Часть 3.

о культуре, в частности политической экономии. Сущест­вующие в настоящий момент, подчас блестящие, попыт­ки психологической интерпретации экономических явле­ний отчетливо свидетельствуют о том, что к пониманию общественных институтов следует идти не от анализа психологических свойств человека, что, наоборот, выяв­ление психологических предпосылок и воздействия инсти­тутов предполагает хорошее знание структуры этих институтов и научный анализ их взаимосвязей. Только тогда психологический анализ может в определенном конкретном случае оказаться очень ценным, углубляя наше знание исторической культурной обусловленности и культурного значения общественных институтов. То, что нас интересует в психическом поведении человека в рамках его социальных связей, всегда специфическим образом изолировано в зависимости от специфического культурного значения связи, о которой идет речь. Все эти психические мотивы и влияния весьма разнородны и очень конкретны по своей структуре. Исследование в области социальной психологии означает тщательное из­учение единичных, во многом несовместимых по своему типу элементов культуры в свете возможного их истолко­вания для нашего понимания посредством сопережива­ния. Таким образом, мы, отправляясь от знания отдель­ных институтов, придем благодаря этому к более глубо­кому духовному пониманию их культурной обусловлен­ности и культурного значения, вместо того чтобы выво­дить институты из законов психологии или стремиться объяснить их с помощью элементарных психологических явлений.

Длительная полемика по вопросам о психологической оправданности абстрактных теоретических конструкций, о значении «стремления к наживе», «хозяйственного принципа» и т. п. оказалась малоплодотворной.

В построениях абстрактной теории создается лишь видимость того, что речь идет о «дедукции» из основных психологических мотивов, в действительности же мы обычно имеем дело просто с особым случаем формообра­зования понятий, которое свойственно наукам о культуре и в известном смысле им необходимо. Нам представляет­ся полезным характеризовать такое образование поня­тий несколько подробнее, так как тем самым мы подой­дем к принципиальному вопросу о значении теории в области социальных наук. При этом мы раз и навсегда

[388]

отказываемся от суждения о том, соответствуют ли сами по себе те теоретические образования, которые мы при­водим (или имеем в виду) в качестве примеров, постав­ленной цели, обладает ли объективно их построение целесообразностью. Вопрос о том, например, до каких пределов следует разрабатывать современную «абстракт­ную теорию», является по существу вопросом экономии в научной работе, направленной также на решение и дру­гих проблем. Ведь и «теория предельной полезности» подвластна «закону предельной полезности».

В абстрактной экономической теории мы находим пример тех синтезов, которые обычно именуют «идеями» исторических явлений. Названная теория дает нам идеальную картину процессов, происходящих на рынке в товарно-денежном хозяйстве при свободной конкуренции и строго рациональном поведении. Этот мысленный об­раз сочетает определенные связи и процессы историче­ской жизни в некий лишенный внутренних противоречий космос мысленных связей. По своему содержанию данная конструкция носит характер утопии, полученной посред­ством мысленного усиления определенных элементов действительности. Ее отношение к эмпирически данным фактам действительной жизни состоит в следующем: в тех случаях, когда абстрактно представленные в на­званной конструкции связи, то есть процессы, связанные с «рынком», в какой-то степени выявляются или пред­полагаются в действительности как значимые, мы можем, сопоставляя их с идеальным типом, показать и пояснить с прагматической целью своеобразие этих связей. Такой метод может быть эвристическим, а для определения цен­ности явления даже необходимым. В исследовании идеаль­но-типическое понятие — средство для вынесения пра­вильного суждения о каузальном сведении элементов действительности. Идеальный тип — не «гипотеза», он лишь указывает, в каком направлении должно идти образование гипотез. Не дает он и изображения действи­тельности, но представляет для этого однозначные сред­ства выражения. Таким образом, перед нами «идея» исторически данной хозяйственной организации современ­ного общества, образованная по совершенно таким же логическим принципам, с помощью которых была скон­струирована в качестве «генетического» принципа, на­пример, идея «городского хозяйства» в средние века. В такой конструкции понятие «городское хозяйство»

[389]

строится не как среднее выражение совокупности всех действительных хозяйственных принципов, обнаружен­ных во всех изученных городах, но также в виде идеаль­ного типа. Оно создается посредством одностороннего усиления одной или нескольких точек зрения и соедине­ния множества диффузно и дискретно существующих единичных явлений (в одном случае их может быть больше, в другом — меньше, а кое-где они вообще отсут­ствуют) , которые соответствуют тем односторонне вы­члененным точкам зрения и складываются в единый мысленный образ. В реальной действительности такой мысленный образ в его понятийной чистоте нигде эмпи­рически не обнаруживается; это—утопия. Задача исто­рического исследования состоит в том, чтобы в каждом отдельном случае установить, насколько действитель­ность близка такому мысленному образу или далека от него, в какой мере можно, следовательно, считать, что характер экономических отношений определенного города соответствует понятию «городского хозяйства». При осто­рожном применении этого понятия оно специфическим образом способствует достижению цели и наглядности исследования. С помощью совершенно такого же метода можно (приведем еще один пример) создать в виде уто­пии «идею ремесла», соединив определенные черты, диф­фузно встречающиеся у ремесленников самых различ­ных эпох и народов и доведенные до их полного логи­ческого предела, в едином, свободном от противоречий идеальном образе и соотнеся их с выраженным в них мысленным образованием. Можно, далее, попытаться на­рисовать общество, где все отрасли хозяйственной, даже всей духовной деятельности подчинены максимам, являю­щимся результатом применения того же принципа, кото­рый был положен в основу доведенного до идеального типа «ремесла». Далее, идеальному типу «ремесла» мож­но, абстрагируя определенные черты современной круп­ной промышленности, противопоставить в качестве ан­титезиса идеальный тип капиталистического хозяйства и вслед за тем попытаться нарисовать утопию «капита­листической» культуры, то есть культуры, где господ­ствуют только интересы реализации частных капиталов. В ней должны быть объединены отдельные, диффузно наличные черты материальной и духовной жизни в рам­ках современной культуры, доведенные в своем своеобра­зии до лишенного для нашего рассмотрения противоре-

