Часть 5.

* Иногда явление само по себе может и не казаться противоречащим законам

природы, но тем не менее, если бы оно осуществилось, его можно было бы в

силу известных обстоятельств назвать чудом, потому что фактически оно

противоречит этим законам. Так, если бы какое-нибудь лицо, ссылаясь на

власть, дарованную ему Богом, могло повелеть больному стать здоровым,

здоровому-пасть мертвым, облакам- изливать дождь, ветрам-дуть,-словом,

могло бы повелеть возникнуть множеству естественных явлений, которые тотчас

же и последовали бы согласно его приказанию, эти явления по справедливости

считались бы чудесами, потому что в данном случае они действительно

противоречат законам природы. Если останется подозрение, что явление и

приказание совпали случайно, - чуда нет и нет нарушения законов природы.

Если же такое подозрение устранено, то очевидно, что чудо и нарушение этих

законов налицо, ибо если бы слово или повеление человека могло произвести

такое действие, то это в высшей степени противоречило бы природе. Чудо

может быть точно определено как нарушение закона природы особым велением

Божества или вмешательством какого-нибудь невидимого деятеля. Чудо может

быть или доступно наблюдению людей, или нет,-это не изменяет его природы и

сущности. Если бы дом или корабль поднялся на воздух, это было бы явным

чудом, но если бы поднялось на воздух перо при недостаточной для этого силе

ветра, это явление было бы таким же истинным, хотя и не столь очевидным дл

нас, чудом.

Естественным выводом из всего сказанного является нижеследующее (и это

общее правило, вполне достойное нашего внимания): никакое свидетельство не

достаточно для установления чуда, кроме такого, ложность которого была бы

большим чудом, нежели тот факт, который оно стремится установить. Да и в

этом случае происходит взаимное уничтожение аргументов, причем сильнейший

дает нам только уверенность, сообразную степени силы, остающейся у него

после вычета слабейшего аргумента. Когда кто-либо говорит, что видел, как

умерший человек ожил, я тотчас же спрашиваю себя, что вероятнее: то, что

это лицо обманывает меня или само обманывается, или же то, что факт, о

котором оно рассказывает, действительно имел место. Я взвешиваю оба чуда и

выношу суждение в зависимости от того, которое из них одержит верх, причем

отвергаю всегда большее чудо. Если ложность показания свидетеля была бы

большим чудом, нежели само явление, о котором он рассказывает, тогда, и

только тогда, мог бы он претендовать на веру, или согласие, с моей стороны.

Часть II

В предыдущем рассуждении мы предположили, что свидетельство, обосновывающее

чудо, иногда может быть равносильно полному доказательству и что ложность

такого свидетельства была бы истинным чудом; но легко показать, что мы

сделали слишком щедрую уступку и что ни одно чудо никогда не было

обосновано столь очевидно.

Во-первых, во всей истории нельзя найти ни одного чуда,

засвидетельствованного достаточным количеством людей, столь неоспоримо

здравомыслящих, хорошо воспитанных и образованных, чтобы мы могли не

подозревать их в самообольщении; столь несомненно честных, чтобы они стояли

выше всякого подозрения в намерении обмануть других; пользующихся у всех

таким доверием и такой репутацией, чтобы им было что потерять в случае,

если бы их уличили во лжи, и в то же время свидетельствующих о фактах, в

такой мере оказавшихся достоянием общественности и происшедших в столь

известной части света, что разоблачение обмана было бы неизбежным. Все эти

условия необходимы для того, чтобы дать нам полную уверенность в

свидетельствах людей.

Во-вторых, мы можем отметить в человеческой природе такой принцип, после

тщательного рассмотрения которого доверие, питаемое нами на основании

свидетельств людей к какому бы то ни было чуду, значительно уменьшится. В

своих заключениях мы обычно руководствуемся следующим правилом: объекты, не

знакомые нам из опыта, похожи на те, которые мы знаем благодаря последнему;

наиболее обычное всегда бывает и наиболее вероятным; если существует

противоречие в аргументах, мы должны отдавать предпочтение тем из них,

которые основаны на наибольшем количестве прошлых наблюдений. Но хотя,

действуя согласно этому правилу, мы легко отвергаем всякий факт, до

известной степени необыкновенный и невероятный, в дальнейшем мы не всегда

соблюдаем это правило и, когда утверждают что-нибудь совершенно невероятное

и чудесное, скорее охотно допускаем этот факт в силу того самого

обстоятельства, которое должно было бы поколебать всю его вероятность.

Поскольку аффект изумления и удивления, возбуждаемый чудесами, отличаетс

приятностью, то он порождает в нас заметное стремление верить в вызывающие

его явления. Дело доходит до того, что даже те люди, которые не могут

наслаждаться этим удовольствием непосредственно и не верят в те чудесные

явления, о которых им сообщают, все же любят принимать косвенное,

отраженное участие в этом наслаждении и чувствуют гордость и удовольствие,

если им удастся возбудить восхищение других людей.

С какой жадностью выслушиваются обычно чудесные рассказы путешественников,

их описания морских и земных чудовищ, их повествования об изумительных

приключениях, странных людях и диких обычаях! Но если с любовью к чудесному

сочетается религиозность, то приходит конец здравому смыслу, и

свидетельства людей в таком случае теряют всякое право на авторитетность.

Религиозный человек может впасть в экстаз и воображать, будто он видит то,

чего в действительности не существует; он может знать, что его

рассказ-ложь, и тем не менее настаивать на нем с благими намерениями, а

именно ради служения столь святому делу. А если даже он не поддаетс

подобному самообольщению, то тщеславие, возбужденное в нем столь большим

соблазном, влияет на него сильнее, чем на других людей, находящихся в иных

условиях; такое же сильное воздействие может оказать на него и личный

интерес. Его слушатели могут не обладать, да обыкновенно и не обладают,

достаточной рассудительностью для того, чтобы подвергнуть анализу его

свидетельство, а от той доли рассудительности, которая у них есть, они даже

отказываются из принципа, когда речь идет о таких возвышенных и

таинственных предметах. Но если бы они и были готовы прибегнуть к рассудку,

страстность и пылкое воображение помешали бы его правильному применению. Их

легковерие поощряет бесстыдство рассказчика, а его бесстыдство побеждает их

легковерие.

Красноречие, достигшее высшей степени, оставляет мало места для разума или

размышления; обращаясь исключительно к воображению или аффектам, оно

пленяет податливых слушателей и усыпляет их ум. К счастью, оно редко

достигает такой высоты; но если Цицерону или Демосфену с трудом удавалось

влиять на аудиторию, состоявшую из римлян или афинян, то любой капуцин,

любой бродячий или оседлый проповедник может оказать на большинство людей

гораздо более сильное влияние, если только он затронет их грубые и

низменные страсти.

