Часть 4.

Таким образом, помимо того что соединение мотивов и волевых актов так же

правильно и единообразно, как соединение причин и действий в любой области

природы, это правильное соединение всеми признано и никогда не было

предметом спора ни в философии, ни в обыденной жизни. И вот, поскольку мы

выводим все свои заключения о будущем из прошлого опыта и заключаем, что

объекты, соединение которых мы постоянно наблюдали, всегда будут

соединяться друг с другом, может показаться излишним доказательство того,

что это познаваемое путем опыта единообразие человеческих поступков и есть

источник, из которого мы черпаем свои заключления о них. Но чтобы пояснить

наш аргумент по возможности всесторонне, мы остановимся, хотя бы ненадолго,

на последнем пункте. Взаимная зависимость людей во всяком обществе так

велика, что едва ли какой-нибудь человеческий поступок представляет собой

нечто завершенное и не находится в каком-либо отношении к поступкам других

людей, необходимым для того, чтобы данный поступок вполне отвечал намерению

действующего лица. Самый бедный ремесленник, работающий в одиночку,

рассчитывает хотя бы на охрану со стороны властей, обеспечивающую ему

пользование плодами своих трудов. Он рассчитывает также на то, что если

понесет свой товар на рынок и предложит его по сходной цене, то найдет

покупателей, а затем сможет побудить других людей снабдить его за

вырученные деньги продуктами, необходимыми для его существования. По мере

того как люди расширяют свои предприятия и вступают в более сложные

сношения с другими людьми, они охватывают в своих житейских планах все

большее количество разнообразных волевых актов, ожидая на законном

основании, что такие акты будут содействовать их собственным поступкам. Во

всех этих заключениях они руководствуются прошлым опытом, точно так же как

в своих выводах относительно внешних объектов, и твердо верят в то, что

люди, так же как и элементы, останутся в своих действиях такими же, какими

всегда были им известны. Фабрикант, планируя какую-либо работу,

рассчитывает на труд своих рабочих не меньше, чем на орудия, которыми он

пользуется, и если бы его расчет не оправдался, он в равной мере удивилс

бы. Словом, эти основанные на опыте заключения и выводы относительно

поступков других людей занимают такое место в человеческой жизни, что ни

один человек в бодрствующем состоянии ни минуты не обходится без их

применения. Разве мы не вправе в таком случае утверждать, что все люди

всегда были согласны в отношении доктрины необходимости, если определять и

объяснять последнюю так, как мы это сделали выше?

И философы никогда не придерживались в данном вопросе иного мнения, чем

толпа; не говоря уже о том, что это мнение лежит в основании почти каждого

их поступка в жизни, немного найдется даже и спекулятивных отделов науки,

для которых оно не было бы существенным. Что стало бы с историей, если бы

мы не могли полагаться на правдивость историка, руководствуясь при этом

опытом, приобретенным нами относительно человечества? Каким образом

политика могла бы быть наукой, если бы законы и формы правления не

оказывали единообразного влияния на общество? В чем заключалась бы основа

науки о нравственности, если бы известные характеры не обладали

способностью постоянно и определенно порождать известные чувства и если бы

эти чувства не оказывали постоянного влияния на поступки? И по какому праву

стали бы мы применять [принципы] критицизма к поэтам или прозаикам, если бы

не могли судить о том, естественны или неестественны поступки и чувства

выводимых ими действующих лиц для данных характеров и при данных условиях?

Итак, едва ли возможно приступать к наукам или к какой-нибудь деятельности,

не признав доктрины необходимости и указанного заключения о волевых актах

на основании мотивов, а о поступках - на основании характеров.

И действительно, если мы обратим внимание на то, как легко естественная и

моральная очевидность сплетаются друг с другом, образуя одну цепь

доказательств, мы без всяких колебаний допустим, что природа их одинакова и

они проистекают из одних и тех же принципов.

Узник, не имеющий ни денег, ни влияния, сознает невозможность бегства не

только при взгляде на окружающие его стены и решетки, но и при мысли о

неумолимости своего тюремщика, и, пытаясь вернуть себе свободу, он скорее

предпочтет воздействовать на камень и железо, чем на непреклонный характер

сторожа. Тот же узник, когда его ведут на эшафот, предвидит, что

неизбежность его смерти в такой же степени обусловлена верностью и

неподкупностью его сторожей. как и действием топора или колеса. Он мысленно

пробегает определенный ряд идей: отказ солдат согласиться на его бегство,

движение рук палача, отделение головы от туловища, кровоистечение,

судорожные движения и смерть. Здесь перед нами связная цепь естественных

причин и волевых актов; наш ум не чувствует разницы между теми и другими,

переходя от звена к звену, и так же уверен в наступлении будущего события,

как если бы оно было соединено с объектами, наличествующими в памяти или в

восприятии, цепью причин, спаянных друг с другом тем, что мы обычно

называем физической необходимостью; связь, известная нам из опыта,

оказывает одинаковое влияние на наш ум независимо от того, будут ли

связанные друг с другом объекты мотивами, хотениями и поступками или же

фигурами и движениями. Мы можем изменить названия вещей, но их природа и

влияние на разум не меняются никогда.

Если бы мой близкий друг, которого я знаю как человека честного и

состоятельного, пришел ко мне в дом, где я окружен слугами, я был бы

уверен, что он не заколет меня для того, чтобы украсть мою серебряную

чернильницу, и так же мало ожидал бы этого события, как падения самого

дома, если он новый и построен надежно, на крепком основании. Но с этим

человеком может случиться внезапный и непредвиденный припадок сумасшествия.

Точно так же может случиться внезапное землетрясение, которое потрясет и

разрушит мой дом. Поэтому я изменю свое предположение и скажу так:

достоверно знаю, что мой друг не положит руку в огонь и не будет держать ее

там, пока она не сгорит полностью; уж это, думается мне, я могу предсказать

с такой же уверенностью, как тот факт, что мой друг ни на минуту не

останется в висячем положении в воздухе, если он выбросится из окна и не

встретит препятствия. Даже мысль о непредвиденном сумасшествии не может

придать ни малейшей вероятности первому событию, столь противоположному

всем известным принципам человеческой природы. Человек, оставивший в

полдень свой наполненный золотом кошелек на мостовой Черинг-Кросса, может с

таким же основанием ожидать того, что этот кошелек улетит, словно перышко,

как и того, что он будет найден нетронутым через час. Более половины

человеческих рассуждений содержат в себе подобные заключения, отличающиес

большей или меньшей степенью достоверности в зависимости от известного нам

по опыту обычного поведения людей при определенных условиях.

