Часть 3.

ГЛАВА VII ОБ ИДЕЕ НЕОБХОДИМОЙ СВЯЗИ

Часть 1

Великое преимущество математических наук перед моральными состоит в том,

что идеи первых, будучи доступными ощущению, всегда ясны и определенны;

малейшее различие между этими идеями может быть замечено, и одинаковые

термины всегда выражают одни и те же идеи без какой-либо двусмысленности

или непостоянства. Овал никогда не принимают за круг, а гиперболу - за

эллипс. Равнобедренный и разносторонний треугольники отделены друг от друга

более точными границами, нежели порок от добродетели и добро от зла. Когда

в геометрии определяется какой-нибудь термин, наш ум всегда с готовностью

сам по себе подставляет определение на место определяемого термина, а если

мы даже и не прибегаем к определению, то сам объект может быть воспринят

чувствами, так что у нас возникает устойчивое и ясное представление о нем.

Но более тонкие духовные переживания, операции разума, разнообразные

волнения страстей, будучи сами по себе в сущности отчетливо

разграниченными, легко ускользают от нас, когда мы делаем их объектом

рефлексии, и не в нашей власти вновь вызывать первичный объект всякий раз,

как нам случится его рассматривать. В силу этого двусмысленность постепенно

вкрадывается в наши рассуждения: похожие друг на друга объекты мы легко

принимаем за тождественные, и заключение в конце концов очень сильно

отклоняется от посылок.

Несмотря на это, мы можем смело утверждать, что, если рассматривать

указанные науки в надлежащем свете, их преимущества и неудобства почти

возмещают друг друга и ставят их в равное положение. Пусть наш ум с большей

легкостью сохраняет ясными и определенными геометрические идеи, - зато дл

того, чтобы достичь более сложных истин этой науки, он должен протянуть

гораздо более длинную и запутанную цепь рассуждений и сопоставить гораздо

более удаленные друг от друга идеи. И если моральные идеи, когда не

соблюдаются все предосторожности, легко становятся темными и смутными, то

выводы в относящихся к ним рассуждениях гораздо более кратки и

посредствующих ступеней, ведущих к заключению, гораздо меньше, чем в

науках, трактующих о количестве и числе. Действительно, мы едва ли найдем у

Евклида хоть одно положение, которое столь просто, что не состоит из

большего числа частей, чем какое-либо моральное рассуждение, не вдающееся в

область химер и вымыслов. Если нам удастся сделать хоть несколько шагов,

прослеживая принципы человеческого ума, мы можем быть очень довольны своими

успехами, принимая в соображение то, как быстро природа преграждает путь

всем нашим исследованиям относительно причин и приводит нас к осознанию

нашего невежества. Таким образом, главным препятствием для наших успехов в

моральных или метафизических науках является темнота идей и двусмысленность

терминов; главное же затруднение в математике состоит в протяженности

умозаключений и обилии размышлений, необходимых для того, чтобы прийти к

какому-нибудь выводу; и, быть может, нашим успехам в естественной философии

препятствует главным образом недостаток необходимых опытов и явлений,

которые часто оказываются открытыми случайно и не всегда могут быть

найдены, когда это нужно, даже посредством самого прилежного и вдумчивого

исследования. А поскольку моральная философия, по-видимому, пока достигла

меньших успехов, чем геометрия или физика, то мы можем вывести отсюда, что

если в этом отношении между упомянутыми науками и существует различие, то

для преодоления трудностей, мешающих прогрессу первой, требуются больша

тщательность и большие дарования.

В метафизике нет более темных и неопределенных идей, чем идеи мощи, силы,

энергии или необходимой связи, с которыми нам приходится постоянно иметь

дело во всех своих рассуждениях. Поэтому мы постараемся в данной главе по

возможности установить точное значение этих терминов и устранить таким

образом хотя бы часть той темноты, в которой так часто обвиняют этот вид

философии.

Положение, что все наши идеи суть не что иное, как копии наших впечатлений,

или, другими словами, что мы не можем мыслить что-либо, чего предварительно

не воспринимали с помощью внешних чувств или же внутреннего чувства, не

вызовет, как мне думается, особых споров. Я старался объяснить и доказать

это положение и выразил надежду на то, что путем его правильного применени

люди могут добиться большей ясности и точности в философских рассуждениях,

чем та, которой они до сих пор были в состоянии достигнуть. Быть может, мы

способны познать сложные идеи с помощью определения, являющегося не чем

иным, как перечислением частей, или простых идей, из которых составлены

сложные. Но когда мы доведем свои определения до самых простых идей и все

же будем находить в них некоторую двусмысленность и темноту, какое же

средство останется еще в нашем распоряжении? Что сможем мы изобрести дл

того, чтобы пролить свет на эти идеи и сделать их вполне точными и

определенными для нашего умственного взора? Указать впечатления, или

первичные чувствования, с которых эти идеи скопированы. Все эти впечатлени

сильны и доступны восприятию, они не оставляют места двусмысленности, они

не только сами ярко освещены, но могут пролить свет и на соответствующие им

идеи, скрытые во тьме. Таким путем нам, возможно, удастся изобрести новый

микроскоп, или оптический инструмент, с помощью которого самые мелкие,

самые простые идеи моральных наук могут быть увеличены настолько, что

станут зримыми и доступными познанию наравне с самыми крупными и заметными

идеями, какие только могут стать предметом нашего исследования.

Итак, чтобы вполне ознакомиться с идеей силы, или необходимой связи,

рассмотрим соответствующее впечатление, а чтобы найти с большей

несомненностью это впечатление, будем искать его во всех источниках, из

которых оно может быть почерпнуто.

Рассматривая окружающие нас внешние объекты и действия причин, мы не

способны, исходя из одного примера, открыть какую-либо силу, или

необходимую связь, и вообще какое-нибудь качество, связывающее действие с

причиной и делающее первое неизменным следствием второй. Мы находим только,

что действие в самом деле, фактически, следует за причиной. Толчок,

производимый одним бильярдным шаром, сопровождается движением второго. И

это все, что является внешним чувствам. Дух не получает от этой

последовательности объектов никакого чувства, или внутреннего впечатления,

а значит, ни в каком единичном, частном случае причинности нет ничего

такого, что могло бы вызвать идею силы, или необходимой связи.

При первом появлении объекта мы никогда не можем предположить, какое

действие он произведет. Но если бы сила, или энергия, какой-нибудь причины

могла быть открыта умом, мы были бы в состоянии предвидеть действие даже

без помощи опыта и сразу же с уверенностью высказывать о нем суждение

благодаря одному лишь мышлению и рассуждению.