Многочисленные примеры вымышленных чудес, пророчеств и сверхъестественных

событий, ложность которых во все времена обнаруживалась благодаря их

собственной нелепости, в достаточной степени доказывают сильную склонность

человечества к необычайному и чудесному и, разумеется, должны внушать

подозрение ко всем подобным рассказам. Таков наш естественный образ мыслей

даже по отношению к самым обыденным и наиболее вероятным явлениям.

Например, нет слухов, которые возникали бы так легко и распространялись бы

так быстро, в особенности в деревне и провинциальных городах, как слухи

относительно свадеб; стоит двум молодым людям одинакового общественного

положения повидаться раза два, чтобы все соседи тотчас же начали соединять

их. Слух этот быстро распространяется благодаря тому удовольствию, которое

каждый находит в передаче такой интересной новости, в ее распространении и

в том, чтобы первому сообщить ее. И это так хорошо известно, что ни один

здравомыслящий человек не верит этим слухам, пока их не подтвердят

какие-нибудь более сильные доказательства. Разве не те же аффекты или

другие, еще более сильные, склоняют большинство людей страстно, без

колебаний верить во все религиозные чудеса и рассказывать о них?

В-третьих, сильным доводом против всех рассказов о сверхъестественном и

чудесном является тот факт, что они распространены преимущественно среди

невежественных и диких народов; если же какие-либо из них и допускаютс

цивилизованным народом, то последний, наверное, унаследовал их от

невежественных и диких предков, придавших им ту непререкаемость и

авторитетность, которые всегда присущи общепринятым мнениям. Когда мы

окидываем взором первоначальную историю всех наций, мы легко можем

вообразить себя перенесенными в новый мир, где весь строй природы нарушен,

и каждый элемент проявляет свою активность совершенно иначе, чем ныне.

Сражения, революции, чума, голод и смерть никогда не бывают действиями тех

естественных причин, с которыми мы знакомимся на опыте. Чудеса,

предзнаменования, предсказания оракулов, небесные кары совершенно затемняют

те немногие естественные события, которые перемешаны с ними. Но так как с

каждой страницей эти чудеса становятся все более редкими, по мере того как

мы приближаемся к просвещенным эпохам, мы вскоре начинаем понимать, что во

всех этих случаях нет ничего таинственного или сверхъестественного, что во

всем виновата обычная склонность человечества к чудесному и что, хот

склонность эту порой могут обуздать здравый смысл и знание, ее невозможно

полностью искоренить из человеческой природы.

Странно, может сказать всякий рассудительный читатель, просматрива

повествования этих удивительных историков, что такие сверхъестественные

явления никогда не случаются в наши дни. Но, я думаю, нет ничего странного

в том, что люди всегда были способны лгать. Вы, вероятно, видели достаточно

примеров этой человеческой слабости, вы сами слышали, как бывали пущены в

обращение многие россказни о чудесах, к которым мудрые и рассудительные

люди относились с презрением, после чего от них отказывалась даже толпа.

Будьте уверены, что и те знаменитые вымыслы, которые так широко

распространились и достигли таких чудовищных размеров, имели подобное же

начало, но, посеянные на более плодородной почве, они так возросли, что

наконец почти сравнялись с чудесами, о которых они повествуют.

Лжепророк Александр, теперь уже позабытый, но некогда пользовавшийс

большой известностью, поступил с мудрой расчетливостью, выбрав сперва

местом своих обманов Пафлагонию, где, как мы узнаем от Лукиана, народ был в

высшей степени невежествен и глуп и готов был поверить самой грубой лжи.

Люди, живущие в отдаленных местах и по недомыслию считающие, что дело

вообще стоит рассмотрения, не имеют возможности получить более точные

сведения. Рассказы доходят до них преувеличенными, с сотней подробностей;

глупые люди прилежно распространяют обман, тогда как мудрые и образованные

обычно довольствуются осмеянием его нелепости, не осведомляясь о частных

фактах, с помощью которых он мог бы быть явно опровергнут. Таким путем

вышеназванный обманщик, начав с невежественных пафлагонцев, смог приобрести

затем в число своих последователей даже некоторых из греческих философов, а

также людей, занимавших высокое положение и пользовавшихся почетом в Риме;

он сумел даже настолько привлечь к себе внимание мудрого императора Марка

Аврелия, что тот, понадеявшись на его обманчивые предсказания, решился на

военную экспедицию.

Преимущества распространения обмана среди невежественных людей очень

велики; если даже обман слишком груб, чтобы подействовать на большинство (а

это, хотя и редко, иногда все же случается), у него гораздо больше шансов

на успех в отдаленных странах, чем если бы он возник в городе,

прославившемся искусствами и науками. Самые невежественные и грубые из этих

варваров распространяют слух о чуде за пределами своей страны; никто из их

соотечественников не имеет достаточных сношений с другими людьми и не

пользуется достаточным доверием и авторитетом, чтобы противостоять этому

обману и раскрыть его. Склонность людей к чудесному может в силу этого

проявляться совершенно беспрепятственно, и, таким образом, рассказ, всеми

отвергаемый в том месте, где он впервые был пущен в обращение, будет

считаться достоверным на расстоянии тысячи миль оттуда. Но если бы

Александр выбрал своим местопребыванием Афины, философы, жившие в этом

прославленном центре учености, тотчас же распространили бы по всей Римской

империи свое мнение о деле, и это мнение, будучи поддержано таким

авторитетом и подкреплено силой разума и красноречия, окончательно открыло

бы людям глаза. Правда, Лукиан, случайно проезжая через Пафлагонию, имел

возможность оказать ее жителям эту добрую услугу, но, сколь бы ни было это

желательно, не каждый Александр встречает своего Лукиана, готового

обнаружить и раскрыть его обман.

