Часть 16.

рактера влияют на экономическое и социальное развитие общества.

Приход Второй волны, например, сопровождался распространением протестантской этики с ее акцентом на бережливость, упорный труд и отсрочку вознаграждения - черты, служившие каналами, по которым огромная энергия направлялась на выполнение задач экономического развития. Вторая волна также вызвала изменения в объективности - субъективности, индивидуализме, отношениях к власти и способности к абстрактному мышлению, сопереживанию и воображению.

Чтобы крестьяне смогли освоить механизмы и превратиться в производственную рабочую силу, они должны были научиться читать и писать. Им необходимо было дать образование, информировать и сформировать их. Они обязаны были понять, что можно жить по-другому. Поэтому была потребность в большом числе людей, способных представить себя в новой роли и окружении. Их надо было научить мыслить по-другому. Поэтому индустриализм должен был в какой-то степени демократизировать не только средства коммуникации и политику, но и воображение.

В результате таких психокультурных перемен изменились определенные черты характера - появился новый социальный характер. И сегодня мы опять оказались на грани такого же психокультурного переворота.

Стремительное удаление от оруэлловского униформизма Второй волны затрудняет какие-либо обобщения относительно зарождающейся психики. Здесь, даже больше, чем в других размышлениях о будущем, мы можем только делать предположения.

Тем не менее мы можем указать на важные переме-

[604]

ны, которые, вероятно, будут влиять на психологическое развитие в обществе Третьей волны. И это подводит нас к весьма интересным вопросам, если не выводам. Ведь эти перемены затрагивают воспитание детей, образование, юность, работу и даже то, как формируется образ нашего "я". Невозможно изменить все это, не меняя весь социальный характер будущего.

Вырастая другими

Прежде всего ребенок завтрашнего дня, вероятно, будет расти в обществе, которое гораздо меньше сосредоточено на ребенке, чем наше.

"Поседение" или постарение населения во всех высокоразвитых странах предполагает, что общество уделяет больше внимания потребностям пожилых людей и, соответственно, меньше - молодым. Далее, по мере того как женщины продвигаются по службе и делают карьеру в рыночной экономике, их традиционная потребность тратить все свои силы на материнство уменьшается.

В период Второй волны миллионы родителей осуществляли собственные мечты в своих детях, так как они могли вполне резонно ожидать, что их дети достигнут больших успехов в социальной и экономической сферах, чем они сами. Эти мечты о продвижении наверх побуждали родителей сосредоточивать огромную психическую энергию на своих детях. Сегодня многие родители, принадлежащие к среднему классу, испытывают мучительное разочарование, когда их дети, живя в гораздо более сложном мире, движутся по социоэкономической лестнице вниз, а не вверх. Исчезает возможность состояться с помощью своих детей.

[605]

Вероятно, общество будущего не станет немедленно удовлетворять все потребности, желания ребенка и даже, возможно, интересоваться его психологическим развитием. Если так, доктора Споки будущего порекомендуют родителям создавать детям более структурированное и требовательное окружение и давать им меньше свободы.

Можно ожидать, что юношеский период не будет таким затянутым и болезненным процессом, как сегодня для многих. Миллионы детей воспитываются в семьях с одним родителем, где работающие матери (или отцы) измотаны неустойчивой экономикой. У этих детей меньше удовольствий и времени, чем у поколения детей-цветов 60-х годов.

Другие, позднее, будут, вероятно, воспитываться в семьях, работающих дома. Как и во многих семьях Второй волны, строящихся на бизнесе матери и отца, мы можем ожидать, что дети, живущие в завтрашнем, набитом электроникой доме будут непосредственно вовлекаться в семейные дела и с ранних лет приучаться к ответственности.

Подобные факты предполагают более короткие детство и юность, но в то же время более ответственные и продуктивные. Работая вместе со взрослыми, дети в таких семьях, наверное, будут в меньшей степени подвержены влиянию сверстников. Они смогут достичь больших успехов.

Во время перехода к новому обществу, там, где есть дефицит рабочих мест, профсоюзы Второй волны, несомненно, будут бороться за исключение молодых людей из рынка труда вне дома. Профсоюзы (и учителя, независимо от того, члены ли они профсоюзов или нет) будут лоббировать принятие законов о продлении сроков обязательного или частично обязательного школьного образования. В той степени, в какой им это удаст-

[606]

ся, миллионы молодых людей будут, помимо своей воли, удерживаться в удушающем заточении затянувшейся юности. Таким образом, мы можем стать свидетелями острого контраста между молодыми людьми из "электронных коттеджей", которые быстро выросли, поскольку рано начали работать и чувствовать ответственность, и теми, кто медленнее взрослеет в других условиях.

С течением времени следует ожидать, что образование тоже изменится. Многие дети станут учиться не в классной аудитории. Несмотря на давление профсоюзов, сократится, а не увеличится число лет обязательного школьного образования. Исчезнет строгая возрастная изоляция, молодые и старые будут общаться друг с другом. Образование, более разнообразное и тесно связанное с работой, будет продолжаться в течение всей жизни. А сама работа - будь то производство для рынка или для домашнего пользования, - вероятно, начнется раньше, чем это было у одного или двух последних поколений. В силу этих причин цивилизация Третьей волны может оказывать предпочтение совсем другим чертам характера у молодых, таким, как независимость от мнений сверстников, меньшая ориентация на потребление и меньшее гедонистическое зацикливание на самом себе.

Так это или нет, верно одно: взросление будет проходить по-другому. И в результате появятся другие личности.

Новый работник

По мере того как подросток взрослеет и выходит на трудовую арену, новые силы вступают в игру с его или ее личностью, поощряя одни черты и наказывая или карая другие.

[607]

В эпоху Второй волны работа на заводах и в учреждениях постоянно становилась более однообразной, специализированной и срочной, а работодатели предпочитали работников, которые были послушны, пунктуальны и готовы выполнять механическую работу. Соответствующие черты характера воспитывались в школах и поощрялись корпорациями.

С наступлением на наше общество Третьей волны работа становится все более разнообразной, менее фрагментированной, каждый выполняет более крупное, а не мелкое задание. Гибкий график и свободный темп заменяют прежнюю потребность в массовой синхронизации поведения. Работникам приходится справляться с более частыми переменами в их работе, а также со сбивающим с толку чередованием переводов персонала, изменений продукции и реорганизаций.

Таким образом, работодатели Третьей волны испытывают все возрастающую потребность в мужчинах и женщинах, которые принимают на себя ответственность, понимают, как их работа связана с работой других, которые могут справляться с более крупными заданиями и быстро адаптируются к изменившимся обстоятельствам и которые чувствуют настроение людей вокруг них.

Фирмы периода Второй волны часто увольняли сотрудников за бюрократическое поведение. Фирмы Третьей волны нуждаются в людях с меньшей запрограммированностью, более быстрых на подъем. Разница, говорит Дональд Коновер, генеральный менеджер Корпоративного образования для "Вестерн электрик", такая же, как между классическими музыкантами, которые играют каждую ноту, написанную в партитуре, и джазовыми, которые, решив, какую мелодию исполнять, подхватывают сигналы друг друга и свободно импровизируют(3).

[608]

Это сложные люди, индивидуалисты, гордящиеся тем, что не похожи на других. Такая индивидуализированная рабочая сила необходима промышленности Третьей волны.

По данным исследователя общественного мнения Дэниела Янкеловича, только 56% американских работников, главным образом более пожилые, еще сохраняют мотивацию традиционными стимулами. Они счастливы получать четкие указания по работе и понятные задания, не рассчитывают найти "смысл" в своей работе.

