют и буйствуют? Почему скоростные шоссе увеличивают транспортную перегрузку, а не снижают ее? Короче говоря, почему так много либеральных программ, созданных с благими намерениями, так быстро протухает, создавая побочные эффекты, которые уничтожают их основные результаты? Неудивительно, что Реймонд Флетчер, член британского парламента, пожаловался недавно на тщетность усилий: «Общество стало беспорядочным!»2

Если беспорядочность означает отсутствие паттерна, он, конечно, преувеличивает. Но если беспорядочность озна-

487

чает, что результаты социальной политики стали странными и труднопредсказуемыми, он попал точно в цель. Вот он, политический смысл шока будущего. Ведь если индивидуальный шок будущего происходит в результате неспособности поспеть за темпом перемен, то правительства страдают от своего рода коллективного шока будущего — разрушения процессов принятия решений.

Сэр Джоффри Викерс, выдающийся британский социолог, идентифицировал проблему с ясностью, приводящей в уныние: «Темп перемен увеличивается с возрастающей скоростью без соответствующего ускорения темпа, в котором можно давать дальнейшие ответы, и это подводит нас все ближе к порогу, за которым теряется контроль»3.

СМЕРТЬ ТЕХНОКРАТИИ

Мы являемся свидетелями начала окончательного разрушения индустриализма и вместе с тем распада технократического планирования. Под технократическим планированием я понимаю не только централизованное национальное планирование, до недавнего времени характерное для СССР, но также менее формальные, более дисперсные попытки систематически изменить управление, которые происходят во всех высокотехнологичных странах, вне зависимости от их политических систем. Майкл Харрингтон, критик-социалист, утверждающий, что мы отвергли плакирование, определил наш век как «случайный»4. Однако, как показывает Гэлбрейт, даже в контексте капиталистической экономики огромные корпорации идут на многое, чтобы рационализировать производство и распространение, чтобы, насколько возможно, планировать свое будущее5. Правительства также глубоко занимаются делами планирования. Кейнсианское манипулирование послевоенной экономикой может быть неадекватным, но оно не случайно. Во Франции Le Plan стал обычным признаком национальной жизни. В Шве-

488

ции, Италии, Германии и Японии правительства активно вторгаются в экономический сектор, чтобы защитить определенные отрасли промышленности, капитализировать другие и ускорить рост. В Соединенных Штатах и Великобритании даже на местном уровне есть то, что хотя бы называется отделами планирования.

Тогда почему, несмотря на все эти усилия, система должна вырываться из-под контроля? Проблема не просто в том, что мы слишком мало планируем, мы планируем слишком плохо. Отчасти трудности можно проследить до самых предпосылок, подразумеваемых нашим планированием.

Во-первых, само технократическое планирование является продуктом индустриализма, отражает ценности быстро исчезающей эпохи. И в своем капиталистическом, и в коммунистическом варианте индустриализм был системой, сосредоточенной на максимизации материального благосостояния. Так, для технократа как в Детройте, так и в Киеве экономическое продвижение — основная цель, технология — основной инструмент. Тот факт, что в одном случае продвижение приводит к личной выгоде, а в другом теоретически к общественному благу, не меняет сути, общей для обоих. Технократическое планирование экономо-центрично.

Во-вторых, технократическое планирование отражает субъективную парадигму времени индустриализма. Стремясь освободиться от подавляющей ориентации предшествующих обществ на прошлое, индустриализм пристально сосредоточивался на настоящем. На практике это означало, что его планирование касалось будущего, находящегося под рукой. Когда Советы в 20-х годах впервые предложили идею пятилетнего плана, она потрясла мир как безумно футуристическая. Даже сегодня, за исключением самых передовых организаций по обе стороны идеологического занавеса, прогнозы на один или два года считаются «долгосрочным планированием». Горстка корпораций и правительственных служб начала, как мы увидим, беспокоиться о горизонтах в 10, 20 и даже 50 будущих лет. Однако большинство — слепые приверженцы следующего понедельника. Технократическое планирование краткосрочно.