В действительности нет ни одной частицы материи, которая посредством своих

качеств, доступных ощущению, проявила бы какую-нибудь силу, или энергию,

или дала бы нам повод воображать, что она может что-либо произвести, или

сопровождаться другим объектом, который мы могли бы назвать ее действием.

Плотность, протяжение, движение-эти качества представляют собой нечто

законченное и никогда не указывают на какое-нибудь другое явление, которое

могло бы быть их результатом. События во вселенной постоянно чередуются, и

один объект сменяет другой в непрерывной последовательности; но сила, или

мощь, приводящая в движение весь механизм, полностью скрыта от нас и

никогда не проявляется ни в одном из доступных ощущению качеств тел. Мы

знаем, что тепло фактически постоянно сопровождает пламя, но какова между

ними связь, не можем ни предположить, ни вообразить. Итак, невозможно,

чтобы идея силы была выведена из рассмотрения единичных примеров действи

тел, коль скоро никакое тело никогда не проявляет силы, которая могла бы

послужить первоисточником этой идеи*.

* Г-н Локк в главе о силе говорит, что, обнаруживая в материи посредством

опыта некоторые новые действия и заключая, что где-нибудь должна

существовать сила, способная их произвести, мы в результате этого

рассуждения доходим наконец до идеи силы. Но никакое рассуждение никогда не

может дать нам новой, первичной, простой идеи, в чем сознается и сам

философ. Следовательно, происхождение данной идеи никоим образом не могло

быть таковым.

Поскольку внешние объекты, будучи такими, какими они являются чувствам, не

дают нам посредством своих действий в единичных случаях идею силы, или

необходимой связи, посмотрим, не проистекает ли эта идея из рефлексии над

операциями нашего собственного ума и не скопирована ли она с какого-нибудь

внутреннего впечатления. Можно сказать, что мы ежеминутно сознаем свою

внутреннюю силу, чувствуя, что простым повелением воли можем приводить в

движение органы своего тела или направлять свои духовные способности. Акт

воли производит движение в наших членах или вызывает новую идею в нашем

воображении; это воздействие воли мы знаем благодаря сознанию; отсюда мы

приобретаем идею силы, или энергии, и уверенность в том, что мы, равно как

и другие разумные существа, обладаем силой. Итак, эта идея есть иде

рефлексии, ибо она возникает путем рефлексии над деятельностью нашего

собственного ума и над властью, проявляемой волей как над органами тела,

так и над способностями души.

Перейдем к рассмотрению этой попытки объяснения и сперва рассмотрим то, что

касается влияния воли на органы нашего тела. Это влияние, отметим мы, есть

факт, который подобно всем другим естественным явлениям может быть

обнаружен только путем опыта и никогда не может быть выведен заранее из

какой-нибудь заключающейся в причине явной энергии, или силы, которая бы

связывала причину с действием и превращала второе в неизменное следствие

первой. Движение нашего тела следует за повелением нашей воли - это мы

сознаем ежеминутно. Но от непосредственного осознания того, каким образом

это происходит и благодаря какой энергии воля производит столь необычное

действие, мы настолько далеки, что последние всегда будут ускользать даже

от самого тщательного нашего исследования.

Ибо, во-первых, есть ли во всей природе принцип более таинственный, нежели

связь души и тела, принцип, благодаря которому предполагаемая духовна

субстанция приобретает над материальной такое влияние, что самая утонченна

мысль может действовать на самую грубую материю? Если бы мы были в силах

вследствие тайного желания передвигать горы или направлять планеты по их

орбитам, то эта огромная власть не была бы более необыкновенной или более

превышающей наше понимание, чем упомянутая выше. Но если бы при помощи

сознания мы восприняли в воле силу, или энергию, мы должны были бы познать

эту силу и ее связь с действием, а также тайное единение души с телом и

природу обеих этих субстанций, благодаря которой одна из них способна во

многих случаях действовать на другую.

Во-вторых, мы не способны в равной мере произвольно приводить в движение

все органы нашего тела, хотя и не можем указать для объяснения столь

значительного различия между отдельными органами никакого основания, кроме

опыта. Почему воля влияет на язык и пальцы, а не на сердце или печень? Этот

вопрос не смутил бы нас, если бы мы сознавали силу в первом случае и не

сознавали ее во втором; мы поняли бы тогда независимо от опыта, почему

власть воли над органами тела ограничена именно такими, а не иными

пределами; в совершенстве зная в данном случае силу, или мощь, благодар

которой действует воля, мы знали бы также, почему ее влияние достигает

именно таких границ, а не простирается и дальше.

Человек, у которого нога или рука внезапно поражены параличом или же

который недавно утратил эти члены, первое время часто пытается двигать ими

и пользоваться ими, как обычно. При этом он настолько же сознает в себе

силу управлять этими членами, насколько человек совершенно здоровый сознает

в себе силу приводить в движение любой член, находящийся в нормальном

состоянии и положении. Но сознание никогда не обманывает нас.

Следовательно, мы ни в том, ни в другом случае не сознаем никакой силы; мы

узнаем о влиянии нашей воли только из опыта, а опыт показывает нам лишь то,

что одно явление постоянно следует за другим, но не открывает тайной связи,

соединяющей их и делающей их неотделимыми друг от друга.

В-третьих, мы узнаем из анатомии, что непосредственный объект силы при

произвольном движении - не сам движимый орган, а некоторые мышцы, нервы,

жизненные духи или, быть может, нечто еще более тонкое и неизвестное,

посредством чего движение постепенно передается, пока оно не достигнет того

самого органа, движение которого и является непосредственным объектом

хотения. Возможно ли более несомненное доказательство того, что сила,

производящая всю эту операцию, не только не познается нами непосредственно

и полностью при помощи внутреннего чувства или сознания, но и является в

высшей степени таинственной и непонятной? Наш дух хочет вызвать

определенное явление, и тотчас же производится другое явление, неизвестное

нам и совершенно отличное от того, которое мы намеревались вызвать; это

явление вызывает другое, столь же неизвестное и так далее, пока после

долгого чередования не будет наконец произведено желаемое явление. Но если

бы мы чувствовали первичную силу, мы должны были бы знать ее, а значит, и

действие ее также было бы нам известно, поскольку всякая сила и ее действие

соотносительны. И vice versa, если бы действие было неизвестно, то и сила

не могла бы быть известной или ощущаемой. Действительно, каким образом

можем мы сознавать в себе силу двигать своими членами, если мы не обладаем

такой силой и нам присуща лишь сила приводить в движение жизненные духи,

которые, правда, в конце концов производят движение наших членов, но

действуют при этом совершенно непонятным для нас образом?