Я часто думал, в чем может заключаться причина того, что все люди, без

всяких колебаний придерживаясь доктрины необходимости во всех своих

действиях и рассуждениях, тем не менее так неохотно признавали ее на словах

и во все времена скорее обнаруживали склонность придерживатьс

противоположного мнения. Я полагаю, это можно объяснить следующим образом:

исследовав действия тел и порождение действий их причинами, мы найдем, что

ни одна из наших способностей не в силах продвинуть наше знание этого

отношения далее простого наблюдения того, что определенные объекты

постоянно соединены друг с другом и что наш ум в силу привычного перехода

при появлении одних объектов склоняется к вере в другие. Но, несмотря на то

что это заключение о человеческом невежестве является результатом самого

тщательного исследования данного предмета, люди весьма расположены верить в

то, что они глубже проникают в силы природы и постигают нечто вроде

необходимой связи между причиной и действием. Когда они затем обращаются к

рассмотрению операций своего собственного ума и не чувствуют подобной связи

между мотивом и поступком, они склоняются к предположению, что есть разница

между теми действиями, которые производятся материальными силами, и теми,

которые вызываются мышлением и разумом. Но, убедившись в том, что мы ничего

не знаем о какой бы то ни было причинности, кроме постоянного соединени

объектов и последующего заключения нашего ума об одном объекте на основании

другого, и обнаружив, что эти два условия, по общему признанию,

наличествуют в волевых актах, мы легче придем к тому, чтобы приписать

подобную же необходимость всем причинам вообще. И хотя это рассуждение,

приписывающее необходимость решениям воли, находится, быть может, в

противоречии с системами многих философов, мы, поразмыслив, найдем, что

последние расходятся с нами только на словах, а не на деле. Необходимость в

том смысле, как она здесь понимается, еще никогда не отрицал, да и никогда,

думаю я, не может отрицать, ни один философ. Можно разве только утверждать,

что наш ум способен постичь в действиях материи более глубокую связь между

причиной и действием, связь, не имеющую места в волевых актах разумных

существ; но так это или нет, может выясниться только при дальнейшем

исследовании, и философы, утверждающие это, должны подкрепить свое

утверждение, определив или описав эту необходимость и указав ее в действиях

материальных причин.

В самом деле, начиная с рассмотрения душевных способностей, влияния ума и

действий воли, люди, по-видимому, приступают к вопросу о свободе и

необходимости не с того конца. Пусть они сперва обсудят более простой

вопрос, а именно вопрос о действиях тел и бесчувственной, неразумной

материи, и проверят, могут ли они составить себе в данном случае какую-либо

иную идею о причинности и необходимости, кроме идеи постоянного соединени

объектов и следующего затем заключения ума об одном объекте на основании

другого. Если же эти условия в действительности составляют все содержание

той необходимости, которую мы приписываем материи, и если они, по всеобщему

признанию, наличествуют и в операциях ума, спору приходит конец или по

крайней мере его следует отныне признать чисто словесным. Но пока мы без

достаточного размышления предполагаем, что имеем более глубокую идею о

необходимости и причинности в действиях внешних объектов, и в то же врем

не можем найти в наших волевых актах ничего, кроме указанных условий, у нас

нет возможности прийти к какому-либо определенному решению вопроса, коль

скоро мы основываемся на столь ошибочном предположении. Единственное

средство выйти из заблуждения состоит в том, чтобы подняться выше,

исследовать узкие границы науки в ее приложении к материальным причинам и

убедиться, что нам известны относительно последних только упомянутые выше

постоянное соединение и заключение. Быть может, мы найдем некоторую

трудность в ограничении человеческого познания такими узкими пределами, но

впоследствии, прилагая это учение к волевым актам, мы не встретимся уже с

каким-либо затруднением. Поскольку очевидно, что волевые акты находятся в

правильной связи с мотивами, условиями и характерами, и поскольку мы всегда

заключаем от одних к другим, мы должны признать и на словах ту

необходимость, которую признаем в каждом своем житейском размышлении, на

каждом шагу, в каждом поступке*.

* Преобладание доктрины свободы может быть объяснено и другой причиной, а

именно ложным ощущением или же кажущимся переживанием свободы, или

безразличия, во многих наших поступках. Необходимость всякого действия как

материи, так и духа есть, собственно говоря, качество, присущее не

действующей причине, а мыслящему, или разумному, существу, рассматривающему

это действие; необходимость эта состоит исключительно в принуждении его

мышления к тому, чтобы заключать о существовании данного действия на

основании некоторых предшествующих объектов; точно так же свобода,

противополагаемая необходимости, есть не что иное, как отсутствие такого

принуждения, некоторое колебание, безразличие, которое мы чувствуем, когда

переходим или же не переходим от идеи одного объекта к идее следующего за

ним. Далее, можно отметить, что, хотя, размышляя о человеческих поступках,

мы редко чувствуем подобное колебание или безразличие, мы обычно можем

вывести их с достаточной степенью достоверности из мотивов и склонностей

действующего лица; кроме того, часто случается, что при совершении самих

поступков мы ощущаем нечто подобное; а так как все сходные объекты очень

легко смешать один с другим, то этот факт часто. использовали как

демонстративное и даже интуитивное доказательство человеческой свободы. Мы

чувствуем, что в большинстве случаев наши действия подчинены нашей воле, и

воображаем, будто чувствуем, что сама воля не подчинена ничему; ибо если

кто-либо, отрицая это, побуждает нас испытать свою волю, то мы чувствуем,

что она легко движется в разных направлениях и порождает представление о

себе (или слабое хотение (velleity), как его называют в [философских]

школах) даже там, где решения не было. Мы уверяем себя, что это

представление, или слабое движение, могло бы и в то время перейти в

действие, ибо, если кто станет отрицать это, мы увидим при вторичном опыте,

что в настоящее время данный переход возможен; но мы не принимаем в расчет

того, что своеобразное желание проявить свободу становится здесь мотивом

наших действий. Несомненно, что, сколько бы мы ни воображали, будто

чувствуем в себе свободу, посторонний наблюдатель обычно может заключить о

наших действиях на основании наших мотивов и характера, и даже если он не

сможет этого сделать, он все-таки придет к заключению, что вообще мог бы,

если бы был вполне знаком с нашим положением и нашим темпераментом, с

самыми скрытыми пружинами нашего душевного склада и характера. А в этом-то

и заключается сущность необходимости согласно вышеизложенному учению.

