Часть 1.

Макс Вебер

СМЫСЛ «СВОБОДЫ ОТ ОЦЕНКИ» В СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ И ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ1

Под оценкой в дальнейшем следует понимать (во всех тех случаях, когда прямо не высказывается или само собой не разумеется что-либо иное) «практическую» оценку доступного влиянию наших действий явления как достойного порицания или одобрения. Проблема «свободы» определенной науки от оценок такого рода, следовательно, значимость и смысл этого логи­ческого принципа отнюдь не тождественны совсем другому вопросу, на котором мы считаем необходимым кратко остановиться. Речь идет о том, следует ли в уни­верситетском преподавании «признаваться» в своих практических оценках, основанных на определенных этических воззрениях, культурных идеалах или иных мировоззренческих принципах. Предметом научной дискуссии этот вопрос быть не может, ибо он по самой своей природе полностью зависит от практических оценок и именно поэтому не допускает решения. Существует ряд различных точек зрения (мы коснемся здесь только крайних из них):

а) сторонники первой точки зрения полагают, что доступные чисто логическому рассмотрению и чисто эмпирические проблемы действительно следует отделять от практических, этических и мировоззренческих оценок, но что тем не менее (или, быть может, именно поэтому) проблемы обеих категорий должны присутствовать в университетском преподавании;

б) согласно противоположной точке зрения, все воп­росы практических оценок должны быть по возможности устранены из преподавания, даже если упомянутое раз­деление не может быть логически последовательно проведено.

[547]

...Точку зрения, изложенную в пункте «б», я считаю неприемлемой. Мне представляется прежде всего не­реальным нередко совершаемое в нашей науке деление практических оценок на «партийно-политические» и оценки иного характера, деление, направленное лишь на то, чтобы скрыть от слушателей практическое зна­чение внушаемых им взглядов. Что же касается пред­ставления о профессорской кафедре как «обители бес­страстности», о необходимости, следовательно, устра­нить вопросы, способные пробудить «горячую» дискус­сию, то эта точка зрения (если вообще обращаться в лекциях к оценкам) носит чисто бюрократический ха­рактер, и каждый независимый преподаватель ее, безу­словно, отвергнет. Наиболее приемлемыми из тех, кто счел невозможным отказаться от практических оценок в эмпирическом исследовании, были самые страстные в своих высказываниях ученые, такие, например, как Трейчке, отчасти Моммзен. Ибо именно подчеркнуто эмоциональное акцентирование позволяет слушателю в свою очередь оценить, в какой мере оценка препода­вателя, будучи субъективной, вносит некоторую неясность в его изложение, то есть самому совершить то, что оказалось недоступным темпераментной натуре пре­подавателя. Тем самым подлинный пафос сохраняет силу своего воздействия на юные души, что, как я по­лагаю, и является целью сторонников практических оценок в университетском преподавании, которые стре­мятся предотвратить смешение в сознании слушателей различных сфер, а это неизбежно происходит в тех слу­чаях, когда установление эмпирических данных и тре­бование занять определенную практическую позицию в решении важных жизненных проблем погружаются в одинаковую бесстрастность.

Точка зрения, изложенная в пункте «а», представ­ляется мне приемлемой (причем именно с субъективной позиции ее сторонников) единственно и только тогда, когда преподаватель видит свой прямой долг в том, что­бы в каждом отдельном случае со всей отчетливостью пояснять своим слушателям, и в первую очередь уяснить самому себе (пусть даже это сделает его лекции менее привлекательными), что является в его лекциях чисто ло­гическим выводом или чисто эмпирическим установлени­ем фактов и что носит характер практической оценки. Мне представляется такая позиция прямым требованием ин-

[548]

теллектуальной честности, если, конечно, признавать раз­личие рассматриваемых здесь сфер: в таком случае это — абсолютный минимум требуемого.