Я надеюсь, что из всего этого мы можем заключить без излишней

самонадеянности, но с уверенностью, что наша идея силы не скопирована с

какого-либо переживания силы или сознания ее внутри нас, когда мы начинаем

какое-либо телодвижение или же употребляем свои члены так, как этого

требует их назначение, их цель. Что их движение следует за повелением воли

- это обычный факт опыта, подобный другим естественным явлениям. Но сила,

или энергия, его производящая, и здесь так же неизвестна и непредставима,

как в других естественных явлениях*.

* Могут заявить, что идея силы и мощи вызывается в нас тем сопротивлением,

которое мы встречаем в телах и которое часто заставляет нас проявлять всю

свою мощь, или напрягать все свои силы. Этот-то nisus, или напряженное

усилие, сознаваемое нами, и есть то первичное впечатление, с которого

скопирована данная идея. Но, во-первых, мы приписываем силу значительному

числу объектов, к которым совершенно неприложима мысль о таком

сопротивлении или напряжении силы: Верховному Существу, которому ничто не

сопротивляется; духу, располагающему идеями и повелевающему членами тела

при обычном мышлении и движении, когда действие следует непосредственно за

проявлением воли без всякого напряжения или усилия; неодушевленной материи,

неспособной к такому чувствованию. Во-вторых, это чувство усилия,

преодолевающего сопротивление, не имеет известной нам связи с каким бы то

ни было явлением; то, что следует за ним, мы знаем из опыта, но не могли бы

знать это a priori. Мы должны, однако, признать, что, хотя испытываемый

нами физический nisus и не может дать нам точной и определенной идеи силы,

он в значительной мере входит в состав той обыденной неточной идеи, которую

мы образуем о последней.

Будем ли мы утверждать после этого, что сознаем силу, или энергию, в своем

собственном уме, когда посредством акта или повеления своей воли вызываем

новую идею, сосредоточиваемся на ее созерцании, рассматриваем ее со всех

сторон и наконец оставляем ее ради какой-либо другой идеи, едва лишь

сочтем, что исследовали ее достаточно тщательно? Я думаю, те же аргументы

докажут нам, что даже такое повеление воли не доставляет нам действительной

идеи силы, или энергии.

Во-первых, нужно допустить, что, зная силу, мы знаем именно ту черту

причины (circumstance in the cause), вследствие которой она способна

произвести действие, ибо предполагается, что то и другое суть синонимы.

Итак, мы должны знать и причину, и действие, и отношение между ними. Но

разве мы можем претендовать на знание природы человеческой души и природы

идеи или на знание способности одной из них произвести другую? Это

настоящее творение, создание нечто из ничего, требующее столь большой силы,

что на первый взгляд она может показаться нам недоступной какому-либо

существу, за исключением существа бесконечного. По крайней мере мы должны

сознаться, что такая сила не переживается, не познается нашим духом и он

даже не может ее представить. Мы переживаем только явление, а именно

наличие идеи, следующей за повелением воли; но способ, каким производитс

эта операция, и сила, ее производящая, совершенно недоступны нашему

пониманию.

Во-вторых, власть духа над самим собой так же ограниченна, как и его власть

над телом, и границы эти познаются не с помощью разума и не благодар

знакомству с природой причины и действия, а только с помощью опыта и

наблюдения, как и все другие явления природы и действия внешних объектов.

Наша власть над чувствами и аффектами гораздо слабее власти над идеями,

хотя и последняя ограничена очень узкими пределами. Кто же возьметс

указать последнее основание этих границ или объяснить, почему данная сила

отсутствует в одном случае и действует в другом?

В-третьих, эта власть над самим собой весьма различна в разное время:

здоровый человек обладает ею в большей степени, чем тот, кто томим недугом;

мы лучше владеем своими мыслями утром, чем вечером, натощак, нежели после

сытного обеда. Но можем ли мы указать иное основание этих различий, помимо

опыта? Где же в таком случае та сила, которую мы якобы сознаем? Нет ли в

духовной или в материальной субстанции или же в обеих какого-нибудь

скрытого механизма или строения частей, от которого зависит действие и

которое, будучи для нас совершенно неизвестно, делает и силу, или энергию,

воли в равной мере неизвестной и непостижимой?

Хотение, несомненно, хорошо известный нам духовный акт. Сделайте его

предметом рефлексии, рассмотрите его всесторонне - найдете ли вы в нем

что-либо подобное творческой силе, благодаря которой оно вызывало бы из

ничего новую идею, подражая, если можно так выразиться, этим подобием Fiat

всемогуществу Творца, вызвавшего к существованию все разнообразие картин

природы? Мы не только не сознаем этой энергии в воле, но нам необходим

самый достоверный опыт, каким мы только обладаем, чтобы убедиться в том,

что такие необыкновенные действия вообще когда-либо проистекают из простого

акта хотения.

Большинство людей не находят никакой трудности в объяснении наиболее

обыкновенных и привычных действий природы - например, падения тяжелых тел,

роста растений, рождения животных или питания организмов пищей, -

предполагая, что во всех этих случаях ими воспринимается та самая сила, или

энергия, причины, благодаря которой она соединяется со своим следствием и

всегда оказывается в своих действиях непогрешимой. В силу долгой привычки

они приобретают такой склад ума, что при появлении причины тотчас же с

уверенностью ждут ее обычного спутника и едва ли допускают возможность

того, чтобы результатом ее оказалось какое-нибудь другое явление. Только

при открытии необычайных явлений-например, землетрясений, чумы или

каких-нибудь чудес, - люди бессильны указать соответствующую причину и

объяснить, каким образом последняя производит действие. В таких

затруднительных случаях они обычно прибегают к какому-нибудь незримому

разумному началу, считая его непосредственной причиной явления, поражающего

их и необъяснимого, по их мнению, исходя из обычных сил природы. Но

философы, простирающие свои исследования несколько дальше, тотчас же

замечают, что даже в наиболее привычных явлениях энергия причины столь же

непостижима, как и в самых необыкновенных, и что путем опыта мы только

уясняем часто встречающееся соединение (conjunction) объектов, но никогда

не в состоянии постигнуть что-либо вроде связи (connection) между ними.

