Часть 2.

как в конечном итоге экономически обусловленные. В наши дни логическая форма этой интерпретации бы­вает разной. Если чисто экономическое объяснение на­талкивается на трудности, то существует множество спо­собов сохранить его общезначимость в качестве основ­ного причинного момента. Один из них состоит в том, что все явления исторической действительности, которые не могут быть выведены из экономических мотивов, имен­но поэтому считаются незначительными в научном смыс­ле, «случайностью». Другой способ состоит в том, что понятие «экономического» расширяется до таких преде­лов, когда все человеческие интересы, каким бы то ни было образом связанные с внешними средствами, вво­дятся в названное понятие. Если исторически установ­лено, что реакция на две в экономическом отношении одинаковые ситуации была тем не менее различной — из-за различия политических, религиозных, климатичес­ких и множества других неэкономических детерминан­тов, — то для сохранения превосходства экономического фактора все остальные моменты сводятся к исторически случайным «условиям», в которых экономические мотивы действуют в качестве «причин». Очевидно, однако, что все эти «случайные» с экономической точки зрения мо­менты совершенно так же, как экономические, следуют своим собственным законам и что для того рассмотрения, которое исследует их специфическую значимость, эко­номические «условия» в таком же смысле «исторически случайны», как случайны с экономической точки зрения другие «условия». Излюбленный способ спасти, невзирая на это, исключительную значимость экономического фак­тора состоит в том, что константное действие отдельных элементов культурной жизни рассматривается в рамках каузальной или функциональной зависимости одного элемента от других, вернее, всех других от одного, от экономического. Если какой-либо не хозяйственный ин­ститут осуществлял исторически определенную «функ­цию» на службе экономических классовых интересов, то есть служил им, если, например, определенные религиоз­ные институты могут быть использованы и используются как «черная полиция», то считается, что такой институт был создан только для этой функции, или—совершенно метафизически — утверждается, что на него наложила отпечаток коренящаяся в экономике «тенденция разви­тия».

[367]

В наше время специалисты не нуждаются в поясне­нии того, что это толкование цели экономического анали­за культуры было отчасти следствием определенной исто­рической констелляции, направлявшей свой научный ин­терес на определенные экономически обусловленные про­блемы культуры, отчасти отражением в науке неуемного административного патриотизма и что теперь оно по меньшей мере устарело. Сведение к одним экономиче­ским причинам нельзя считать в каком бы то ни было смысле исчерпывающим ни в одной области культуры, в том числе и в области «хозяйственных» процессов. В принципе история банковского дела какого-либо на­рода, в которой объяснение построено только на эконо­мических мотивах, столь же невозможна, как «объяс­нение» Сикстинской мадонны, выведенное из социально-экономических основ культурной жизни времени ее воз­никновения; экономическое объяснение носит в принципе ничуть не более исчерпывающий характер, чем выведе­ние капитализма из тех или иных преобразований рели­гиозного сознания, игравших определенную роль в гене­зисе капиталистического духа, или выведение какого-либо политического образования из географических усло­вий среды. Во всех этих случаях решающим для степени значимости, которую следует придавать экономическим условиям, является то, к какому типу причин следует сводить те специфические элементы данного явления, которым мы в отдельном случае придаем значение, счи­таем для нас важными. Право одностороннего анализа культурной действительности под каким-либо специфи­ческим «углом зрения» — в нашем случае под углом зрения ее экономической обусловленности — уже чисто методически проистекает из того, что привычная направ­ленность внимания на воздействие качественно однород­ных причинных категорий и постоянное применение од­ного и того же понятийно-методического аппарата дает исследователю все преимущества разделения труда. Этот анализ нельзя считать «произвольным», пока он оправ­дан своим результатом, то есть пока он дает знание связей, которые оказываются ценными для каузального сведения исторических событий к их конкретным причи­нам. Однако «односторонность» и недейственность чисто экономической интерпретации исторических явлений со­ставляет лишь частный случай принципа, важного для культурной действительности в целом. Пояснить логичес-

[368]

кую основу и общие методические выводы этого — глав­ная цель дальнейшего изложения.

Не существует совершенно «объективного» научного анализа культурной жизни или (что, возможно, означает нечто более узкое, но для нашей цели, безусловно, не существенно иное) «социальных явлений», независимого от особых и «односторонних» точек зрения, в соответст­вии с которыми они избраны в качестве объекта иссле­дования, подвергнуты анализу и расчленены (что может быть высказано или молча допущено, осознанно или неосознанно); это объясняется своеобразием познава­тельной цели любого исследования в области социаль­ных наук, которое стремится выйти за рамки чисто формального рассмотрения норм — правовых или конвен­циональных — социальной жизни.