Напротив, уже 17% рабочей силы отражает новые ценности, возникающие в недрах Третьей волны. В основном молодые руководители среднего звена, они, как заявляет Янкелович, "жаждут большей ответственности и более живой работы с поручениями, достойными их таланта и квалификации". Наряду с финансовым вознаграждением они ищут в работе смысл.

Чтобы привлечь таких работников, наниматели начинают предлагать индивидуальные вознаграждения. Это объясняет, почему некоторые передовые компании (как TRW Inc., расположенная в Кливленде фирма с высокой технологией) предлагают сейчас работникам не фиксированный набор дополнительных льгот, а отпуска, медицинские льготы, пенсии и страхование по их выбору. Каждый работник может выбрать исходя из своих нужд(4).

Янкелович пишет: "Нет такого одного набора стимулов, которым можно мотивировать весь спектр рабочей силы". Более того, добавляет он, среди разнообразных вознаграждений за работу деньги больше не имеют такой мотивирующей силы, как раньше.

Никто не хочет сказать, что этим работникам не нужны деньги. Конечно, нужны. Но, достигнув опреде-

[609]

ленного уровня доходов, они начинают сильно отличаться в своих потребностях. Дополнительные денежные прибавки больше не оказывают такого влияния на поведение, как прежде. Когда Бэнк оф Америка в Сан-Франциско предложил помощнику вице-президента Ричарду Исли более высокую должность в отделении, находящемся лишь в 20 милях от этого города, Исли отказался. Он не хотел так далеко ездить на работу. Лет десять назад, когда в книге "Шок будущего" был впервые описан стресс при переезде в связи со сменой места работы, только примерно 10% работников отказывались переезжать вместе с предприятием. Это число возросло и сейчас составляет от трети до половины сотрудников, согласно данным Мерилл Линч Релокейшн Менеджмент, инк., даже когда эти переезды часто сопровождаются более крупными прибавками к зарплате(5). "Раньше люди "брали под козырек" и стройными рядами отправлялись в Тимбукту, а теперь маятник определенно качнулся в сторону большего внимания к семье и образу жизни", - говорит вице-президент корпорации "Селаниз". Подобно корпорации Третьей волны, которая должна принимать во внимание не только прибыль, работник также имеет "многочисленные интересы".

В то же время наиболее укоренившиеся модели власти также меняются. В фирмах Второй волны у каждого работника один начальник. Споры среди сотрудников решает начальник. При новой форме организаций стиль совершенно иной. Работники имеют одновременно более одного руководителя. Разные по рангу и квалификации люди встречаются во временных, создаваемых для решения конкретного вопроса, группах. И по словам Дейвиса и Лоуренса, авторов стандартного текста на эту тему: "Разногласия... решаются без участи

[610]

общего начальника... Подобная форма предполагает, что конфликт может быть здоровым... разные мнения ценятся, и люди выражают свою точку зрения даже когда знают, что другие могут не согласиться"(6).

Такая система наказывает работников, проявляющих слепое послушание. Она вознаграждает тех, кто возражает в разумных пределах. Работники, ищущие смысл, ставящие под сомнение авторитеты, желающие поступать по своему разумению или требующие, чтобы их работа была социально значимой, могут считаться смутьянами на предприятиях Второй волны. Но предприятия Третьей волны не смогут работать без них.

Таким образом, мы повсеместно видим едва различимое, но глубокое изменение черт личности, вознаграждаемых экономической системой, - изменение, которое формирует появляющийся социальный характер.

Этика производителя-потребител

Не только воспитание детей, образование и работа будут оказывать влияние на развитие личности в цивилизации Третьей волны. Еще более глубинные силы воздействуют на психику будущего. Ибо экономика состоит не только из рабочих мест или оплачиваемой работы.

Ранее я предложил рассматривать экономику как состоящую из двух секторов, в одном мы производим товары для обмена, в другом мы делаем вещи для себя. Один - это рыночный, или производственный сектор, другой - сектор производителя-потребителя. И каждый из них оказывает свое психологическое воздействие на нас. Ибо каждый выдвигает свою собственную

[611]

этику, свой собственный набор ценностей и свое собственное определение успеха.

В период Второй волны широкое распространение рыночной экономики - как капиталистической, так и социалистической - поощряло этику приобретения. Она дала только экономическое определение личного успеха.

Продвижение Третьей волны, однако, сопровождается, как мы видели, феноменальным ростом деятельности по принципу "помоги себе сам" и "сделай сам" или "производством для себя". Выходя за рамки обычного хобби, такое производство приобретает все большее экономическое значение. А поскольку на это уходит все больше нашего времени и энергии, оно также начинает формировать нашу жизнь и социальный характер.

Рыночная этика не классифицировала людей по тому, чем они владеют, этика производства-потребления высоко оценивает то, что люди делают. Иметь много денег все еще престижно. Но и другие характеристики берутся в расчет. Среди них такие, как уверенность в своих силах, способность адаптироваться и выжить в трудных условиях, умение делать вещи своими руками - построить забор, приготовить хороший обед, сшить платье или отреставрировать старинный комод.

Более того, если производственная или рыночная этика восхваляет устремленность к одной цели, этика производителя-потребителя призывает к широте интересов. Разносторонность заносится в графу доходов. По мере того как Третья волна приводит производство для обмена и "производство для себя" в большее равновесие, возрастают требования "сбалансированного" образа жизни.

[612]

Этот сдвиг активности из производственного сектора в сектор производства-потребления также предполагает приход нового вида равновесия в жизнь людей. Все большее число работников, занятых производством для рынка, тратит свое время на абстракции - слова, числа, модели - и мало знает людей, если вообще их знает.

Многим такая "работа головой" может показаться привлекательной и полезной. Но она часто сопровождается ощущением оторванности - отрезанности, скажем так, от земных видов, звуков, текстур и эмоций повседневного существования. Действительно, сегодняшнее прославление рукоделия, садоводства, труда крестьянина или рабочего и того, что можно назвать "шиком водителя грузовика", может быть компенсацией за наплыв абстракции в производственный сектор.

Напротив, в производстве-потреблении мы обычно сталкиваемся с более конкретной, непосредственной действительностью; производство-потребление предполагает прямой контакт с вещами и людьми. Поскольку многие делят свое время, выступая частично как работники, а частично как производители-потребители, они в состоянии наслаждаться конкретным и абстрактным, взаимодополняющими удовольствиями от интеллектуальной и физической работы. Этика производителя-потребителя возвращает уважение ручному труду после 300-летнего пренебрежения. И это новое равновесие также способно влиять на изменение черт личности.

Мы видели, что с ростом индустриализации распространение взаимозависимого труда поощряло мужчин становиться объективными, а домашняя достаточно самостоятельная работа способствовала формированию

[613]

женской субъективности. Сегодня, когда все больше женщин вовлекается в производство для рынка, их психология становится объективнее. Их поощряют "думать, как мужчины". Наоборот, по мере того как все больше мужчин остается дома, взяв на себя большую часть работы по дому, их потребность в "объективности" уменьшается. Они "субъективизируются".

Завтра, когда многие люди Третьей волны будут делить свою жизнь между работой неполный рабочий день в больших, взаимозависимых компаниях или организациях и работой частично для себя и своей семьи в малых, автономных, производящих-потребляющих группах, мы сможем подвести баланс объективности и субъективности обоих полов.