Что же касается вопроса, следует ли вообще (даже с принятой выше оговоркой) высказывать с кафедры практические оценки, то это и само по себе является вопросом практической университетской политики и, следовательно, может быть решено только в рамках тех задач, которые данный индивид, отправляясь от своих оценок, хотел бы поставить перед университетом. Тот, кто еще сегодня видит главную задачу универси­тета и тем самым — в силу своей квалификации уни­верситетского преподавателя — свою собственную за­дачу в том, чтобы воспитывать людей, формировать их политические, этические, эстетические, культурные и иные взгляды, отнесется к роли университета совсем по-иному, чем тот, кто исходит из того факта (и его последствий), что действительно значимое воздействие на слушателей достигается сегодня в университетских аудиториях только посредством специальных знаний, сообщаемых квалифицированными специалистами, и что единственной специфической добродетелью, которую следует воспитывать в студентах, является «интеллек­туальная честность». Первую точку зрения можно, как и вторую, принимать, исходя из самых различных по­зиций. Что касается последней (которую я лично раз­деляю), то основой ее может быть как безмерно высокая, так и весьма скромная оценка значения «специального» образования. Так, например, разделять данную точку зрения можно совсем не из стремления по возможности превратить всех людей в «чистых специалистов» в са­мом прямом смысле этого выражения; напротив, именно потому, что сторонники данной точки зрения стремятся не смешивать последние, глубоко личные жизненные решения, к которым каждый человек должен прийти сам, со специальным образованием — как ни велико его значение не только для дисциплины мышления вообще, но косвенным образом и для самодисциплины и всего нравственного облика молодого человека,— они хотят, чтобы решение этих задач слушатель обрел в собствен­ной совести, а не почерпнул из лекции профессора.

Благотворный предрассудок профессора Шмоллера в вопросе об оценочных суждениях, высказываемых с кафедры, мне лично представляется вполне объяснимым

[549]

в качестве отзвука той великой эпохи, в создании кото­рой участвовали он и его друзья. Однако полагаю, что и он не может не заметить, в какой мере для молодого поколения изменились чисто фактические обстоятельства в одном важном пункте. Сорок лет тому назад среди ученых нашей дисциплины было широко распростра­нено убеждение, что оценочные суждения в области практической политики должны прежде всего носить этический характер (впрочем, сам Шмоллер далеко не полностью разделял это мнение). В настоящее время, как легко заметить, дело уже обстоит совсем не так, и прежде всего в кругах сторонников оценочных суж­дений в университетском преподавании, — установить данный факт не составляет труда. В наши дни леги­тимность оценочных суждений в лекциях провозглаша­ется уже не во имя этического требования, чьи (отно­сительно) незамысловатые постулаты справедливости отчасти были, отчасти казались (относительно) простыми как по своему обоснованию, так и по своим последст­виям, и прежде всего (относительно) не личностными, поскольку они были однозначно специфически wad-лич­ностными. Напротив, теперь (вследствие неотвратимого развития) речь идет о пестром наборе «культурных ценностей», за которыми в действительности скрыва­ются субъективные претензии к ходу культурного раз­вития или — уже совершенно откровенно — так назы­ваемые «личностные права» преподавателя. Можно, конечно, возмущаться точкой зрения, согласно которой из всех видов пророчества лишь это, профессорское пророчество, носящее личностную окраску, совершенно невыносимо, однако опровергнуть ее невозможно — именно потому, что и в ней содержится «практическая оценка». Ведь это — беспрецедентная ситуация, когда многочисленные облеченные доверием государства про­роки берут на себя смелость вещать—не на улице или в церквах или каким-либо иным публичным образом, а если privatim* , то отнюдь не в кругу избранных сторонников какой-либо религиозной секты, которая признает себя таковой и проповедует свое вероучение, — осмеливаясь предлагать решение важных проблем ми­ровоззренческого характера «во имя науки» в тиши аудиторий, охраняемых государственными привилегиями,

[550]

в якобы объективной, никем не контролируемой, не допускающей дискуссий, следовательно, в тщательно охраняемой обстановке. Некогда Шмоллер со всей ре­шительностью защищал следующий принцип: все то, что происходит в аудиториях, должно оставаться вне публичных дискуссий. Несмотря на то что в ряде слу­чаев такое толкование может привести к неприятным последствиям и в области эмпирической науки, принято считать, и я разделяю эту точку зрения, что «лекция» не должна быть «докладом», что строгая объективность и трезвая научность лекционного курса могут пострадать от вмешательства общественности, например прессы, в результате чего педагогическая цель не будет до­стигнута. Однако такая привилегия бесконтрольности уместна, как нам представляется, только там, где речь идет о чисто профессиональной квалификации профес­сора. Что же касается личного пророчества, то в этой области не существует профессиональной квалифика­ции, а поэтому не может быть и упомянутой привилегии. Прежде всего недопустимо, пользуясь положением сту­дента, вынужденного ради своего дальнейшего продви­жения в жизни поступать в определенные учебные за­ведения и слушать лекции тамошних профессоров, не только сообщать ему действительно необходимые зна­ния, пробуждая и дисциплинируя его рецептивные спо­собности и мышление, но одновременно внушать, не встречая противоречия, свое подчас действительно довольно интересное (а иногда достаточно ординарное) так называемое «мировоззрение».