[390]

чий идеального образа. Это и было бы попыткой создать «идею» капиталистической культуры; мы оставляем здесь в стороне вопрос, может ли подобная попытка увенчаться успехом и каким образом. Вполне вероятно, более того, нет сомнения в том, что можно создать целый ряд, даже большое количество утопий такого рода, причем ни одна из них не будет повторять другую и, уж конечно, ни одна из них не обнаружится в эмпирической действи­тельности в качестве реального общественного устройст­ва: однако каждая из них претендует на то, что в ней выражена «идея» капиталистической культуры, и вправе на это претендовать, поскольку в каждой такой утопии действительно отражены известные, значимые в своем своеобразии черты нашей культуры, взятые из действи­тельности и объединенные в идеальном образе. Ведь наш интерес к тем феноменам, которые выступают перед нами в качестве явлений культуры, всегда связан с их «культурным значением», возникающим вследствие отне­сения их к самым различным ценностным идеям. Поэтому так же, как существуют различные «точки зрения», с которых мы можем рассматривать явления культуры в качестве значимых для нас, можно руководствоваться и самыми различными принципами отбора связей, которые надлежит использовать для создания идеального типа определенной культуры.

В чем же состоит значение подобных идеально-типи­ческих понятий для эмпирической науки в нашем пони­мании? Прежде всего следует подчеркнуть, что надо пол­ностью отказаться от мысли, будто эти «идеальные» в чисто логическом смысле мысленные образования, кото­рыми мы здесь занимаемся, в какой бы то ни было мере носят характер долженствования, «образца». Речь идет о конструировании связей, которые представляются нашей фантазии достаточно мотивированными, следовательно, «объективно возможными», а нашему номологическому знанию — адекватными.

Тот, кто придерживается мнения, что знание истори­ческой действительности должно или может быть «не­предвзятым» отражением «объективных» фактов, не уви­дит в идеальных типах никакого смысла. Даже тот, кто понял, что в реальной действительности нет «непредвзя­тости» в логическом смысле и что даже самые простые данные актов и грамот могут иметь какое бы то ни было научное значение лишь в сотнесении со «значимостью»,

[391]

а тем самым с ценностными идеями в качестве последней инстанции, все-таки сочтет, что смысл таких сконструи­рованных исторических «утопий» состоит только в их наглядности, которая может представлять опасность для объективной исторической работы, а чаще увидит в них просто забаву. В самом деле, априорно вообще никогда нельзя установить, идет ли речь о чистой игре мыслей или о научно плодотворном образовании понятий; здесь также существует лишь один критерий: в какой мере это будет способствовать познанию конкретных явлений культуры в их взаимосвязи, в их причинной обусловлен­ности и значении. Тем самым в образовании абстрактных идеальных типов следует видеть не цель, а средство. При внимательном рассмотрении понятийных элементов в историческом изображении действительности сразу же обнаруживается следующее: как только историк делает попытку выйти за рамки простой констатации конкретных связей и установить культурное значение даже самого элементарного индивидуального события, «охарактери­зовать» его, он оперирует (и должен оперировать) поня­тиями, которые могут быть точно и однозначно определе­ны только в идеальных типах. Разве могут быть такие понятия, как «индивидуализм», «империализм», «феода­лизм», «меркантилизм», «конвенционально» и множество других понятийных образований подобного рода, с по­мощью которых мы, мысля и постигая действительность, пытаемся подчинить ее себе, разве могут быть они опре­делены по своему содержанию посредством «беспристра­стного» описания какого-либо конкретного явления или посредством абстрагированного сочетания черт, общих многим конкретным явлениям? Сотни слов в языке исто­рика содержат такие неопределенные мысленные образы, идущие от безотчетной потребности выражения, значе­ние которых лишь зримо ощущается, а не отчетливо мыслится. В бесконечном множестве случаев, особенно в области политической истории, стремящейся к изображе­нию событий, неопределенность их содержания, безуслов­но, не наносит ущерба ясности картины. Здесь достаточ­но того, что в каждом отдельном случае ощущается то, что представлялось историку. Можно также удовлетво­риться тем, что частичная определенность понятийного содержания мысленно представляется в его относитель­ной значимости для данного случая. Однако чем отчет­ливее должна быть осознана значимость явления куль-

[392]