Вместо того чтобы искать "мужское" отношение и "женское" отношение, причем ни одно из них не сбалансировано, система сможет вознаграждать людей, которые способны здраво взглянуть на мир с обеих точек зрения. Объективные субъективисты и наоборот.

Короче говоря, с увеличением доли производства-потребления в экономике в целом появляется еще один источник психологического изменения. Влияние основных перемен в производстве и производстве-потреблении вместе с глубокими изменениями в воспитании детей и образовании обещает переделать наш социальный характер, по крайней мере, так же сильно, как это сделала Вторая волна 300 лет назад. Новый социальный характер возникает в самом центре нашего общества.

Действительно, даже если каждое из этих наблюдений окажется ошибочным, если каждый сдвиг, который мы начали замечать, пойдет в обратную сторону, есть еще одна последняя, огромная причина ожидать прорыва в психосфере, ату причину можно кратко обозначить как "резолюция средств коммуникации".

[614]

Конфигуративное "я"

Связь между средствами коммуникации и характером сложна, но неразрывна. Мы не можем изменись все наши средства коммуникации и ожидать, что как народ останемся неизменными. Революция в средствах массовой информации приведет к революции в психике.

В период Второй волны люди купались в море массово производимых образов. Относительно небольшое число издаваемых централизованно газет, журналов, радио-, телепередач и фильмов обеспечивали то, что критики назвали "монолитным сознанием". Индивиды постоянно соотносили себя с незначительным набором ролевых моделей и оценивали свой образ жизни, сравнивая его с несколькими предпочитаемыми возможностями. Круг социально одобряемых стилей поведения личности был относительно узок.

Демассификация средств массовой информации в наши дни дает поразительное разнообразие ролевых моделей и стилей жизни, с которыми можно сравнить свою жизнь. Более того, новые средства массовой информации кормят нас не целыми, а раскрошившимися чипсами образов. Они не предлагают нам несколько понятных видов идентичности для выбора, нужно сложить ее из кусочков: конфигуративное, или модульное, "я". Это гораздо труднее, и это объясняет, почему многие миллионы людей отчаянно ищут идентичность.

Эти усилия приводят нас к повышенному осознанию собственной индивидуальности - тех черт, которые делают нас неповторимыми. Так изменяется наш собственный образ. Мы требуем, чтобы нас считали личностями и относились к нам как к личностям, и это происходит именно в то время, когда новая производствен-

[615]

ная система все больше нуждается в индивидуальностях.

Помимо оказания нам помощи в кристаллизации чисто личностных качеств, новые средства коммуникации Третьей волны превращают нас в производителей - или, скорее, производителей-потребителей - наших собственных образов себя.

Немецкий поэт и критик Ганс Магнус Энценсбергер отметил, что во вчерашних средствах массовой информации "техническое различие между приемниками и передатчиками отражает социальное разделение труда на производителей и потребителей"(7). В течение всей эпохи Второй волны сотрудники средств массовой информации производили послания для аудитории, которая не могла ответить прямо или взаимодействовать с теми, кто посылает сообщения.

Напротив, наиболее революционной чертой новых средств коммуникации является то, что многие из них интерактивны, т. е. позволяют каждому пользователю создавать или посылать образы, а также просто получать их извне. Двухсторонние кабели, видеокассеты, дешевые записывающие устройства - все это отдает средства коммуникации в руки отдельного человека.

Заглядывая вперед, можно представить, что когда-нибудь даже обычное телевидение станет интерактивным, и мы сможем не только смотреть Арчи Банкера или Мэри Тайлер Моор завтрашнего дня, но и поговорить с ними и повлиять на их поведение во время шоу. Уже сейчас кабельная система "Кьюбе" технически позволяет зрителям телепостановки обратиться к режиссеру с просьбой ускорить или замедлить темп действия или выбрать конец истории.

Революция средств коммуникации дает каждому из нас более сложный образ себя. Она делает нас еще более

[616]

непохожими друг на друга. Она ускоряет сам процесс нашего "примеривания" различных образов и ускоряет наше продвижение к новым образам. Она позволяет нам с помощью электроники демонстрировать свой образ миру. И никто до конца не понимает, что все это сделает с нашей личностью, ибо ни в одной из предыдущих цивилизаций у нас не было таких мощных средств. Наше овладение технологией сознания возрастает.

Мир, в который мы быстро вступаем, настолько далек от нашего прошлого опыта, что все психологические гипотезы выглядят сомнительно. Однако абсолютно ясно, что мощные силы совместно воздействуют на изменение социального характера - развитие определенных черт, подавление других и, таким образом, изменение всех нас.

Оставляя позади цивилизацию Второй волны, мы не просто переходим из одной энергетической системы в другую или от одной технологической основы к другой. Мы революционизируем также и внутреннее пространство. В свете этого было бы абсурдно проецировать прошлое на будущее - обрисовывать людей цивилизации Третьей волны в терминах Второй волны.

Если наши предположения хотя бы частично верны, завтра индивиды будут гораздо сильнее отличаться друг от друга, чем сегодня. Многие из них будут взрослеть раньше, раньше брать на себя ответственность, лучше адаптироваться и проявлять больше индивидуальности. Они будут более склонны, чем наши родители, ставить под сомнение авторитеты. Им будут нужны деньги, и они будут их зарабатывать, но - за исключением условий крайней нужды - они не станут работать только за деньги.

[617]

Прежде всего, как представляется, они будут стремиться к равновесию в жизни - равновесию между работой и развлечением, между производством и производством-потреблением, между умственным и физическим трудом, между абстрактным и конкретным, между объективностью и субъективностью. И они будут рассматривать и изображать себя с помощью гораздо более сложных понятий, чем люди прошлого.

По мере того как зреет цивилизация Третьей волны, мы будем создавать не утопических мужчину и женщину, которые возвышались над людьми прежде, не сверхчеловеческую расу новых Гете и Аристотелей (или Чингисханов, или Гитлеров), а простую и гордую, как можно надеяться, расу - и цивилизацию, заслуживающую названия человеческой.

Нельзя рассчитывать на подобный результат, нельзя рассчитывать на благополучный переход к достойной новой цивилизации, пока мы не признаем один последний императив: необходимость политической трансформации. Эту перспективу - одновременно пугающую и бодрящую - мы рассмотрим на последних страницах. Личности будущего должна соответствовать политика будущего.

Глава 27

ПОЛИТИЧЕСКИЙ МАВЗОЛЕЙ

Невозможно пройти одновременно через революцию в энергетике, революцию в технологиях, революцию в семейной сфере, революцию в половых ролях и всемирную революцию в области коммуникаций, не столкнувшись - рано или поздно - с взрывоопасной политической революцией.

[618]

Все политические партии индустриального общества, все наши конгрессы, парламенты и верховные советы, наши президенты и премьеры, наши суды и регулирующие органы, наши геологические напластования правительственной бюрократии, короче говоря, все инструменты, которые мы используем, чтобы вырабатывать и осуществлять коллективные решения, устарели и готовы к преобразованиям. Цивилизация Третьей волны не может пользоваться политической структурой Второй волны.

Как революционеры, создавшие индустриальную эру, не могли управлять с помощью останков аппарата феодализма, сегодня мы снова сталкиваемся с потребностью изобрести новые политические инструменты. Таково политическое послание Третьей волны.

Черная дыра

Сегодня, хотя вся серьезность положения пока не признается, мы являемся свидетелями глубокого кризиса не того или иного правительства, но самой представительной демократии во всех ее формах. В одной стране за другой политическая технология Второй волны шипит, скрипит и угрожающе плохо функционирует.