Для пропаганды своих практических идеалов про­фессор, как и любой другой человек, легко может вос­пользоваться иными средствами, а если это его не устраивает — создать их в форме, соответствующей его намерениям, о чем свидетельствует ряд честных попыток такого рода. Профессору не следует претендовать на то, что в силу своего положения он хранит в своем портфеле маршальский жезл и полномочия государственного дея­теля (или реформатора культуры): между тем, пропаган­дируя свои государственные (или культурно-политичес­кие) взгляды, он поступает именно так. На страницах прессы, на собраниях, в союзах различного рода, в своих статьях он может (и должен) в любой форме, доступной каждому подданному государства, совершать то, что велит ему Бог или дьявол. Однако в аудитории препо-

[551]

даватель должен в наши дни прежде всего обучить сту­дента следующему: 1 ) способности находить удовлетворе­ние в выполнении поставленной перед ним скромной за­дачи. 2) признанию фактов, в том числе — и в первую очередь—таких, которые неудобны для него лично, и умению отделять их констатацию от оценивающей их позиции: 3) умению дистанцироваться при изучении научной проблемы, в частности подавлять потребность выставлять на первый план свои вкусы и прочие качества. о которых его не спрашивают. Мне представляется, что в наши дни данное требование несравнимо актуаль­нее, чем сорок лет назад, когда эта проблема вообще не существовала в такой ее форме. Ведь никто не верил в те времена, что «личность» есть (и должна составлять) «единство» в том смысле, что она как бы терпит урон, если не утверждает себя всякий раз, когда ей пред­ставляется такая возможность. В решении каждой про­фессиональной задачи вещь как таковая заявляет о своих правах и требует уважения ее собственных законов. При рассмотрении любого специального вопроса ученый должен ограничить свою задачу и устранить все, не­посредственно не относящееся к делу, прежде всего свою любовь или ненависть. Неверно, будто сильная личность выражает себя в том, чтобы при любых обстоятельствах проявлять интерес в свойственной только ей «личной ноте». Хотелось бы, чтобы именно подрастающее поколе­ние вновь привыкло к мысли, что нельзя «стать личностью» в результате заранее принятого решения и что (быть мо­жет!) к этому ведет лишь один путь, а именно: способ­ность полностью отдаваться «делу», каким бы оно ни было в каждом отдельном случае, как и проистекающее отсюда «требование дня». Вносить личные мотивы в спе­циальное объективное исследование противоречит самой сущности научного мышления. Отказываться от спе­цифического самоограничения, необходимого для про­фессионального подхода, — значит лишить свою «про­фессию» ее единственного смысла, еще существующего в наши дни, И где бы ни утверждался этот модный культ личности — на престоле, в канцелярии или на кафедре, — он, будучи почти всегда внешне эффектным, по существу повсеместно оказывается мелочным и вред­ным для дела. Полагаю, мне нет необходимости ука­зывать на то, что такого рода культ личности, весь смысл которого только в его «личностном» характере,

[552]

безусловно, не имеет никакого отношения к позиции тех противников нашей точки зрения, о которой здесь идет речь. Отличие их взглядов заключается отчасти в том, что они видят задачу лектора в ином свете, чем мы, отчасти же в том, что они исходят из других идеа­лов воспитания, которые я уважаю, но не разделяю. Однако следует принять во внимание не только их на­мерения, но и то неизбежное воздействие, которое они, легитимируя его своим авторитетом, оказывают на мо­лодое поколение, и без того уже склонное к преувели­ченному представлению о своей значимости.

В заключение вряд ли требуется еще указывать на то, что на принцип «свободы от оценочных» суждений, к тому же часто совершенно ими непонятый, не имеют никаких оснований ссылаться те противники (полити­ческих) оценок, провозглашаемых с кафедры, которые пытаются дискредитировать дискуссии по вопросам культуры и социальной политики, происходящие пуб­лично, вне университетских аудиторий. Несомненное существование такого рода псевдосвободных от оце­ночных суждений, тенденциозных элементов, облада­ющих к тому же сильной и целенаправленной поддерж­кой влиятельных кругов, интересы которых они отра­жают в нашей области знания, служит объяснением того факта, что целый ряд ученых, действительно не­зависимых по своей внутренней сущности, остается в данный момент верен принципу оценочных суждений, произносимых с кафедры, так как гордость не позволяет им прибегать к отмеченной мимикрии с помощью мнимой «свободы от оценочных суждений». Лично я полагаю, что, несмотря на все это, следует идти правильным (по моему мнению) путем и что весомость практических оценок, высказанных ученым при соответствующих обстоятельствах вне стен университета, только возрас­тет, если станет известно, что в своих лекциях он строго держится в границах своих «непосредственных обязан­ностей». Впрочем, все сказанное относится именно к сфере практических ценностей и потому недоказуемо.