489

В-третьих, отражая бюрократическую организацию индустриализма, технократическое планирование основывалось на иерархии. Мир был разделен на управленцев и работников, тех, кто планирует и выполняет планы, и решения принимались одними для других. Эта система, адекватная, пока перемены разворачивались в индустриальном темпе, разрушается, когда темп достигает сверхиндустриальных скоростей. Все более нестабильная среда требует все большего количества незапрограммированных решений снизу; потребность в мгновенной обратной связи стирает различие между конвейером и персоналом; иерархия шатается. Планировщики слишком далеко, они слишком безразличны к местным условиям, слишком медленно откликаются на перемены. Поскольку контроль сверху не работает, исполнители планов начинают требовать права участвовать в принятии решений. Однако планировщики сопротивляются. Ведь подобно бюрократической системе, которую оно отражает, технократическое планирование по сути недемократично.

Силы, увлекающие нас к сверхиндустриализму, больше нельзя канализировать методами обанкротившейся индустриальной эпохи. В течение какого-то времени они могут продолжать работать в отсталых, медленно движущихся отраслях или сообществах. Но их неуместное применение в передовых отраслях, в университетах, в городах — там, где перемены идут быстро — может лишь интенсифицировать нестабильность, приводя ко все более и более диким шатаниям и кренам. Более того, по мере того как свидетельства провала накапливаются, появляются опасные политические, культурные и психологические течения.

Например, одним из откликов на потерю контроля является внезапное изменение отношения к интеллигенции. Наука первой дала человеку ощущение господства над средой и, следовательно, над будущим. Сделав будущее созидаемым, а не незыблемым, она расшатала религии, которые проповедовали пассивность и мистицизм. Сегодня растущая очевидность того, что общество неподконтрольно, питает разочарование в науке. Вследствие этого мы становимс

490

свидетелями яркого возрождения мистицизма. Внезапно входит в моду астрология. Дзэн, йога, спиритические сеансы и черная магия становятся популярными развлечениями. Культы формируются вокруг поиска дионисийского опыта, невербальной и предположительно нелинейной коммуникации. Нам говорят, что важнее «чувствовать», а не «думать», как будто между одним и другим существует противоречие. Экзистенциалистские оракулы присоединяются к католическим мистикам, юнгианским психоаналитикам и индийским гуру в превознесении мистического и эмоционального над научным и рациональным.

Неудивительно, что возвращение донаучных взглядов сопровождается огромной волной ностальгии в обществе. Антикварная мебель, афиши ушедшей эпохи, игры, основанные на памяти о вчерашних пустяках, возвращение Art Nouveau, распространение стилей Эдуардов, новое открытие таких исчезнувших знаменитостей поп-культуры, как Хэмфри Богарт или У. С. Филде, отражают психологическое влечение к более простому, менее буйному прошлому. Мощные машины причуд включились в работу, чтобы извлечь выгоду из этого голода. Бизнес на ностальгии становится переживающей бум индустрией.

Провал технократического планирования и последовавшее за ним ощущение потери контроля питает также философию «теперешности». Песни и рекламные объявления приветствуют появление «нынешнего поколения», и ученые-психиатры, рассуждающие о предполагаемых опасностях подавления, советуют нам не откладывать удовольствия. Поощряется действие и стремление к немедленному вознаграждению. «Мы больше ориентированы на настоящее, — говорит журналисту девочка-подросток после гигантского фестиваля рок-музыки в Вудстоке. — Это вроде как делать то, что ты хочешь делать сейчас... Если остаешься где-нибудь очень долго, то начинаешь строить планы... Поэтому ты просто движешься»6. Стихийным образом личный эквивалент социальному отсутствию плана превратился в кардинальную психологическую добродетель.

Все это имеет свой политический аналог в возникновении странной коалиции правых и новых левых в поддержку

491

того, что можно назвать только «болтающимся» подходом к будущему. Так, мы слышим усиливающиеся призывы к антипланированию или непланированию, иногда выражающиеся эвфемизмом «органичный рост». Среди некоторых радикалов это приобретает анархистскую окраску. Ненужным или неразумным считается не только составлять долгосрочные планы на будущее для организации или общества, которое они хотят низвергнуть, но иногда считается признаком дурного тона планировать следующие полтора часа собрания. Прославляется бесплановость.