Но пойдем далее в своей попытке примирения [разных сторон] в связи с

вопросом о свободе и необходимости - самым спорным вопросом в метафизике,

самой спорной из наук; потребуется немного слов для доказательства того,

что все люди всегда были согласны относительно доктрины свободы так же, как

и относительно доктрины необходимости, и что весь спор и в данном случае

был до сих пор чисто словесным. Ибо что подразумевается под свободой в

применении к волевым актам? Не можем же мы подразумевать под этим, будто

поступки так мало связаны с мотивами, наклонностями и условиями, что первые

не вытекают с известной степенью единообразия из вторых и что одни не дают

нам повода к заключению о существовании других? Ведь эта связь и это

заключение суть явные, всеми признанные факты. Таким образом, мы можем

подразумевать под свободой только способность действовать или не

действовать сообразно решениям воли', другими словами, если мы хотим

оставаться в покое, мы можем это сделать, а если хотим двигаться, то можем

сделать и это. Но такая гипотетическая свобода по общему согласию

признается за всяким, кто не сидит в тюрьме и не закован в кандалы. Итак,

здесь предмета для спора нет.

Как бы мы ни определяли свободу, нам следует позаботиться при этом о

соблюдении двух необходимых условий: во-первых, о том, чтобы это

определение было согласно с фактами, во-вторых, о том, чтобы оно было

согласно с самим собой. Если мы соблюдем эти условия и дадим понятное

определение, то я уверен, что все люди окажутся в этом вопросе одного

мнения.

Общепризнанно, что ничто не существует без причины и что случайность при

ближайшем рассмотрении оказывается чисто отрицательным словом, не

означающим какой-либо реальной силы, которая существовала бы где-нибудь в

природе. Но утверждают, что одни причины необходимы, а другие нет. Здесь-то

и сказывается преимущество определений. Пусть кто-нибудь определит причину,

не включив в это определение как его часть необходимую связь с действием, и

пусть он ясно покажет происхождение идеи, выраженной в определении,-в таком

случае я не стану спорить. Но если будет принята приведенная выше трактовка

данного вопроса, то такое определение окажется совершенно невозможным. Если

бы объекты не соединялись друг с другом правильным образом, мы никогда не

приобрели бы идеи причины и действия; а это правильное соединение ведет к

заключению ума, являющемуся единственной связью, о которой мы можем иметь

представление. Всякий, кто попытается определить причину, исключив эти

условия, будет вынужден пользоваться или непонятными словами, или синонимом

того слова, которое он пытается определить*. Если же допустить

вышеприведенное определение, то свобода, противополагаемая необходимости, а

не принуждению, будет равносильна случайности, которой, по всеобщему

признанию, не существует.

* Так, если причина определяется как то, что порождает что-либо, легко

заметить, что порождение - синоним причинения. Такое же возражение можно

сделать и в связи с определением причины как того, благодаря чему что-либо

существует, ибо что подразумевается под словами благодаря чему". Если бы

сказали: причина есть то, после чего что-либо постоянно существует, мы

поняли бы такое определение, ибо действительно мы только это и знаем в

данном вопросе. Это постоянство и составляет самую сущность необходимости,

другой же идеи о ней у нас нет.

Часть II

Нет более обычного и в то же время более достойного порицания метода

рассуждения, чем попытка опровергнуть в философских спорах какую-нибудь

гипотезу посредством указания на ее опасные последствия для религии и

нравственности.

Когда какое-нибудь мнение ведет к абсурду, оно несомненно ложно, но если

оно ведет к опасным последствиям, это еще не доказывает его ложности. В

силу сказанного от такого рода доводов нужно безусловно воздерживаться, ибо

они вовсе не способствуют открытию истины, а только возбуждают ненависть к

личности противника. Все это я говорю вообще, не желая извлечь отсюда

какую-нибудь выгоду для себя. Я смело соглашаюсь на подобное испытание и

решаюсь утверждать, что обе доктрины - как доктрина необходимости, так и

доктрина свободы - в том виде, как они изложены выше, не только согласны с

нравственностью, но и безусловно существенны для ее поддержания.

Необходимость может быть определена двояким образом соответственно двум

определениям причины, в которые она входит как существенная часть. Она

состоит или в постоянном соединении похожих друг на друга объектов, или в

заключении ума об одном объекте на основании другого. Но необходимость в

том и другом своем значении (которые в сущности одинаковы), по общему, хот

и молчаливому, признанию, и в [философских] школах, и на кафедре, и в

обыденной жизни всегда приписывалась воле человека; никто никогда не

пытался отрицать, что мы можем выводить заключения относительно

человеческих поступков и что эти заключения основаны на познанной путем

опыта связи сходных поступков со сходными мотивами, наклонностями и

условиями. Единственная деталь, в связи с которой возможно разногласие,

состоит в том, что кто-нибудь, пожалуй, не согласится назвать

необходимостью указанное свойство человеческих поступков,-однако если смысл

понятен, то слово, надеюсь, ничему не повредит,-или, быть может, кто-нибудь

станет утверждать возможность открыть нечто большее в действиях материи.

Надо сознаться, однако, 410 это не может иметь никакого значения дл

нравственности или религии, как бы ни было это важно для естественной

философии или метафизики. Быть может, мы ошибаемся, утверждая, что у нас

нет иной идеи о необходимости, или связи между действиями тел, но мы, без

сомнения, не приписываем действиям нашего духа ничего, кроме того, что

каждый признает и должен безусловно признать за ними. Мы ничего не изменяем

в общепринятой ортодоксальной теории воли. а вносим изменение только в

теорию материальных объектов и причин. Во всяком случае, нет ничего

невиннее нашей доктрины.

Так как все законы основаны на наградах и наказаниях, то в качестве

основного принципа предполагается, что эти мотивы оказывают постоянное и

единообразное влияние на дух, содействуя хорошим поступкам и предупрежда

дурные. Мы можем давать этому влиянию какое угодно название, но, так как

оно обычно связано с действием, его следует признать причиной и

рассматривать как пример той необходимости, которую мы хотим здесь

обосновать.