По моему мнению, в принципе требование права высказывать с кафедры оценочные суждения было бы последовательным лишь в том случае, если бы им могли пользоваться сторонники всех партий2. У нас же с этим требованием обычно сочетается нечто противоположное принципу равного представительства всех (в том числе

[553]

и «самых крайних») направлений. Так, для Шмоллера, с его личной точки зрения, было, конечно, вполне по­следовательно, когда он заявлял, что «марксисты и представители Манчестерской школы» не могут занимать университетские кафедры, хотя он был достаточно спра­ведлив, чтобы не игнорировать научные заслуги ученых именно этих направлений. Однако здесь я лично никак не могу согласиться с нашим почтенным мэтром. Нельзя требовать права произнесения оценочных суждений с кафедры и одновременно, когда речь заходит о том, чтобы сделать из этого требования соответствующие выводы, указывать на то, что университет — государ­ственное учреждение, предназначенное для подготовки «верных государственному делу» чиновников. При таком понимании университет превратился бы не в «школу профессионального обучения» (что представляется столь чудовищной деградацией ряду преподавателей), а в «духовную семинарию», только без ее религиозного ореола. В ряде случаев ограничения вносились по чисто «логическим» соображениям. Так, один из наших самых известных юристов, выступая против исключения со­циалистов из состава профессуры, сказал, что предо­ставление кафедры права «анархисту» и он счел бы невозможным, поскольку анархисты вообще отрицают значимость права, — ему этот аргумент казался неопро­вержимым. Я придерживаюсь прямо противоположного мнения. Анархист, безусловно, может быть подлинным знатоком права. Если же он таковым является, то его, так сказать, «архимедова точка», находящаяся вне столь привычных нам условностей и предпосылок, на которой он остается в силу своих объективных убеждений (если они подлинны), может позволить ему обнаружить в основных положениях действующего права такую проб­лематику, которую не замечают те, для кого они слиш­ком привычны. Ибо радикальное сомнение — источник знания. В задачу юриста в такой же степени не входит «доказывать» ценность тех культурных благ, сущест­вование которых связано с действием «права», как в задачу медика — «показать», что к продлению жизни следует стремиться при всех обстоятельствах. К тому же ни юрист, ни медик не в состоянии сделать это с помощью тех средств, которыми они располагают. Если же видеть свою цель в том, чтобы превратить кафедру в место обсуждения практических ценностей, то прямым

[554]

долгом было бы предоставить право свободно, без каких бы то ни было ограничений, рассматривать в аудитории именно наиболее принципиальные вопросы с самых раз­личных точек зрения. Возможно ли это? В настоящее время из ведения немецких университетов в силу по­литических соображений изъяты наиболее серьезные и важные ценностные проблемы практической политики. Тому, кто ставит интересы нации выше всех ее кон­кретных институтов без исключения, центральным по своему значению представляется, например, вопрос, совместимо ли господствующее в наши дни мнение о положении монарха в Германии с глобальными инте­ресами нации и с такими средствами, как война и дип­ломатия, сквозь призму которых эти интересы рассмат­риваются. И отнюдь не худшие патриоты и не против­ники монархии склонны теперь отрицательно отвечать на данный вопрос и не верить в прочный успех в упо­мянутых областях, пока там не произойдут глубокие изменения. Между тем широко известно, что эти жиз­ненно важные для нации вопросы не могут быть пред­метом свободной дискуссии в стенах немецких универ­ситетов3. В условиях, когда важнейшие ценностные вопросы практической политики не могут быть свободно обсуждены с кафедры, достоинство ученого должно, как мне кажется, выражаться в том, что он хранит мол­чание и в тех случаях, когда ему милостиво разрешают обсудить те или иные ценностные проблемы.

Однако никоим образом не следует отождествлять вопрос — недоказуемый, поскольку он ценностно обус­ловлен, — можно ли, должно ли, подобает ли выска­зывать практические оценки в процессе преподавания, с чисто логическим определением роли оценок в таких эмпирических науках, как социология и политическая экономия. Это повредило бы дискуссии по собственно логической проблеме, решение которой само по себе не связано с данным вопросом и отвечает лишь чисто ло­гическому требованию полной ясности и четкого раз­деления лектором гетерогенных проблем.