Утверждая, что планирование навязывает будущему ценности, антипланировщики упускают из виду тот факт, что непланирование тоже это делает, часто с гораздо худшими последствиями. Разгневанные узким, экономоцентрическим характером технократического планирования, они признают негодным системный анализ, учет финансовых льгот и подобные методы, игнорируя то, что эти же самые инструменты при ином использовании можно было бы превратить в мощные техники для гуманизации будущего.

Когда критики заявляют, что технократическое планирование античеловечно, т. е. пренебрегает социальными, культурными и психологическими ценностями, очертя голову бросаясь максимизировать экономическую прибыль, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недальновидно и недемократично, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недейственно, они обычно правы.

Но когда они погружаются в иррациональность, поддерживают антинаучные взгляды, испытывают своего рода болезненную ностальгию и превозносят «теперешность», они не только неправы, но опасны. Их альтернативы индустриализму — предындустриализм, их альтернатива технократии — не пост-, а предтехнократия.

Ничто не может быть опаснее дезадаптивности. Какими бы ни были теоретические аргументы, в мире свободны жестокие силы. Хотим ли мы предотвратить шок будущего или контролировать численность населения, препятствовать загрязнению или ослабить гонку вооружений, мы не можем позволить, чтобы глобальные решения принимались невни-

492

мательно, неразумно, беспланово. Выпустить ситуацию из рук — значит совершить коллективное самоубийство.

Мы нуждаемся не в возвращении к иррационализму прошлого, не в пассивном принятии перемен, не в разочаровании и нигилизме. Мы нуждаемся в сильной новой стратегии. По причинам, которые станут ясными, я называю эту стратегию «социальным футуризмом». Я убежден, что вооруженные этой стратегией, мы можем выйти на новый уровень компетентности в управлении переменами. Мы можем изобрести более гуманную, более дальновидную и более демократичную форму планирования, чем любая существовавшая до сих пор. Короче говоря, мы можем стать выше технократии.

ГУМАНИЗАЦИЯ ПЛАНИРОВАНИЯ

Технократы страдают экономоцентризмом. За исключением военного времени и критических ситуаций, их исходной предпосылкой является то, что даже неэкономические проблемы можно решить экономическими средствами.

Социальный футуризм бросает вызов этому основному допущению управленцев, как марксистов, так и кейнсианцев. В свое историческое время, на своем историческом месте целеустремленная погоня индустриализма за материальным прогрессом хорошо послужила человечеству. Однако когда мы мчимся к сверхиндустриализму, возникает новый этос, в котором другие цели начинают приобретать паритет наряду с целями экономического благосостояния и даже вытеснять их. В личном смысле самоосуществление, социальная ответственность, гедонистический индивидуализм и множество других целей соперничают с голым стремлением к материальному успеху и часто затмевают его. Изобилие служит основой, от которой люди начинают стремиться к различным постэкономическим целям.

В то же время в обществах, устремленных к сверхиндустриализму, экономические переменные — зарплаты, пла-

493

тежный баланс, производительность — становятся все более чувствительными к изменениям в неэкономической среде. Экономические проблемы многочисленны, но видное место начинает занимать целый спектр вопросов, имеющих только второстепенное экономическое значение. Расизм, борьба поколений, преступность, культурная автономия, насилие — у всего этого есть экономические параметры, однако ни одним из них нельзя эффективно* заниматься, используя исключительно экономоцентрические меры.

Движение от материального производства к производству услуг, психологизация как товаров, так и услуг и в конечном счете сдвиг к экспериментальному производству — все эти факторы намного теснее связывают экономический сектор с неэкономическими силами. Предпочтения потребителей меняются в соответствии с быстрыми изменениями стилей жизни, так что приход и уход субкультур находит свое отражение в экономической неразберихе. Сверхиндустриальное производство требует от работников умения манипулировать символами — значит, то, что приходит им в головы, становится намного важнее, чем в прошлом, и намного больше зависит от культурных факторов.