Поэтому многие философы считают себя вынужденными в силу разумных оснований

прибегать во всех случаях к тому самому принципу, к которому обыкновенные

люди обращаются только в случаях, кажущихся чудесными и

сверхъестественными. Они признают дух и разум не только последней и

первичной причиной всех вещей, но и прямой и единственной причиной всех

явлений в природе. Они заявляют, что объекты, обычно называемые причинами,

в действительности суть не что иное, как поводы, и что истинный и прямой

принцип всякого действия - не какая-либо сила, или мощь, природы, но

веление Верховного Существа, которому угодно, чтобы определенные объекты

всегда соединялись друг с другом. Вместо того чтобы говорить, что один

бильярдный шар движет другой благодаря силе, которую он получил от творца

природы, они говорят, что само Божество особым велением движет второй шар,

причем оно определяется к этому действию толчком первого шара в силу тех

общих законов, которые само учредило для себя ради управления вселенной. Но

философы, идущие в своих исследованиях еще дальше, открывают, что,

совершенно не зная той силы, которая вызывает взаимодействие тел, мы так же

мало знаем и ту силу, от которой зависит действие духа на тело или тела на

дух, и что в обоих случаях мы одинаково не в состоянии указать последний

принцип ни на основании внешних чувств, ни на основании сознания. Итак,

одинаковое незнание приводит этих философов к одинаковому заключению. Они

утверждают, что Божество есть непосредственная причина связи души и тела и

что не органы чувств, возбужденные внешними предметами, производят в нашем

духе ощущения, а особое веление всемогущего Творца возбуждает определенное

ощущение вслед за определенным раздражением органа. Точно так же не энерги

воли призводит движение наших членов в пространстве, а сам Бог,

соблаговолив оказать помощь нашей воле, которая сама по себе бессильна,

повелевает совершить это движение, ошибочно приписываемое нами нашей личной

силе и мощи. Но и на этом заключении философы не останавливаются; иногда

они распространяют этот вывод на самый дух и его внутренние операции; наше

духовное зрение, или представление идей, говорят они, есть не что иное, как

откровение, данное нам нашим Творцом. Когда мы произвольно обращаем свои

мысли к какому-нибудь объекту и вызываем его образ в воображении, не наша

воля порождает эту идею, а Творец вселенной открывает ее нашему духу и

вызывает ее в нашем сознании.

Таким образом, по мнению этих философов, Божество присутствует во всем. Не

довольствуясь принципом, гласящим, что все существует только по его воле и

ничто не обладает силой иначе, как с его соизволения, они отказывают

природе и всем сотворенным существам во всякой силе, чтобы сделать

зависимость их от Божества еще более ощутимой и непосредственной. Они не

замечают, что этой теорией умаляют, а не славят величие тех атрибутов,

которым они, казалось бы, воздают хвалу. Уступка некоторой доли силы низшим

существам, несомненно, требует от Божества большего могущества, чем

порождение всего существующего его непосредственным велением. Для того

чтобы сразу устроить всю вселенную с такой совершенной

предусмотрительностью, что она сама собой, своими собственными действиями

стала бы служить целям провидения, требуется большая мудрость, чем если бы

великий Творец был принужден ежеминутно прилаживать части вселенной друг к

другу и своим дыханием приводить в движение все колеса этого изумительного

механизма.

Но для более философского опровержения этой теории, быть может, окажутс

достаточными два следующих рассуждения.

Во-первых, мне думается, что теория о всеобъемлющей энергии и деятельности

Верховного Существа слишком смела для того, чтобы убедить человека, вполне

осознавшего слабость человеческого разума и те узкие пределы, которыми

последний ограничен во всех своих операциях. Пусть цепь аргументов, ведущих

к ней, в высшей степени логична, все же у нас должно возникнуть сильное

подозрение, если не полная уверенность, что эта теория выводит нас за

доступные нам пределы, коль скоро она приводит нас к столь необычайным и

далеким от обыденной жизни и опыта заключениям. Мы попадаем в сказочное

царство, еще далеко не достигнув последних ступеней своей теории, но там у

нас уже нет оснований доверять нашему обычному методу аргументации или

признавать основательность наших обычных аналогий и вероятностей. Наше

мерило слишком мало для измерения столь необъятных глубин. И как бы мы ни

льстили себя надеждой, что на каждом шагу руководствуемся некоторым

правдоподобием и опытом, мы можем быть уверены, что этот воображаемый опыт

не имеет никакой основательности, поскольку его применяют к предметам,

лежащим совершенно вне сферы опыта. Но мы еще найдем случай вернуться к

этому позднее *.

* Глава XII.

Во-вторых, я не вижу никакой силы в аргументах, на которых основана эта

теория. Мы и правда не знаем, каким образом тела действуют друг на друга:

их сила, или энергия, для нас совершенно непостижима; но разве нам не

одинаково неизвестны тот способ или та сила, которыми дух, даже верховный,

действует на себя самого или же на тела? Откуда, скажите мне, мы

приобретаем идею этой силы? Мы непереживаем и не сознаем ее в себе, у нас

нет идеи Верховного Существа, кроме той, которую мы образуем путем

рефлексии над своими собственными способностями. Поэтому, если бы мы сочли

наше неведение достаточным основанием для отрицания чего-либо, мы пришли бы

к принципиальному отрицанию всякой энергии в Верховном Существе, подобно

тому как мы отрицаем ее в самой грубой материи, ибо мы, несомненно, так же

мало понимаем действия первого, как и действия второй. Разве представить

себе, что движение может возникнуть благодаря толчку, труднее, чем

представить, что оно может быть вызвано хотением? В обоих случаях

единственное, что мы знаем, - это наше глубокое невежество**.

** Мне незачем подробно рассматривать здесь приписываемую материи vis

inertiae, о которой так много говорится в новой философии. Мы узнаем из

опыта, что тело, пребывающее в покое или в движении, остается в этом

состоянии до тех пор, пока не будет выведено из него какой-нибудь новой

причиной, и что движимое тело отнимает от движущего столько же движения,

сколько оно само приобретает. Все это факты; говоря о vis inertiae, мы

только отмечаем их, не претендуя на то, что обладаем идеей силы инерции,

точно так же как, говоря о тяготении, мы подразумеваем определенные

действия, не зная самой этой деятельной силы. Сэр Исаак Ньютон никогда не

помыщлял лишать вторичные причины всякой силы или энергии, хотя некоторые

из его последователей и старались утвердить подобную теорию, ссылаясь на

его авторитет. Напротив, этот великий философ прибегал к некоему активному

эфирному флюиду для объяснения всемирного тяготения, хотя из скромности и

осторожности он признавал, что это просто гипотеза, на которой нельз

настаивать, не проводя дальнейших опытов. Надо признать, что есть нечто

необычное в судьбе мнений. Декарт ввел упомянутое выше учение об

исключительной всеобъемлющей активности Божества, но не настаивал на нем;

Мальбранш и другие картезианцы положили его в основание всей своей

философии, но в Англии оно не пользовалось авторитетом; Локк, Кларк и

Кедворт не обращают на него никакого внимания и неизменно предполагают, что

материи свойственна реальная, хотя и вторичная, производная сила. Каким же

образом это учение стало столь преобладающим у современных метафизиков?