В качестве четвертого основания, уменьшающего достоверность чудес, я могу

прибавить следующее: даже те из них, ложность которых не была прямо

обнаружена, не подтверждаются ни одним таким свидетельством, которое не

опровергалось бы бесконечным числом свидетелей, так что не только чудо

подрывает достоверность показания, но и сами показания уничтожают друг

друга. В пояснение этого заметим, что в религиозных вопросах всякое

разногласие равносильно противоречию. Невозможно, чтобы все религии

Древнего Рима, Турции, Сиама и Китая одинаково покоились на твердом

основании; поэтому всякое чудо, о котором повествует любая из этих религий

(а все они изобилуют чудесами), имея своей прямой целью установление той

именно религиозной системы, к которой их относят, с одинаковой силой, хот

и более косвенно, подрывает всякую иную систему. Опровергая же

противоположную систему, оно одновременно подрывает и достоверность тех

чудес, на которых была основана последняя; так что чудеса, о которых

повествуют разные религии, надо рассматривать как противоречивые факты, а

доказательства этих чудес независимо от того, слабы они или сильны, считать

уничтожающими друг друга. В соответствии с таким методом рассуждения, вер

в какое-нибудь чудо Магомета или его последователей, мы основываемся на

свидетельстве нескольких диких арабов; но, с другой стороны, мы должны

считаться с авторитетом Тита Ливия, Плутарха, Тацита и вообще всех авторов

и свидетелей, будь то греки, китайцы или католики, если они рассказывают

нам о чудесах, относящихся к их религии; я думаю, что мы должны

рассматривать их свидетельства так, как если бы они, упомянув о чуде

Магомета, стали опровергать его с той же определенностью и уверенностью, с

какой они утверждают существование того чуда, о котором рассказывают. Этот

аргумент может показаться чересчур утонченным, но в действительности он не

отличается от способа рассуждения судьи, считающего, что доверие к двум

свидетелям, обвиняющим кого-нибудь в преступлении, подрывается показаниями

двух других свидетелей, утверждающих, что данное лицо находилось в тот

самый момент, когда было содеяно преступление, на расстоянии двухсот миль

оттуда.

Одним из наиболее засвидетельствованных чудес во всей светской истории

является чудо, рассказанное Тацитом о Веспасиане: последний исцелил слепого

в Александрии своей слюной, а другого, хромого,-простым прикосновением

своей ноги, по воле бога Сераписа, который, явившись этим людям, повелел им

обратиться за чудесным исцелением к императору. Рассказ этот можно найти у

названного великого историка*, причем все обстоятельства, казалось бы,

подтверждают данное свидетельство, и они могли бы быть изложены в высшей

степени убедительно и красноречиво, если бы в настоящее время кому-нибудь

было интересно вновь обосновать достоверность этого отжившего языческого

суеверия. Это происшествие подтверждается серьезностью, солидностью,

возрастом и честностью великого императора, который в течение всей жизни

дружески беседовал со своими приятелями и придворными и никогда не

разыгрывал роль божества подобно Александру и Деметрию. Сам историк был

современным императору писателем, известным своей откровенностью и

правдивостью; кроме того, он обладал, быть может, самым великим и

проницательным умом во всем древнем мире и был настолько свободен от всякой

наклонности к легковерию, что его даже обвиняли, напротив, в атеизме и

приверженности мирскому. Лица, на авторитет которых он ссылался,

рассказывая об этом чуде, были, насколько мы можем предполагать, людьми с

твердой репутацией рассудительных и правдивых, очевидцами события,

подтвердившими свои показания уже после того, как род Флавиев оказалс

лишен власти и не мог вознаградить их за ложное показание. Utrumque, qui

interfuere, nunc quoque memorant, postquam nullum mendacio pretium. Если

прибавить к этому публичный характер рассказываемых фактов, то окажется,

что нельзя было бы предположить более очевидного свидетельства в пользу

такой грубой и осязаемой лжи.

* Hist., lib. V, cap. 8. Светоний рассказывает об этом событии почти так же

в Vita Vesp., [7].

Существует также интересный, вполне заслуживающий нашего внимания рассказ о

чуде, передаваемый кардиналом де Ретцем. Когда этот политик-интриган бежал

в Испанию, чтобы спастись от преследований своих врагов, он проезжал через

Сарагосу, столицу Арагонии; в соборе ему показали человека, прослужившего

там семь лет сторожем и хорошо известного всем жителям города, ходившим

молиться в эту церковь. Он долгое время был лишен ноги, но его конечность

оказалась восстановленной благодаря втираниям освященного масла в обрубок;

и кардинал уверяет, что видел его с двумя ногами. Это чудо было

удостоверено церковными постановлениями, и все граждане были призваны дл

того, чтобы засвидетельствовать данный факт, причем кардинал убедился, что

все эти люди, побуждаемые религиозным рвением, вполне верили в чудо. В

данном случае рассказчик тоже современник предполагаемого чуда,

отличающийся неверием и легкостью нравов, но в то же время обладающий

большим умом; само чудо так необычно, что обман едва ли допустим, а

свидетели весьма многочисленны и все до некоторой степени были очевидцами

события, которое они засвидетельствовали. Кроме того, очевидность

оказывается еще большей, а изумление наше удваивается благодаря тому, что

сам кардинал, передающий эту историю, по-видимому, не верит в нее и поэтому

не может быть заподозрен в содействии этому благочестивому обману. Он

справедливо считал, что для отрицания подобного факта незачем тщательно

опровергать все свидетельства и доказывать их ложность путем перечислени

всех фактов мошенничества и легковерия, которые породили этот рассказ. Он

знал, что обычно сделать это невозможно, если прошло какое-то время и если

сам не присутствовал при событии, и очень трудно, даже если непосредственно

присутствуешь при событии, в силу суеверности, невежества, хитрости и

лживости большинства людей. Поэтому он, как здравомыслящий человек, решил,

что подобные показания сами свидетельствуют о своей ложности и что всякое

чудо, основанное на свидетельствах людей, заслуживает скорее насмешки, чем

опровержения.

Ни одному человеку не приписывали более многочисленных чудес, чем те, что

недавно произошли, как рассказывают, во Франции, на могиле аббата Пари,

известного янсениста, святостью которого так долго морочили людей. Всюду

говорили о том, что эта святая гробница исцеляла больных, возвращала слух

глухим и зрение слепым; но что еще необычнее-многие из этих чудес были

немедленно засвидетельствованы на месте судьями несомненной честности на

основании показаний лиц, заслуживающих доверия и пользующихся почетом;

притом они были совершены в просвещенную эпоху и в самом выдающемся центре

современного мира. Но это еще не все: рассказ об этих чудесах был

опубликован и распространен всюду, так что иезуиты оказались не в состоянии

опровергнуть или разоблачить их, несмотря на то что эта ученая корпорация,

поддерживаемая властями, была отъявленным врагом тех взглядов,

подтверждению которых служили названные чудеса*. Где найдем мы такое

количество обстоятельств, подтверждающих какой-нибудь факт? И что можем мы

выдвинуть в противовес такой толпе свидетелей, кроме абсолютной

невозможности или чудесности тех явлений, о которых они рассказывают? И,

без сомнения, уже одно это возражение все разумные люди сочтут достаточным.

* Книга эта была написана г-ном Монжероном, советником и судьей парижского

парламента, человеком влиятельным и твердым, пострадавшим за свое дело:

говорят, что он сидит теперь в тюрьме из-за своей книги.