Есть даже признаки того, что финансовая система начинает больше реагировать на социальное и психологическое воздействие. Только в богатом обществе, находящемся на пути к сверхиндустриализму, мы видим изобретение новых инвестиционных способов — например, взаимные фонды, — которые сознательно мотивируются или ограничиваются неэкономическими соображениями. Взаимный фонд Вандербильта и Фонд сбережений отказываются вкладывать средства в ценные бумаги производителей алкоголя и табака. Гигантский Товарищеский фонд с презрением отвергает акции любой компании, связанной с производством вооружений, тогда как крошечный «Фонд преимущества 10/90» инвестирует часть своих активов в отрасли, способствующие смягчению продовольственных проблем и проблем населения в развивающихся государствах. Есть фонды, которые вкладывают средства исключительно (или главным образом) в расо-

494

во интегрированное жилищное строительство7. Фонд Форда и Пресвитерианская Церковь вкладывают часть своих немалых инвестиционных портфелей в компании, отбираемые не только по их выплатам, но и по их потенциальному содействию в решении урбанистических проблем8. Такие проявления, хотя количество их пока невелико, ясно сигнализируют о направлении изменений.

Тем временем крупные американские корпорации с фиксированными инвестициями в урбанистические центры, часто сами того не желая, втягиваются в ревущий вихрь социальных перемен. Сотни компаний сейчас вовлечены в программу занятости, в организацию программ по обучению грамоте и профессиональной подготовке и множество иных незнакомых им ранее видов деятельности. Такие новые формы участия стали настолько важными, что самая крупная в мире корпорация, Американская телефонная и телеграфная компания, недавно организовала отдел проблем окружающей среды. На эту службу, являющуюся первопроходцем, возложен целый спектр задач, в том числе проблемы загрязнения воздуха, эстетика транспорта и оборудования компании, поощрение обучающих программ для дошкольников в городских гетто. Это не обязательно подразумевает, что большие компании становятся альтруистичными, это просто подчеркивает все более тесные связи между экономическим сектором и мощными культурными, психологическими и социальными силами.

Эти силы уже колотят в наши двери; а технократические планировщики и управленцы в большинстве своем ведут себя так, будто ничего не произошло. Они продолжают действовать так, как будто экономический сектор герметически закрыт от социальных и психокультурных влияний. Действительно, экономоцентрические предпосылки так укоренены и их придерживаются столь многие и в капиталистических, и в коммунистических государствах, что они искажают сами информационные системы, имеющие существенное значение для управления переменами.

Например, все современные государства поддерживают детально разработанный механизм для оценки экономичес-

495

ких достижений. Мы фактически каждый день знаем о направлениях перемен во всем, что касается производительности, цен, капиталовложений и тому подобных факторов. Набором «экономических индикаторов» мы измеряем здоровье экономики, скорость, с которой она меняется, и общие направления перемен. Без этих критериев наш контроль над экономикой был бы значительно менее эффективным.

Но мы не имеем ни таких критериев, ни набора сравнимых «социальных индикаторов», которые говорили бы нам, здорово ли также общество. У нас нет критериев «качества жизни». У нас нет систематического показателя, который говорил бы нам, в большей или меньшей степени люди отчуждены друг от друга; стало ли образование эффективнее; процветают ли живопись, музыка и литература; растут ли вежливость, щедрость и доброта. «Валовой национальный продукт — это наш Священный Грааль, — пишет Стюарт Удэлл, бывший министр внутренних дел Соединенных Штатов, — ...но у нас нет никакого индекса окружающей среды, никакой статистики, чтобы оценить, становится ли страна год от года более жизнеспособной»9.

На поверхностный взгляд, это могло бы показаться чисто техническим вопросом, предметом обсуждения для статистиков. Но проблема имеет самое серьезное политическое значение, ведь без таких критериев трудно согласовывать национальную или местную политику с соответствующими долгосрочными социальными целями. Отсутствие такого показателя увековечивает вульгарную технократию.

Общественность мало знает об этом, однако вежливая, но все более острая борьба вокруг этой проблемы началась в Вашингтоне. Технократические планировщики и экономисты видят в идее социальных индикаторов угрозу своему прочному положению у уха творца политики. О потребности в социальных индикаторах, напротив, красноречиво говорят такие выдающиеся представители социальных наук, как Бертрам М. Гросс из Государственного университета Вэйна, Элинор Шелдон и Уилберт Мур из Фонда Рассела Сейджа, Дэниел Белл и Реймонд Бауэр из Гарварда. Мы являемся свидетелями, говорит Гросс, «широкомасштабно-

496

го бунта против того, что называют «экономическим филистерством» нынешнего статистического истеблишмента правительства Соединенных Штатов»10.