туры, тем настоятельнее становится потребность поль­зоваться ясными понятиями, которые определены не только частично, но и всесторонне. «Дефиниция» такого синтеза в историческом мышлении по схеме genus proxi-mus, differentia specifica* , конечно, просто бессмыслица; чтобы удостовериться в этом, достаточно произвести проверку. Такого рода установление значения слова при­меняется лишь в догматических науках, оперирующих силлогизмами. Простого «описательного разъединения» упомянутых понятий на их составные части также не существует; существовать может лииц> видимость этого, так как все дело заключается в том, какую из составных частей следует считать существенной. Попытка дать гене­тическую дефиницию понятийного содержания приводит к тому, что сохраняется только форма идеального типа в указанном выше смысле. Это — мысленный образ, не являющийся ни исторической, ни тем более «подлинной» реальностью. Еще менее он пригоден для того, чтобы служить схемой, в которую явление действительности может быть введено в качестве частного случая. По своему значению это чисто идеальное пограничное по­нятие, с которым действительность сопоставляется, срав­нивается, для того чтобы сделать отчетливыми опреде­ленные значимые компоненты ее эмпирического содержа­ния. Подобные понятия являют собой конструкции; в них мы строим, используя категорию объективной воз­можности, связи, которые наша ориентированная на действительность, научно дисциплинированная фантазия рассматривает в своем суждении как адекватные.

Идеальный тип в данной его функции — прежде всего попытка охватить «исторические индивидуумы» или их отдельные компоненты генетическими понятиями. Возь­мем, например, понятия «церковь» и «секта». Их можно, классифицируя, разъединить на комплексы признаков; тогда не только граница между ними, но и содержание обоих понятий окажутся размытыми. Если же мы хотим постигнуть понятие «секта» генетически, например в его соотношении с известными важными культурными зна­чениями, которые «сектантский дух» имел для современ­ной культуры, то существенными станут определенные признаки обоих понятий, так как они находятся в адек­ватной причинной связи с тем воздействием, о котором

[393]

шла речь. Тогда понятия станут идеально-типическими, поскольку в полной понятийной чистоте данные явле­ния либо вообще не встречаются, либо встречаются очень редко; здесь, как и повсюду, каждое не чисто класси­фикационное понятие уводит нас от действительности. Однако дискурсивная природа нашего познания, то об­стоятельство, что мы постигаем действительность только в сцеплении измененных представлений, постулирует по­добное стенографирование понятий. Наша фантазия, безусловно, может часто обходиться без такого точного понятийного формулирования в качестве средства иссле­дования, однако для изображения, которое стремится быть однозначным, применение его в области анализа культуры в ряде случаев совершенно необходимо. Тот, кто это полностью отвергает, должен ограничиться фор­мальным, например историко-правовым, аспектом куль­турных явлений. Космос правовых норм может быть, конечно, отчетливо определен в понятиях и одновремен­но (в правовом смысле!) сохранять значимость для исторической действительности. Однако социальная нау­ка в нашем понимании занимается их практическим значением. Очень часто это значение может быть ясно осознано только посредством соотнесения эмпирической данности с ее идеальным пограничным случаем. Если историк (в самом широком значении данного слова) отказывается от попытки формулировать такой идеаль­ный тип, считая его «теоретической конструкцией», то есть полагая, что для его конкретной познавательной цели он неприемлем или не нужен, то в результате, как правило, оказывается, что этот историк, осознанно или неосознанно, пользуется другими подобными кон­струкциями, не формулируя их в определенных терминах и не разрабатывая их логически, или что он остается в сфере неопределенных «ощущений».

Однако ничто не может быть опаснее, чем кореня­щееся в натуралистических предубеждениях смешение теории и истории, в форме ли веры в то, что в теоре­тических построениях фиксировано «подлинное» содер­жание, «сущность» исторической реальности, или в ис­пользовании этих понятий в качестве прокрустова ложа, в которое втискивают историю, или, наконец, в гипо-стазировании «идей» в качестве стоящей за преходящими явлениями «подлинной» действительности, в качестве реальных «сил», действующих в истории.

[394]

Последнее представляет собой тем более реальную опасность, что под «идеями» эпохи мы привыкли пони­мать—и понимать в первую очередь—мысли и идеа­лы, которые господствовали над массами или над имев­шими наибольшее историческое значение людьми рас­сматриваемой эпохи и тем самым были значимы в ка­честве компонентов ее культурного своеобразия. К этому присоединяется еще следующее: прежде всего то, что между «идеей» в смысле практической или теоретической направленности и «идеей» в смысле конструированного нами в качестве понятийного вспомогательного средства идеального типа эпохи существует определенная связь. Идеальный тип определенного общественного состояния, сконструированный посредством абстрагирования ряда характерных социальных явлений эпохи, может — и это действительно часто случается — представляться совре­менникам практическим идеалом, к которому надлежит стремиться, или, во всяком случае, максимой, регули­рующей определенные социальные связи. Так обстоит дело с «идеей» «обеспечения продовольствием» и с рядом канонических теорий, в частности с теорией Фомы Ак-винского, в их отношении к используемому теперь иде­ально-типическому понятию «городское хозяйство» сред­них веков, о котором шла реч-ь выше. И прежде всего это относится к пресловутому «основному понятию» политической экономии, к понятию хозяйственной «цен­ности». От схоластики вплоть до Марксовой теории пред­ставление о чем-то «объективно» значимом, то есть дол­женствующим быть, сливается с абстракцией, в основу которой положены элементы эмпирического процесса ценообразования. Эта идея, согласно которой «ценность» материальных благ должна регулироваться принциггами «естественного права», сыграла огромную роль в разви­тии культуры, отнюдь не только в средние века, и сохра­няет свое значение и поныне. Она интенсивно влияла и на эмпирическое ценообразование. Однако что пони­мают под таким теоретическим понятием и что может быть таким образом действительно понято, доступно ясному, однозначному постижению только с помощью строгих, что означает идеально-типических, понятий; об этом следовало бы задуматься тем, кто иронизирует над «робинзонадами» абстрактной теории, и воздержаться от насмешек, хотя бы .до той поры, когда они смогут предложить нечто лучшее, то есть более очевидное.