Есть еще другая книга в трех томах (она называется "Re-cueil des Miracles

de l'Abbe Paris"), в которой рассказывается о многих из упомянутых чудес;

она снабжена очень хорошо написанными вводными рассуждениями. Однако через

все эти рассуждения проходит странное сравнение чудес Спасителя с чудесами

аббата Пари, причем утверждается, что достоверность последних равна

достоверности первых,-как будто свидетельства людей могли бы быть

когда-либо приравнены к свидетельству самого Бога, водившего пером

вдохновенных авторов! Если считать свидетельства последних обыкновенными

людскими показаниями, то, конечно, автор французской книги еще очень

скромен в своем сравнении, так как он мог бы с некоторым основанием

утверждать, что чудеса янсенистов значительно превосходят чудеса Спасител

по очевидности и достоверности. Нижеследующие подробности взяты из

подлинных документов, которые опубликованы в названной книге.

Многие из чудес аббата Пари были тотчас же засвидетельствованы в парижской

консистории, или епископском суде, перед лицом кардинала де Ноайля,

честность и ум .которого никогда не оспаривали даже его враги.

Сменивший его архиепископ был врагом янсенистов, благодаря чему его и

поставили по главе епархии. Тем не менее двадцать два парижских настоятеля,

или кюре, вполне серьезно требовали, чтобы он рассмотрел эти чудеса,

известные, по их словам, всему миру и бесспорно достоверные. Но он

благоразумно отказался от этого.

Партия молинистов старалась подорвать доверие к этим чудесам, в частности к

случаю с мадемуазель Ле Франк. Но уже помимо того, что их действия были во

многих отношениях в высшей степени неправильными, в особенности потому, что

они вызвали только часть свидетелей-янсенистов, вдобавок подкупленных

ими,-помимо этого, говорю я, они вскоре были подавлены целой массой новых

свидетелей числом до ста двадцати, лиц состоятельных и пользовавшихс

уважением в Париже: все эти люди подтвердили чудо клятвой. Затем было

принято торжественное и серьезное воззвание к парламенту, но правительство

запретило последнему вмешиваться в это дело, ибо было наконец замечено, что

когда люди относятся к чему-нибудь с чересчур горячим усердием и

энтузиазмом, то даже самая большая нелепость может быть подтверждена самыми

сильными свидетельствами, и если кто-нибудь окажется столь наивным, что

попробует рассмотреть данный случай с такой точки зрения и найти пробелы в

показаниях свидетелей, он почти наверное будет побежден. Слишком уж жалок

был бы тот обман, который не одержал бы верх в таком споре.

Всякий, кто был в это время во Франции, знал, какой репутацией пользовалс

начальник полиции г-н Эро, ибо о его бдительности, проницательности,

активности и широком умственном кругозоре говорили очень много. Этому

чиновнику, власть которого в силу его служебного положения была почти

неограниченной, были даны полномочия, необходимые, чтобы прекратить

указанные чудеса или подорвать доверие к ним, и он часто на месте

задерживал и выслушивал свидетелей, а также участников чудес, но ни разу не

мог найти удовлетворительного свидетельства против них.

В случае с мадемуазель Тибо он послал знаменитого де Сильва дл

обследования больной; показания этого врача очень любопытны: по его

заявлению, невозможно, чтобы девица была настолько больна, как доказывали

свидетели, ибо в таком случае она не могла бы так быстро достигнуть того

состояния полного исцеления, в котором он ее застал. Он рассуждал как

здравомыслящий человек, исходя из естественных причин, но противоположна

партия утверждала, что данный случай--чудо и что его показания служат

наилучшим подтверждением этого.

Молинисты оказались перед трудной дилеммой: они не дерзали ссылаться на

абсолютную недостаточность человеческих свидетельств для доказательства

чуда и вынуждены были заявить, что эти чудеса-волшебство, деяние дьявола.

Однако на это им возразили, что и древние иудеи прибегали к такому способу

возражения.

Ни один янсенист не затруднился объяснить, почему прекратились чудеса,

когда кладбище было закрыто согласно эдикту короля. Эти необычные явлени

производило прикосновение к могиле; а если никто не мог приблизиться к ней,

то уже нечего было и ожидать подобных действий. Конечно, Бог мог бы в одну

минуту свалить стены, но он господин своих милостей и деяний, и нам не

подобает объяснять их. Бог не станет разрушать стены каждого города звуками

труб, как он сделал в Иерихоне, и не каждому апостолу откроет он темницу,

как святому Павлу.

Некто иной, как де Шатийон, герцог и пэр Франции, занимавший самое высокое

положение и принадлежавший к знатнейшему роду, свидетельствует о чудесном

исцелении одного из своих слуг, жившего в течение нескольких лет у него в

доме и страдавшего видимым и ощутимым недугом.

Я закончу замечанием, что никакое духовенство не славится такой строгостью

жизни и поведения, как белое духовенство во Франции, в особенности же

парижские настоятели, или кюре, подтвердившие своими свидетельствами все

эти надувательства.

Ученость, ум и честность монахов Пор-Рояля и строгость нравов тамошних

монахинь пользуются большой известностью во всей Европе. Однако все они

свидетельствуют о чуде, происшедшем с племянницей знаменитого Паскаля,

необыкновенный ум и святость жизни которого хорошо известны. Знаменитый

Расин рассказывает об этом чуде в своей известной истории Пор-Рояля и

подкрепляет рассказ всеми доказательствами, которые смогли представить

множество монахинь, священников, врачей и светских людей, достойных

несомненного доверия. Многие ученые, и в частности епископ города Турне,

были так уверены в этом чуде, что ссылались на него для опровержени

атеистов и свободомыслящих. Французская королева-регентша, сильно

предубежденная против Пор-Рояля, послала своего врача, чтобы исследовать

чудо, и он вернулся, вполне уверовав в него. Словом, сверхъестественное

исцеление было так несомненно, что оно на время спасло этот знаменитый

монастырь от погибели, которой грозили ему иезуиты. Если бы в основании

этого чуда лежал обман, то он, несомненно, был бы раскрыт такими умными и

сильными противниками и ускорил бы поражение его изобретателей. Если наши

священнослужители в состоянии соорудить целую крепость из ничтожного

материала, то какое чудесное здание могли бы они построить из всех этих

фактов, равно как и из других, о которых я не упомянул! Как часто могли бы

в таком случае звучать у нас в ушах великие имена Паскаля, Расина, Арно,

Николя! Будь наше духовенство мудрым, оно должно было бы признать это чудо,

которое стоит в тысячу раз больше всей его остальной коллекции. К тому же

это чудо могло бы прекрасно служить целям духовенства, ибо оно было

произведено прикосновением подлинной священной иглы священного терновника,

из которого был составлен священный венец, и т.д.