Единственным надлежащим объектом ненависти или мщения является личность,

или существо, обладающее мышлением и сознанием; и если какие-нибудь

преступные или предосудительные действия возбуждают такое чувство, то лишь

вследствие своего отношения к личности или в силу своей связи с ней.

Поступки по самой своей природе суть нечто временное и преходящее; если их

не вызывает какая-либо причина, коренящаяся в характере и склонностях

совершившего их лица, они не могут ни способствовать его славе, будучи

хороши, ни бесчестить его, будучи дурны. Поступки сами по себе могут

заслуживать порицания, противоречить всем правилам нравственности и

религии, но человек не ответствен за них: поскольку они не были вызваны

каким-либо постоянным и непреходящим свойством характера и не оставляют

такого же рода последствий, человек не может подвергаться за них наказанию

или мщению. Таким образом, согласно принципу, отрицающему необходимость, а

следовательно, и причинность, человек, совершив самое ужасное преступление,

остается столь же чистым и незапятнанным, как и в момент своего рождения;

характер человека не имеет ничего общего с его поступками, коль скоро

последние не вытекают из него, и безнравственность поступков никогда не

может служить доказательством развращенности характера.

Людей не порицают за поступки, совершенные по невежеству или в силу

случайности, каковы бы ни были их последствия. Почему? Потому что основани

этих поступков - мгновенные, кончающиеся вместе с ними. Людей меньше

порицают за поступки, совершенные поспешно и необдуманно, чем за те,

которые совершены предумышленно. Отчего же так? Оттого что, хотя горячий

темперамент и является в духе постоянной причиной или началом, но действует

он лишь с промежутками и не портит всего характера человека. Далее,

раскаяние искупает всякое преступление, если оно сопровождается изменением

жизни и поступков. Чем же можно это объяснить? Исключительно тем, что

поступки делают человека преступным лишь постольку, поскольку они

доказывают присутствие в его духе преступных принципов, а когда вследствие

изменения этих принципов они перестают быть верными показателями последних,

они утрачивают и характер преступности. Но, если бы не доктрина

необходимости, поступки никогда не были бы такими верными показателями, а

следовательно, не были бы и преступными.

Столь же легко доказать с помощью тех же аргументов, что свобода, согласно

приведенному выше определению, признаваемому всеми людьми, тоже существенна

для нравственности, что к несвободным человеческим поступкам неприложима

нравственная оценка и что ни один из них не может быть объектом похвалы или

порицания. Ибо если поступки бывают объектом нашего нравственного чувства,

лишь поскольку они являются показателями внутреннего характера. страстей и

аффектов, то невозможно, чтобы эти поступки вызывали похвалу или порицание

в тех случаях, когда они не вытекают из этих принципов, но обусловлены

исключительно внешним принуждением.

Я не претендую на то, чтобы предупредить или отклонить все возражени

против этой теории необходимости и свободы. Я предвижу и другие возражения,

основанные на доводах, которые здесь не были рассмотрены. Так, могут

сказать, что если волевые акты подлежат тем же законам необходимости, что и

действия материи, то существует непрерывная цепь необходимых причин,

предустановленная и предопределенная цепь, идущая от первопричины всего к

каждому единичному хотению каждого человеческого существа. Нигде во

вселенной нет ни случайности, ни безразличия, ни свободы; действуя, мы в то

же время являемся объектом воздействия. Последний виновник всех наших

хотений - Создатель мира, впервые сообщивший движение всей этой огромной

машине и поставивший все существующее в то определенное положение, из

которого должно вытекать в силу неизбежной необходимости всякое последующее

явление. Поэтому поступки людей или совсем не могут быть безнравственными,

ибо они порождены столь благой причиной, или же, будучи безнравственными,

должны навлекать и на Творца такое же обвинение, коль скоро он считается их

первопричиной и виновником. Ибо подобно тому как человек, взорвавший мину,

ответствен за все последствия своего поступка независимо от того, длинный

или короткий он употребил фитиль, так и Существо, производящее первую

причину, будь оно конечным или бесконечным, является виновником и всех

остальных причин и должно разделять предназначенные для них похвалу и

порицание, если установлена непрерывная цепь необходимых причин. При

рассмотрении последствий любого человеческого поступка мы на основании

неоспоримых доводов выводим это правило из наших ясных и неизменных идей о

нравственности, и эти доводы должны приобретать еще большую силу, когда их

применяют к хотениям и намерениям Существа бесконечно мудрого и

могущественного. В оправдание такого ограниченного существа, как человек,

могут быть приведены невежество или немощь, но эти несовершенства

неприложимы к нашему Творцу. Он предвидел, повелел, пожелал все те действи

людей, которые мы так необдуманно называем преступными. В силу этого мы

должны прийти к заключению, что или они не преступны, или же за них

ответственно Божество, а не человек. Но так как оба эти положени

бессмысленны и нечестивы, то отсюда следует, что доктрина, из которой они

выведены, вряд ли может быть верной, если к ней применимы те же возражения.

Бессмысленное следствие, если оно необходимо, доказывает бессмысленность

первоначальной доктрины, подобно тому как преступные действия делают

преступной и первопричину, если связь между первыми и второй необходима и

неизбежна.

Это возражение состоит из двух частей, которые мы рассмотрим по

отдельности. Во-первых, если человеческие действия могут быть прослежены

вплоть до их источника - Божества через посредство необходимой цепи, они

никогда не могут быть преступными в силу бесконечного совершенства

Существа, от которого они берут свое начало которое может желать лишь того,

что безусловно хорошо и достойно похвалы. Во-вторых, если они преступны, мы

должны отвергнуть атрибут совершенства, который приписываем Божеству,

признать последнее первоначальным виновником греховности и

безнравственности всех его творений.