[395]

Каузальное отношение между исторически конста­тируемой, господствующей над умами идеей и теми ком­понентами исторической реальности, из которых может быть абстрагирован соответствующий данной идее иде­альный тип, может, конечно, принимать самые различные формы. Важно только в принципе помнить, что они со­вершенно различны по своей природе. Однако к этому присоединяется следующее: сами подобные «идеи», гос­подствующие над людьми определенной эпохи, то есть диффузно в них действующие, можно, если речь идет о каких-либо сложных мысленных образованиях, постиг­нуть со всей понятийной строгостью только в виде иде­ального типа, так как эмпирически они живут в умах неопределенного и все время меняющегося количества индивидов и обретают в них разнообразнейшие оттенки по форме и содержанию, ясности и смыслу. Так, компо­ненты духовной жизни отдельных индивидов, например в определенную эпоху средневековья, которые можно рассматривать как «христианскую веру» этих индивидов, составили бы, конечно, если бы мы могли их полностью воспроизвести, хаос бесконечно дифференцированных и весьма противоречивых связей мыслей и чувств, несмотря на то что средневековая церковь сумела достичь высокой степени единства веры и нравов. Однако когда встает вопрос, что же в этом хаосе было подлинным «христи­анством» средних веков, которым мы вынуждены посто­янно оперировать как неким твердо установленным по­нятием, в чем же состоит то подлинно «христианское», которое мы обнаруживаем в средневековых институтах, то оказывается, что и здесь мы в каждом отдельном случае пользуемся созданным нами чисто мысленным образованием. Оно являет собой сочетание догматов веры, норм церковного права и нравственности, правил образа жизни и бесчисленных отдельных связей, объеди­ненных нами в «идею»-синтез, достичь которой без при­менения идеально-типических понятий мы вообще бы не могли.

Логическая структура систем понятий, в которых мы выражаем подобные «идеи», и их отношение к тому, что нам непосредственно дано в эмпирической реальности, конечно, очень отличаются друг от друга. Сравнительно просто обстоит дело, если речь идет о тех случаях, когда над людьми властвуют и оказывают историческое воздействие какие-либо теоретические положения (или

[396]

одно из них), которые легко могут быть выражены в формулах, как, например, учение Кальвина о предопре­делении или отчетливо формулируемые нравственные постулаты; такую «идею» можно расчленить на иерар­хическую последовательность мыслей, которые логически выводятся из таких теоретических положений. Однако и здесь часто игнорируется тот факт, что каким бы огром­ным по своему значению ни было чисто логическое воз­действие мысли в истории — ярчайшим примером этого может служить марксизм, — эмпирически и исторически человеческое мышление следует толковать как психоло­гически, а не как логически обусловленный процесс. Идеально-типический характер такого синтеза историче­ски действенных идей проявляется отчетливее, если упо­мянутые основные положения и постулаты вообще не живут — или уже не живут — в умах индивидов, которые руководствуются мыслями, логически выведенными из этих постулатов или ассоциативно вызванными ими, по­скольку некогда лежавшая в их основе «идея» либо от­мерла, либо с самого начала воспринималась только в своих выводах. Еще отчетливее проявляется характер дан­ного синтеза в качестве созданной нами «идеи» в тех слу­чаях, когда упомянутые фундаментальные положения из­начально либо неполно осознавались (или вообще не осо­знавались), либо не нашли своего выражения в виде отчетливых мысленных связей. Если же мы этот синтез осуществим, что очень часто происходит и должно про­исходить, то такая «идея» — например, «либерализма» определенного периода, «методизма» или какой-либо не­достаточно продуманной разновидности «социализма» — окажется чистым идеальным типом, совершенно таким же, как синтез «принципов» какой-либо хозяйственной эпохи, от которого мы отправлялись. Чем шире связи, о выявлении которых идет речь, чем многограннее было их культурное значение, тем больше их сводное система­тическое изображение в системе понятий и мыслей приближается по своему характеру к идеальному типу, тем в меньшей степени можно обходиться одним поняти­ем такого рода, тем естественнее и неизбежнее все по­вторяющиеся попытки осознавать новые стороны значи­мости посредством конструирования новых идеально-типических понятий. Все изображения «сущности» хри­стианства, например, являют собой идеальные типы, всег­да и неизбежно весьма относительной и проблематичес-

[397]