Разве из того, что свидетельства людей иногда достигают высшей степени силы

и достоверности, например в рассказе о битве при Филиппах или Фарсале,

можно заключать, что всякого рода свидетельства должны всегда обладать

равной силой и достоверностью? Предположим, что партии Цезаря и Помпея обе

претендовали бы на победу в этих битвах и что историки каждой из этих

партий единогласно приписывали бы перевес своей стороне; как могло бы

человечество по прошествии такого промежутка времени разрешить их спор? Но

противоречие между чудесами, о которых сообщают Геродот или Плутарх, и

теми, о которых рассказывают Мариана, Беда и другие историки-монахи,

нисколько не меньше.

Разумные люди проявляют большую осторожность, когда дело идет о том, чтобы

поверить известию, к которому рассказчик может быть пристрастен, например

такому, которое способствует прославлению родины рассказчика, его семьи,

его самого или же каким-нибудь образом совпадает с его природными

наклонностями и слабостями. Но может ли быть больший соблазн, чем желание

казаться миссионером, пророком, посланником неба? Кто не согласитс

подвергнуть себя многим опасностям и испытаниям, чтобы достигнуть столь

высокой репутации? А если человек под влиянием тщеславия и разгоряченного

воображения сперва сам поверит во что-нибудь и серьезно поддастс

заблуждению, неужели он остановится перед каким-нибудь благочестивым

обманом, имеющим целью поддержать такое святое и достойное дело?

Из самой ничтожной искры может возгореться, таким образом, огромное пламя,

потому что нужный материал всегда наготове. Avidum genus au-ricularum * -

глазеющая толпа жадно, без проверки подхватывает все, что удовлетворяет

суеверие и возбуждает удивление. Сколько подобных вымыслов обличалось и

искоренялось во все времена при самом их зарождении! Какое множество других

пользовалось известностью лишь недолгое время, а затем предавалось

пренебрежению и забвению! Поэтому распространение таких вымыслов - легко

объяснимое явление; и мы поступим согласно правилам опыта и наблюдения,

если объясним его известными и естественными причинами - легковерием и

обманом. Неужели же, вместо того чтобы прибегнуть к такому естественному

объяснению, мы допустим чудесное нарушение наиболее прочно установленных

законов природы?

* Lucret., [IV, 594).

Нечего и говорить о том, как трудно раскрыть ложь в каком-нибудь рассказе,

передаваемом частным образом или даже публично, - трудно, находясь на самом

месте происшествия, а еще труднее, если действие происходит на некотором,

хотя бы и недалеком, расстоянии. Даже суд, несмотря на свой авторитет, свою

тщательность и рассудительность, часто не в состоянии отличить правду от

лжи в самых недавних событиях. Тем более нельзя ждать решения вопроса, если

прибегать к обычному методу - распрям, спорам и ходячим слухам, в

особенности когда в деле замешаны с обеих сторон людские страсти.

При зарождении новых религий мудрые и ученые люди обычно считают вопрос [о

связанных с ними чудесах] слишком незначительным, чтобы он заслуживал их

внимания или рассмотрения; впоследствии же, когда они охотно разоблачили бы

обман, чтобы разубедить заблуждающуюся толпу, оказывается, что время уже

прошло, документы и свидетели, которые могли бы выяснить дело, исчезли

безвозвратно. У них не остается никаких средств разоблачения, кроме тех,

которые должны быть извлечены из показаний самих же свидетелей; но, хот

эти средства всегда удовлетворяют людей разумных и образованных, дл

понимания толпы они обычно слишком тонки.

Итак, оказывается, что ни одно свидетельство о чуде никогда не достигало

вероятности и тем более не было равносильно доказательству; даже если

предположить, что оно имело силу доказательства, ему можно было бы

противопоставить другое доказательство, выведенное из самой природы факта,

который пытаются установить. Только опыт придает достоверность

свидетельствам людей, но тот же опыт удостоверяет нам истинность законов

природы. Поэтому, если эти два рода опыта противоречат друг другу, нам

ничего не остается, как вычесть один опыт из другого и занять ту или другую

позицию с той степенью уверенности, которая порождается их разностью. Но

согласно объясненному выше принципу в применении ко всем народным религиям

такое вычитание приводит к нулю; поэтому мы можем признать правилом, что

никакие людские свидетельства не могут иметь такой силы, чтобы доказать

чудо и сделать его законным основанием подобной религиозной системы.

Я прошу отметить ограничение, которое я делаю, когда говорю, что чудо

никогда не может быть доказано настолько, чтобы стать основанием

религиозной системы. Ибо вообще я допускаю возможность чудес, или нарушений

обычного порядка природы, доказуемых с помощью свидетельств людей, хотя,

быть может, во всей истории не найти примера такого чуда. Предположим,

например, что показания всех авторов всех национальностей сходятся в том,

что 1 января 1600 г. воцарилась полная тьма, окутывавшая всю землю в

течение недели. Предположим, что предание об этом необычном явлении еще

сильно и живо среди народа, что все путешественники, возвращаясь из чужих

стран, привозят известия о нем, ни в чем не разнящиеся и не противоречащие

друг другу,- очевидно, что современные нам философы, вместо того чтобы

сомневаться в этом факте, должны признать его достоверным и искать причины,

которые его породили. Разложение, порча, разрушение в природе - все это

явления, правдоподобные в силу многих аналогий, так что всякий факт,

ведущий к подобной катастрофе, может быть удостоверен посредством

свидетельств людей, если эти свидетельства весьма многочисленны и

единообразны.

Но предположим, что все писатели, занимающиеся историей Англии, согласны в

том, что 1 января 1600 г. королева Елизавета умерла, что до и после смерти

ее видели врачи и весь двор, как это обычно бывает у таких

высокопоставленных особ, что ее преемник был признан и провозглашен

парламентом и что, пролежав погребенной в течение месяца, она явилась

вновь, взошла на престол и правила Англией в течение трех лет. Я должен

признаться, что меня удивило бы стечение такого количества странных

обстоятельств, но я не почувствовал бы ни малейшей склонности поверить в

столь чудесное явление. Я не стал бы сомневаться в притворной смерти

королевы и в сопровождавших ее событиях, которые происходили публично; я бы

утверждал только, что смерть эта притворная, что она не была и не могла

быть действительной. Вы напрасно стали бы возражать мне, указывая на

трудность и даже невозможность обманывать весь свет в таком важном деле, на

мудрость и здравый смысл этой знаменитой королевы, на незначительность и

даже отсутствие выгод, которые она могла получить от такой жалкой выдумки;

все это могло бы изумить меня, но я тем не менее ответил бы, что

мошенничество и глупость людей - слишком обычные явления и я скорее поверю

в то, что стечение их вызвало самые необычные факты, чем допущу столь явное

нарушение законов природы.