Этот бунт получил энергичную поддержку небольшой группы политиков и правительственных чиновников, которые признают нашу отчаянную нужду в посттехнократической социальной разведывательной системе. Среди них Дэниел П. Мойнихан, ведущий советник Белого дома; сенаторы Уолтер Мондейл из Миннесоты и Фред Харрис из Оклахомы; несколько бывших чиновников Кабинета. В недалеком будущем мы можем ожидать, что подобный бунт поднимется и в других мировых столицах, снова проведя границу между технократами и посттехнократами.

Однако опасность шока будущего сама по себе указывает на потребность в новых социальных критериях, еще даже не упоминающихся в быстро расцветающей литературе о социальных индикаторах". Например, нам насущно необходимы техники для оценки уровня быстротечности в разных сообществах, разных группах населения и в индивидуальном опыте. В принципе возможно создать «индекс быстротечности», который мог бы обнаружить скорость, с которой мы устанавливаем и разрываем отношения с вещами, местами, людьми, организациями и информационными структурами, входящими в состав нашей среды.

Такой индекс, среди прочего, показал бы фантастические различия в опыте разных групп общества — статичное и монотонное качество жизни огромного количества людей, неистовое вращение жизни других. Правительственные политики, которые пытаются одинаково обходиться с обеими группами людей, обречены встретить гневное сопротивление одной из них — или обеих.

Нам также нужен показатель новизны в среде. Насколько часто сообщества, организации или индивидуумы вынуждены справляться с ситуациями с первого раза? Сколько предметов в доме средней рабочей семьи действительно «новые» по функции или внешнему виду, сколько традиционных? Какой уровень новизны (предметы, люди или любой иной значимый параметр) требуется для возбуждения без перевозбуждения? Насколько больше новизны могут

497

впитать дети по сравнению с их родителями, если правда, что они могут впитать больше? Каким образом возраст соотносится с меньшей терпимостью к новизне, как такие различия коррелируют с политическими и межпоколенческими конфликтами, раздирающими сейчас технологические общества? Изучая и оценивая вторжение новизны, мы, вероятно, можем начать контролировать приток перемен в наши социальные структуры и личную жизнь.

А как насчет выбора и сверхвыбора? Можем ли мы выработать критерии степени значимого выбора в жизни людей? Может ли правительство, которое претендует на демократизм, не беспокоиться по этому поводу? При всей риторике о свободе выбора ни одно правительство в мире не может заявить, что сделало какую-либо попытку оценить эту свободу. Просто существует допущение, что увеличение доходов и изобилия означает увеличение выбора, а увеличение выбора, в свою очередь, означает свободу. Не пришло ли время проверить эти базовые допущения наших политических систем? Посттехнократическое планирование должно заняться именно этими проблемами, если мы намерены предотвратить шок будущего и построить гуманное сверхиндустриальное общество.

Чувствительная система индикаторов, направленная к оценке достижения социальных и культурных целей и интегрированная с экономическими индикаторами, является частью технического оборудования, в котором нуждается каждое общество, прежде чем оно сможет успешно выйти на следующий этап экономотехнологического развития. Это абсолютное предварительное условие посттехнократического планирования и управления переменами.

Более того, гуманизация планирования должна также отразиться на наших политических структурах. Чтобы связать сверхиндустриальную систему социальной разведки с центрами принятия решений в обществе, мы должны институциализировать озабоченность качеством жизни. Так, Бертрам Гросс и другие представители движения за социальные индикаторы предлагают создать Совет социальных консультантов при президенте. Такой Совет, как им представляется, был бы устроен по образцу уже существующего Совета экономических консультантов (СЕА) и выполнял бы

498

параллельные функции в социальной области. Новая служба отслеживала бы ключевые социальные индикаторы точно так же, как СЕА держит под наблюдением экономические показатели и истолковывает президенту изменения. Она выпускала бы ежегодный отчет о качестве жизни, ясно объясняя наш социальный прогресс (или его отсутствие) в отношении определенных целей. Таким образом, этот отчет дополнял бы и уравновешивал ежегодный отчет СЕА. Предоставляя достоверные, полезные данные о нашем социальном состоянии, Совет социальных консультантов начал бы оказывать влияние на планирование в целом, делая его более чутким к социальным издержкам и выгодам, не таким холодно технократическим и экономоцентричным*.