Принятие политических решений по жизненно важным вопросам, стоящим перед обществом в Соединенных Штатах, почти полностью парализовано. Полных шесть лет после эмбарго ОПЕК, несмотря на разрушительное воздействие этого эмбарго на экономику, несмотря на угрозу, которую оно представляет для независимости и даже военной безопасности, несмотря на продолжительное изучение в Конгрессе, несмотря на

[619]

многочисленные реорганизации бюрократического аппарата, несмотря на страстные обращения президента, американская политическая машина по-прежнему беспомощно крутится вокруг собственной оси, неспособная произвести хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее последовательную энергетическую политику.

Этот политический вакуум не уникален. У Соединенных Штатов нет также ясной (или такой, которая могла бы стать ясной) политики в области урбанизации, экологической политики, семейной политики, технологической политики. У них нет даже - если прислушаться к критике из-за границы - различимой внешней политики. Если бы даже такие политики существовали, американская политическая система не была бы способной интегрировать их и расставить приоритеты. Этот вакуум отражает столь глубокий упадок в принятии решений, что президент Картер в своей абсолютно беспрецедентной речи был вынужден признать "паралич... застой... и дрейф" собственной администрации(1).

Однако провал в принятии решений не является монополией одной партии или одного президента. Он становится все более глубоким с конца 1960-х годов и отражает лежащие в его основе структурные проблемы, которые ни один президент - республиканец или демократ - не может решить в рамках существующей системы. Эти политические проблемы оказывают дестабилизирующее воздействие на другие главные социальные институты, такие как семья, школа и корпорация.

Десятки законов, оказывающих непосредственное воздействие на семейную жизнь, отменяют друг друга или противоречат друг другу, усиливая семейный кризис. Средства на строительство в системе образовани

[620]

пошли как раз в тот момент, когда численность детей школьного возраста начала снижаться, возводилось множество ненужных школьных зданий, что привело к сокращению средств, в которых отчаянно нуждались другие сферы. Тем временем корпорации вынуждены действовать в настолько изменчивой политической среде, что они не знают, чего ждет от них правительство на следующий день.

Сначала Конгресс требует от "General Motors" ("GM") и других автопромышленников устанавливать на все новые автомобили каталитические конвертеры, чтобы окружающая среда была чище(2). Затем, когда "GM" тратит 300 млн долл. на конвертеры и подписывает 500-миллионный 10-летний контракт на драгоценные металлы, необходимые для их производства, правительство объявляет, что автомобили с каталитическими конвертерами выбрасывают в воздух в 35 раз больше серной кислоты, чем машины без них.

В то же самое время взбесившаяся регулирующая машина производит все более непреодолимую сеть правил - 45 тыс. страниц сложных новых инструкций в год(3). 27 разных правительственных служб контролируют выполнение около 5600 федеральных инструкций, которые относятся только к производству стали. (Тысячи дополнительных правил применяются к добыче, маркетингу и транспортным операциям в металлургической промышленности(4).) Ведущая фармацевтическая фирма "Eli Lilly" тратит на заполнение правительственных бланков больше времени, чем на проведение исследований в области рака и болезней сердца(5). Один отчет нефтяной компании "Exxon" Федеральному энергетическому управлению занимает 445 тыс. страниц - тысячу томов!(6)

Китайская сложность тянет экономику вниз, а те,

[621]

кто принимает решения в правительстве, кидаются из стороны в сторону, что усугубляет острое ощущение анархии. Политическая система, изо дня в день совершающая беспорядочные зигзаги, в значительной мере затрудняет борьбу наших основных социальных институтов за выживание.

Этот провал в принятии решений - не только американский феномен. У правительств во Франции, Германии, Японии и Великобритании, не говоря уж об Италии, проявляются те же симптомы(7), то же происходит и в коммунистических индустриальных государствах. И в Японии премьер-министр заявляет: "Мы все чаще слышим о всемирном кризисе демократии. Ее способности решать проблемы, иначе говоря, так называемой способности демократии управлять, брошен вызов. В Японии парламентская демократия также подвергается серьезному испытанию"(8).

Машина по принятию политических решений во всех этих странах становится все более заторможенной, изношенной, перегруженной, затопленной недостоверными данными и сталкивается с неизвестными ей опасностями. Поэтому мы и видим, что люди, принимающие решения в правительстве, не способны принимать высоко приоритетные решения (или делают это очень плохо) и при этом яростно стремятся принимать тысячи более мелких, зачастую тривиальных решений.

Если и появляются важные решения, то они обычно запаздывают и редко достигают того, ради чего созданы. "Мы решили все проблемы с помощью законодательства, - под сильным нажимом говорит британский законодатель. - Мы приняли семь актов против инфляции. Мы множество раз уничтожили несправедливость. Мы решили экологическую проблему. Законодательно любая проблема была решена бессчетное ко-

[622]

личество раз. Но проблемы остаются. Законодательство не работает".

Диктор американского телевидения, обращаясь в поисках аналогии к прошлому, выразил это иначе: "Именно сейчас я чувствую, что страна - это дилижанс, лошади очертя голову несутся вперед, кучер пытается натянуть поводья и осадить их, но кони не слушаются".

Вот поэтому многие люди, включая тех, кто находится на вершине власти, чувствуют себя такими бессильными. Один из ведущих американских сенаторов в частной беседе рассказывал мне о своем глубоком разочаровании и ощущении, что он не может совершить ничего полезного. Он спрашивает, стоит ли того крах семейной жизни, бешеный темп существования, долгие изнурительные поездки, бесконечные совещания и непрекращающееся давление. Член британского парламента задает тот же вопрос, добавляя: "Палата общин - это музей, реликвия!" Высокопоставленный чиновник из Белого дома жалуется мне, что даже президент, по-видимому, самый могущественный человек в мире, чувствует свое бессилие. "Президент чувствует себя так, как будто он кричит в телефонную трубку, а на другом конце никого нет".

Эта усиливающаяся неспособность принимать своевременные и компетентные решения изменяет самые глубокие властные отношения в обществе. При нормальных, нереволюционных условиях элиты любого общества используют политическую систему, чтобы укреплять свое господство и добиваться своих целей. Их власть определяется способностью заставить какие-то события произойти или помешать им. Для этого необходимо предсказывать и контролировать события так, что если они дернут поводья, лошади остановятся.

[623]

Сегодня элиты больше не могут предсказывать последствия своих собственных действий. Политические системы, через которые они действуют, настолько устаревшие и скрипучие, настолько отстают от событий, что даже тогда, когда элиты ради собственной выгоды пристально "контролируют" системы, результаты часто оказываются неожиданными и противоположными ожидаемым.

Поспешим добавить: это не значит, что власть, утраченная элитами, досталась остальной части общества. Власть не передается, она беспорядочна, и в каждый отдельный момент никому не известно, кто за что отвечает, кто имеет реальные (в отличие от номинальных) полномочия и как долго эти полномочия продлятся. В этой бурлящей полуанархии простые люди становятся озлобленно циничными не только по отношению к собственным "представителям", но - что более зловеще - по отношению к самой возможности быть кем-то представленными.

В результате "утешительный ритуал" голосования, свойственный Второй волне, начал утрачивать силу. Год от года снижается участие американцев в голосовании. Во время президентских выборов 1976 г. 46% избирателей остались дома, а это означает, что президент был избран приблизительно четвертью электората - в действительности одной восьмой всего населения страны(9). Позднее Патрик Кэддел, проводящий опросы общественного мнения, выяснил, что только 12% электората еще считают, что голосование вообще имеет значение.