Но если бы это чудо отнесли к какой-нибудь новой религиозной системе, уже

одно это могло бы служить полным доказательством обмана, так как людей

всегда морочили подобными нелепыми рассказами; одного этого было бы

довольно для всех здравомыслящих людей, чтобы не только отвергнуть

утверждаемый факт, но отвергнуть его без дальнейшего рассмотрения. Хот

Существо, которому приписывается чудо, в данном случае является всемогущим,

чудо от этого нисколько не становится вероятнее, коль скоро мы в состоянии

познавать атрибуты или действия подобного Существа, не иначе как знакомясь

на опыте с его проявлениями при обычном порядке природы. Это опять-таки

ограничивает нас прошлым опытом и принуждает сравнивать примеры нарушени

истины в свидетельствах людей с примерами нарушения законов природы

посредством чудес и судить о том, что более вероятно и правдоподобно. Так

как нарушения истины гораздо чаще встречаются в свидетельствах, относящихс

к религиозным чудесам, нежели в тех, которые касаются других фактов, то это

должно значительно уменьшить достоверность первых свидетельств и привести

нас к решению никогда не обращать на них внимания, сколь бы правдоподобными

они ни представлялись.

Лорд Бэкон, по-видимому, придерживался тех же принципов рассуждения.

"Следует, - говорит он, создать собрание или частную естественную историю

диковин и чудесных порождений природы - словом, всякой новизны, редкости и

необычности в природе. Однако это надо делать со строжайшим выбором, чтобы

соблюдалась достоверность. Наиболее сомнительными надо считать те из них,

которые в какой-либо мере зависят от религии, как чудеса, описанные Ливием,

а также те, которые мы находим у авторов сочинений по естественной магии

или по алхимии и у других людей этого же рода: все они - искатели и

любители сказок" *.

* Nov. Org., lib. II, aph. XXIX. 179

Такой способ рассуждения тем более нравится мне, что он, как я думаю, может

способствовать опровержению тех опасных друзей или тайных врагов

христианской религии, которые пытаются защищать ее с помощью принципов

человеческого разума. Наша святейшая религия основана на вере, а не на

разуме, и подвергать ее испытанию, которого она не в состоянии выдержать, -

значит ставить ее в опасное положение. Чтобы сделать это более очевидным,

рассмотрим чудеса, о которых повествуется в Священном писании, а чтобы не

очень разбрасываться, ограничимся теми чудесами, которые мы находим в

Пятикнижии; будем рассматривать эту книгу согласно принципам этих мнимых

христиан не как слово или свидетельство самого Бога, но как произведение

обыкновенного писателя и историка. В таком случае мы имеем перед собой

книгу, оставленную нам варварским и невежественным народом, написанную в

эпоху, когда этот народ был еще более варварским, и притом, вероятно, уже

много времени спустя после того, как совершились факты, о которых в ней

повествуется; книгу эту не подтверждают никакие современные свидетельства,

и она похожа на те баснословные рассказы, которыми каждая нация окружает

свое происхождение. Читая эту книгу, мы видим, что она полна чудес и

сверхъестественных событий; она повествует нам о таком состоянии вселенной

и человеческой природы, которое совершенно отлично от настоящего, об утрате

нами этого состояния, о достижении людьми почти тысячелетнего возраста, об

уничтожении мира потопом, о произвольном выборе одного народа и ниспослании

ему особой милости небес (причем автор-соотечественник этого народа), об

освобождении его из неволи с помощью самых удивительных и невообразимых

чудес... Пусть всякий, положа руку на сердце, скажет после серьезного

размышления, считает ли он ложность подобной книги, опирающейся на подобные

свидетельства, более чудесной и необыкновенной, нежели все чудеса, о

которых в ней повествуется. А между тем на основании вышеуказанных правил

вероятности именно это-то и необходимо для того, чтобы признать ее

истинность.

То, что мы сказали о чудесах, может быть приложено без всяких изменений и к

пророчествам; и действительно, все пророчества - сущие чудеса и только в

качестве таковых могут служить доказательством откровения. Если бы

предсказание будущих явлений не превосходило человеческих способностей, то

было бы бессмысленно пользоваться пророчествами как доказательством

божественной миссии или небесной санкции. Итак, мы можем прийти к общему

заключению, что чудеса не только входили вначале в состав христианской

религии, но что и теперь ни один разумный человек не может исповедовать ее

без помощи чуда. Один разум недостаточен для того, чтобы убедить нас в

истинности христианской религии, и всякий, кого побуждает к признанию ее

вера, переживает в себе самом непрерывное чудо, нарушающее все принципы его

ума и располагающее его верить в то, что совершенно противоречит привычке и

опыту.

ГЛАВА XI О ПРОВИДЕНИИ И О БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ

Недавно у меня был разговор с одним из моих друзей, любителем скептических

парадоксов; он выдвинул при этом много принципов, которых я никоим образом

не могу одобрить; но в силу того, что они любопытны и имеют некоторую связь

с цепью рассуждений, изложенных в этом исследовании, я постараюсь как можно

точнее пересказать их здесь по памяти, чтобы вынести их на суд читателя.

Наш разговор начался с того, что я выразил свое удивление по поводу

исключительно счастливой судьбы философии: эта наука, требующая полной

свободы как наивысшей привилегии и процветающая лишь благодаря свободному

обмену мыслями и доказательствами, впервые зародилась в эпоху свободы и

терпимости в стране, где она никогда не была стесняема даже в своих самых

крайних принципах ни догматами веры, ни вероисповеданиями, ни уложением о

наказаниях. За исключением изгнания Протагора и смерти Сократа (причем

последний факт был вызван отчасти посторонними мотивами), в древней истории

почти нет примеров того фанатического рвения, которым так заражен наш век.

Эпикур дожил в Афинах до преклонного возраста в мире и спокойствии;

эпикурейцы даже допускались к жреческому сану и к священнодействию у алтар

при совершении самых священных обрядов официальной религии; поощрения в

форме пенсий и жалованья мудрейший из римских императоров раздавал учителям

всех философских школ без исключения. Легко понять, сколь необходимо было

для философии подобное отношение в пору ее ранней молодости, если подумать

о том, что и теперь, когда ее можно считать окрепшей и набравшейся сил, она

с трудом выносит непогоду и разражающиеся над ней бури клеветы и

преследования.

Вы восхищаетесь, сказал мой друг, необыкновенно счастливой судьбой

философии, тогда как судьба эта является, по-видимому, следствием

естественного хода вещей, непреложного во все времена и у всякого народа.