Ответ на первое возражение представляется ясным и убедительным. Многие

философы после тщательного исследования всех явлений природы включают, что

целое, рассматриваемое как единая система, в каждый период своего

существования устроено с совершенным благопроизволением и возможно, что в

конце концов уделом всех творений будет высшее счастье без всякой примени

положительного или абсолютного зла и несчастья. Всякое физическое зло,

говорят они, является существенной частью этой благой системы, оно не могло

бы быть устранено даже самим Божеством, коль скоро мы признаем его

премудрым, без того, чтобы это не навлекло еще большее зло или исключило

большее добро, которое окажется последствием данного зла. С помощью этой

теории многие философы и, между прочим, древние стоики находили утешение во

всех горестях, поучая своих учеников, что постигшие их бедствия в

действительности благо для вселенной и что при более широком взгляде,

способном объять всю систему природы, всякое явление становится предметом

радости и восторга. Но, несмотря на все свое правдоподобие и возвышенность,

на практике этот довод вскоре оказывается слабым и недействительным. Без

сомнения, вы скорее раздражите, чем успокоите человека, прикованного к

постели мучительной подагрой, если будете проповедовать ему справедливость

общих законов, которые породили в его организме вредоносные соки и провели

их по соответствующим каналам к жилам и нервам, где они вызывают в

настоящее время столь острые мучения: Такие широкие взгляды могут на минуту

прельстить воображение теоретика, пребывающего в покое и безопасности, но

не способны постоянно сохранять господство над его умом, хотя бы последний

и не был потрясен страданиями или аффектами; тем менее могут эти взгляды

устоять, подвергшись нападению таких могучих соперников. Аффекты вызывают в

нас более узкий и естественный взгляд на их объект; придерживаясь порядка,

более приличествующего немощи человеческого духа, мы принимаем в расчет

только окружающие нас существа, и действовать нас заставляют такие явления,

которые кажутся добром или злом в пределах этой частной системы.

С нравственным злом дело обстоит так же, как и с физическим. Нет оснований

предполагать, что отдельные соображения, столь мало убедительные по

отношению к последнему, окажут более сильное влияние, будучи применены к

первому. Дух человеческий создан природой так, что пристолкновении с

некоторыми характерами, наклонностями и поступками он мгновенно испытывает

чувство одобрения или порицания, и нет эмоций, которые были бы более

существенными для его строения и склада. Одобрение у нас вызывают главным

образом характеры, способствующие миру и безопасности человеческого

общества, а порицание-преимущественно те характеры, которые вредны обществу

и разрушают его. Поэтому с полным основанием можно предположить, что

нравственные чувствования прямо или косвенно обусловлены размышлением над

этими противоположными интересами. Пусть философские размышления приводят к

иному мнению или предположению, а именно к тому, что в отношении к целому

все справедливо и что качества, вредные для общества, в сущности так же

благодетельны и так же соответствуют изначальному стремлению природы, как и

те, которые более непосредственно способствуют его счастью и

благосостоянию. Но разве такие отдаленные и шаткие умозрения в состоянии

одержать верх над чувствами, вызываемыми естественным и непосредственным

взглядом на вещи? Разве досада человека, у которого украли значительную

сумму денег, сколько-нибудь умеряется подобными возвышенными размышлениями?

Так почему бы не считать совместимым с последними моральное негодование

человека по поводу преступления? Почему бы признание реального различи

между пороком и добродетелью, равно как и между физической красотой и

безобразием, не могло быть примирено со всеми умозрительными философскими

системами? То и другое различие основано на естественных чувствах

человеческого духа, и чувства эти не должны ни подчиняться каким-либо

философским теориям или умозрениям, ни изменяться под их влиянием.

Второе возражение не допускает столь легкого и удовлетворительного ответа,

и нет возможности объяснить, каким образом Божество может быть косвенной

причиной всех поступков людей, не будучи виновником греха и

безнравственности. Все это тайны, с которыми предоставленный сам себе

естественный разум не способен справиться; какой бы системы он ни

придерживался, он с каждым шагом, предпринимаемым для разрешения подобных

вопросов, непременно будет запутываться в безысходных затруднениях и даже

противоречиях. Примирение безразличия и случайности человеческих поступков

с предвидением или же оправдание безусловных велений Божества и в то же

время освобождение его от виновности в грехе до сих пор превышали силы

философии. Для нее окажется счастьем, если она после всего сказанного

сознает всю дерзость своих стремлений проникнуть в эти возвышенные тайны и,

оставив область, полную столь темных вопросов и недоразумений, с подобающей

ей скромностью вернется к своей истинной и настоящей задаче- рассмотрению

обыденной жизни; здесь она найдет достаточно затруднений, к которым может

приложить свои изыскания, не пускаясь в необъятный океан сомнений,

колебаний и противоречий.

ГЛАВА IX О РАССУДКЕ ЖИВОТНЫХ

Все наши заключения относительно фактов основаны на своего рода аналогии,

заставляющей нас ожидать от всякой причины тех же действий, которые, по

нашему наблюдению, вызывались сходными с ней причинами. Если причины вполне

сходны, то аналогия совершенна и заключение, выведенное на ее основании,

считается достоверным и убедительным. При виде куска железа никто никогда

не сомневается, что найдет в нем вес и сцепление частиц, как и во всех

других кусках железа, которые ему приходилось наблюдать. Но если объекты не

отличаются столь полным сходством, то и аналогия менее совершенна, а

заключение менее убедительно, хотя оно все же сохраняет некоторую силу в

зависимости от степени подобия и сходства. Посредством заключений этого

вида анатомические наблюдения, сделанные над одним животным, переносятс

нами на всех; если, например, вполне доказано, что кровообращение

наблюдается у одного животного, как-то у лягушки или рыбы, то это дает нам

сильное основание предполагать, что оно должно иметь место и у всех.

Подобные наблюдения, основанные на аналогии, могут быть распространены еще

дальше и приложены даже к той науке, которую мы в настоящее время трактуем.

Всякая теория, с помощью которой мы объясняем операции человеческого ума

или происхождение и связь человеческих аффектов, приобретает большую

достоверность, если мы найдем, что та же теория необходима для объяснени

тех же явлений у всех других живых существ. Попробуем приложить это к той

гипотезе, с помощью которой мы старались в предшествующих рассуждениях

объяснить все заключения из опыта; мы надеемся, что эта новая точка зрени

будет способствовать подтверждению всех прежних замечаний.

Во-первых, очевидно, что животные подобно людям многому научаются из опыта

и заключают, что одинаковые явления всегда будут следовать из одинаковых

причин. Благодаря этому принципу они знакомятся с наиболее наглядными

свойствами внешних объектов и мало-помалу с самого своего рождени

накопляют запас знаний относительно природы огня, воды. земли, камней,

высот, глубин и т.п., а также относительно действий, ими производимых.