Создание подобных советов не только на федеральном уровне, но также на муниципальном и уровне штатов не решило бы все наши проблемы; оно не уничтожило бы конфликт; оно не гарантировало бы, что социальные индикаторы используются надлежащим образом. Короче говоря, оно не удалило бы политику из политической жизни. Но оно дало бы признание — и политическую силу — идее, что цели прогресса выходят за пределы экономики. Создание служб, призванных наблюдать за индикаторами перемен в качестве жизни, поведет нас в длинный путь к гуманизации планировщика, что, по существу, и есть первая стадия стратегии социального футуризма.

ВРЕМЕННЫЕ ГОРИЗОНТЫ

Технократы страдают близорукостью. Они инстинктивно думают о ближайших прибылях, ближайших последствиях. Они незрелые представители теперешнего поколения.

* Сторонники расходятся во мнениях относительно того, следует ли Совету социальных консультантов быть организационно независимым или стать частью большего Совета экономических и социальных консультантов. Однако все стороны согласны в том, что необходима интегрирующая экономическая и социальная разведка.

499

Если региону нужно электричество, они додумываются до силовой установки. Тот факт, что подобная установка может резко изменить трудовые паттерны, что в пределах одного десятилетия она может оставить людей без работы, вызвать широкомасштабную переквалификацию работников и поглотить расходы ближайшего города на социальные пособия, — такие соображения слишком отдалены по времени, чтобы беспокоить их. Тот факт, что установка может повлечь спустя поколение опустошительные экологические последствия, в их временной структуре просто не регистрируется.

В мире растущих перемен следующий год ближе к нам, чем в более спокойную эпоху был следующий месяц. Этот радикально измененный факт жизни должен быть осознан теми, кто принимает решения в промышленности, правительстве и других местах. Их временные горизонты должны быть расширены.

Планировать на более отдаленное будущее — не значит привязывать себя к догматическим программам. Планы могут быть экспериментальными, текучими, подлежать постоянному пересмотру. Однако гибкость не обязательно означает недальновидность. Чтобы перешагнуть через технократию, наши социальные временные горизонты должны простираться в будущее на десятилетия и даже на поколения. Это требует большего, чем удлинение наших формальных планов. Это означает осознание всем обществом, сверху донизу, нового, социально понимаемого будущего.

Один из самых здоровых феноменов последних лет — внезапное разрастание организаций, занимающихся изучением будущего. По сути — это гомеостатическая реакция общества на ускорение перемен. В пределах нескольких лет созданы ориентированные на будущее центры, подобные Институту будущего; образованы академические исследовательские группы, подобные Комиссии 2000 года и Гарвардской программе технологии и общества; возникли футурологические журналы в Англии, Франции, Италии, Германии и Соединенных Штатах; в университетах введены курсы по прогнозированию и сопутствующим дисцип-

500

линам; состоялись международные встречи футурологов в Огайо, Берлине и Киото; появились такие группы, как Futuribles, «Европа 2000», «Человечество 2000», «Всемирное общество будущего».

Футурологические центры предполагается основать в Западном Берлине, Праге, Лондоне, Москве, Риме и Вашингтоне, в Каракасе и даже в далеких джунглях Бразилии в Белеме и Бело Хоризонте. В отличие от традиционных технократических планировщиков, чьи горизонты простираются не больше чем на несколько лет, эти группы озабочены переменами в следующие 15, 25 и даже 50 лет.

Каждое общество сталкивается не просто с последовательностью вероятных будущих, но с множеством возможных будущих и конфликтом по поводу предпочтительных будущих. Управление переменами — это попытка превратить определенные вероятности в возможности, следуя предпочтениям, по которым достигнуто согласие. Определение вероятности требуется от науки футурологии. Описание возможности требуется от искусства футурологии. Выяснение предпочтения требуется от политики футурологии.