Часть II

Но поспешим закончить наше рассуждение, которое и так уже слишком

затянулось. Мы напрасно искали идею силы, или необходимой связи, во всех

тех источниках, из которых ее, по нашему предположению, можно было бы

почерпнуть. По-видимому, ни в одном из единичных примеров действий тел мы

не можем найти ничего иного, кроме следования одного явления за другим; при

этом мы не в состоянии постигнуть ни силы, или мощи, благодаря которой

действует причина, ни связи между нею и ее предполагаемым действием. С

таким же затруднением встречаемся мы и при рассмотрении действий духа на

тело; и здесь мы замечаем, что движение последнего следует за хотением

первого, но не в состоянии подметить или представить связь, соединяющую

движение и хотение, или энергию, благодаря которой дух производит это

действие. Власть воли над ее собственными способностями и над идеями столь

же малопонятна; так что, в общем, во всей природе нет ни одного примера

связи, которую мы могли бы себе представить. Все явления, по-видимому,

совершенно отделены и изолированы друг от друга; одно явление следует за

другим, но мы никогда не можем заметить между ними связи; они, по-видимому,

соединены, но никогда не бывают связаны друг с другом. А так как у нас не

может быть идеи о чем-либо, чего мы никогда не воспринимали внешними

чувствами или же внутренним чувством, то необходимо, по-видимому, прийти к

тому заключению, что у нас совсем нет идеи связи, или силы, и эти слова

совершенно лишены значения независимо от того, употребляются ли они в

философских рассуждениях или же в обыденной жизни.

Но остается еще один способ избежать этого заключения, еще один источник,

не исследованный нами. Когда мы видим какой-нибудь объект или явление

природы, то, как бы понятливы или прозорливы мы ни были, мы не способны ни

открыть, ни даже предположить без помощи опыта, какое явление будет им

вызвано, и не можем распространить свое предвидение за пределы того

объекта, который непосредственно вспоминается или воспринимается нами. Даже

после единичного примера или опыта, в ходе которого наблюдалось следование

одного явления за другим, мы не вправе устанавливать общее правило или же

предсказывать, что будет происходить в сходных случаях, ибо справедливо

считается непростительной смелостью судить обо всем течении природы на

основании единичного опыта, как бы точен или достоверен он ни был. Но если

какой-нибудь один вид явлений всегда, во всех случаях соединялся с другим,

мы уже не колеблясь предсказываем одно явление, когда наблюдаем другое, и

пользуемся тем способом рассуждения, который один только может удостоверить

нам наличие фактов или существование чего-либо. В таком случае мы называем

один объект причиной, а другой - действием, мы предполагаем, что между ними

существует некоторая связь, что в одном из них находится некая сила,

благодаря которой он непреложно производит другой, причем действие его в

высшей степени достоверно и необходимо.

Итак, идея необходимой связи между явлениями возникает, по-видимому, тогда,

когда мы наблюдаем ряд сходных примеров постоянного соединения этих

явлений; но единичный пример такого рода никогда не может вызвать данной

идеи, хотя бы мы рассматривали его со всевозможных точек зрения и во

всевозможных положениях. Однако между целым рядом примеров и каждым из них

в отдельности нет никакой разницы, коль скоро предполагается, что они

совершенно сходны, за исключением той, что после повторения сходных

примеров наш ум в силу привычки при возникновении одного явления склонен

ожидать то явление, которое его обычно сопровождает, и верить, что оно

будет существовать. Эта связь, чувствуемая нашим духом, этот привычный

переход воображения от одного объекта к его обычному спутнику и есть то

чувство, или впечатление, от которого мы производим идею силы, или

необходимой связи; кроме него, в данном случае ничего нет. Рассмотрите этот

вопрос со всех сторон - вы никогда не откроете иного происхождения данной

идеи. В этом заключается единственная разница между единичным примером, из

которого мы никогда не можем получить идею связи, и рядом сходных примеров,

дающих нам эту идею. Когда человек впервые видит передачу движения путем

толчка, например при столкновении двух бильярдных шаров, он не может

заключить, что одно из этих явлений связано с другим, а решает только, что

они соединены друг с другом; об их связи он заключает лишь после наблюдени

нескольких однородных случаев. Но разве произошло какое-нибудь изменение, в

силу которого в нем возникла эта новая идея связи" Никакого, если не

считать того, что теперь он чувствует связь этих явлений в своем

воображении и легко может предсказать существование одного при наличии

другого. Итак, говоря, что один объект связан с другим, мы при этом

подразумеваем только, что они оказались связанными в наших мыслях и дают

повод к заключению, посредством которого каждое из них становитс

доказательством существования другого, заключению несколько необычному, но,

по-видимому, достаточно обоснованному. Очевидность его не может быть

ослаблена общим недоверием к уму или скептически подозрительным отношением

к любому новому и необычному заключению. Нет заключений более приятных дл

скептицизма, чем те, которые открывают что-нибудь касающееся слабости и

узких границ разума и способностей человека.

Но можно ли представить более яркий пример удивительного невежества и

слабости ума, нежели только что приведенный? Несомненно, что если между

объектами существует какое-нибудь отношение, которое нам важно знать в

совершенстве, то это отношение причины и действия. На нем основаны все наши

заключения относительно фактов или существования. Только благодаря ему

достигаем мы уверенности в существовании объектов, находящихся за пределами

наличного свидетельства нашей памяти и наших чувств. Единственна

непосредственная польза всех наук состоит в том, что они обучают нас

управлять будущими явлениями и регулировать их с помощью их причин. В силу

этого наши мысли и изыскания все время вращаются вокруг отношени

причинности. Но идеи, которые мы составляем о нем, так несовершенны, что

нельзя дать точное определение причины - можно лишь позаимствовать его из

того, что является внешним по отношению к причине и чуждым ей. Обладающие

сходством объекты всегда соединяются со сходными же это мы знаем из опыта;

сообразуясь с последним, мы можем определить причину как объект, за которым

следует другой объект, причем все объекты, похожие на первый,

сопровождаются объектами, похожими на второй. Иными словами, если бы не

было первого объекта, то никогда не существовало бы и второго. Появление

причины всегда переносит наш ум в силу привычного перехода к идее действи

- это мы тоже знаем из опыта. Стало быть, сообразуясь с опытом, мы можем

дать другое определение причины и назвать ее объектом, который

сопровождается другим объектом и появление которого всегда переносит мысль

к этому последнему. Хотя оба данных определения выведены из обстоятельств,

чуждых причине, мы не можем устранить это неудобство или достигнуть более

совершенного определения, способного указать ту черту причины, котора

связывает ее с действием. У нас нет идеи этой связи, нет даже ясного

понятия о том, что мы желаем знать, когда стремимся представить себе такую

связь. Например, мы говорим, что колебание данной струны есть причина

данного звука. Но что мы подразумеваем, утверждая это? Или что данное

колебание сопровождается данным звуком и все подобные колебани

сопровождались подобными звуками, или что данное колебание сопровождаетс

данным звуком и при появлении одного наш ум предваряет чувства и тотчас же

образует идею второго. Мы можем рассматривать отношение причины и действи

с любой из этих точек зрения, но кроме них у нас нет идеи этого отношения *.