Невежество и неопытность молодых животных ясно видны в сравнении с

хитростью и проницательностью старых, научившихся путем долгого наблюдени

избегать того, что им вредило, и стремиться к тому, что доставляло им

удобство или удовольствие. Лошадь, привыкшая к скаковому полю, знает высоту

препятствия, через которое она может перепрыгнуть, и никогда не попытаетс

сделать того, что превышает ее силу и ловкость. Старая борзая всегда

оставит более утомительную часть охоты молодой и станет так, чтобы

встретить зайца, когда он возвращается по своим следам, причем все

предположения, которые она делает в данном случае, основаны исключительно

на наблюдении и опыте.

Это проявляется еще яснее в воздействии выучки и воспитания на животных,

которые путем надлежащего применения наград и наказаний могут быть обучены

каким угодно действиям, даже наиболее противоречащим их естественным

инстинктам и склонностям. Разве не опыт вызывает у собаки представление

боли, когда вы грозите ей или замахиваетесь на нее хлыстом, собираясь

побить ее? Разве не опыт заставляет ее отзываться на кличку и заключать на

основании этих произвольно выбранных звуков, что вы имеете в виду именно

ее, а не кого-нибудь из ее сотоварищей и что вы ее зовете, когда

произносите эти звуки определенным образом, с особой интонацией и особым

ударением?

Как легко заметить, во всех этих случаях животное заключает о факте,

выходящем за пределы того, что непосредственно воспринимается его

чувствами, и это заключение всецело основано на прошедшем опыте, причем

животное ожидает от наличного объекта таких же следствий, которые, по его

наблюдению, всегда вытекали из сходных объектов.

Во-вторых, невозможно, чтобы это заключение, делаемое животным, было

основано на каком-либо процессе аргументации или рассуждения, в результате

которого животное пришло бы к выводу, что одинаковые явления должны

следовать за одинаковыми объектами и что природа всегда останетс

неизменной в своих действиях. Ибо, если подобного рода аргументы и

существуют в действительности, они, без сомнения, слишком глубоки для таких

несовершенных умов; ведь даже философский ум может открыть и отметить их

только благодаря величайшей тщательности и вниманию. Итак, животные

основывают эти заключения не на рассуждении; так же поступают дети и

большинство людей в своих обычных действиях и заключениях и даже сами

философы, которые в деятельной части своей жизни в общем не отличаются от

обыкновенных людей и подчиняются тем же правилам. Природа должна была

позаботиться о каком-нибудь другом принципе, более общедоступном и легко

применимом; да и нельзя было доверить такой неизмеримо важный для жизни

акт, как заключение о действиях на основании причин, ненадежному процессу

рассуждения и аргументации. Если это казалось сомнительным по отношению к

человеку, то относительно животных это несомненно, и, коль скоро наш вывод

твердо установлен в одном случае, у нас есть веское основание считать,

исходя из всех правил аналогии, что он должен быть признан вообще, без

всяких исключений или ограничений. Только привычка заставляет животных от

всякого объекта, поражающего их внешние чувства, заключать о его обычном

спутнике, и только она при появлении одного объекта переносит их

воображение к представлению другого тем особым способом, который мы

называем верой. Ничем иным эта операция не может быть объяснена в

применении как к высшим, так и к низшим классам чувствующих существ,

доступных нашему наблюдению*.

* Поскольку все заключения, касающиеся фактов или причин, основаны

исключительно на привычке, можно спросить: как же получается, что люди

настолько превосходят животных, а один человек-другого в способности

рассуждения? Разве одна и та же привычка не оказывает одинакового влияни

на всех?

Мы постараемся объяснить здесь вкратце большую разницу, существующую между

человеческими умами; после этого будет уже легко понять причину различи

между людьми и животными.

1. Прожив некоторое время и свыкнувшись с единообразием природы, мы

приобретаем общую привычку, в силу которой всегда переносим известное на

неизвестное и представляем себе, что последнее обладает сходством с первым.

В силу этого общего принципа привычки мы считаем даже один эксперимент

достаточным основанием для заключения и ожидаем сходного явления с

некоторой степенью достоверности, если эксперимент был произведен точно и

исключал воздействие каких-либо посторонних условий. Поэтому считаетс

очень важным наблюдать следствия вещей; а так как один человек может

значительно превосходить другого во внимании, памяти и наблюдательности, то

это делает их заключения весьма различными.

2. Когда действие производится благодаря сочетанию нескольких причин, один

ум может оказаться намного более широким, чем другой, более способным

объять всю систему объектов и правильно вывести их следствия.

3. Один человек способен вывести более длинный ряд следствий, чем другой.

4. Немногие люди могут думать долго, не спутывая мыслей и не принимая одну

за другую; бывают разные степени этого недостатка.

5. То условие, от которого зависит действие, часто сплетено с другими

условиями-посторонними и лишними. Выделение первого часто требует большого

внимания, точности и тщательности.

6. Составление общих правил на основании единичных наблюдений-очень тонка

операция, и весьма легко допустить здесь ошибки из-за торопливости или

узости ума, неспособного рассмотреть вопрос со всех сторон.

7. Когда мы рассуждаем на основании аналогий, самые правильные заключени

делает тот человек, который имеет больший опыт или же более быстр в

придумывании аналогий.

8. Склонности, зависящие от предубеждения, воспитания, аффектов,

принадлежности к той или иной партии и т. д., оказывают на один ум большее

влияние, чем на другой.

9. После того как мы приобрели доверие к свидетельствам людей, книги и

разговоры гораздо больше расширяют сферу опыта и мыслей одного человека,

нежели другого.

Легко было бы найти и много других условий различия между человеческими

умами.

Но хотя животные приобретают немалую часть своих знаний из наблюдений,

немало получают они также изначально, из рук самой природы, и эти знани

значительно превосходят ту степень умения, которой животные обычно

обладают; причем знания эти почти не умножаются после самой долгой практики

и опыта. Мы называем их инстинктами и обычно удивляемся им, как чему-то

исключительному и необъяснимому посредством каких-либо исследований,

производимых человеческим умом. Но наше удивление, быть может, пройдет или

уменьшится, если мы примем во внимание, что заключения из опыта, общие нам

с животными и руководящие всем нашим поведением в жизни,-это не что иное,

как род инстинкта, или механической силы, которая действует в нас неведомо

для нас самих и которой не управляют в ее главных действиях те отношени

между идеями или сравнения их, которые являются истинными объектами

приложения наших интеллектуальных способностей. Хотя это и разные

инстинкты, но не что иное, как инстинкт, учит человека избегать огня,

подобно тому как инстинкт же столь тщательно обучает птицу искусству

сидения на яйцах и всей расчетливости, всему порядку выращивания птенцов.