Подобным образом утрачивают свою притягательную силу и политические партии. В период с 1960 по 1972 г. число "независимых", не принадлежащих ни к одной партии Соединенных Штатов, выросло на 400%

[624]

и 1972 г. стал первым за более чем столетие, когда число независимых уравнялось с количеством членов одной из основных партий(10).

Параллельные тенденции мы видим и в других местах. Лейбористская партия, которая до 1979 г. была в Великобритании правящей, истощилась до такой степени, что хорошо, если в стране с населением 56 млн человек она может говорить о 100 тыс. активных членов(11). В Японии "Yomiuri Shimbun" сообщает, что "избиратели мало верят в свое правительство. Они чувствуют себя отделенными от своих лидеров"(12). Волна политического разочарования захлестывает Данию. Датский инженер выражает мнение многих: "Политики оказываются неспособными останавливать тенденции".

В Советском Союзе, пишет диссидент Виктор Некипелов, последнее десятилетие представляется "годами усиливающегося хаоса, милитаризации, катастрофического разрушения экономики, увеличения стоимости жизни, нехватки основных продовольственных продуктов, увеличения преступности и пьянства, коррупции и воровства, но более всего падения престижа нынешнего руководства в глазах народа"(13).

В Новой Зеландии бессодержательность основного политического направления побудила одного из недовольных изменить имя на Микки Маус и выставить свою кандидатуру. Подобное делает так много людей, принимающих имена вроде Алисы в Стране чудес, что парламент ринулся законодательно запрещать кому-либо претендовать на выборную должность, если человек официально сменил имя в течение шести месяцев до выборов(14).

Граждане проявляют больше чем гнев - отвращение и презрение - к своим политическим лидерам и правительственным чиновникам. Они чувствуют, что

[625]

политическая система, которая призвана быть штурвалом или стабилизатором в меняющемся, стремительном обществе, сама разрушена, крутится и машет крыльями без всякого контроля. Вот почему группа политологов, недавно проводившая исследование в Вашингтоне, чтобы выяснить, "кто здесь управляет", пришла к простому, уничтожающему ответу. Итог их отчету, опубликованному Американским институтом предпринимательства (American Enterprise Institute), подводит профессор Университета графства Эссекс (Великобритания) Энтони Кинг: "Короткий ответ... должен бы быть: "Никто. Здесь никто ни за что не отвечает""(15).

Не только в Соединенных Штатах, но и во многих странах Второй волны, в которые бьет Третья волна перемен, все более глубоким становится политический вакуум - "черная дыра" в обществе.

Частные армии

Скрытые опасности этого политического вакуума можно оценить, бегло оглянувшись на середину 1970-х. Тогда потоки энергии и сырья неуверенно двигались в кильватере эмбарго ОПЕК, инфляция сделала рывок, доллар упал, Африка, Азия и Латинская Америка начали требовать новых экономических отношений, и признаки политической патологии вспыхивали в одном государстве Второй волны за другим.

В Великобритании, славящейся своей терпимостью и вежливостью, отставные генералы начали набирать личные армии, чтобы навязать свой порядок(16), а возрождающееся фашистское движение - Национальный фронт - выставило своих кандидатов примерно в 90 парламентских округах. Фашисты и левые подошли

[626]

близко к тому, чтобы устраивать массовые побоища на улицах Лондона. В Италии фашисты из левых, Красные бригады, расширили царство киднэпинга и террора(17). В Польше попытки правительства повысить цены на продукты, чтобы удержать уровень инфляции, привели страну на грань восстания. В Западной Германии, сотрясаемой террористическими актами, испуганный истеблишмент поспешно принял ряд законов маккартистского толка, чтобы подавить недовольство(18).

Верно, что эти признаки политической нестабильности пошли на убыль, когда экономика индустриальных стран в конце 1970-х частично (и временно) выздоровела. Личные армии в Великобритании так и не вступили в игру. Красные бригады после убийства Альдо Моро, по-видимому, на время отступили для перегруппировки(19). Новый режим мягко установился в Японии. Польское правительство заключило тревожный мир со своими бунтовщиками. В Соединенных Штатах Джимми Картер, выигравший выборы, выступив против "системы" (и затем приняв ее), сумел удержаться, несмотря на катастрофическое падение популярности.

И в то же время эти свидетельства нестабильности должны заставить нас задуматься, может ли существующая политическая система Второй волны в каждом индустриальном государстве пережить следующий виток кризиса. Ведь кризисы 1980-х и 1990-х, по-видимому, будут еще более сильными, разрушительными и опасными, чем те, которые только что миновали. Немногие информированные наблюдатели верят, что худшее позади, и зловещих сценариев в избытке.

Если отключение нефтяных кранов на несколько недель в Иране смогло вызвать насилие и хаос на газовых магистралях в Соединенных Штатах, что может произойти не только в Соединенных Штатах, когда ны-

[627]

нешних правителей Саудовской Аравии скинут с престола? Вероятно ли, что эта маленькая кучка правящих семейств, контролирующая 25% мировых нефтяных ресурсов, может бесконечно удерживаться у власти, в то время как по соседству то и дело вспыхивает война между Северным и Южным Йеменом, а их собственная страна дестабилизируется потоками нефтедолларов, рабочих-иммигрантов и радикально настроенными палестинцами(20)? Насколько мудро уставшие от битв (и уставшие от будущего) политики в Вашингтоне, Лондоне, Париже, Москве, Токио и Тель-Авиве отреагируют на государственный переворот, религиозные волнения или революционное восстание в Эр-Рияде, не говоря уж о саботаже на нефтяных полях в Гаваре и Абкаде?

Как бы те же самые сработавшиеся, нервно подергивающиеся политические лидеры Второй волны на Востоке и на Западе реагировали, если бы, как предсказывает шейх Ямани, ныряльщики потопили бы корабль или заминировали Ормузский пролив, заблокировав тем самым половину нефтяного оборота, от которого зависит выживание всего мира(21)? Вряд ли можно чувствовать себя спокойным, если взглянуть на карту и увидеть, что Иран, едва способный поддерживать собственный правопорядок, находится на берегу этого стратегически жизненно важного и такого узкого прохода.

Что произойдет, задает вопрос еще один кидающий в озноб сценарий, когда Мексика начнет всерьез использовать собственную нефть - и столкнется с внезапным сверхмощным наплывом нефтяных песо? Будет ли у ее правящей олигархии, не имеющей технических навыков, желание раздать новые богатства полуголодным и многострадальным крестьянам Мексики? И может ли она сделать это достаточно быстро, чтобы предотвратить превращение нынешней слабой

[628]

партизанской борьбы в полномасштабную войну в непосредственной близости от Соединенных Штатов? Каким был бы ответ Вашингтона, если бы разразилась такая война? И как реагировало бы огромное количество чиканос в гетто Южной Калифорнии и Техаса? Можем ли мы рассчитывать хотя бы на сколько-нибудь разумное решение, касающееся настолько значительных кризисов, при нынешнем смятении в Конгрессе и Белом доме?

Что касается экономики, то будет ли правительство, уже неспособное управлять макроэкономическими силами, в состоянии справиться с еще более дикими скачками в международной денежной системе или с ее полным разрушением? При том, что валюты контролируются с трудом, бурление евровалюты все еще безудержно распространяется, потребительский, корпоративный и правительственный кредит раздувается, подобно воздушному шару, может ли кто-нибудь ожидать экономической стабильности в предстоящие годы? Случись заоблачный скачок инфляции и безработицы, кредитный крах или какая-то иная экономическая катастрофа, и мы можем увидеть частные армии в действии.