кой значимости, если рассматривать их как историчес-кое воспроизведение эмпирической реальности; напро­тив, они обладают большой эвристической ценностью для исследования и большой систематической ценностью для изображения, если пользоваться ими как понятий­ными средствами для сравнения и сопоставления с ними действительности. В этой их функции они совершенно необходимы. Подобным идеально-типическим изображе­ниям обычно присущ еще более усложняющий их зна­чение момент. Они хотят быть или неосознанно являются идеальными типами не только в логическом, но и в практическом смысле, а именно стремятся быть «образ­цами», которые, если 'вернуться к нашему примеру, ука­зывают на то, каким христианство, по мнению исследо­вателя, должно быть, что исследователь считает в нем «существенным», сохраняющим постоянную ценность. Если это происходит осознанно или, что случается чаще, неосознанно, то в идеальные типы вводятся идеалы, с ко­торыми исследователь соотносит христианство как с цен­ностью. Задачи и цели, на которые данный исследователь ориентирует свою «идею» христианства, могут — и всегда будут — очень отличаться от тех ценностей, с которыми соотносили христианство ранние христиане, люди того времени, когда данное учение возникло. В этом своем значении «идеи», конечно, — уже не чисто логические вспомогательные средства, не понятия, в сравнении с которыми сопоставляется и измеряется действительность, а идеалы, с высоты которых о ней выносится оценочное суждение. Речь идет уже не о чисто теоретической опе­рации отнесения эмпирических явлений к ценностям, а об оценочных суждениях, введенных в «понятие» христиан­ства. Именно потому, что идеальный тип претендует здесь на эмпирическую значимость, он вторгается в область оценочного толкования христианства — это уже не эмпи­рическая наука; перед нами личное признание человека, а не образование идеально-типического понятия. Несмот­ря на такое принципиальное различие, смешение двух в корне различных значений «идеи» очень часто встре­чается в историческом исследовании. Такое смешение уже вполне близко, как только историк начинает раз­вивать свои «взгляды» на какое-либо историческое лицо или какую-либо эпоху. Если Шлоссер, следуя принципам рационализма, применял не знающие изменения этиче­ские масштабы, то современный, воспитанный в духе

[398]

релятивизма историк, стремясь, с одной стороны, понять изучаемую им эпоху «изнутри», с другой — вынести свое «суждение» о ней, испытывает потребность в том, чтобы вывести масштабы своего суждения из «материала», то есть в том, чтобы «идея» в значении идеала выросла из «идеи» в значении «идеального типа». Эстетическая притягательность подобного способа приводит к тому, что граница между этими двумя сферами постоянно сти­рается, в результате чего возникает половинчатое реше­ние, при котором историк не может отказаться от оце­ночного суждения и одновременно пытается уклониться от ответственности за него. В такой ситуации элементар­ным долгом самоконтроля ученого и единственным сред­ством предотвратить подобные недоразумения является резкое разделение между сопоставительным соотнесением действительности с идеальными типами в логическом смысле слова и оценочным суждением о действительно­сти, которое отправляется от идеалов. «Идеальный тип» в нашем понимании (мы вынуждены повторить это) есть нечто, в отличие от оценивающего суждения, совершенно индифферентное и не имеет ничего общего с каким-либо иным, не чисто логическим «совершенством». Есть иде­альные типы борделей и идеальные типы религий, а что касается первых, то могут быть идеальные типы таких, ко­торые с точки зрения современной полицейской этики тех­нически «целесообразны», и таких, которые прямо про­тивоположны этому.

Мы вынуждены отказаться здесь от подробного рас­смотрения самого сложного и интересного феномена — вопроса о логической структуре понятия государства. Заметим лишь следующее: если мы зададим вопрос, что в эмпирической действительности соответствует идее «государства», то обнаружим бесконечное множество диффузных и дискретных действий и пассивных реак­ций, фактически и юридически упорядоченных связей, либо единичных по своему характеру, либо регулярно повторяющихся; связей, объединенных идеей, которая является верой в действительно значимые нормы или долженствующие быть таковыми и в отношения господ­ства-подчинения между людьми. Эта вера отчасти являет собой мысленно развитое духовное достояние; отчасти же, смутно ощущаемая или пассивно воспринятая в самой разнообразной окраске, она существует в умах людей, которые, если бы они действительно ясно мыслили

[399]

«идею» как таковую, не нуждались бы в «общем учении о государстве», которое должно быть из нее выведено. Научное понятие государства, как бы оно ни было сфор­мулировано, всегда является синтезом, который мы соз­даем для определенных целей познания. Однако вместе с тем этот синтез в какой-то мере абстрагирован из мало отчетливых синтезов, обнаруживаемых в мышлении исто­рических людей. Впрочем, конкретное содержание, в ко­тором находит свое выражение в этих синтезах совре­менников историческое «государство», также может быть сделано зримым только посредством их ориентации на идеально-типические понятия. Не вызывает также ни ма­лейшего сомнения, что первостепенное практическое зна­чение имеет характер того, как всегда несовершенные по своей логической форме синтезы создаются совре­менниками, каковы их идеи о государстве (так, напри­мер, немецкая метафизическая идея «органического» го­сударства в ее отличии от «делового» американского представления). Другими словами, и здесь долженствую­щая быть значимой или мыслимая значимой практи­ческая идея и конструированный с познавательной целью теоретический идеальный тип движутся парал­лельно, постоянно проявляя склонность переходить друг в друга.