ГЛАВА Х О ЧУДЕСАХ

Часть 1

В сочинениях д-ра Тиллотсона есть аргумент против реального присутствия,

достигающий такой степени сжатости, изящества и силы, какой только можно

требовать от доказательства, направленного против доктрины, столь мало

заслуживающей серьезного опровержения. Все признают, говорит этот ученый

прелат, что авторитет как Священного писания, так и предания основан только

на свидетельстве апостолов, видевших своими глазами чудеса, с помощью

которых наш Спаситель доказал божественность своей миссии. Таким образом,

очевидность истинности христианской религии для нас меньше, нежели

очевидность истинности восприятий наших чувств, ибо уже для основателей

нашей религии первая была не больше последней; между тем эта очевидность

явно должна была ослабевать, переходя от апостолов к их ученикам. Очевидно

также, что никто не может относиться к свидетельству последних с таким же

доверием, как к непосредственному объекту своих чувств. Но более слаба

очевидность никогда не может уничтожить более сильную; поэтому, как бы ясно

ни была нам открыта в Священном писании доктрина о реальном присутствии, мы

поступили бы наперекор правилам здравого рассудка, если бы приняли ее.

Доктрина эта противоречит свидетельству наших чувств; между тем ни

Священное писание, ни предание, на которых, по предположению, построена эта

доктрина, не обладают очевидностью этого свидетельства, если рассматривать

и то и другое как внешние свидетельства, а не считать, что они влияют на

сердца людей благодаря непосредственному воздействию Святого Духа.

Нет ничего удобнее такого решающего аргумента: он должен по крайней мере

принудить к молчанию самое дерзкое ханжество и суеверие и освободить нас от

их назойливых домогательств. Я льщу себя надеждой, что мною найден такого

же рода аргумент, с помощью которого, если он верен, разумные и

образованные люди будут постоянно бороться против всяких суеверных

заблуждений, так что он останется полезным, пока стоит мир, ибо, мне

думается, в течение всего этого времени не прекратятся рассказы о чудесах и

сверхъестественных случаях в истории, как священной, так и светской.

Хотя опыт и является нашим единственным руководителем, когда мы делаем

заключения о фактах, но надо сознаться, что этот руководитель не всегда

непогрешим и иногда способен ввести нас в заблуждение. Всякий, кто при

нашем климате стал бы ожидать лучшей погоды в июне, чем в декабре,

рассуждал бы правильно и согласно с опытом; но несомненно, что факты могут

и не подтвердить его ожиданий. Однако, заметим мы, он не мог бы в таком

случае жаловаться на опыт, ибо последний обычно наперед знакомит нас с

неопределенностью через противоречивость явлений, которую мы можем изучить

благодаря прилежному наблюдению. Не все действия с одинаковой

достоверностью следуют из своих предполагаемых причин; некоторые явления во

всех странах и во все времена всегда соединялись друг с другом, иные же

были более изменчивы и иногда обманывали наши ожидания; так что наши

заключения, касающиеся фактов, могут достигать всевозможных степеней

уверенности - от высшей достоверности до низшего вида моральной очевидности.

Поэтому разумный человек соразмеряет свою веру с очевидностью; при таких

заключениях, которые основаны на непогрешимом опыте, он ожидает явления с

высшей степенью уверенности и рассматривает свой прошлый опыт как полное

доказательство того, что данное событие наступит в будущем. В других же

случаях он действует с большей осторожностью: взвешивает противоположные

опыты, рассматривает, которая из сторон подкрепляется большим числом

опытов, склоняется к этой стороне, все еще сомневаясь и колеблясь, и когда

наконец останавливается на определенном решении, очевидность не превосходит

того, что мы называем собственно вероятностью. Итак, всякая вероятность

требует противопоставления опытов и наблюдений, причем одна сторона должна

перевешивать другую и порождать известную степень очевидности,

пропорциональную этому превосходству. Сто примеров или опытов, с одной

стороны, и пятьдесят-с другой, порождают неуверенное ожидание того или

другого явления, тогда как сто однородных опытов и только один

противоречащий им естественно вызывают довольно высокую степень

уверенности. В каждом случае мы должны сопоставлять противоположные опыты,

поскольку они противоположны, и вычитать меньшее число их из большего,

чтобы узнать точную степень преобладающей очевидности.

Применим теперь эти принципы к частному примеру; легко заметить, что нет

заключений более обычных, полезных и даже необходимых для человеческой

жизни, чем заключения, основанные на свидетельстве людей и показаниях

очевидцев, или лиц, наблюдавших какое-нибудь событие. Быть может,

кто-нибудь станет отрицать, что подобного рода заключения основаны на

отношении причины и действия. Я не стану спорить о словах; достаточно будет

заметить, что уверенность в действительности любого подобного аргумента

основана у нас исключительно на наблюдении правдивости человеческих

свидетельств и обычного соответствия между фактами и показаниями

свидетелей. Так как общее правило гласит, что нет доступной нашему

наблюдению связи между объектами и все заключения, которые мы можем

выводить относительно одного объекта, исходя из другого, основаны

исключительно на нашем ознакомлении из опыта с их постоянным и правильным

соединением, то очевидно, что мы не должны делать исключения из этого

общего правила в пользу людских свидетельств, связь которых с любым

явлением сама по себе так же мало необходима, как и всякая другая. Если бы

память не обладала известной степенью устойчивости, если бы люди не имели в

общем склонности к правде и принципам честности, если бы они не испытывали

стыда, когда их уличают во лжи, если бы, говорю я, мы не могли узнать из

опыта, что все эти качества свойственны человеческой природе, мы никогда не

питали бы ни малейшего доверия к свидетельству людей. Человек безумный или

же известный своей лживостью и подлостью не пользуется у нас никаким

авторитетом.