Социальная наука, которой мы хотим заниматься, — наука о действительности. Мы стремимся понять окру­жающую нас действительную жизнь в ее своеобразии — взаимосвязь и культурную значимость отдельных ее явлений в их нынешнем облике, а также причины того, что они исторически сложились именно так, а не иначе. Между тем как только мы пытаемся осмыслить образ, в котором жизнь непосредственно предстает перед нами, она предлагает нам бесконечное многообразие явлений, возникающих и исчезающих последовательно или одно­временно «внутри» и «вне» нас. Абсолютная бесконеч­ность такого многообразия остается неизменной в своей интенсивности и в том случае, когда мы изолированно рассматриваем отдельный ее «объект» (например, конк­ретный акт обмена), как только мы делаем серьезную попытку хотя бы только исчерпывающе описать это «единичное» явление во всех его индивидуальных компо­нентах, не говоря уже о том, чтобы постигнуть его в его каузальной обусловленности. Поэтому всякое мысленное познание бесконечной действительности конечным чело­веческим духом основано на молчаливой предпосылке, что в каждом данном случае предметом научного позна­ния может быть только конечная часть действительности, что только ее следует считать «существенной», то есть «достойной знания». По какому же принципу вычленяет­ся эта часть? Долгое время предполагали, что и в науках о культуре решающий признак в конечном итоге следует искать в «закономерной» повторяемости определенных причинных связей. То, что содержат в себе «законы»,

[369]

которые мы способны различить в необозримом много­образии смен явлений, должно быть — с этой точки зрения — единственно «существенным» для науки. Как только мы установили «закономерность» причинной свя­зи, будь то средствами исторический индукции в качестве безусловно значимой, или сделали ее непосредственно зримой очевидностью для нашего внутреннего опыта — каждой найденной таким образом формуле подчиняется любое количество однородных явлений. Та часть инди­видуальной действительности, которая остается непоня­той после вычленения «закономерного», рассматривается либо как не подвергнутый еще научному анализу оста­ток, который впоследствии в ходе усовершенствования системы «законов» войдет в нее, либо это просто игнори­руют как нечто «случайное» и именно поэтому несущест­венное для науки, поскольку оно не допускает «понима­ния с помощью законов», следовательно, не относится к рассматриваемому «типу» явлений и может быть лишь объектом «праздного любопыства». Таким образом, даже представители исторической школы все время возвра­щаются к тому, что идеалом всякого, в том числе и исто­рического, познания (пусть даже этот идеал перемещен в далекое будущее) является система научных положе­ний, из которой может быть «дедуцирована» действи­тельность. Один известный естественник высказал пред­положение, что таким фактически недостижимым идеа­лом подобного «препарирования» культурной действи­тельности можно считать «астрономическое» познание жизненных процессов. Приложим и мы свои усилия, не­смотря на то что указанный предмет уже неоднократно привлекал к себе внимание, и остановимся несколько конкретнее на данной теме. Прежде всего бросается в глаза, что «астрономическое» познание, о котором идет речь, совсем не есть познание законов, что «законы», которые здесь используются, взяты в качестве предпосы­лок исследования из других наук, в частности из механи­ки. В самом же познании ставится вопрос: к какому индивидуальному результату приводит действие этих за­конов на индивидуально структурированную констел­ляцию, ибо эти индивидуальные констелляции обладают для нас значимостью. Каждая индивидуальня констелля­ция, которую нам «объясняет» или предсказывает астро­номическое знание, может быть, конечно, каузально объяснена только как следствие другой, предшествующей

[370]

ей, столь же индивидуальной констелляции; и как бы далеко мы ни проникали в густой туман далекого прош­лого, действительность, для которой значимы законы, всегда остается одинаково индивидуальной и в одинако­вой степени невыводимой из законов. «Изначальное» космическое «состояние», которое не имело бы индиви­дуального характера или имело бы его в меньшей степе­ни, чем космическая действительность настоящего време­ни, конечно, явная бессмыслица. Однако разве в области нашей науки не обнаруживаются следы подобных пред­ставлений то в виде открытий естественного права, то в виде верифицированных на основе изучения жизни «пер­вобытных народов» предположений о некоем «исконном состоянии» свободных от исторических случайностей социально-экономических отношений типа «примитивного аграрного коммунизма», «сексуального промискуитета» и т. д., из которых затем в виде некоего грехопадения в конкретность возникает индивидуальное историческое развитие?

Отправным пунктом интереса в области социальных наук служит, разумеется, действительная, то есть инди­видуальная, структура окружающей нас социокультур-ной жизни в ее универсальной, но тем самым, конечно, не теряющей своей индивидуальности связи и в ее ста­новлении из других, также индивидуальных по своей структуре культур. Очевидно, здесь мы имеем дело с такой же ситуацией, которую выше пытались обрисовать с помощью астрономии, пользуясь этим примером как пограничным случаем (обычный прием логиков), только теперь специфика объекта еще определеннее. Если в астрономии наш интерес направлен только на чисто количественные, доступные точному измерению связи между небесными телами, то в социальных науках нас прежде всего интересует качественная окраска событий. К тому же в социальных науках речь идет о роли духов­ных процессов, «понять» которую в сопереживании — совсем иная по своей специфике задача, чем та, которая может быть разрешена (даже если исследователь к этому стремится) с помощью точных формул естественных наук. Тем не менее такое различие оказывается не столь принципиальным, как представляется на первый взгляд. Ведь естественные науки — если оставить в стороне чис­тую механику — также не могут обойтись без качест­венного аспекта: с другой стороны, и в нашей специаль-

[371]