И наконец, что произойдет, когда какие-то из множества расцветающих сегодня религиозных культов неожиданно сумеют организоваться для политических целей? Подобно крупному религиозному осколку, под демассифицирующим воздействием Третьей волны, вероятно, возникнут армии самозванцев-священников, министров, проповедников и учителей, некоторые с дисциплинированными, возможно, даже военизированными политическими приверженцами.

В Соединенных Штатах нетрудно представить себе новую политическую партию, которой управляет Билли Грэхэм (или его факсимильная копия), ведущую примитивную кампанию "за правопорядок" или "про-

[629]

тив порнографии" с сильными чертами авторитаризма, или кого-то (подобного пока малоизвестной Аните Брайант), требующего тюремного заключения для гомосексуалистов и "симпатизирующих им". Такие примеры дают лишь слабый мерцающий намек на религиозную политику, которая может ждать нас впереди даже в самом светском из обществ. Можно вообразить любой вид основанного на культе политического движения во главе с Аятоллой по имени Смит, Шульц или Сантини.

Я не говорю, что эти сценарии непременно материализуются. Все они могут оказаться невероятными. Но если не воплотятся эти сценарии, мы должны признать, что другие драматические кризисы все равно разразятся и они будут еще опаснее тех, что только миновали. Мы должны смотреть факту в лицо: нынешний урожай лидеров Второй волны до нелепости не готов справиться с ними. Наши политические структуры Второй волны сегодня даже более испорчены, чем в 1970-е годы, и мы должны признать, что в кризисах 1980-х и 1990-х правительства будут менее компетентными, одаренными меньшим воображением и менее дальновидными, чем в прошедшем десятилетии.

Это говорит нам о том, что мы должны вновь изучить, начиная от самых корней, одну из наших глубоко хранимых и опасных политических иллюзий.

Комплекс мессии

Комплекс миссии - это иллюзия, что мы можем каким-то образом спастись, изменив человека наверху.

Наблюдая, как политики Второй волны спотыкаются и пьяно бормочут чтого в связи с проблемами, возникшими с появлением Третьей волны, миллионы

[630]

людей, подстрекаемых прессой, пришли к единственному, простому, понятному объяснению наших несчастий: "банкротство лидеров". Если бы только на политическом горизонте появился мессия и снова свел все воедино!

Эта мольба о властном, мужественном лидере слышна сегодня даже от самых разумных людей, потому что рушится их привычный мир, потому что их среда становится более непредсказуемой, а их жажда порядка, структуры и предсказуемости возрастает. Поэтому мы слышим то, о чем писал Ортега-и-Гассет в 1930-е годы, когда Гитлер совершал свое восхождение: "Страшный крик, поднимающийся, подобно вою множества собак на звезды, умоляющий кого-нибудь или что-нибудь взять на себя командование".

В Соединенных Штатах президента яростно обвиняют в "отсутствии качеств лидера". В Великобритании Маргарет Тэтчер избрана потому, что предлагает, по крайней мере, иллюзию того, что является "железной леди". Даже в коммунистических индустриальных государствах, где руководство какое угодно, но не робкое, усиливается давление, чтобы добиться еще "более сильного лидерства". В СССР выходит в свет роман, который в открытую прославляет способность Сталина добиваться "необходимых политических результатов". Публикация "Победы" Александра Чаковского представляется частью тенденции "ресталинизации"(22). Маленькие изображения Сталина появились на ветровых стеклах, в домах, гостиницах и киосках. "Сегодня Сталин на ветровом стекле, - пишет Виктор Некипелов, автор "Института дураков", - это поднимающийся снизу... протест, хотя и парадоксальный, против нынешнего распада и отсутствия лидерства".

Начинается опасное десятилетие, сегодняшнее тре-

[631]

бование "лидерства" поражает в момент, когда поднимаются давно забытые темные силы. "The New York Times" сообщает, что во Франции "после более чем трех десятилетий затишья маленькие, но влиятельные правые группы стремятся на интеллектуальную авансцену, выдвигая теории расового, биологического и политического превосходства, дискредитированные поражением фашизма во второй мировой войне".

Болтая о расовом превосходстве арийцев и охваченные яростными антиамериканскими настроениями, они контролируют крупнейший еженедельник "Le Figaro". Они настаивают на том, что расы рождаются неравными и должны оставаться такими при правильной социальной политике. Они украшают свою аргументацию ссылками на Е.О. Вильсона и Артура Йенсена, по-видимому, чтобы придать научную окраску своим злобным антидемократическим наклонностям.

На другом конце Земли, в Японии, мы с женой недавно провели 45 минут в огромной дорожной пробке, наблюдая процессию ползущих мимо грузовиков, в которых одетые в униформу и каски политические хулиганы пели и выбрасывали кулаки к небу в знак протеста против правительственной политики. Наши японские друзья рассказали, что эти подобные штурмовикам бойцы связаны с мафиозными бандами якудза и финансируются крупными политическими деятелями, жаждущими увидеть возврат довоенного авторитаризма.

Любой из этих феноменов в свою очередь имеет "левого" двойника - террористические группы, которые выкрикивают лозунги о социалистической демократии, но готовы установить в обществе свой вариант тоталитарного руководства при помощи автоматов Калашникова и пластиковых бомб.

В Соединенных Штатах, наряду с другими не вну-

[632]

шающими спокойствия признаками, мы видим возрождение бесстыдного расизма. С 1978 г. возрождающийся Ку-Клукс-Клан сжигает кресты в Атланте; его вооруженные люди окружают здание муниципалитета в Декатаре, Алабама; открывают стрельбу в церквях чернокожих и синагоге в Джексоне, Миссисипи; демонстрируют возобновившуюся активность в 21 штате от Калифорнии до Коннектикута. В Северной Каролине представители Клана, которых открыто называют нацистами, убили пятерых левых активистов, выступавших против Клана(24).

Короче говоря, нарастающее требование "более сильного руководства" точно совпадает с возобновлением деятельности высоко авторитарных групп, которые надеются извлечь выгоду из разрушения представительного управления. Трут и искра находятся в рискованной близости друг от друга.

Усиливающаяся мольба о лидере основана на трех неверных концепциях, первая из которых - миф об эффективности авторитаризма. Мало какие идеи поддерживаются так широко, как мнение о том, что диктаторы если и не делают ничего больше, то хотя бы "заставляют поезда ходить по расписанию". Сегодня разрушается так много институтов и все столь непредсказуемо, что миллионы людей охотно поступились бы свободой (желательно чьей-нибудь), чтобы заставить свои экономические, социальные и политические поезда ходить по расписанию.

Однако сильное руководство - и даже тоталитаризм - имеют мало общего с эффективностью. Немного есть оснований предполагать, что Советским Союзом сегодня управляют эффективно, хотя его руководство безусловно "сильнее" и авторитарнее, чем руководство Соединенных Штатов, Франции или Швеции. За ис-

[633]

ключением военной, тайнополицейской и нескольких других функций, жизненно важных для сохранения режима, СССР, по разным свидетельствам, включая свидетельства советской прессы, является в действительности хлипким кораблем. Это общество, искалеченное расточительством, безответственностью, инерцией и коррупцией, короче говоря - "тоталитарной неэффективностью"(25).