Так как очевидность, связанная с показаниями свидетелей и рассказами людей,

основана на прошлом опыте, то она меняется вместе с опытом и

рассматривается или как доказательство, или же как вероятность сообразно

тому, постоянна или изменчива связь между различного рода свидетельствами и

фактами. Во всех суждениях такого рода надо принимать в расчет множество

условий, а последнее мерило, с помощью которого мы разрешаем все возможные

споры по этому поводу, всегда берется из опыта и наблюдения. Если этот опыт

не вполне единообразен, он подобно всякому другому роду очевидности

сопровождается неизбежной противоречивостью наших суждений, а также

противоположностью и взаимным исключением аргументов. Мы часто колеблемся,

принимать ли показания других людей, взвешиваем противоположные

обстоятельства, вызывающие сомнение или неуверенность, и когда открываем

превосходство одной из сторон, то склоняемся к ней, хотя наша уверенность

все же уменьшается по мере усиления противоположной стороны.

В данном случае противоположность очевидностей может быть вызвана

различными причинами: противоречивостью свидетельств, характером или числом

свидетелей, тем способом, каким они дают свои показания, или же

совокупностью всех этих условий. Мы относимся с недоверием к какому-нибудь

факту, когда свидетели противоречат друг другу, когда их немного или же они

не возбуждают доверия, когда они заинтересованы в том, что утверждают,

когда они дают свои показания неуверенно или, наоборот, сопровождают их

слишком горячими заверениями. Существует много подобного рода

обстоятельств, способных уменьшить или свести на нет силу всякого

аргумента, основанного на свидетельстве людей. Предположим, например, что

факт, который мы стараемся установить с помощью людских свидетельств,

принадлежит к разряду необычных и чудесных; в таком случае очевидность

факта, основанная на этих свидетельствах, может в той или иной степени

уменьшиться пропорционально тому, насколько необычен сам факт. Причина

нашего доверия к свидетелям и историкам основана не на какой-либо связи,

которую мы a priori усматриваем между свидетельством и реальностью, а на

том, что мы привыкли находить соответствие между первым и второй. Но когда

засвидетельствованный факт принадлежит к разряду тех, которые мы наблюдали

очень редко, то происходит столкновение между двумя противоположными

опытами, один из которых опровергает другой, насколько позволяет его сила,

а преобладающий может воздействовать на наш ум лишь благодаря той силе,

которая у него остается. Тот же самый принцип опыта, который дает нам

некоторую долю уверенности в показаниях свидетелей, в этом случае в еще

большей мере удостоверяет нам несуществование факта, который они стараютс

установить; а это противоречие влечет за собой сопоставление веры, с одной

стороны, и авторитета- с другой, и их взаимное уничтожение.

Я не поверил бы этому рассказу, даже если бы его передал мне сам Катан, -

вот поговорка, существовавшая в Риме еще при жизни этого

философа-патриота*.

* Plutarch in Vita Catonis.

Таким образом, допускалось, что недостоверность факта может поколебать даже

такой авторитет.

Индийский князь, поначалу отказавшийся верить рассказам о действии мороза,

рассуждал правильно; и естественно, что потребовались очень веские

свидетельства для того, чтобы заставить его согласиться с фактами,

обусловленными состоянием природы, совершенно незнакомым ему и столь мало

похожим на те явления, с которыми dH постоянно и регулярно знакомился на

опыте. Хотя эти факты не противоречили его опыту, однако они и не

согласовались с ним*.

* Конечно, ни один индиец не мог бы знать из опыта, замерзает ли вода в

холодном климате; ведь там природа находится в совершенно незнакомом ему

состоянии, и к чему оно приводит, он не может узнать a priori. Это было бы

для него совершенно новым опытом, а результаты такового всегда

неопределенны. Иногда, конечно, можно предполагать на основании аналогии,

каков будет результат, но предположение это так и останется предположением.

Надо признать, что в данном примере замерзание воды происходит вопреки

правилам аналогии и ни один разумный индиец не мог бы его предвидеть.

Действие холода на воду не является постепенным, зависящим от степеней

холода; как только вода достигает точки замерзания, она в одно мгновение

переходит из совершенно жидкого состояния в состояние полной твердости. В

силу этого подобное явление может быть названо необычным и требующим очень

веских свидетельств для того, чтобы люди, живущие в теплом климате,

поверили в его реальность; но все же оно не чудесно и не противоречит тому

порядку природы, который единообразно наблюдается нами на опыте при

одинаковых условиях. Жители Суматры всегда видели воду жидкой в своем

климате, и замерзание их рек должно было бы считаться чудом. Но они никогда

не видели воды в Московии в зимнее время и поэтому не могут знать ничего

достоверного о влиянии на нее холода в этой стране.

Но для того чтобы стала большей вероятность доказательства, противоречащего

показаниям свидетелей, предположим, что утверждаемый ими факт не только

необычен, но и прямо-таки чудесен; предположим также, что свидетельство,

рассматриваемое отдельно, само по себе, равносильно полному доказательству;

в таком случае у нас налицо два противоречащих друг другу доказательства,

из которых сильнейшее должно одержать верх, причем сила его ослабеет

пропорционально силе противного доказательства.

Чудо есть нарушение законов природы, а так как эти законы установил твердый

и неизменный опыт, то доказательство, направленное против чуда, по самой

природе факта настолько же полно, насколько может быть полным аргумент,

основанный на опыте. Почему более чем вероятно, что все люди должны

умереть, что свинец не может сам собой висеть в воздухе, что огонь

истребляет дерево и заливается водой? Только потому, что эти явлени

согласуются с законами природы и требуется нарушение этих законов или,

другими словами, чудо для того, чтобы их предотвратить. То, что совершаетс

согласно общему течению природы, не считается чудом. Не чудо, если человек,

казалось бы, пребывающий в полном здравии, внезапно умрет, ибо, хотя така

смерть и более необычна, чем всякая другая, тем не менее мы нередко

наблюдали ее. Но если умерший человек оживет, это будет чудом, ибо такое

явление не наблюдалось никогда, ни в одну эпоху и ни в одной стране. Таким

образом, всякому чудесному явлению должен быть противопоставлен

единообразный опыт, иначе это явление не заслуживает подобного названия. А

так как единообразный опыт равносилен доказательству, то против

существования какого бы то ни было чуда у нас есть прямое и полное

доказательство, вытекающее из самой природы факта, причем оно может быть

опровергнуто только противоположным, более сильным доказательством и только

в последнем случае чудо может стать вероятным*.