ности бытует мнение (правда, неверное), что фундамен­тальное по крайней мере для нашей культуры явление товарно-денежного обращения допускает применение ко­личественных методов и поэтому может быть постигнуто с помощью законов. И наконец, будут ли отнесены к законам и те закономерности, которые не могут быть выражены в числах, поскольку к ним неприменимы коли­чественные методы, зависит от того, насколько узким или широким окажется понятие «закона». Что же касается особой роли «духовных» мотивов, то она, во всяком слу­чае, не исключает установления правил рационального поведения; до сих пор еще бытует мнение, будто задача психологии заключается в том, чтобы играть для отдель­ных «наук о духе» роль, близкую математике, расчленяя сложные явления социальной жизни на их психические условия и следствия и сводя эти явления к наиболее простым психическим факторам, которые должны быть классифицированы по типам и исследованы в их функцио­нальных связях. Тем самым была бы создана если не «механика», то хотя бы «химия» социальной жизни в ее психических основах. Мы не будем здесь решать, да­дут ли когда-либо подобные исследования ценные или — что отнюдь не то же самое — приемлемые для наук о культуре результаты. Однако для вопроса, может ли быть посредством выявления закономерной повторяемос­ти достигнута цель социально-экономического познания в нашем понимании, то есть познание действительности в ее культурном значении и каузальной связи, это не имеет ни малейшего значения. Допустим, что когда-либо, будь то с помощью психологических или любых иных методов, удалось бы проанализировать все известные и все мысли­мые в будущем причинные связи явлений совместной жизни людей и свести их к каким-либо простым послед­ним «факторам», затем с помощью невероятной казуисти­ки понятий и строгих, значимых в своей закономерности правил исчерпывающе их осмыслить, — что это могло бы значить для познания исторически данной культуры или даже какого-либо отдельного ее явления, например капи­тализма в процессе его становления и его культурном значении? В качестве средства познания — не более и не менее чем справочник по соединениям органической хи­мии для биогенетического исследования животного и ра­стительного мира. В том и другом случае, безусловно, была бы проделана важная и полезная предварительна

[372]

работа. Однако в том и другом случае из подобных «законов» и «факторов» не могла бы быть дедуцирована реальность жизни, и совсем не потому, что в жизненных явлениях заключены еще какие-либо более высокие, таинственные «силы» (доминанты, «энтелехии» и как бы они ни назывались) — это вопрос особый, — но просто потому, что для понимания действительности нам важна констелляция, в которой мы находим те (гипотетиче­ские!) «факторы», сгруппированные в историческое, значимое для нас явление культуры, и потому, что, если бы мы захотели «каузально объяснить» такую индиви­дуальную группировку, нам неизбежно пришлось бы об­ратиться к другим, столь же индивидуальным группиров­кам, с помощью которых мы, пользуясь теми (конечно, гипотетическими!) понятиями «закона», дали бы ее «объяснение». Установить упомянутые (гипотетические!) «законы» и «факторы» было бы для нас лишь первой задачей среди множества других, которые должна были бы привести к желаемому результату. Второй задачей было бы проведение анализа и упорядоченного изображе­ния исторически данной индивидуальной группировки тех «факторов» и их обусловленного этим конкретного, в своем роде значимого взаимодействия, и прежде всего пояснение основания и характера этой значимости. Ре­шить вторую задачу можно, только использовав предва­рительные данные, полученные в результате решения первой, но сама по себе она совершенно новая и само­стоятельная по своему типу задача. Третья задача со­стояла бы в том, чтобы познать, уходя в далекое прош­лое, становление отдельных, значимых для настоящего индивидуальных свойств этих группировок, их истори­ческое объяснение из предшествующих, также индивиду­альных констелляций. И наконец, мыслимая четвертая задача — в оценке возможных констелляций в будущем.^

Нет сомнения в том, что для реализации всех назван­ных целей наличие ясных понятий и знания таких (гипо­тетических) «законов» было бы весьма ценным средством познания, но только средством; более того, в этом смысле они совершенно необходимы. Однако, даже используя такую их функцию, мы в определенный решительный мо­мент обнаруживаем границу их значения и, установив последнюю, приходим к выводу о безусловном своеобра­зии исследования в области наук о культуре. Мы назва­ли «науками о культуре» такие дисциплины, которые

[373]

стремятся познать жизненные явления в их культурном значении. Значение же явления культуры и причина этого значения не могут быть выведены, обоснованы и поясне­ны с помощью системы законов и понятий, какой бы совершенной она ни была, так как это значение предпо- лагает соотнесение явлений культуры с идеями ценности. Понятие культуры — ценностное понятие. Эмпирическая реальность есть для нас «культура» потому, что мы со­относим ее с ценностными идеями (и в той мере, в какой мы это делаем); культура охватывает те — и только те — компоненты действительности, которые в силу упомянуто­го отнесения к ценности становятся значимыми для нас. Ничтожная часть индивидуальной действительности окрашивается нашим интересом, обусловленным ценност­ными идеями, лишь она имеет для нас значение, и вызва­но это тем, что в ней обнаруживаются связи, важные для нас вследствие их соотнесенности с ценностными идеями. Только поэтому — и поскольку это имеет место— данный компонент действительности в его индивидуаль­ном своеобразии представляет для нас познавательный интерес. Однако определить, что именно для нас значи­мо, никакое «непредвзятое» исследование эмпирически данного не может. Напротив, установление значимого для нас и есть предпосылка, в силу которой нечто стано­вится предметом исследования. Значимое как таковое не совпадает, конечно, ни с одним законом как таковым, и тем меньше, чем более общезначим этот закон. Ведь специфическое значение, которое имеет для нас компо­нент действительности, заключено совсем не в тех его свя­зях, которые общи для него и многих других. Отнесение действительности к ценностным идеям, придающим ей значимость, выявление и упорядочение окрашенных этим компонентов действительности с точки зрения их куль­турного значения — нечто совершенно несовместимое с гетерогенным ему анализом действительности посредст­вом законов и упорядочением ее в общих понятиях. Эти два вида мыслительного упорядочения реальности не находятся в обязательной логической взаимосвязи. Они могут иногда в каком-либо отдельном случае совпадать, однако следует всячески остерегаться чрезвычайно опас­ного в своем последствии заблуждения, будто подобное случайное совпадение меняет что-либо в их принципиаль­ном различии по существу. Культурное значение какого-либо явления, например обмена в товарно-денежном