Я не вижу необходимости дискутировать о том, «труд­но» ли разграничить эмпирическое исследование, с одной стороны, и практическую оценку — с другой. Это дей­ствительно трудно. Все мы, в том числе и автор статьи, выставляющий данное требование, постоянно сталки­ваемся с такой трудностью. Однако сторонникам так на-

[555]

зываемого «этического направления» в политической эко­номии следовало бы знать, что и нравственный закон невыполним, но он тем не менее нам «задан». Если обратиться к своей совести, то, быть может, станет оче­видным, что следование данному постулату трудно преж­де всего потому, что мы неохотно отказываемся от возможности проникнуть в столь интересную сферу оце­нок, тем более если это стимулируется привнесением «личного тона». Каждый преподаватель знает, конечно, как проясняются лица студентов и возбуждается их инте­рес, как только он обращается к личным «признаниям», и насколько увеличивается число слушателей его лекций, если студенты рассчитывают на то, что такого рода «признания» будут сделаны. Известно также, что при существующей в университетах конкуренции, связанной с посещаемостью лекций, предпочтение часто отдается самому ничтожному пророку, лекции которого проходят при полной аудитории, а не серьезному ученому — разве что это пророчество слишком несовместимо с существую­щими политическими или конвенциональными требова­ниями. Лишь псевдосвободный от оценок пророк мате­риальных интересов превосходит и его по своим шансам вследствие прямого влияния указанного фактора на политические силы. Я нахожу все это довольно печаль­ным и не могу согласиться с тем, что требование устра­нить из лекций практические оценки «мелочно», что это сделает лекции «скучными». Оставляя в стороне вопрос, следует ли стремиться к тому, чтобы лекции по специ­альным эмпирическим наукам были прежде всего «инте­ресными», я считаю нужным высказать опасение, что чрезмерный интерес, достигнутый привнесением в лек­ции высказываний личного характера, может надолго притупить вкус студентов к серьезным занятиям.

Я не считаю нужным дискутировать и полностью при­знаю мнение, согласно которому именно видимость устранения всех практических оценок с помощью хорошо известной схемы — «заставить говорить факты» — суг­гестивно вводит эти оценки. Ведь именно так — и вполне законно для их целей — строят свои выступления в пар­ламенте и в ходе избирательной кампании наши лучшие ораторы. Едва ли необходимо указывать на то, что применение подобных методов в университетском пре­подавании было бы совершенно недопустимым злоупот­реблением, именно с точки зрения вышеназванного раз-

[556]

граничения сфер. Однако если проявление нелояльности ведет к тому, что видимость выполнения требования вы­дается за истину, то это еще не ставит под сомнение требование как таковое. Сводится же оно к следующему: если преподаватель не может отказаться в своих лек­циях от практических оценок, он обязан сделать это совершенно очевидным и для своих слушателей, и для себя самого.

Самым же решительным образом следует бороться с довольно распространенным представлением, будто путь к научной «объективности» проходит через сопо­ставление различных оценок и установление как бы не­коего «дипломатического» компромисса между ними. «Средний» путь не только совершенно так же не дока­зуем средствами эмпирических наук, как «самые край­ние оценки», но и нормативно наименее однозначен в сфере оценочных суждений. Этому методу не место на кафедре, он применим в политических программах, в стенах бюро или парламентов. Науки, как нормативные, так и эмпирические, могут оказать политическим деяте­лям и соперничающим партиям только одну неоценимую услугу, а именно: 1) указать, какие «последние» позиции мыслимы для решения данной практической проблемы, и 2) охарактеризовать фактическое положение дел, с кото­рым приходится считаться при выборе между различны­ми позициями. Тем самым мы подошли к нашей проблеме.

С термином «оценочное суждение» связано глубокое недоразумение, которое породило чисто терминологичес­кий и поэтому совершенно бесплодный спор, ни в коей мере не способствующий пониманию существа дела. Как уже было сказано, следует полностью отдавать себе от­чет в том, что в рамках наших дисциплин речь идет о практических оценках социальных фактов, которые рас­сматриваются с этической, культурной или какой-либо иной точки зрения как желаемые или нежелаемые. Меж­ду тем, несмотря на все то, что было сказано на эту тему4 ряд исследователей, «возражая» нам, с полной серьезностью указывает на то, что науке нужны резуль­таты: 1 ) «ценные», то есть оцененные как логически и фактически правильные, и 2) ценные, то есть важные по своему научному значению, и что уже в выборе ма­териала присутствует момент «оценки». Возникало время от времени и такое поразительное недоразумение, будто мы утверждаем, что объектом эмпирической науки не

[557]