Даже нацистская Германия, изумительно эффективная в уничтожении поляков, русских, евреев и других "не-арийцев", была какой угодно, но не эффективной, в другом. Реймонд Флетчер, член британского парламента, получивший образование в Германии и остающийся пристальным наблюдателем социальных условий Германии, напоминает нам о забытой реальности:

"Мы считаем нацистскую Германию моделью эффективности. В действительности Британия была организована для войны лучше, чем немцы. В Руре нацисты продолжали выпускать танки и военные машины еще долго после того, как уже не могли найти транспорт, чтобы их вывозить. Они очень плохо использовали своих ученых. Из 16 тыс. изобретений военного значения, сделанных во время войны, очень немногие из-за неэффективности руководства внедрялись в производство. Нацистские разведывательные службы взвинченно шпионили друг за другом, британская же разведка была великолепной. В то время как все британцы участвовали в сборе металлических оград и кастрюль для военных целей, немцы по-прежнему производили предметы роскоши. В то время как британцы с самого начала набирали в армию женщин, немцы этого не делали. Третий Рейх как пример военной и промышленной эффективности - нелепый миф"(26).

Как мы увидим, требуется нечто большее, чем силь-

[634]

ное руководство, чтобы заставить поезда ходить по расписанию.

Второе фатальное заблуждение о "сильной руке" состоит в невысказанном допущении, что стиль руководства, который работал в прошлом, будет работать в настоящем или в будущем. Думая о руководстве, мы постоянно выкапываем образы из прошлого - Рузвельт, Черчилль, де Голль. Но другие цивилизации требуют совсем иных качеств руководства. И то, что сильно в одном человеке, может быть неуместным и гибельно слабым в другом.

Во времена Первой волны цивилизации, опирающейся на крестьянство, лидерство обычно доставалось по праву рождения, а не в результате заслуг. Монарху были нужны определенные ограниченные практические навыки - способность вести людей в бой, проницательность, чтобы натравливать своих баронов друг на друга, ловкость, чтобы заключить выгодный брак. Среди основных требований не было грамотности и больших способностей к абстрактному мышлению. Кроме того, лидер обычно был свободен использовать широкие личные полномочия в самой причудливой и даже капризной манере, не контролируемой конституцией, законодательством или общественным мнением. Если нужно было одобрение, то одобрение только узкого кружка дворян, лордов и министров. Лидер, способный добиться их поддержки, был "сильным".

Лидер Второй волны, напротив, имел дело с безличной и все более абстрактной властью. Он должен был принимать намного больше решений по гораздо более широкому кругу вопросов - от манипулирования средствами массовой информации до управления макроэкономикой. Его решения должны были быть выполнимыми через цепочку организаций и служб, чьи

[635]

сложные взаимоотношения он понимал и оркестровал. Он должен был быть грамотным и способным к абстрактному мышлению. Вместо горсточки баронов ему приходилось стравливать между собой сложную массу элит и субэлит. Кроме того, его полномочия, даже если он был тоталитарным диктатором, были, по крайней мере номинально, ограничены конституцией, судебным прецедентом, партийными политическими требованиями и силой общественного мнения.

При этих контрастах "самый сильный" лидер Первой волны, помещенный в политическую структуру Второй волны, оказался бы даже более слабым, смущенным, неустойчивым и неуместным, чем самый слабый" лидер Второй волны.

Подобным образом сегодня, когда мы мчимся на новый этап цивилизации, Рузвельт, Черчилль, де Голль, Аденауэр (или хотя бы Сталин) - "сильные" лидеры индустриальных обществ - выглядели бы так же неуместно и глупо, как Безумный король Людвиг в Белом доме. Поиск лидеров, обладающих подобной решительностью, зубастостью, догматизмом - будь то Кеннеди, Конноли или Рейганы, Шираки или Тэтчер - это проявление ностальгии, поиск образа отца или матери, основанного на устаревших допущениях. Потому что "слабость" сегодняшних лидеров - не столько отражение личных качеств, сколько последствие распада институтов, от которых зависит их власть.

В действительности их кажущаяся "слабость" - совершенно закономерный результат их увеличенной "власти". Таким образом, в то время как Третья волна продолжает трансформировать общество, поднимая его на все более высокий уровень многообразия и сложности, все лидеры становятся зависимыми от все большего

[636]

числа людей, которые помогают им принимать и исполнять решения. Чем мощнее инструменты в распоряжении лидера - сверхзвуковые самолеты, ядерное оружие, компьютеры, телекоммуникации - тем более, а не менее зависимым становится лидер.

Эта взаимосвязь нерушима, потому что она отражает растущую сложность, на которую сегодня опирается власть. Вот почему американский президент может сидеть возле ядерной кнопки, которая дает ему власть превратить планету в пыль, и все же чувствовать себя таким беспомощным, как будто "на другом конце телефонного провода никого нет". Власть и безвластие - противоположные грани одного полупроводникового кристалла.

Возникающая цивилизация Третьей волны требует поэтому абсолютно нового типа руководства. Необходимые качества лидеров Третьей волны еще не вполне ясны. Вероятно, сила заключается не в самоуверенности лидера, а именно в его или ее способности слушать других; не в бульдозерной мощности, а в воображении; не в мегаломании, а в осознании ограниченной природы лидерства в новом мире.

Лидерам завтрашнего дня, вполне возможно, придется иметь дело с гораздо более децентрализованным и вовлеченным в их дела обществом, обществом даже более разнообразным, чем сегодняшнее. Они уже никогда не будут всем для всех. На самом деле маловероятно, что один человек когда-либо воплотит в себе все требуемые черты. Руководство вполне может оказаться з большей степени временным, коллегиальным и основывающимся на консенсусе.

Джил Твиди в проницательной колонке в "The Guardian" почувствовала эту перемену. "Рано критиковать... Картера, - написала сна. - Возможно, он

[637]

был (и остается?) слабым и колеблющимся человеком... Но также вполне возможно... главный грех Джимми Картера - это его молчаливое признание того, что время, как и планета, уменьшается в размерах, проблемы... являются настолько общими, настолько основополагающими и настолько взаимозависимыми, что решить их, как проблемы, существовавшие когда-то, один человек или одна правительственная программа не могут". Короче говоря, предполагает она, мы болезненно продвигаемся к новому типу лидера не потому, что кто-то считает это правильным, а потому, что природа проблем делает это необходимым. Вчерашний силач может обернуться завтрашним 90-фунтовым слабаком(27).

Так все обернется или нет, есть один последний, еще более убийственный изъян в аргументации необходимости политического мессии для спасения от бедствий. Это представление предполагает, что наша основная проблема - персонал. Но это не так. Если бы даже у нас командовали святые, гении и герои, мы все равно в конце концов столкнулись бы с кризисом представительного правления - политической технологии эпохи Второй волны.

Всемирная сеть

Если бы выбор "лучшего" лидера был всем, о чем мы должны беспокоиться, нашу проблему можно было бы решить в рамках существующей политической системы. Однако в действительности проблема уходит намного глубже. Коротко говоря, лидеры - даже "лучшие" - пришли в негодность потому, что институты, через которые они должны действовать, устарели.

[638]

Начнем с того, что наши политические и правительственные структуры были созданы в то время, когда нация-государство еще существовало само по себе. Каждое правительство могло принимать более или менее независимые решения. Сегодня мы видим, что это больше невозможно, хотя и сохраняем миф о суверенности. Инфляция стала настолько транснациональной болезнью, что даже г-н Брежнев или его преемник не могут помешать инфекции пересечь границу. Коммунистические индустриальные страны, хотя они частично отделены от мировой экономики и жестко контролируются изнутри, зависимы от внешних источников нефти, продовольствия, технологий, кредитов и других предметов первой необходимости. В 1979 г. СССР был вынужден поднять цены на многие потребительские товары. Чехословакия удвоила цену жидкого топлива. Венгрия потрясла потребителей, повысив цену на электроэнергию на 51 %(28). Каждое решение Б одной стране нагнетает проблемы в других или требуте от них ответа.