[374]

хозяйстве, может состоять в том, что оно принимает массовый характер; и таков действительно фундамен­тальный компонент культурной жизни нашего времени. В этом случае задача исследователя состоит именно в том, чтобы сделать понятным культурное значение того исторического факта, что упомянутое явление играет именно эту роль, дать каузальное объяснение его истори­ческого возникновения. Исследование общих черт обмена как такового и техники денежного обращения в товарно-денежном хозяйстве—очень важная (и необходимая!) подготовительная работа. Однако оно не только не дает ответа на вопрос, каким же образом исторически обмен достиг своего нынешнего фундаментального значения, но не объясняет прежде всего того, что интересует нас в первую очередь, — культурного значения денежного хо­зяйства, что вообще только и представляет для нас интерес в технике денежного обращения, из-за чего вообще в наши дни существует наука, изучающая этот предмет; ответ на такой вопрос не может быть выведен ни из одного общего «закона». Типовые признаки обмена, купли-продажи и т. п. интересуют юриста; наша же задача — дать анализ культурного значения того исторического факта, что обмен стал теперь явлением массового харак­тера. Когда речь идет об объяснении данного явления, и мы стремимся понять, чем же социально-экономичес­кие отношения нашей культуры отличаются от аналогич­ных явлений культур древности, где обмен обладал со­вершенно теми же типовыми качествами; когда мы, сле­довательно, пытаемся понять, в чем же состоит значе­ние «денежного хозяйства», тогда в исследование втор--гаются логические принципы, совершенно гетерогенные по своему происхождению: мы, правда, пользуемся в качестве средства изображения теми понятиями, которые предоставляет нам изучение типовых элементов массовых явлений экономики, в той мере, в какой в них содержатся значимые компоненты нашей культуры. Однако каким бы точным ни было изложение этих понятий и законов, мы тем самым не только не достигнем своей цели, но и самый вопрос, что же должно служить материалом для образования типовых понятий, вообще не может быть решен «непредвзято», а только в зависимости от значе­ния, которое имеют для культуры определенные компо­ненты бесконечного многообразия, именуемого нами «денежным обращением». Ведь мы стремимся к познанию

[375]

исторического, то есть значимого в индивидуальном своеобразии явления. И решающий момент заключается в следующем: лишь в том случае, если мы исходим из предпосылок, что значима только конечная часть беско­нечной полноты явлений, идея познания индивидуальных явлений может вообще обрести логический смысл. Даже при всеохватывающем знании всего происходящего нас поставил бы в тупик вопрос: как вообще возможно кау­зальное объяснение индивидуального факта, если даже любое описание наименьшего отрезка действительности никогда нельзя мыслить исчерпывающим? Число и ха­рактер причин, определивших какое-либо индивидуаль­ное событие, всегда бесконечно, а в самих вещах нет признака, который позволил бы вычленить из них един­ственно важную часть. Серьезная попытка «непредвзято­го» познания действительности привела бы только к хаосу «экзистенциальных суждений» о бесчисленном ко­личестве индивидуальных восприятий. Однако возмож­ность такого результата иллюзорна, так как при бли­жайшем рассмотрении оказывается, что в действительно­сти каждое отдельное восприятие состоит из бесконечно­го множества компонентов, которые ни при каких обстоя­тельствах не могут быть исчерпывающе отражены в суждениях о восприятии. Порядок в этот хаос вносит только то обстоятельство, что интерес и значение имеет для нас в каждом случае лишь часть индивидуальной действительности, так как только она соотносится с ценностными идеями культуры, которые мы прилагаем к действительности. Поэтому только определенные стороны бесконечных в своем многообразии отдельных явлений, те, которым мы приписываем общее культурное значе­ние, представляют для нас познавательную ценность, только они являются предметом каузального объяснения. Однако и в каузальном объяснении обнаруживается та же сложность: исчерпывающее каузальное сведение ка­кого бы то ни было конкретного явления во всей полноте его действительных свойств не только практически не­возможно, но и бессмысленно. Мы вычленяем лишь те причины, которые в отдельном случае могут быть сведены к «существенным» компонентам события: там, где речь идет об индивидуальности явления, каузальный вопрос — вопрос не о законах, а о конкретных каузальных связях, не о том, под какую формулу следует подвести явление в качестве частного случая, а о том, к какой индивидуаль-

[376]

ной констелляции его следует свести; другими словами, это вопрос сведения. Повсюду, где речь идет о каузаль­ном объяснении «явления культуры», об «историческом индивидууме» (мы пользуемся здесь термином, который начинает входить в методологию нашей науки и в своей точной формулировке уже принят в логике), знание за­конов причинной обусловленности не может быть целью и является только средством исследования. Знание зако­нов облегчает нам произвести сведение компонентов явлений, обладающих в своей индивидуальности культур­ной значимостью, к их конкретным причинам. В той мере — и только в той мере, — в какой знание законов способствует этому, применение его существенно в позна­нии индивидуальных связей. И чем «более общи», то есть абстрактны, законы, тем менее они применимы для кау­зального сведения индивидуальных явлений, а тем самым косвенно и для понимания значения культурных процес­сов.