могут быть «субъективные» оценки людей (тогда как со­циология, а в области политической экономии теория предельной полезности всецело основаны на обратной предпосылке). Между тем речь идет только о весьма тривиальном требовании, которое сводится к тому, чтобы исследователь отчетливо разделял две группы гетероген­ных проблем: установление эмпирических фактов (вклю­чая выявленную исследователем «оценивающую» пози­цию эмпирически исследуемых им людей), с одной сто­роны, и собственную практическую оценку, то есть свое суждение об этих фактах (в том числе и о превращен­ных в объект эмпирического исследования «оценках» людей), рассматривающее их как желательные или неже­лательные, то есть свою в этом смысле оценивающую позицию — с другой. Автор одной в целом серьезной работы пишет: исследователь может ведь принять и свою собственную оценку как «факт» и сделать из него соот­ветствующие выводы. Эта мысль столь же бесспорна. сколь бесспорно заблуждение, в которое вводит форма ее выражения. Можно, конечно, до начала дискуссии прийти к такому, например, соглашению, что определен­ная практическая мера, скажем, издержки по усилению армии, будут покрыты имущими классами, можно рас­сматривать такое соглашение как «предпосылку» дискус­сии и обсуждать только средство его реализации. В ряде случаев это целесообразно. Однако такое сообща при­нятое практическое намерение называется не «фактом», а «априорно поставленной целью». Отличие его от «фак­та» и по существу очень скоро выявляется в ходе дис­куссии о «средствах» реализации — разве что «предпо­сланная» в качестве недискутабельной «цель» окажется столь же конкретной, как, например, решение закурить сигару. Впрочем, в этом случае вряд ли понадобится и дискуссия о средствах. Почти во всех случаях совмест­но сформулированного намерения, например в выше­приведенном примере, становится очевидным, что в ходе дискуссии о средствах выявляется, сколь различно пони­мание отдельными людьми этой как будто однозначной цели. В ряде случаев может также оказаться, что пре­следование совершенно одинаковой цели связано с са­мыми различными мотивами, что влияет и на дискуссию о средствах ее реализации. Однако оставим этот вопрос. Ведь никому еще не приходило в голову возражать про­тив того, что можно отправляться от определенной общей

[558]

цели и спорить только о средствах ее реализации и что такая дискуссия будет носить чисто эмпирический харак­тер. Но ведь центральной проблемой является именно выбор цели (а не «средств» для однозначно данной цели), следовательно, то, в каком смысле оценка, кото­рую кладет в основу своего выбора отдельный индивид, не принимается как «факт» и может служить объектом научной критики. Если это непонятно, все дальнейшие разъяснения ни к чему не приведут.

Не подлежит дискутированию, собственно говоря, и такой вопрос: в какой мере практические оценки, особен­но этические, могут в свою очередь претендовать на норма­тивные достоинства, следовательно, отличаться по своему характеру от такого, например, вопроса, надлежит ли отдавать предпочтение блондинкам или брюнеткам, или от других подобных вкусовых суждений. Это — проблемы аксиологии, а не методики эмпирических дис­циплин. Для последней все дело только в том, что зна­чимость практических императивов в качестве нормы, с одной стороны, и значимость истины в установлении эмпирических фактов — с другой, находятся в плоскостях совершенно гетерогенной проблематики; если не пони­мать этого и пытаться объединить две указанные сферы, будет нанесен урон специфическому достоинству каждой из них. Это в особенно сильной степени проявилось, как мне кажется, в работе профессора Шмоллера5. Уваже­ние к нашему именитому ученому не позволяет мне обой­ти молчанием то, с чем я не могу согласиться в его концепции.

Прежде всего, я считаю необходимым опровергнуть мнение, будто сторонники «свободы от оценочных суж­дений» видят в самом факте колебания значимых оцени­вающих позиций, как в истории, так и при индивиду­альном решении, доказательство безусловно «субъектив­ного» характера, например, этики. Эмпирические факты также часто вызывают горячие споры, и мнение, следует ли данного человека считать подлецом, оказывается в ряде случаев значительно более единодушным, чем согласие (именно специалистов) по поводу толкования испорченной рукописи. Утверждение Шмоллера о расту­щем конвенциональном сближении всех вероисповеданий и людей в основных вопросах практических оценок резко противоречит моему впечатлению. Впрочем, это не имеет прямого отношения к делу. Опровергнуть следует, во

[559]