Упорный фанатизм, на который вы жалуетесь, есть в сущности порождение самой

философии; сочетавшись с суеверием, он совершенно отрекается от интересов

своей родительницы и становится ее злейшим врагом и преследователем.

Умозрительные религиозные догматы, которые в настоящее время подают повод к

таким неистовым спорам, не могли бы быть ни постигнуты, ни приняты в ранние

эпохи истории мира, когда человечество, еще совершенно невежественное,

приноравливало религиозные идеи к своей слабой способности понимания и

основывало свои священные догматы исключительно на таких рассказах, которые

были скорее предметом веры, опирающейся на предание, чем результатом

доказательств или споров. Поэтому, когда .прошла первая тревога,

возбужденная неизвестными дотоле парадоксами и принципами философов,

последние жили, по-видимому, в течение всего дальнейшего древнего периода в

полнейшей гармонии с господствующими суевериями, и причем те и другие даже

полюбовно разделили между собой все человечество: первые склонили на свою

сторону всех ученых и мудрых людей, а вторые - невежественную толпу.

По-видимому, сказал я, вы оставляете в стороне политику и не предполагаете,

что мудрый правитель может по справедливости опасаться некоторых

философских догматов, как, например, эпикурейских, которые, отрица

существование Бога, а следовательно, и провидение и будущую жизнь, видимо,

в значительной степени ослабляют узы нравственности и поэтому могут

считаться опасными для целостности гражданского общества.

Я знаю, ответил он, что подобные преследования фактически никогда, ни в

какую эпоху не порождались спокойным размышлением или же ознакомлением на

опыте с вредными последствиями философии, но вызывались исключительно

страстями и предубеждениями. Ну а если я пойду дальше и буду утверждать,

что если бы Эпикура обвинили перед народом сикофанты, тогдашние доносчики,

то он легко мог бы защититься и доказать, что его философские принципы не

менее здравы, чем принципы его противников, прилагавших такие усилия к

тому, чтобы возбудить против него в народе ненависть и подозрения?

Мне бы хотелось, сказал я, чтобы вы испробовали свое красноречие в связи с

этой далеко не обычной темой и произнесли от лица Эпикура такую речь,

которая могла бы удовлетворить не афинскую толпу, если вы вообще

допускаете, что в этом древнем культурном городе могла быть толпа, но

наиболее склонную к философии часть слушателей Эпикура, способную понять

его доказательства.

Таким условиям вовсе не трудно удовлетворить, ответил он. Если вам угодно,

я на минуту воображу себя Эпикуром, вас же попрошу заменить афинский народ,

а затем произнесу вам такую речь, что в урне окажутся одни только белые

бобы и ни одного черного, который обрадовал бы моих завистливых врагов.

Отлично, я согласен на эти условия; начинайте, пожалуйста.

Я пришел сюда, о афиняне, с целью оправдать в вашем собрании то, чему

учил в своей школе. Но вместо того чтобы рассуждать со спокойными и

беспристрастными исследователями, я вижу себя обвиняемым неистовыми

противниками. Ваши мысли, которые, собственно, должны бы быть направлены на

вопросы, касающиеся общественного блага и интересов государства,

отвлекаются в сторону умозрительной философии, и эти возвышенные, но, быть

может, бесполезные изыскания заменяют для вас более обыденные, но зато и

более полезные занятия. Однако, поскольку это зависит от меня, я постараюсь

предотвратить такое злоупотребление. Мы не будем спорить здесь о

происхождении миров и управлении ими, а только рассмотрим, насколько эти

вопросы касаются общественных интересов, и если я сумею убедить вас в том,

что они вполне безразличны для общественного мира и безопасности

правительства, то, я надеюсь, вы снова отошлете нас в школы для обсуждени

на досуге самого возвышенного, но в то же время и самого умозрительного во

всей философии вопроса.

Благочестивые философы, не довольствуясь преданиями ваших праотцев и

учением ваших жрецов (и то и другое я охотно признаю), поддаютс

безрассудному любопытству и пытаются выяснить, до каких пределов можно

обосновать религию принципами разума, но этим они не только не разрешают,

а, наоборот, возбуждают сомнения, к которым естественно приводит прилежное

и тщательное исследование. Они расписывают великолепными красками порядок,

красоту и мудрое устройство вселенной, а затем спрашивают, может ли такое

блестящее проявление разума быть результатом случайного стечения атомов, в

состоянии ли случай породить то, чем не налюбуется величайший ум. Я не

стану исследовать, верен ли этот аргумент: я допускаю, что он настолько

весок, насколько этого желают мои противники и обвинители. Достаточно, если

я сумею доказать, исходя из того же самого рассуждения, что этот вопрос

чисто умозрительный и что, отрицая в своих философских рассуждениях

провидение и будущую жизнь, я не подкапываюсь под основы общества, но

высказываю принципы, которые сами мои противники, исходя из собственных

основоположений, должны признать твердыми и удовлетворительными, если

только и они рассуждают последовательно.

Итак, вы, мои обвинители, сами признали, что главный, а то и единственный,

аргумент, доказывающий существование божества (в котором я никогда и не

сомневался), заимствуется из порядка природы, обнаруживающего такие

признаки разума и преднамеренности, что вы считаете бессмысленным полагать

его причиной случай или же слепую, никем не направляемую силу материи. Вы

признаете, что этот аргумент основан на заключении от действий к причинам;

из самого порядка творения вы заключаете, что должен существовать план и

замысел творца. Вы признаете, что ваше заключение будет недействительным,

если вам не удастся доказать этот пункт, и не помышляете вывести более

широкое заключение, чем то, которое будет подтверждено явлениями природы.

Таковы ваши допущения. Теперь заметьте, пожалуйста, что из этого следует.

Когда мы заключаем о какой-нибудь частной причине на основании ее действия,

мы должны соразмерять первую с последним и не вправе приписывать причине

никаких качеств, кроме тех, которые оказываются как раз достаточными дл

того, чтобы произвести действие. Если тело весом в 10 унций поднимается на

чаше весов, то это может служить доказательством того, что служащая ему

противовесом тяжесть превосходит 10 унций, однако это не дает никаких

оснований предполагать, что она превосходит 100 унций. Если предполагаема

причина какого-нибудь действия недостаточна для того, чтобы его произвести,

мы должны или отвергнуть эту причину, или прибавить к ней такие качества,

которые сделают ее в точности соразмерной действию. Но если мы припишем ей

другие качества или станем утверждать, что она способна производить иные

действия, то мы будем только тешиться пустым предположением и произвольно,

без всякого права или основания допускать существование качеств и сил.