* Согласно этим объяснениям и определениям идея силы так же относительна,

как идея причины, обе имеют отношение к действию или какому-нибудь другому

явлению, всегда соединенному с предыдущим. Когда мы рассматриваем

неизвестную черту объекта, определяющую и устанавливающую степень или

количество его действия, мы называем ее силой. Поэтому все философы

согласны с тем, что действие есть мера силы: но если бы у них была иде

силы, как она существует сама по себе, разве не могли бы они измерить ее

саму? Спор о том, равна ли сила движущегося тела его скорости или же

квадрату его скорости, должен был бы решаться не посредством сравнени

действий силы в равные и различные промежутки времени, но посредством

прямого измерения и сравнения.

Что же касается частого употребления слов сила, мощь, энергия и т. д.,

которые постоянно встречаются как в обыденной речи, так и в философии, то

оно еще не доказывает, что мы в каком бы то ни было случае знаем принцип,

связывающий причину с действием, или в состоянии полностью объяснить

порождение одного объекта другим. В обычном употреблении эти слова связаны

с очень неустойчивыми значениями, а соответствующие им идеи очень зыбки и

смутны. Ни одно живое существо не может привести в движение внешние тела

без чувства nisus, или усилия, и каждое живое существо испытывает некоторое

переживание, или чувство, при ударе или толчке, полученном от внешнего

объекта, находящегося в движении. Эти ощущения, которые свойственны только

живым существам и из которых a priori нельзя сделать никакого заключения,

мы склонны переносить на неодушевленные объекты, предполагая, что и они

испытывают подобные чувства, когда передают или воспринимают движение. Что

же касается энергий, которые проявляются таким образом, что мы не соединяем

с ними идею передачи движения, то здесь мы принимаем в расчет только

постоянно наблюдаемое нами на опыте соединение явлений; а так как мы

чувствуем привычную связь между идеями. то мы переносим это чувство и на

объекты, ибо нет ничего обычнее перенесения на внешние тела всякого

внутреннего ощущения, вызываемого ими.

Повторим теперь рассуждения, изложенные в этой главе. Всякая идея есть

копия какого-нибудь предшествующего впечатления или переживания; и если мы

не в состоянии найти впечатление, то можем быть уверены, что нет и

соответствующей идеи. Во всех единичных примерах действий тел или духа нет

ничего, что порождало бы впечатление, а следовательно, могло бы дать нам

идею силы, или необходимой связи. Но когда налицо много однородных примеров

и один и тот же объект всегда сопровождается одним и тем же явлением, мы

приходим к представлению о причине и связи. Мы испытываем тогда новое

переживание или впечатление, а именно привычную связь в мыслях или

воображении между объектом и его обычным спутником; это переживание и

служит прообразом той идеи, которую мы ищем. Ибо, если эта идея вызываетс

рядом однородных примеров, а не единичным примером, ее должно вызывать то

обстоятельство, которое составляет отличие ряда примеров от каждого из них

в отдельности. Но упомянутая привычная связь или переход воображения и есть

единственное обстоятельство, которым они отличаются друг от друга: во всех

других частностях они одинаковы. Первый наблюдавшийся нами пример передачи

движения при столкновении двух бильярдных шаров (я снова возвращаюсь к этой

иллюстрации) обладает полным сходством со всеми другими примерами, которые

могут встретиться нам теперь, за исключением того, что мы первоначально не

могли вывести одно явление из другого, теперь же, после столь длинного ряда

однородных опытов, мы способны это сделать. Не знаю, легко ли будет

читателю понять это рассуждение. Боюсь, что оно стало бы лишь более темным

и запутанным, если бы я стал тратить на него много слов или рассматривать

его с различных точек зрения. Во всех отвлеченных рассуждениях существует

одна точка зрения, благодаря которой - если мы, по счастью, найдем ее - мы

сделаем больше для освещения своего предмета, чем если будем прибегать к

красноречию и всевозможным витиеватым выражениям. Этой-то точки зрения и

надо постараться достигнуть, сохраняя цветы риторики для более подходящих

предметов.

ГЛАВА VIII О СВОБОДЕ И НЕОБХОДИМОСТИ

Часть 1

Можно было бы с полным основанием ожидать, что в вопросах, которые особенно

ревностно разбирались и обсуждались с самого зарождения науки и философии,

спорящие успели по крайней мере прийти к соглашению о значении всех

терминов и что по прошествии двух тысяч лет наши исследования перешли от

слов к истинному и действительному предмету спора. Ведь на первый взгляд

очень легко дать точные определения терминов, употребляемых в рассуждениях,

и в дальнейшем делать предметом обсуждения и исследования эти определения,

а не пустой звук слов. Но при ближайшем рассмотрении дела мы, пожалуй,

придем к совершенно противоположному заключению. Уже в силу одного того,

что спор продолжался так долго и до сих пор еще остается неразрешенным, мы

можем предположить, что в данном случае существует какая-то двусмысленность

в выражениях и спорящие связывают с терминами, употребляемыми ими в споре,

различные идеи. Коль скоро предполагается, что способности ума у всех людей

от природы одинаковы (ведь в противном случае ничто не могло бы быть

бесплоднее рассуждений или споров), то невозможно, чтобы люди, связывая с

терминами одинаковые идеи, так долго могли придерживаться различных мнений

об одном и том же предмете, в особенности если они сообщают друг другу свои

взгляды и каждая партия всюду ищет аргументы, -которые могли бы дать ей

победу над ее противниками. Правда, если люди пытаются обсуждать вопросы,

выходящие за пределы человеческого понимания, как, например, вопросы о

происхождении миров, о строе интеллектуального мира или царства духов, то

они, погрязнув в бесплодных спорах, будут толочь воду в ступе и никогда не

придут к определенному заключению. Но если вопрос касается какого-нибудь

доступного опыту предмета обыденной жизни, то невольно приходит мысль: что

же может так долго мешать решению вопроса, как не двусмысленность

выражений, удерживающая противников на расстоянии друг от друга и мешающа

им вступить в открытый бой?