Выше мы намеренно рассматривали «идеальный тип» преимущественно (хотя и не исключительно) как мыслен­ную конструкцию для измерения и систематической ха­рактеристики индивидуальных, то есть значимых в своей единичности связей, таких, как христианство, капита­лизм и пр. Это было сделано для того, чтобы устранить распространенное представление, будто в области явле­ний культуры абстрактно типическое идентично абстракт­но родовому, что не соответствует истине. Не имея воз­можности дать здесь анализ многократно обсуждаемого и в значительной степени дискредитированного непра­вильным применением понятия «типическое», мы полага­ем — все наше предшествующее изложение свидетель­ствует об этом, — что образование типических понятий в смысле исключения «случайного» также происходит именно в сфере «исторических индивидуумов». Конечно, и те родовые понятия, которые мы постоянно обнару­живаем в качестве компонентов исторического изложе­ния и конкретных исторических понятий, можно посред­ством абстракции и усиления определенных существен-

[400]

ных для них понятийных элементов превратить в иде­альные типы. Именно это чаще всего происходит на прак­тике и являет собой наиболее важное применение иде­ально-типических понятий; каждый индивидуальный идеальный тип составляется из понятийных элементов, родовых по своей природе и превращенных в идеаль­ные типы. И в этом случае обнаруживается специфи­чески логическая функция идеально-типических понятий. Простым родовым понятием в смысле комплекса приз­наков, общих для ряда явлений, выступает, например, понятие «обмен», если отвлечься от значения понятий­ных компонентов, то есть просто анализировать повсе­дневное словоупотребление. Если же соотнести данное понятие с «законом предельной полезности» и образовать понятие «экономический обмен» в качестве экономичес­кого рационального процесса, то последнее, как вообще любое полностью развитое понятие, будет содержать суждение о «типических» условиях обмена. Оно примет генетический характер и тем самым станет в логичес­ком смысле идеально-типическим, то есть отойдет от эмпи­рической действительности, которую можно только срав­нивать, соотносить с ним. То же самое относится ко всем так называемым «основным понятиям» политической эко­номии: в генетической форме они могут быть развиты только в качестве идеальных типов. Противоположность между простыми родовыми понятиями, которые просто объединяют общие свойства эмпирических явлений, и родовыми идеальными типами, такими, например, как идеально-типическое понятие «сущности» ремесла, в каж­дом отдельном случае, конечно, стерта. Однако ни одно родовое понятие как таковое не носит характер «типичес­кого», а чисто родового «среднего» типа вообще не суще­ствует. Во всех тех случаях, когда мы, например, при ста­тистическом обследовании говорим о «типичных» величи­нах, речь идет о чем-то большем, чем средний тип. Чем в большей степени речь идет о простой классификации про­цессов, которые встречаются в действительности как мас­совые явления, тем в большей степени речь идет о родовых понятиях; напротив, чем в большей степени создаются понятия сложных исторических связей, исходя из тех их компонентов, которые лежат в основе их специфического культурного значения, тем в большей степени понятие — или система понятий — будет приближаться по своему характеру к идеальному типу. Ведь цель образовани

[401]

идеально-типических понятий всегда состоит в том, чтобы полностью довести до сознания не родовые признаки, а своеобразие явлений культуры.

Тот факт, что идеальные типы, в том числе и родо­вые, могут быть использованы и используются, представ­ляет особый методический интерес в связи с еще одним обстоятельством.

До сих пор мы, по существу, рассматривали идеаль­ные типы только как абстрактные понятия тех связей, которые, пребывая в потоке событий, представляются нам «историческими индивидуумами» в их развитии. Теперь же здесь возникает осложнение, так как поня­тие «типического» сразу же вводит ложную натурали­стическую идею, согласно которой цель социальных наук есть сведение элементов действительности к «законам». Дело в том, что идеальный тип развития также может быть сконструирован, и конструкции такого рода обла­дают в ряде случаев большим эвристическим значением. Но при этом возникает серьезная опасность того, что грань между идеальным типом и действительностью бу­дет стираться. Можно, например, прийти к такому теоре­тическому выводу, что при строго «ремесленной» орга­низации общества единственным источником накопления капитала является земельная рента. На этой основе можно, вероятно, конструировать (мы не будем здесь проверять правильность подобной конструкции) обуслов­ленный совершенно определенными простыми факторами (такими, как ограниченная земельная территория, рост народонаселения, приток благородных металлов, рацио­нализация образа жизни) идеальный тип преобразо­вания ремесленного хозяйства в капиталистическое. Яв­лялся ли исторический процесс развития эмпирически действительно таким, как он выражен в данной кон­струкции, можно установить с ее помощью в качестве эвристического средства — сравнивая идеальный тип с «фактами». Если идеальный тип сконструирован «пра­вильно», но действительный процесс развития не соот­ветствует идеально-типическому, мы тем самым обрели бы доказательство того, что средневековое общество в ряде определенных моментов не было строго «ремеслен­ным» по своему характеру. Если же идеальный тип был сконструирован в эвристически «идеальной» манере (имело ли это место в нашем примере и каким образом, мы совершенно оставляем в стороне), то он приведет