всяком случае, то, что наличие подобной созданной кон-венциональностью фактической очевидности ряда — пусть даже широко распространенных — практических позиций может удовлетворить ученого. Специфическая функция науки состоит, как я полагаю, в противополож­ном: именно конвенционально само собой разумеющееся является для нее проблемой. Ведь в свое время Шмоллер и его друзья сами исходили из этого. Далее, то обстоя­тельство, что каузальное воздействие фактически сущест­вовавших этических или религиозных убеждений на хо­зяйственную жизнь в ряде случаев исследовалось, а под­час и высоко оценивалось, не должно означать, что по­этому следует разделять или даже только считать «цен­ными» упомянутые убеждения, оказавшие, быть может, большое каузальное воздействие. И наоборот, что при­знание высокой ценности какой-либо этической или рели­гиозной идеи ни в коей мере еще не означает, что такой же позитивный предикат распространяется также и на необычные последствия, к которым привело или могло бы привести ее осуществление. Подобные вопросы не ре­шаются с помощью установления фактов; каждый чело­век выносит здесь свое суждение в зависимости от своих религиозных или каких-либо иных практических оценок. Все это не имеет никакого отношения к обсуждаемому нами вопросу. Отвергаю я со всей решительностью иное, а именно представление, будто «реалистическая» наука, занимающаяся проблемами этики, то есть выявляющая фактическое влияние, которое условия жизни опреде­ленной группы людей оказывали на преобладающие там этические воззрения, а последние в свою очередь — на условия жизни этих людей, будто такая наука в свою очередь создает «этику», способную дать какое-либо оп­ределение того, что следует считать значимым. Это столь же невозможно, как невозможно посредством «реалисти­ческого» изложения астрономических представлений ки­тайцев установить, правильна ли их астрономия; целью такого изложения может быть только попытка показать, какие практические мотивы лежали в основе этих аст­рономических занятий, как китайцы изучали астроно­мию, к каким результатам они пришли и по каким причи­нам, подобно тому как установление факта, что ме­тоды римских агрименсоров или флорентийских бан­киров (в последнем случае—зачастую при разделе зна­чительных наследств) часто приводили к результатам.

[560]

несовместимым с тригонометрией или с таблицей умно­жения, не может служить основанием для дискуссии об их значимости. Эмпирико-психологическое и истори­ческое исследование определенной оценочной позиции в аспекте ее индивидуальной, социальной или политиче­ской обусловленности может только одно: понимая, объяснить ее. И это немало. Не только вследствие до­стигаемого таким образом вторичного (не научного) результата, чисто личного характера, позволяющего быть «справедливее» по отношению к чужому мнению (действительно иному или представляющемуся тако­вым). Сказанное чрезвычайно важно и в научном отно­шении. Во-первых, при изучении эмпирической каузаль­ности в поведении людей это позволяет проникнуть в их действительно последние мотивы. Во-вторых, в дис­куссии, где звучат различные (действительно иные или представляющиеся таковыми) оценочные суждения, это помогает понять действительные ценностные пози­ции сторон. Ведь подлинный смысл дискуссии ценностного характера состоит в постижении того, что в самом деле имеет в виду мой противник (но также и я сам), то есть действительно серьезные, а не мнимые ценности обеих сторон, и в том, чтобы тем самым занять определенную ценностную позицию. Следовательно, требование «свобо­ды от оценочных суждений» в эмпирическом исследова­нии отнюдь не означает, что дискуссии на эту тему объявляются бесплодными или даже бессмысленными; напротив, понимание их подлинного смысла служит пред­посылкой всех полезных обсуждений такого рода. Они просто заранее допускают возможность принципиальных и непреодолимых отклонений в главных оценках. В то же время «все понять» отнюдь не означает «все простить», и вообще понимание чужой точки зрения совсем не обя­зательно ведет к ее оправданию. Напротив, с такой же, а часто и с большей вероятностью оно ведет к ясному постижению того, почему и в чем согласия не может быть. Однако такое понимание и есть постижение исти­ны, для этого и ведутся «дискуссии о ценностях». Без­условно, это не путь к какой-либо нормативной этике (он идет в противоположном направлении) или вообще к «императиву». Всем известно, что «релятивизирующее» воздействие таких дискуссий (во всяком случае, кажу­щееся таковым) скорее затрудняет осуществление цели. Тем самым мы, конечно, совсем не хотим сказать, что

[561]

их поэтому следует избегать. Напротив. Если «этичес­кое» воззрение теряет свою силу вследствие психологи­ческого «понимания» других ценностей, то оно стоит не более, чем религиозные представления, устраняемые развитием научного знания, что нам нередко приходится наблюдать. И наконец, поскольку Шмоллер считает, что сторонники «свободы от оценочных суждений» в эм­пирических дисциплинах могут признавать лишь «фор­мальные» этические истины (по-видимому, в духе кри­тики практического разума), то нам придется на этом кратко остановиться, хотя данный вопрос не имеет не­посредственного отношения к нашей теме.