Всемирное футурологическое движение сегодня еще не проводит четких различий между этими функциями. Оно уделяет особое внимание оценке вероятностей. Во многих этих центрах экономисты, социологи, математики, биологи, физики, исследователи-экспериментаторы и другие придумывают и применяют методы прогнозирования будущих вероятностей. В какой день аквакультура сможет кормить половину населения мира? Каковы шансы на то, что электрические автомобили в ближайшие 15 лет вытеснят машины, работающие на газовом топливе? Насколько вероятна разрядка международных отношений между Китаем и Советским Союзом к 1980 г.? Какие изменения наиболее вероятны в досуге, городском управлении, расовых отношениях?

Подчеркивая взаимосвязанность в корне отличных друг от друга событий и тенденций, ученые-футурологи также уделяют все больше внимания социальным последствиям технологии. Институт будущего, помимо прочего, исследу-

501

ет социальные и культурные эффекты передовой коммуникационной технологии. Группа в Гарварде озабочена социальными проблемами, которые, вполне вероятно, возникнут в результате биомедицинских достижений. Футурологи в Бразилии изучают вероятные результаты различных политик экономического развития.

Основной причиной изучения вероятных будущих является вынужденность. Для индивидуума невозможно прожить даже один рабочий день, не делая тысяч предположений относительно вероятного будущего. Пассажир, пользующийся сезонным билетом, который звонит, чтобы сказать: «Я буду дома в шесть», допускает, что поезд пойдет вовремя. Когда мать отправляет Джонни в школу, она мысленно предполагает, что, когда он придет, школа будет на месте. Точно так же, как летчик не может вести самолет, не зная курса, мы не можем вести свою личную жизнь, не делая постоянно подобных предположений, сознательно или нет.

Общества тоже выстраивают архитектуру предпосылок, касающихся завтрашнего дня. Те, кто принимает решения в промышленности, правительстве, политике и других секторах общества, без них не могли бы функционировать. Однако в периоды бурных перемен эти социально сформированные образы вероятного будущего становятся менее точными. Разрушение контроля в сегодняшнем обществе напрямую связано с нашими неадекватными образами вероятных будущих.

Конечно, никто не может «знать» будущее в каком-то абсолютном смысле. Мы можем систематизировать и углублять свои предположения и пытаться определить их вероятность. Даже это трудно. Попытки предсказать будущее неизбежно изменяют его. Подобным же образом, как только прогноз распространяется, сам акт распространения (как ясно из исследования) также вызывает беспокойство. Прогнозы имеют тенденцию становиться самоисполняющимися или самозащищающимися. Поскольку временной горизонт расширяется в более отдаленное будущее, мы вынуждены полагаться на предчувствие и предположение. Кроме того, определенные уникальные события, например

502

убийство, в сущности, непредсказуемы в настоящем (хотя мы можем предсказывать группы таких событий).

Несмотря на все это, настало время раз и навсегда уничтожить популярный миф, что будущее «неведомо». Трудности должны дисциплинировать и вызывать отклик, а не парализовывать. Уильям Ф. Огбурн, один из великих ученых мира в области социальных перемен, когда-то писал: «Мы должны принять в свое мышление идею приближений, то есть то, что существуют различные степени точности и неточности оценки»12. Грубое представление о том, что ждет впереди, лучше, чем ничего, продолжает он, а для многих целей чрезвычайная точность совершенно не обязательна.

Следовательно, мы не так беспомощны в том, что касается будущих вероятностей, как предполагают многие. Британский ученый, занимающийся общественными науками, Дональд Г. Мак-Рэй справедливо утверждает, что «современные социологи на самом деле могут сделать значительное количество сравнительно краткосрочных и ограниченных предсказаний с большой долей уверенности»13. Однако помимо стандартных методов социальной науки, мы экспериментируем с потенциально мощными новыми инструментами зондирования будущего. Они охватывают спектр от сложных способов экстраполяции существующих тенденций до создания чрезвычайно замысловатых моделей, игр и конструкций, подготовки подробных вероятностных сценариев, систематического изучения истории в поисках относящихся к делу аналогий, морфологического исследования, анализа релевантности и тому подобного14. Во всестороннем исследовании технологического прогнозирования д-р Эрих Янтц, бывший консультант OECD и член исследовательской группы MОT, определил множество новых техник, как используемых, так и находящихся на стадии эксперимента.