Какой же вывод можно сделать из всего сказанного? Разумеется, это не означает, что в области наук о культуре знание общего, образование абстрактных родо­вых понятий, знание закономерности и попытка форму­лировать связи на основе «законов» вообще не имеют научного оправдания. Напротив, если каузальное позна­ние историка есть сведение конкретных результатов к их конкретным причинам, то значимость сведения какого-либо индивидуального результата к его причинам без применения «номологического» знания, то есть знания законов каузальных связей, вообще немыслима. Следует ли приписывать отдельному индивидуальному компоненту реальной связи in concrete каузальное значение в осу­ществлении того результата, о каузальном объяснении которого идет речь, можно в случае сомнения решить, только если мы оценим воздействие, которого мы обычно ждем в соответствии с общими законами от данного ком­понента связи и от других принятых здесь во внимание компонентов того же комплекса; вопрос сводится к опре­делению адекватного воздействия отдельных элементов данной причинной связи. В какой мере историк (в самом широком смысле слова) способен уверенно совершить это сведение с помощью своего основанного на личном жизненном опыте и методически дисциплинированного воображения и в какой мере он использует при этом выводы других специфических наук, решается в каждом

[377]

отдельном случае в зависимости от обстоятельств. Одна­ко повсюду, а следовательно, и в области сложных эко­номических процессов, надежность такого причинного сведения тем больше, чем полнее и глубже знание общих законов. То, что при этом всегда, в том числе и во всех без исключения так называемых «экономических зако­нах», речь идет не о «закономерностях» в узком естест­веннонаучном смысле, но об «адекватных» причинных связях, выраженных в определенных правилах, о при­менении категории «объективной возможности» (кото­рую мы здесь подробно не будем рассматривать), ни в коей мере не умаляет значения данного тезиса. Следует только всегда помнить, что установление закономерно­стей такого рода — не цель, а средство познания; а есть ли смысл в том, чтобы выражать в формуле в виде «закона» хорошо известную нам из повседневного опыта закономерность причинной связи, является в каждом конкретном случае вопросом целесообразности.

Для естественных наук важность и ценность «зако­нов» прямо пропорциональна степени их общезначимос­ти-, для познания исторических явлений в их конкретных условиях наиболее общие законы, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как правило, наименьшую ценность. Ведь чем больше значимость родового поня­тия — его объем, тем дальше оно уводит нас от полноты реальной действительности, так как для того, чтобы содержать общие признаки наибольшего числа явлений, оно должно быть абстрактным, то есть бедным по своему содержанию. В науках о культуре познание общего ни­когда не бывает ценным как таковое.

Из сказанного следует, что «объективное» исследова­ние явлений культуры, идеальная цель которого состоит в сведении эмпирических связей к «законам», бессмыс­ленно. И совсем не потому, что, как часто приходится слышать, культурные или духовные процессы «объектив­но» протекают в менее строгом соответствии законам, а по совершенно иным причинам. Во-первых, знание со­циальных законов не есть знание социальной действи­тельности, оно является лишь одним из целого ряда вспомогательных средств, необходимых нашему мышле­нию для этой цели. Во-вторых, познание культурных процессов возможно только в том случае, если оно исхо­дит из значения, которое для нас всегда имеет действи­тельность жизни, индивидуально структурированная в

[378]

определенных единичных связях. В каком смысле и в каких связях обнаруживается такая значимость, нам не может открыть ни один закон, ибо это решается в зави­симости от ценностных идей, под углом зрения которых мы в каждом отдельном случае рассматриваем «культу­ру». «Культура» — есть тот конечный фрагмент лишен­ной смысла мировой бесконечности, который, с точки зрения человека, обладает смыслом и значениям. Такое понимание культуры присуще человеку и в том случае, когда он выступает как злейший враг какой-либо конк­ретной культуры и требует «возврата к природе». Ведь и эту позицию он может занять, только соотнося данную конкретную культуру со своими ценностными идеями и определяя ее как «слишком поверхностную». Данное чисто формально-логическое положение имеется в виду, когда речь здесь идет о логически необходимой связи всех «исторических индивидуумов» с «ценностными идея­ми». Трансцендентальная предпосылка всех наук о куль­туре состоит не в том, что мы считаем определенную — или вообще какую бы то ни было — «культуру» ценной, а в том, что мы сами являемся людьми культуры, что мы обладаем способностью и волей, которые позволяют нам сознательно занять определенную позицию по отноше­нию к миру и придать ему смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных явлениях совместного существования людей, заставит нас отнестись к ним (положительно или отрицательно) как к чему-то для нас значительному. Каким бы ни было со­держание этого отношения, названные явления будут иметь для нас культурное значение, которое только и придает им научный интерес. Говоря в терминах совре­менной логики об обусловленности познания культуры идеями ценности, мы уповаем на то, что это не породит столь глубокого заблуждения, будто, с нашей точки зре­ния, культурное значение присуще лишь ценностным яв­лениям. К явлениям культуры проституция относится не в меньшей степени, чем религия или деньги, и все они относятся потому, только потому, что их существование и форма, которую они обрели исторически, прямо или кос­венно затрагивают наши культурные интересы-, и только в этой степени потому, что они возбуждают наше стрем­ление к знанию с тех точек зрения, которые выведены из ценностных идей, придающих значимость отрезку дейст­вительности, мыслимому в этих понятиях.