Так обстояло дело и с вопросом о свободе и необходимости, давно являющимс

предметом споров; это тем более замечательно, что, если я только не

ошибаюсь, все люди - как ученые, так и невежды - всегда придерживались

одинакового взгляда в данном вопросе, а потому немногие ясные определени

немедленно положили бы конец всему спору. Я согласен с тем, что этот спор

так усердно поддерживался решительно всеми и завел философов в такой

лабиринт темных софистических ухищрений, что не мудрено, если всякий

здравомыслящий читатель, дорожа своим спокойствием, не захочет и слышать о

вопросе, от которого он не может ожидать ни поучения, ни удовольствия. Но,

быть может, предлагаемая здесь постановка вопроса вновь возбудит внимание

читателя, так как она отличается большей новизной, обещает по крайней мере

хоть какое-нибудь решение спора и не смутит покой читателя слишком

запутанными или темными рассуждениями.

Итак, я надеюсь сделать очевидным то, что все люди всегда были согласны

друг с другом как относительно доктрины свободы, так и относительно

доктрины необходимости, постольку, поскольку с этими словами может быть

связано какое-нибудь разумное значение, и что весь спор шел до сих пор

исключительно о словах. Мы начнем с исследования доктрины необходимости.

Общепризнано, что материя во всех своих действиях приводится в движение

необходимой силой и всякое действие в природе до такой степени точно

определено энергией своей причины, что при данных конкретных условиях

последняя не могла бы породить никакое иное действие. Степень и направление

каждого движения с такой точностью предписывается законами природы, что из

столкновения двух тел так же легко могло бы возникнуть живое существо, как

и движение иной степени или иного направления, чем то, которое фактически

порождается этим явлением. Поэтому, если мы хотим составить себе верную и

точную идею о необходимости, мы должны рассмотреть, откуда возникает эта

идея, когда мы применяем ее к действиям тел.

Если бы все события в природе постоянно чередовались таким образом, что не

было бы и двух сходных явлений, но каждый объект представлял бы собой нечто

совершенно новое, не имеющее никакого сходства со всем тем, что мы видели

раньше, то мы, очевидно, никогда не дошли бы даже до самой слабой идеи

необходимости, или связи между этими объектами. При таких условиях мы могли

бы только сказать, что один объект или одно явление последовало за другим,

но не могли бы говорить, что одно было порождено другим. Отношение причины

и действия было бы совершенно неизвестно человечеству; всякие заключения и

выводы относительно действий природы с этого момента прекратились бы,

память и чувства остались бы единственными каналами, через которые могло бы

иметь доступ в наш ум знание о реальном существовании. Итак, наша иде

необходимости и причинности порождается исключительно единообразием,

замечаемым в действиях природы, где сходные объекты всегда соединены друг с

другом, а ум наш побуждается привычкой к тому, чтобы заключать об одном из

них при появлении другого. Эти два условия исчерпывают собой ту

необходимость, которую мы приписываем материи. Помимо постоянного

соединения сходных объектов и следующего за этим заключения от одного из

них к другому у нас нет иной идеи необходимости, или связи.

Поэтому, если окажется, что человечество без всяких сомнений или колебаний

всегда было согласно с тем, что эти два условия обнаруживаются в

произвольных действиях людей и в операциях нашего ума, то из этого должно

следовать, что все люди всегда придерживались одного мнения относительно

доктрины необходимости и спорили до сих пор лишь потому, что не понимали

друг друга.

Что касается первого условия, т. е. постоянного и правильного соединени

сходных явлений, то мы, вероятно, можем удовольствоваться здесь следующими

соображениями. Общепризнано, что существует значительное единообразие в

поступках людей всех наций и эпох и что человеческая природа всегда

остается одинаковой во всех своих принципах и действиях. Одинаковые мотивы

всегда порождают одни и те же поступки, одинаковые явления вытекают из

одинаковых причин. Честолюбие, скупость, себялюбие, тщеславие, дружба,

великодушие, патриотизм - все эти аффекты, смешанные в разной пропорции и

распределенные среди людей, от начала мира были и теперь еще остаютс

источником всех действий и предприятий, какие только наблюдались в

человеческом обществе. Вы желаете ознакомиться с чувствами, наклонностями и

образом жизни греков и римлян? Изучите хорошенько характер и поступки

французов и англичан, и вы не сделаете больших ошибок, перенеся на первых

большинство наблюдений, сделанных вами над вторыми. Человечество до такой

степени одинаково во все эпохи и во всех странах, что история не дает нам в

этом отношении ничего нового или необычного. Ее главная польза состоит лишь

в том, что она открывает постоянные и всеобщие принципы человеческой

природы, показывая нам людей в самых разнообразных условиях и положениях, и

доставляет нам материал, на основании которого мы можем делать наблюдения и

знакомиться с принципами, регулирующими действия и поступки людей.

Повествования о войнах, интригах, партиях и революциях - не что иное, как

собрание опытов, с помощью которых политик или представитель моральной

философии устанавливает принципы своей науки, подобно тому как врач или

естествоиспытатель знакомится с природой растений, минералов и других

внешних объектов с помощью опытов, которые он производит над ними. Земля,

вода и другие элементы, исследованные Аристотелем и Гиппократом, не более

похожи на те, которые в настоящее время подлежат нашему наблюдению, чем

люди, описанные Полибием и Тацитом, - на людей, которые ныне управляют

миром.

Если бы путешественник, вернувшись из далеких стран, стал рассказывать нам

о людях, совершенно отличных от тех, которых мы когда-либо знали, людях,

совершенно лишенных скупости, честолюбия или мстительности, находящих

удовольствие только в дружбе, великодушии и патриотизме, мы тотчас же на

основании этих подробностей открыли бы фальшь в его рассказе и доказали,

что он лжет, с такой же несомненностью, как если бы он начинил свой рассказ

повествованиями о кентаврах и драконах, чудесах и небылицах. А при

разоблачении вымысла в истории самым убедительным аргументом, каким мы

только можем воспользоваться, является доказательство, что поступки,

приписываемые какому-нибудь лицу, прямо противоположны порядку природы и

что никакие человеческие мотивы не могли бы в данных условиях побудить его

поступить таким образом. Правдивость Квинта Курция столь же сомнительна при

описании сверхъестественного мужества Александра, вследствие которого он

один нападал на целые массы людей, сколь и при описании сверхъестественной

силы и энергии того же Александра, благодаря которой он был способен

противостоять этим массам, - так непосредственно и безусловно признаем мы

единообразие в мотивах и поступках людей, равно как и в действиях тел.