Франция строит ядерный перерабатывающий завод в Cap de la Hague (который ближе к ЛОНДОНУ, чем редактор "British Windscale"), месте, где радиоактивную пыль или газ в случае утечки ветры господствующего направления понесут в направлении Великобритании. Разлившаяся мексиканская нефть подвергает опасности побережье Техаса, находящееся в 500 милях. И если Саудовская Аравия или Ливия поднимают или опускают квоты на нефтепродукты, это оказывает немедленное или отдаленное воздействие на экологию многих государств.

В этой туго переплетенной сети национальные лидеры в значительной мере утратили свою эффективность

[639]

вне зависимости от риторики, которую они используют, и сабель, которыми они бряцают. Их решения обычно вызывают дорогостоящие, нежелательные, зачастую опасные последствия и на глобальном, и на локальном уровнях. Положение правительства и распределение полномочий по принятию решений безнадежно непригодны для сегодняшнего мира.

Но это лишь одна из причин, почему существующие политические структуры устарели.

Проблема переплетени

Наши политические институты отражают также устаревшую организацию знания. Каждое правительство имеет министерства или отделы, которые занимаются отдельными сферами, такими как финансы, внешняя политика, оборона, сельское хозяйство, торговля, почта или транспорт. Конгресс Соединенных Штатов и другие законодательные органы тоже имеют отдельные комитеты, которые занимаются проблемами в этих сферах. Ни одно правительство Второй волны - даже самое централизованное и авторитарное - не может решить именно проблему переплетения: как интегрировать действия всех этих единиц таким образом, чтобы они могли регулярно создавать целостные программы вместо мешанины противоречивых, отменяющих друг друга результатов.

Если есть нечто, чему мы должны научиться у нескольких прошедших десятилетий, так это тому, что все социальные и политические проблемы взаимно переплетены, энергия, например, воздействует на экономику, которая, в свою очередь, воздействует на здравоохранение, которое, в свою очередь, воздействует на

[640]

образование, труд, семейную жизнь и множество других сфер. Попытка заниматься определенными проблемами в изоляции друг от друга - сама по себе продукт индустриального менталитета - создает только смятение и бедствия. Тем не менее организационная структура правительства точно отражает этот подход к реальности, свойственный Второй волне.

Анахроничная структура приводит к взаимно подрывающим столкновениям юридических сил, к воплощению расходов (каждая служба пытается решить свои проблемы за счет другой) и к возникновению нежелательных побочных эффектов. Вот почему каждая попытка правительства решить проблему приводит к высыпанию новых проблем, часто более сложных, чем изначальная.

Правительства обычно пытаются решить эту проблему переплетения через дальнейшую централизацию, называя "царя", который пробьется через бюрократию. Он делает изменения, выпуская из поля зрения деструктивные побочные эффекты, или сам нагромождает столько дополнительной бюрократии, что его вскоре отрешают от трона. Централизация власти больше не работает. Другая отчаянная мера - это создание бесчисленного множества взаимозависимых комитетов для координации и пересмотра решений. Однако в результате возникает еще один набор перегородок и фильтров, через которые должны проходить решения, и усложняется бюрократический лабиринт. Наши существующие правительства и политические структуры устарели потому, что смотрят на мир сквозь очки Второй волны.

Это, в свою очередь, обостряет еще одну проблему.

[641]

Ускорение решений

Правительства Второй волны и парламентские институты были созданы, чтобы принимать решения в свободном темпе, подходящем для мира, в котором могла понадобиться неделя, чтобы письмо из Бостона или Нью-Йорка дошло до Филадельфии. Сегодня, если Аятолла захватит заложников в Тегеране или кашлянет в Куме, чиновникам в Вашингтоне, Москве, Париже или Лондоне, возможно, придется принимать ответные решения в течение минут. Крайне высокая скорость перемен захватывает правительства и политиков врасплох и вызывает чувство беспомощности и смятения, а пресса делает это очевидным. "Только три месяца назад, - пишет "Advertising Age", - Белый дом советовал потребителям усиленно подумать, прежде чем потратить свои доллары. Сейчас правительство побуждает покупателей продуктов тратить деньги более свободно"(29). Нефтяные эксперты предсказали взрыв цен на нефть, сообщает "Aussenpolitik", немецкий журнал по внешнеполитическим проблемам, но "не скорость развития"(30). Спад 1974-1975 гг. ударил по творцам политики в США тем, что журнал "Fortune" определяет как "ошеломляющую скорость и суровость"(31).

Ускоряются и социальные перемены и оказывают дополнительное давление на тех, кто принимает политические решения. "Business Week" заявляет, что в Соединенных Штатах, "пока миграция производства и населения была постепенной... она помогала объединять нацию. Но за последние пять лет процесс вырвался за пределы, которые могут согласовываться с существующими политическими институтами".

[642]

Собственные карьеры политиков ускорились, часто захватывая их врасплох. Только в 1970 г. Маргарет Тэтчер предсказывала, что на ее веку ни одна женщина в британском правительстве никогда не будет назначена на высокий пост в Кабинете(32). В 1979 г. она сама стала премьер-министром.

В Соединенных Штатах Джимми Кто? (Jimmy Who?) ворвался в Белый дом за считанные месяцы. Более того, хотя новый президент не принимает на себя полномочия до января, следующего за его избранием, Картер стал фактическим президентом сразу же. Именно Картера, а не сходящего со сцены Форда, бомбардировали вопросами о Ближнем Востоке, энергетическом кризисе и других проблемах чуть ли не раньше, чем были подсчитаны голоса. Для практических целей Форд немедленно стал сходящим со сцены политиком, мертвой фигурой, потому что сегодня политическое время слишком спрессованно, история движется слишком быстро, чтобы допускать традиционные проволочки.

Сократился и "медовый месяц" с прессой, которым когда-то наслаждался новый президент. Картера еще до инаугурации ругали за подбор Кабинета, и он был вынужден убрать своего избранника на пост главы ЦРУ. Позже, еще до середины четырехлетнего срока, проницательный политический журналист Ричард Ривз уже предсказывал президенту короткую карьеру, потому что "мгновенные коммуникации настолько сжали время, что сегодня на четырехлетнее президентство приходится больше событий, больше затруднений, больше информации, чем на любое восьмилетнее президентство в прошлом"(33).

Подогревание темпа политической жизни, отражающее генерализованное ускорение перемен, интенсифицирует сегодняшнее разрушение политики и управле-

[643]

ния. Попросту говоря, наши лидеры, вынужденные работать через институты Второй волны, созданные для более медленного общества, не могут сбить масло разумных решений так быстро, как того требуют события. Либо решение появляется слишком поздно, либо нерешительность берет верх.

Например, профессор Роберт Скидельски из Школы передовых международных исследований Университета Джона Хопкинса пишет: "Налоговую политику фактически невозможно использовать, так как требуется слишком много времени, чтобы провести соответствующие меры через Конгресс, даже когда существует большинство"(34). И это было написано в 1974 г., задолго до того, как энергетический пат в Америке вступил в свой шестой, бесконечный год.

Ускорение перемен подавило способность наших институтов принимать решения, сделав сегодняшние политические структуры устаревшими, независимо от партийной идеологии или лидеров. Эти институты непригодны не только с точки зрения масштаба и структуры, но также с точки зрения времени. И даже это не все.