[379]

Отсюда следует, что познание культурной действи­тельности — всегда познание с совершенно специфиче­ских особых точек зрения. Когда мы требуем от историка или социолога в качестве элементарной предпосылки, чтобы он умел отличать важное от неважного и основы­вался бы, совершая такое разделение, на определенной «точке зрения», то это означает только, что он должен уметь осознанно или неосознанно соотносить явления действительности с универсальными «ценностями культу­ры» и в зависимости от этого вычленять те связи, кото­рые для нас значимы. Если часто приходится слышать, что подобные точки зрения «могут быть почерпнуты из материала», то это — лишь следствие наивного самооб­мана ученого, не замечающего, что он с самого начала в силу ценностных идей, которые он неосознанно прилагает к материалу исследования, вычленил из абсолютной бес­конечности крошечный ее компонент в качестве того, что для него единственно важно. В этом всегда и повсемест­но, сознательно или бессознательно производимом выбо­ре отдельных особых «сторон» происходящих событий проявляется и тот элемент научной работы в области наук о культуре, на котором основано часто высказывае­мое утверждение, будто «личный» момент научного труда и есть собственно ценное в нем, что в каждом труде, достойном внимания, должна отражаться «личность» ав­тора. Очевидно, что без ценностных идей исследователя не было бы ни принципа, необходимого для отбора мате­риала, ни подлинного познания индивидуальной реаль­ности; и если без веры исследователя в значение какого-либо содержания культуры любые его усилия, направлен­ные на познание индивидуальной действительности, просто бессмысленны, то направленность его веры, пре­ломление ценностей в зеркале его души придадут иссле­довательской деятельности известную направленность. Ценности же, с которыми научный гений соотносит объекты своего исследования, могут определить «во­сприятие» целой эпохи, то есть играть решающую роль в понимании не только того, что считается в явлениях «ценностным», но и того, что считается значимым или незначимым, «важным» или «неважным».

Следовательно, познание в науках о культуре так, как мы его понимаем, связано с «субъективными» предпосыл­ками в той мере, в какой оно интересуется только теми компонентами действительности, которые каким-либо об-

[380]

разом — пусть даже самым косвенным — связаны с явле­ниями, имеющими в нашем представлении культурное значение. Тем не менее это, конечно, — чисто каузальное познание, совершенно в таком же смысле, как познание значимых индивидуальных явлений природы, которые но­сят качественный характер. К числу многих заблужде­ний, вызванных вторжением в науки о культуре формаль­но-юридического мышления, присоединилась недавно остроумная попытка в принципе «опровергнуть» «мате­риалистическое понимание истории» с помощью ряда следующих будто бы убедительных выводов* : поскольку хозяйственная жизнь проходит в юридически или конвен­ционально урегулированных формах, всякое экономиче­ское «развитие» неизбежно принимает форму устремления к созданию новых правовых форм, следовательно, оно может быть понято только под углом зрения нравствен­ных максим и потому по своей сущности резко отличает­ся от любого развития «в области природы». В силу этого познание экономического развития всегда телеологично по своему характеру. Не останавливаясь на многознач­ном понятии «развития» в социальных науках и на логи­чески не менее многозначном понятии «телеологическо­го», мы считаем нужным указать здесь лишь на то, что такое развитие, во всяком случае, «телеологично» не в том смысле, какой в это слово вкладывается сторонника­ми данной точки зрения. При полной формальной иден­тичности значимых правовых норм культурное значение нормированных правовых отношений, а тем самым и са­мих норм может быть совершенно различным. Если ре­шиться на фантастическое прогнозирование будущего, то можно, например, представить себе «обобществление средств производства» теоретически завершенным, без того, чтобы при этом возникли какие бы то ни были соз-. нательные «устремления» к реализации указанной цели, и без того, чтобы наше законодательство уменьшилось на один параграф или пополнилось таковым. Правда, ста­тистика отдельных нормированных правовых отношений изменилась бы коренным образом, число многих из них

[381]

упало бы до нуля, значительная часть правовых норм практически перестала бы играть какую-либо роль, и их культурное значение тоже изменилось бы до неузнавае­мости. Поэтому «материалистическое» понимание исто­рии могло бы с полным правом исключить соображения de lege ferenda* , так как его основополагающим тезисом было именно неизбежное изменение значения правовых институтов. Тот, кому скромный труд каузального пони­мания исторической действительности представляется слишком элементарным, пусть лучше не занимается им, но заменять его какой-либо «телеологией» невозможно. В нашем понимании «цель» — это такое представление о результате,- которое становится причиной действия, и так же, как мы принимаем во внимание любую причину, способствующую значимому результату, мы принима­ем во внимание и данную. Специфическое значение дан­ной причины состоит лишь в том, что наша цель — не только конституировать поведение людей, но и понять его.