На этом же основана и польза опыта, приобретенного в течение долгой жизни

вследствие разнообразных деловых сношений и знакомства с обществом, -

польза, заключающаяся в том, что он знакомит нас с принципами человеческой

природы и регулирует наши поступки и расчеты. С помощью этого руководител

мы достигаем знания человеческих наклонностей и мотивов человеческих

действий на основании поступков, выражений и даже жестов людей и, наоборот,

приходим к толкованию их поступков, исходя из знания их мотивов и

наклонностей. Общие наблюдения, накопленные при помощи ряда опытов, дают

нам ключ к человеческой природе и учат нас разбираться во всех ее

запутанных проявлениях. Отговорки и видимость уже не обманывают нас; в

публичных декларациях мы видим лишь стремление приукрасить защищаемое дело;

и, хотя мы признаем значение и вес добродетели и чести, полной

беспристрастности, на которую так часто претендуют, мы уже никогда не

ожидаем ее от толпы и партий, а от их вождей и даже от отдельных лиц,

занимающих известное положение или высокий пост, ожидаем очень редко. Но

если бы в поступках людей не было единообразия, если бы мы замечали

неправильности или отклонения в каждом опыте такого рода, то было бы

невозможно накопить общие наблюдения над человечеством и всякий опыт, как

бы тщательно он ни обрабатывался размышлением, был бы совершенно

бесполезен. Почему пожилой земледелец искуснее в своей профессии, нежели

молодой, еще только начинающий? Не потому ли, что существует известное

единообразие в воздействиях солнца, дождя и земли на произрастание растений

и опыт учит старого практика тем правилам, с помощью которых он может

управлять этими воздействиями и регулировать их?

Впрочем, мы не должны рассчитывать на такое единообразие человеческих

поступков, чтобы все люди в одинаковых условиях действовали всегда

совершенно одинаково, независимо от различия в их характерах,

предубеждениях и взглядах. Такое единообразие во всех частностях никогда не

встречается в природе; напротив, наблюдая разнообразные поступки различных

людей, мы можем составить большое количество разных правил, которые,

однако, предполагают все же известную степень единообразия и регулярности.

Нравы людей различны в разные эпохи и в разных странах? Благодаря этому мы

узнаем великую силу привычки и воспитания, которые формируют дух человека с

самого детства и развивают в нем твердый и стойкий характер. Два пола

значительно различаются в своем поведении и поступках? Благодаря этому мы

знакомимся с различием в характерах, которыми природа наделила каждый пол,

- различием, постоянно и равномерно сохраняемым ею. Поступки одного и того

же человека весьма различны в разные периоды его жизни с детства и до

старости? Это дает повод ко многим общим наблюдениям над постепенным

изменением наших чувств и наклонностей, над различием правил, преобладающих

у человека в разном возрасте. Даже характер, присущий каждой личности в

отдельности, обнаруживает некоторое единообразие в своих проявлениях; в

противном случае наше знакомство с людьми и наблюдение над их поведением

никогда не учили бы нас распознавать их наклонности и не помогали бы нам

согласовывать с последними наши поступки.

Я допускаю возможность таких поступков, которые, по-видимому, не находятс

в правильной связи ни с какими из известных нам мотивов и являютс

исключением из всех общих правил поведения, когда-либо установленных дл

управления людьми. Но если нам очень хочется знать, как мы должны судить о

таких неправильных, необыкновенных поступках, нам следует рассмотреть

мнения, которых обычно придерживаются люди относительно неправильных

явлений, встречающихся в природе и в действиях внешних объектов. Не все

причины одинаково единообразно соединены со своими обычными действиями:

ремесленник, имеющий дело только с мертвой материей, точно так же может не

достигнуть своей цели, как и политик, управляющий поступками чувствующих и

мыслящих субъектов (agents).

Толпа, привыкшая судить о вещах по тому, какими они представляются с

первого взгляда, приписывает неустойчивость явлений такой же неустойчивости

в причинах, из-за которой последние часто не оказывают своего обычного

влияния, хотя их действие и не встречает препятствий. Но философы, замечая,

что почти во всех областях природы существует большое разнообразие сил и

начал, скрытых от нас по своей малости или отдаленности, по крайней мере

считают возможным, что противоречие в явлениях происходит не вследствие

случайности причины, а вследствие скрытой деятельности противоположных

причин. Эта возможность превращается в достоверность при дальнейшем

наблюдении, когда после тщательного исследования замечают, что противоречие

в действиях всегда свидетельствует о противоречии в причинах и вызываетс

взаимным противодействием последних. Крестьянин для объяснения того, что

стенные или карманные часы остановились, сумеет сказать только, что они

обычно не ходят правильно; часовщик же тотчас сообразит, что одинакова

сила в пружине или маятнике всегда оказывает одинаковое влияние на колеса,

а в данном случае она не производит своего обычного действия, может быть,

из-за пылинки, останавливающей все движение. Исходя из наблюдени

нескольких сходных примеров, философы устанавливают правило, гласящее, что

связь между всеми причинами и действиями одинаково необходима и что

кажущаяся неустойчивость ее в некоторых случаях проистекает из скрытого

противодействия противоположных причин.

Так, когда обычные симптомы здоровья или болезни, проявляющиеся в

человеческом теле, не соответствуют нашим ожиданиям, когда лекарства не

действуют с обычной силой, когда неправильные явления вызываютс

какой-нибудь особой причиной, философ и врач не удивляются этому и даже не

помышляют отрицать вообще необходимость и единообразие тех принципов,

которые управляют жизнью организма. Им известно, что тело человека -

могучая, сложная машина, что в нем таится много скрытых сил, совершенно

недоступных нашему пониманию, что оно часто должно казаться нам весьма

непостоянным в своих действиях и что, следовательно, неправильные явления,

обнаруживающиеся вовне, еще не могут служить доказательством того, что

законы природы не соблюдаются в высшей степени регулярно во внутренних

процессах тела и его внутреннем управлении.

Философ, желая быть последовательным, должен применять то же рассуждение к

действиям и хотениям разумных субъектов. Самые необычные и неожиданные

решения людей часто могут быть объяснены теми, кто знает каждую частную

черту их характера и особенность их положения. Человек, отличающийс

приветливым нравом, отвечает нам с раздражением,-это оттого, что у него

болят зубы, или оттого, что он не обедал. Человек бестолковый проявляет в

своих действиях необычайную сноровку,-это оттого, что судьба внезапно

ниспослала ему удачу. И если даже, как иногда случается, какой-нибудь

поступок не может быть объяснен ни совершившим его лицом, ни другими, все

же мы знаем вообще, что характер людей до известной степени непостоянен и

неустойчив. Это в некотором роде обычное свойство человеческой природы,

хотя в особенности данное замечание приложимо к тем лицам, которые не

руководствуются в своем поведении никакими твердыми правилами и всегда

проявляют непостоянство, следуя своим прихотям. Внутренние принципы и

мотивы могут действовать единообразно, несмотря на эти кажущиес

неправильности, подобно тому как ветер, дождь, тучи и другие перемены

погоды, по нашему предположению, подчинены твердым принципам, хот

последние и нелегко поддаются человеческой проницательности и малодоступны

для исследования.