Институт будущего (IFF) в Мидлтауне, Коннектикут, прототип футурологической мысли, является лидером в проектировании новых инструментов прогнозирования. Один из них — Дельфи — метод, в значительной степени разработанный д-ром Олафом Хелмером, математиком и

503

философом, одним из основателей IFF. Метод Дельфи позволяет заниматься очень отдаленным будущим, применяя систематическое использование «интуитивных» догадок и оценок, которые делает широкий круг экспертов. Работа над Дельфи привела к дальнейшей инновации, которая имеет особую важность в попытке предотвратить шок будущего, регулируя темп перемен. Созданная Теодором Дж. Гордоном из IFF и названная Матричным анализом перекрестного воздействия, она прослеживает воздействие одной инновации на другую, впервые делая возможным предварительный анализ сложных цепочек социальных, технологических и других случайностей и скорости, с которой они, по всей видимости, будут происходить.

Короче говоря, мы являемся свидетелями совершенно необычного прорыва к более научной оценке будущих вероятностей, который, по всей видимости, сам по себе будет иметь сильное влияние на будущее. Все же было бы глупо переоценивать способность науки точно предсказывать сложные события. Но сегодня опасность не в том, что мы переоцениваем свою способность; реальная опасность в том, что мы ее недостаточно используем. Ведь даже когда наши пока примитивные попытки научного прогнозирования оказываются явно ошибочными, само усилие помогает нам идентифицировать ключевые переменные в изменениях, помогает прояснить цели и заставляет более тщательно оценивать политические альтернативы. Такими способами, если нет других, зондирование будущего окупается в настоящем.

Однако предвидение вероятных будущих — только часть того, что нужно сделать, если мы намерены сдвинуть временной горизонт планировщика и вселить во все общество большее ощущение завтра. Мы должны также значительно расширить свою концепцию возможных будущих. К суровой дисциплине науки мы должны добавить пылающее воображение искусства.

Сегодня мы особенно нуждаемся в множестве видений, снов и пророчеств — образов потенциальных завтра. Прежде чем мы сможем рационально решить, который из альтернативных путей выбрать, каким культурным стилям

504

следовать, мы должны сначала убедиться, какие из них возможны. Предположение, размышление и фантастическая картина, таким образом, становятся такой же холодно практичной необходимостью, какой в прежние времена был твердо стоящий на земле «реализм».

Вот почему сегодня некоторые самые большие и самые догматично мыслящие корпорации мира, когда-то бывшие живым воплощением приверженности настоящему, нанимают в качестве консультантов футурологов, писателей-фантастов и мечтателей. Гигантская европейская химическая компания берет на работу футуролога, который сочетает науку с теологией. Американская коммуникационная империя привлекает социального критика, ориентированного на будущее. Производитель стекла добивается, чтобы писатель-фантаст представил себе возможные корпоративные формы будущего. Компании обращаются к этим «парящим в облаках» «небожителям» не за научным прогнозом вероятностей, а за нетривиальными размышлениями о возможностях.

Но не только корпорации должны обращаться за подобными услугами. Органы местного управления, школы, добровольческие ассоциации и другие также нуждаются в образном изучении своего потенциального будущего. Чтобы помочь им, следовало бы создать в каждом сообществе «центры воображения», занимающиеся, при технической поддержке, мозговым штурмом. Это были бы места, где люди, обладающие скорее творческим воображением, чем техническим опытом, собирались вместе, чтобы исследовать нынешние кризисы, делать предположения о будущих кризисах и свободно, даже играючи, размышлять о возможных вариантах будущего.

Каковы, например, возможности будущих городских перевозок? Уличное движение — это проблема, включающая в себя пространство. Как может завтрашний город справиться с движением людей и объектов в пространстве? Поразмышлять над этим вопросом центр воображения может призвать художников, скульпторов, танцовщиков, конструкторов мебели, обслуживающий персонал автосто-

505