Нет никакого сомнения в том, что ценностные идеи «субъективны». Между «историческим» интересом к се­мейной хронике и интересом к развитию самых важных явлений культуры, в одинаковой степени общих для на­ции или всего человечества на протяжении целых эпох и вплоть до наших дней, проходит бесконечная градация «значений», последовательность степеней которых иная для каждого из нас. Такому же преобразованию они подвергаются в зависимости от характера культуры и господствующих в человеческом мышлении идей. Из это­го, однако, отнюдь не следует, что выводы исследования в области наук о культуре могут быть только «субъектив­ными» в том смысле, что они для одного человека значи­мы, а для другого нет. Меняется лишь степень интереса, который они представляют для того или другого челове­ка. Иными словами: что становится предметом исследо­вания и насколько глубоко это исследование проникает в бесконечное переплетение каузальных связей, опреде­ляют господствующие в данное время и в мышлении дан­ного ученого ценностные идеи. Если обратиться к методу исследования, то ведущая «точка зрения», правда, явля­ется, как мы еще увидим, определяющей для образова-

[382]

ния вспомогательных понятийных средств, которыми пользуется ученый, однако характер этого использова­ния здесь, как и всегда, связан, конечно, с нормами нашего мышления. Научная истина есть именно то, что хочет быть значимым для всех, кто стремится к истине.

Один вывод из сказанного здесь не вызывает сомне­ния это полная бессмысленность идеи, распространив­шейся даже в кругах историков, будто целью, пусть даже отдаленной, наук о культуре должно быть создание замкнутой системы понятий, в которой действительность можно будет представить в некоем окончательном чле­нении и из которой она затем опять может быть дедуци­рована. Бесконечный поток неизмеримых событий несется в вечность. Во все новых образах и красках возникают проблемы культуры, волнующие людей; зыбкими остают­ся границы того, что в вечном и бесконечном потоке индивидуальных явлений обретает для нас смысл и зна­чение, становится «историческим индивидуумом». Меня­ются мыслительные связи, в рамках которых «историче­ский индивидуум» рассматривается и постигается научно. Отправные точки наук о культуре будут и в будущем меняться до тех пор, пока китайское окостенение ду­ховной жизни не станет общим уделом людей и не отучит их задавать вопросы всегда одинаково неисчерпаемой жизни. Система в науках о культуре, даже просто в качест­ве окончательной и объективно значимой фиксирован­ной систематизации проблем и областей знания, кото­рыми должны заниматься эти науки, — бессмыслица. Результатом подобной попытки может быть лишь пе­речисление многих, специфически выделенных, гетеро­генных и несовместимых друг с другом точек зрения, с которых действительность являлась или является для нас «культурой», то есть значимой в своем своеобразии.

После таких длительных пояснений можно наконец обратиться к тому вопросу, который в рамках рассмотре­ния «объективности» познания культуры представляет для нас методологический интерес. Каковы логическая функция и структура понятий, которыми пользуется наша, как и любая другая, наука? Или, если сформули­ровать вопрос точнее, обращаясь непосредственно к ре­шающей для нас проблеме: каково значение теории и образования теоретических понятий для познания куль­турной действительности?

[383]

никой», то есть рассматривала явления действительности с однозначной (по видимости, во всяком случае), прочно установленной, практической ценностной точки зрения, с точки зрения роста «богатства» подданных государства. С другой стороны, она с самого начала была не только «техникой», так как вошла в могучее единство естествен-ноправового и рационалистического мировоззрения XVIII в. Своеобразие этого мировоззрения с его оптими­стической верой в то, что действительность может быть теоретически и практически рационализирована, оказало существенное воздействие, препятствуя открытию того факта, что принятая как нечто само собой разумеющееся точка зрения носит проблематичный характер. Рацио­нальное отношение к социальной действительности не только возникло в тесной связи с развитием естествен­ных наук, но и осталось родственным ему по характеру своего научного метода. В естественных науках практиче­ская ценностная точка зрения, которая сводилась к не­посредственно технически полезному, была изначально тесно связана с унаследованной от античности, а затем все растущей надеждой на то, что на пути генерализиру­ющей абстракции и эмпирического анализа, ориентирован­ного на установленные законами связи, можно прийти к чисто «объективному» (то есть свободному от ценностей) и вместе с тем вполне рациональному (то есть свободно­му от индивидуальных «случайностей») монистическому познанию всей действительности в виде некоей системы понятий, метафизической по своей значимости и матема­тической по форме. Неотделимые от ценностных точек зрения естественные науки, такие, как клиническая меди­цина и еще в большей степени наука, именуемая обычно «технологией», превратились в чисто практическое «обу­чение ремеслу». Ценности, которыми они должны были руководствоваться, — здоровье пациента, технологичес­кое усовершенствование конкретного производственного процесса и т.д.— были для них незыблемы. Средства, применяемые ими, были (и только и могли быть) исполь­зованием закономерностей и понятий, открытых теорети­ческими науками. Каждый принципиальный прогресс в образовании теоретических понятий был (или мог быть) также прогрессом практической науки. При твердо уста­новленной цели прогрессирующее подведение отдельных

[384]

практических вопросов (данного медицинского случая, данной технической проблемы) в качестве частных слу­чаев под общезначимые законы, следовательно, углуб­ление теоретического знания, было непосредственно связано с расширением технических, практических воз­можностей и тождественно им. Когда же современная биология подвела под понятие общезначимого принципа развития и те компоненты действительности, которые ин­тересуют нас исторически, то есть в их именно данном, а не в каком-либо ином становлении, и этот принцип, как казалось (хотя последнее и не соответствовало истине), позволил включить все существенные свойства объекта в схему общезначимых законов, тогда как будто дейст­вительно наступили «сумерки богов» для всех ценностных точек зрения в области всех наук. Ведь поскольку и так называемые «исторические события» — час.ть действи­тельности, а принцип каузальности, являющийся пред­посылкой всей научной работы, как будто требовал раст­ворения всего происходящего в общезначимых «зако­нах», поскольку, наконец, громадные успехи естественных наук, которые отнеслись к данному принципу со всей серьезностью, были очевидны, стало казаться, что иного смысла научной работы, кроме открытия законов проис­ходящего, вообще нельзя себе представить. Только «за­кономерное» может быть существенным в явлениях, «ин­дивидуальное» же может быть принято во внимание толь­ко в качестве «типа», то есть в качестве иллюстрации к закону. Интерес к индивидуальному явлению как таково­му «научным» интересом не считался.