[402]

исследователя к более отчетливому постижению этих не связанных с ремеслом компонентов средневекового обще­ства в их своеобразии и историческом значении. Если идеальный тип приводит к такому выводу, можно счи­тать, что он выполнил свою логическую цель именно потому, что обнаружил свое несоответствие действитель­ности. В этом случае он был проверкой гипотезы. Такой метод не вызывает сомнений методологического харак­тера до тех пор, пока исследователь отчетливо осознает, что идеально-типическую конструкцию развития, с одной стороны, и историю — с другой, следует строго разде­лять и что в данном случае упомянутая конструкция служила просто средством совершить по заранее обду­манному намерению значимое сведение исторического явления к его действительным причинам, возможное, как нам представляется, при существующем состоянии нашего знания.

Отчетливо видеть подобную грань затрудняет подчас, что нам известно из опыта, одно обстоятельство: кон­струируя идеальный тип или идеально-типическое разви­тие, исследователи часто пытаются придать им большую отчетливость посредством привлечения в качестве иллю­страции эмпирического материала исторической действи­тельности. Опасность этого самого по себе вполне закон­ного метода заключается в том, что историческое зна­ние служит здесь теории, тогда как должно быть наобо­рот. Теоретик легко склоняется к тому, чтобы рассмат­ривать данное отношение как само собой разумеющее­ся или, что еще хуже, произвольно подгонять теорию и историю друг к другу и просто не видеть различия между ними. Еще резче такие попытки дают о себе знать в том случае, если идеальная конструкция развития и понятийная классификация идеальных типов определен­ных культурных образований насильственно объединя­ются в рамках генетической классификации. (Например, формы ремесленного производства идут в такой класси­фикации от «замкнутого домашнего хозяйства», а рели­гиозные понятия от «созданных на мгновение божков».) Последовательность типов, полученная посредством вы­бранных понятийных признаков, выступает тогда в ка­честве необходимой, соответствующей закону историче­ской последовательности. Логический строй понятий, с одной стороны, и эмпирическое упорядочение понятого в пространстве, во времени и в причинной связи — с

[403]

другой, оказываются тогда в столь тесном сцеплении друг с другом, что искушение совершить насилие над действительностью для упрочения реальной значимости конструкции в действительности становится почти не­преодолимым.

Мы сознательно отказались здесь от того, чтобы при­вести наиболее важный для нас пример идеально-типи­ческой конструкции — мы имеем в виду концепцию Маркса. Это сделано из тех соображений, чтобы не усложнять еще больше наше исследование интерпре­тациями Марксова учения, чтобы не опережать события, так как наш журнал ставит перед собой задачу по­стоянно давать критический анализ всей литературы об этом великом мыслителе и всех работ, продолжаю­щих его учение. Вот почему мы здесь только констати­руем то обстоятельство, что все специфические марк­систские «законы» и конструкции процессов развития (в той мере, в какой они свободны от теоретических ошибок) идеально-типичны по своему характеру. Каж­дый, кто когда-либо работал с применением маркси­стских понятий, хорошо знает, как высоко неповторимое эвристическое значение этих идеальных типов, если поль­зоваться ими для сравнения с действительностью, но в равной мере знает и то, насколько они могут быть опас­ны, если рассматривать их как эмпирически значимые или даже реальные (то есть по существу метафизичес­кие) «действующие силы», «тенденции» и т. д.

Для иллюстрации безграничного переплетения поня­тийных методических проблем, существующих в науках о культуре, достаточно привести такую шкалу понятий: родовые понятия; идеальные типы: идеально-типические родовые понятия; идеи в качестве эмпирически прису­щих историческим лицам мысленных связей; идеальные типы этих идей; идеалы исторических лиц; идеальные типы этих идеалов: идеалы, с которыми историк соотно­сит историю; теоретические конструкции, пользующиеся в качестве иллюстрации эмпирическими данными; исто­рическое исследование, использующее теоретические по­нятия в качестве пограничных идеальных случаев. К это­му перечню следует добавить множество различных сложностей, на которые здесь можно лишь указать, та­ких, как различные мысленные образования, отношение которых к эмпирической реальности непосредственно данного в каждом отдельном случае весьма Проблема-

[404]

тично. В нашей статье, цель которой состоит только в том, чтобы поставить проблемы, мы вынуждены отказать­ся от серьезного рассмотрения практически важных во­просов методологии, таких, как отношение идеально-ти­пического познания к познанию закономерностей, иде­ально-типических понятий к коллективным понятиям и т. д.