Наше правило верно и тогда, когда предполагаемая причина - грубая,

бессознательная материя, и тогда, когда она - разумное, мыслящее существо.

Если причину узнают только по действию, то мы никогда не должны приписывать

ей иных качеств, кроме тех, которые требуются для того, чтобы произвести

действие; придерживаясь правил здравого рассуждения, мы не можем также, ид

в обратном направлении, от причины, заключать об иных действиях, кроме тех,

через которые она нам известна. Никто при взгляде на одну из картин

Зевксиса не мог бы узнать, что он был также скульптором и архитектором,

мастером, столь же искусным в обработке камня и мрамора, как и в живописи.

Мы можем с достоверностью приписать творцу только тот талант и вкус,

которые проявились в творении, находящемся перед нашими глазами. Причина

должна соответствовать действию, и, если мы будем точно и тщательно

соразмерять первую с последним, мы никогда не найдем в ней качеств,

указывающих на что-то иное или доставляющих повод к заключению об ином

намерении, об ином действии. Такие качества должны несколько выходить за

пределы того, что требуется для произведения рассматриваемого нами действия.

Итак, если мы допустим, что боги-творцы бытия или порядка вселенной, то из

этого следует, что они обладают именно той степенью силы, разума и

благости, которая проявляется в их творении; но больше отсюда нельз

вывести ничего, если мы не призовем на помощь преувеличение и лесть, чтобы

восполнить недостатки доказательств и рассуждений. Поскольку в настоящее

время обнаруживаются следы известных атрибутов, постольку мы можем

приписывать этим атрибутам существование. Всего лишь гипотезой являетс

предположение других атрибутов, а тем более предположение, что в отдаленных

пространствах или в далекие эпохи проявление этих атрибутов было или будет

более дивным, а порядок управления - более соответствующим этим

воображаемым свойствам. Нам никогда не будет позволено восходить от

вселенной как действия к Юпитеру как причине, а затем нисходить от второго

к первой, чтобы заключить о новом действии на основании этой причины, как

если бы одни наличные действия не вполне оправдывали те преславные

атрибуты, которые мы приписываем названному божеству. Так как знание о

причине основывается исключительно на действии, причина и действие должны

точно соответствовать друг другу; ни первая, ни второе не могут указывать

на что-либо иное или служить основанием для каких-либо дальнейших выводов и

заключений.

Вы находите в природе известные явления; вы ищете их причину или виновника,

вы воображаете, что нашли последнего, и затем так увлекаетесь этим

созданием своего воображения, что считаете невозможным, чтобы он не

сотворил нечто более высокое и совершенное, чем нынешняя картина вселенной,

полная зла и беспорядка. Вы забываете, что этот высший разум и эта высша

благость целиком вымышлены или, по крайней мере, признание их лишено

разумных оснований и что вы не имеете права приписывать творцу какие-либо

качества, помимо тех, которые он действительно проявил и обнаружил в своих

произведениях. Пусть же ваши боги, о философы, соответствуют наличествующим

явлениям природы; не рискуйте изменять эти явления с помощью произвольных

предположений, чтобы приноровить их к атрибутам, которые вы так усердно

приписываете своим божествам.

Когда жрецы и поэты, поддерживаемые тем авторитетом, которым они пользуютс

среди вас, о афиняне, говорят о золотом или серебряном веке,

предшествовавшем нынешнему времени порока и бедствий, я слушаю их со

вниманием и почтением. Но когда философы, якобы не заботящиеся об

авторитете и посвятившие себя служению разуму, держат такую же речь, я,

признаюсь, не питаю к ним той же покорной почтительности и благоговейного

уважения. Я спрашиваю: кто вознес их в небесные сферы, кто допустил их в

совет богов, кто раскрыл им книгу судеб, на каком основании утверждают они

так необдуманно, что их божества исполнили или исполнят какое-нибудь

намерение, выходящее за пределы того, что ими явлено? Если они скажут мне,

что поднимались по ступеням лестницы разума, делая заключения от действий к

причинам, я все же настаиваю, что им помогали при этом подъеме крыль

воображения: в противном случае они не могли бы так изменить свой способ

заключения и идти от причин к действиям, предполагая, что более совершенное

творение, чем нынешний мир, было бы более достойно таких совершенных

существ, как боги, и забывая, что у них нет повода приписывать этим

небесным существам какое-либо совершенство или какой-либо атрибут, за

исключением тех, которые могут быть открыты в нынешнем мире.

Отсюда проистекают все бесплодные усилия оправдать зло в природе и спасти

тем самым честь богов; ведь не можем же мы не признать реальность зла и

беспорядка, которыми так изобилует мир! Нам говорят, что непокорные и

непреодолимые качества материи, или же соблюдение общих законов, или еще

что-нибудь подобное- единственная причина, ограничившая власть и благость

Юпитера и вынудившая его создать человека и все наделенные

чувствительностью существа такими несовершенными и несчастными. Итак, сами

атрибуты Юпитера, по-видимому, заранее допускаются во всей их широте. Я

согласен, что при таком допущении можно, пожалуй, признать приведенные выше

предположения вполне объясняющими зло. Но все же я спрашиваю: зачем

допускать эти атрибуты, зачем приписывать причине какие-нибудь качества,

кроме тех, которые фактически проявляются в действии? Зачем ломать себе

голову над оправданием порядка природы с помощью предположений, которые,

быть может, целиком вымышлены и не находят подтверждения в порядке природы?

Поэтому религиозную гипотезу следует рассматривать только как особый метод

объяснения видимых явлений вселенной; но ни один здраво рассуждающий

человек не решится, основываясь на ней, вывести хоть какой-нибудь факт и

изменить что-либо в явлениях или же прибавить к ним хоть какую-нибудь

частность. Если вы думаете, что видимые явления служат доказательством

некоторых причин, то вы можете заключить о существовании последних. По

отношению к таким сложным и утонченным предметам каждый должен пользоватьс

свободой предположений и доказательств. Но на этом и надо остановиться;

если вы пойдете назад и, исходя из выведенных вами причин, заключите, что в

природе существовал или будет существовать какой-нибудь другой факт,

способный служить более полным проявлением известных атрибутов, я должен

буду заметить вам, что вы отступили от метода рассуждения, соответствующего

настоящему предмету, и, несомненно, прибавили к атрибутам причины нечто

помимо того, что проявляется в действии, - иначе вы не могли бы с

достаточным основанием, или правильно, прибавить нечто к действию, чтобы

сделать его более достойным причины.

Итак, в чем же одиозность того учения, которое я преподаю в своей школе

или, вернее, исследую в своих садах? Что же во всем этом вопросе такого,

что хотя бы в малейшей степени угрожало бы нравственности или общественному

миру и порядку?