Здесь невозможно показать, какое сильное обратное влияние на экономические науки оказала эта оптимисти­ческая уверенность, присущая натуралистическому мо­низму. Когда же социалистическая критика и работа историков стали превращать исконные ценностные пред­ставления в проблемы, требующие дальнейшего изуче­ния, то громадные успехи биологии, с одной стороны, влияние гегелевского панлогизма — с другой, воспрепят­ствовали тому, чтобы в политической экономии было отчетливо понято отношение между понятием и действи­тельностью во всем его значении. Результат (в том ас­пекте, в котором нас это интересует) свелся к тому, что, несмотря на мощную преграду, созданную немецкой идеалистической философией со времен Фихта, трудами немецкой исторической школы права и исторической шко-

[385]

лы политической экономии, назначением которой было противостоять натиску натуралистических догм, натура­лизм тем не менее, а отчасти и вследствие этого в своих решающих моментах еще не преодолен. Сюда относится прежде всего оставшаяся до сих пор нерешенной пробле­ма соотношения «теоретического» и «исторического» ис­следования в нашей сфере деятельности.

«Абстрактный» теоретический метод еще и теперь рез­ко и непримиримо противостоит эмпирическому исто­рическому исследованию. Сторонники абстрактно-теоре­тического метода совершенно правы, когда они утверж­дают, что заменить историческое познание действитель­ности формулированием законов или, наоборот, вывести законы в строгом смысле слова из простого рядоположе-ния исторических наблюдений методически невозможно. Для выведения законов — а что это должно быть глав­ной целью науки, им представляется несомненным — сторонники абстрактно-теоретического метода исходят из того, что мы постоянно переживаем связи человеческих действий в их непосредственной реальности и поэтому можем, как они полагают, пояснить их с аксиоматичес­кой очевидностью и открыть таким образом лежащие в их основе «законы». Единственно точная форма позна­ния, формулирование непосредственно очевидных зако­нов, есть также, по их мнению, и единственная форма познания, которая позволяет делать выводы из непосред­ственно не наблюдаемых явлений. Поэтому построение системы абстрактных, а потому чисто формальных поло­жений, аналогичных тем, которые существуют в естест­венных науках, — единственное средство духовного гос­подства над многообразием общественной жизни, в пер­вую очередь если речь идет об основных феноменах хозяйственной жизни. Невзирая на принципиальное ме­тодическое разделение между номологическим и истори­ческим знанием, которое в качестве первого и единствен­ного некогда создал творец этой теории* , теперь он сам исходит из того, что положения абстрактной теории обла­дают эмпирической значимостью, поскольку они допуска­ют выведение действительности из законов. Правда, речь идет не об эмпирической значимости абстрактных эко­номических положений самих по себе; его точка зрения сводится к следующему: если разработать соответствую-

[386]

щие «точные» теории из всех принятых во внимание факторов, то во всех этих абстрактных теориях в их совокупности будет содержаться подлинная реальность вещей, то есть те стороны действительности, которые достойны познания. Точная экономическая теория уста­навливает якобы действие одного, психического, мотива, задача других теорий — разработать подобным образом все остальные мотивы в виде научных положений гипо­тетической значимости. Поэтому в ряде случаев делался совершенно фантастический вывод, будто результат теоретической работы в виде абстрактных теорий в об­ласти ценообразования, налогового обложения, ренты по мнимой аналогии с теоретическими положениями физи­ки может быть использован для выведения из данных реальных предпосылок определенных количественных результатов, то есть строгих законов, значимых для реальной действительности, так как хозяйство человека при заданной цели по своим средствам «детерминирова­но» однозначно. При этом упускалось из виду, что для получения такого результата в каком бы то ни было, пусть самом простом, случае должна быть положена «данной» и постулирована известной вся историческая действительность в целом, со всеми ее каузальными свя­зями и что если бы конечному духу стало достуЬно такое знание, то трудно себе представить, в чем же тогда со­стояла бы познавательная ценность абстрактной теории. Натуралистический предрассудок, будто в таких поня­тиях может быть создано нечто, подобное точным выво­дам естественных наук, привел к тому, что самый смысл этих теоретических образований был неверно понят. Предполагалось, что речь идет о психологической изоля­ции некоего специфического «стремления», стремления человека к наживе, или об изолированном рассмотрении специфической максимы человеческого поведения, так называемого «хозяйственного принципа». Сторонники абстрактной теории считали возможным опираться на психологические аксиомы, а следствием этого было то, что историки стали взывать к эмпирической психологии, стремясь таким образом доказать неприемлемость подоб­ных аксиом и выявить эволюцию экономических процес­сов с помощью психологических данных. Мы не будем здесь подвергать критике веру в значение такой система­тической науки, как «социальная психология» (ее, прав­да, еще надо создать), в качестве будущей основы наук

[387]