Несмотря на все приведенные указания, историк бу­дет по-прежнему настаивать на том, что господство идеально-типической формы образования понятий и кон­струкций является специфическим симптомом молодости научной дисциплины. С таким утверждением можно в известной степени согласиться, правда, делая при этом иные выводы. Приведем несколько примеров из других наук. Конечно, задерганный школьник так же, как на­чинающий филолог, представляет себе язык сначала «органически», то есть как подчиненную нормам над-эмпирическую целостность, задача науки — установить, что же следует считать правилами речи. Первая задача, которую обычно ставит перед собой «филология», — это логически обработать «письменный язык», как было сде­лано, например, в Accademia della Crusca; свести его содержание к правилам. И если сегодня один ведущий филолог заявляет, что объектом филологии может быть «язык каждого человека», то сама постановка такого вопроса возможна только после того, как в письменной речи дан относительно установившийся идеальный тип, которым можно оперировать в исследовании многообра­зия языка, принимая его хотя бы в виде молчаливой предпосылки: без этого исследование будет лишено гра­ниц и ориентации. Именно так функционируют конструк­ции в естественноправовых и органических теориях государства, или, возвращаясь к идеальному типу в на­шем понимании, такова теория античного государства у Б. Констана; они служат как бы необходимой гаванью до той поры, пока исследователи не научатся ориенти­роваться в безбрежном море эмпирических данных. Зрелость науки действительно всегда проявляется в преодолении идеального типа, в той мере, в какой он мыслится как эмпирически значимый или как родовое понятие. Однако использование остроумной конструкции Констана для выявления известных сторон античной госу­дарственной жизни и ее исторического своеобразия со­вершенно оправданно и в наши дни, если помнить об

[405]

идеально-типическом характере этой конструкции. Есть науки, которым дарована вечная молодость, и к ним от­носятся все исторические дисциплины, перед ними в веч­ном движении культуры все время возникают новые про­блемы. Для них главную задачу составляют преходящий характер всех идеально-типических конструкций и вместе с тем постоянная неизбежность создания новых.

Постоянно предпринимаются попытки установить «подлинный», «истинный» смысл исторических понятий, и нет им конца. Поэтому синтезы, используемые исто­рией, всегда либо только относительно определенные понятия, либо — если необходимо придать понятийному содержанию однозначность — понятие становится аб­страктным идеальным типом и тем самым оказывается теоретической, следовательно, «односторонней» точкой зрения, которая способна осветить действительность, с которой действительность может быть соотнесена, но которая, безусловно, непригодна для того, чтобы слу­жить схемой, способной полностью охватить действитель­ность. Ведь ни одна из таких мысленных систем, без которых мы не можем обойтись, постигая какую-либо важную составную часть действительности, не может исчерпать ее бесконечного богатства. Все они являют собой не что иное, как попытку внести порядок на дан­ном уровне нашего знания и имеющихся в нашем рас­поряжении понятийных образований в хаос тех фактов, .которые мы включили в круг наших интересов. Мысли­тельный аппарат, который разработало прошлое посред­ством мысленной обработки, а в действительности путем мысленного преобразования непосредственно данной дей­ствительности и включения ее в понятия, соответствую­щие познанию и направлению интереса того времени, всегда противостоят тому, что мы можем и хотим из­влечь из действительности с помощью нового познания. В этой борьбе совершается прогресс исследования в на­уках о культуре. Его результат — постоянно идущий процесс преобразования тех понятий, посредством кото­рых мы пытаемся постигнуть действительность. Вот по­чему история наук о социальной жизни — это постоян­ное чередование попыток мысленно упорядочить факты посредством разработки понятий, разложить получен­ные в результате такого упорядочения образы посред­ством расширения и сдвига научного горизонта, и по­пытки образовать новые понятия на такой измененной

[406]

основе. В этом проявляется не несостоятельность по­пытки вообще создавать системы понятий — каждая наука, в том числе и только описательная история, ра­ботает с помощью комплекса понятий своего времени, — в этом находит свое выражение то обстоятельство, что в науках о человеческой культуре образование понятий зависит от места, которое занимает в данной культуре рассматриваемая проблема, а оно может меняться вме­сте с содержанием самой культуры. В науках о культуре отношение между понятием и понятым таково, что син­тез всегда носит преходящий характер. Значение попыток создать крупные понятийные конструкции в нашей науке заключается, как правило, именно в том, что они демон­стрируют границы значения той точки зрения, которая лежит в их основе. Самые далеко идущие успехи в обла­сти социальных наук связаны в своей сущности со сдви­гом практических культурных проблем и облечены в форму критики образования понятий. Одна из важней­ших задач нашего журнала будет состоять в том, чтобы служить цели этой критики и тем самым исследованию принципов синтеза в области социальных наук.

Итак, следуя сказанному выше, можно прийти к пунк­ту, по которому наши взгляды в ряде случаев отлича­ются от взглядов отдельных выдающихся представите­лей исторической школы, к воспитанникам которой мы причисляем и себя. Дело в том, что они открыто или молчаливо придерживаются мнения, что конечной целью, назначением каждой науки является упорядочение ее материала в систему понятий, содержание которых над­лежит получать и постепенно совершенствовать посред­ством наблюдения над эмпирической закономерностью образования гипотез и их верификации вплоть до того момента, когда это приведет к возникновению «завер­шенной» и поэтому дедуктивной науки. Индуктивное исследование современных историков, обусловленное не­совершенством нашей науки, служит якобы предвари­тельной стадией в достижении указанной цели. Ничто не должно, естественно, представляться с такой точки зрения более сомнительным, чем образование и приме­нение четких понятий, которые как бы опрометчиво пред­варяют упомянутую цель далекого будущего. Принци­пиально неопровержимой была бы эта точка зрения на почве антично-схоластической теории познания: ее основ­ные положения до сих пор прочно коренятся в мышле-

[407]