Прежде всего необходимо отвергнуть отождествление в теории Шмоллера этических императивов с «культур­ными ценностями», в том числе с высочайшими. Можно представить себе точку зрения, которой «заданы» куль­турные ценности, пусть даже и находящиеся в непрео­долимом, неразрешимом конфликте с какой бы то ни было этикой. И наоборот, этика, которая отвергает все культурные ценности, может не быть внутренне проти­воречивой. Совершенно очевидно, во всяком случае, что обе эти сферы ценностей не идентичны. Столь же тяжким (и очень распространенным) заблуждением является мнение, будто в «формальных» положениях, например этики Канта, отсутствуют указания содержательного характера. Возможность нормативной этики не ставится под вопрос из-за того, что существуют практические проблемы, для решения которых она сама по себе не может дать однозначных указаний. (Сюда следует от­нести определенные специфические институциональные, то есть именно «сои.иально-политические» проблемы.) К тому же этика не единственная сфера, обладающая «значимостью», наряду с ней существуют и другие сферы ценностей, и эти ценности может подчас реализовать лишь тот, кто берет на себя «вину» в этическом смысле. Сюда прежде всего относится сфера политической дея­тельности. Мне представляется малодушием отрицать, что политические соображения часто противоречат тре­бованиям этики. Однако вопреки обычному противопо­ставлению «частной» и «политической» морали это ха­рактеризует отнюдь не только политику. Остановимся на нескольких приведенных выше «границах» этики.

К вопросам, однозначно решить которые не способна ни одна этика, относятся следствия постулата «справед-

[562]

ливости». Следует ли, например (что, пожалуй, ближе всего к высказанным некогда Шмоллером взглядам), считать, что тому, кто многое делает, мы многим обяза­ны, или, наоборот, что от того, кто многое может сде­лать, надо и многое требовать; следует ли, другими словами, скажем, во имя справедливости (ибо другие точки зрения, такие, как соображения «стимулирования», должны быть здесь исключены), предоставлять крупно­му таланту большие возможности или, наоборот (как полагает Бабёф), стремиться устранить несправедли­вость неравного распределения духовных благ посред­ством строгого наблюдения над тем, чтобы талант — са­мое обладание которым уже дает радостное ощущение престижности — не мог использовать в своих интересах свои большие возможности, что якобы недопустимо по соображениям этического характера. Надо сказать, что такова этическая проблематика большинства социально-политических вопросов.

Однако и в области индивидуальной деятельности существуют специфические основные проблемы этики, которые этика не может решить, основываясь на соб­ственных предпосылках. Сюда относится прежде всего такой основополагающий вопрос: может ли ценность этического действия как таковая (ее обычно называют «чистой волей» или «настроенностью») сама по себе слу­жить оправданием этого действия в соответствии со сформулированной в христианской этике максимой: «Христианин поступает праведно, а в остальном уповает на Бога» — или же надлежит принимать во внимание предполагаемые возможные или вероятные последствия своих действий, обусловленные тем, что они совершаются в этически иррациональном мире? В социальной сфере из первого постулата всегда исходят сторонники радикаль­ного, революционного политического направления, прежде всего так называемого «синдикализма»; из второго — все сторонники «реальной политики». Те и другие ссылаются при этом на этические максимы. Между тем последние находятся в постоянном разладе, который не может быть решен средствами замкнутой в своих границах этики.

Обе названные максимы носят строго «формальный» характер и сходны в данном отношении с известными аксиомами «Критики практического разума». Указанное свойство критических аксиом Канта заставляет многих считать, что они вообще не дают содержательных ука-

[563]

заний для оценки человеческих действий. Между тем это, как уже указывалось выше, ни в коей мере не со­ответствует истине. Приведем наиболее далекий от «по­литики» пример, с помощью которого, быть может, удаст­ся показать, в чем смысл этого пресловутого «чисто формального» характера Кантовой этики. Предположим, что некий мужчина говорит о своей эротической связи с женщиной следующее: «Сначала в основе наших от­ношений была только страсть, теперь они стали для нас ценностью». В рамках Кантовой этики с ее трезвой объективностью первая половина приведенного высказы­вания звучала бы так: «Вначале мы были друг для друга только средством», а всю фразу можно рассматривать как частный случай того известного принципа, который странным образом принято считать чисто исторически обусловленным выражением «индивидуализма», тогда как в действительности это — гениальная формулировка неизмеримого многообразия этического содержания, ее надлежит лишь правильно понимать. В своей негативной формулировке, которая полностью исключает какое бы то ни было определение того, что же позитивно противо­поставляется этому этически неприемлемому отношению к другому человеку «только как к средству», положение Кантовой этики содержит, по-видимому, следующие мо­менты: 1) признание самостоятельных внеэтических сфер; 2) отграничение от них этической сферы и, нако­нец, 3) установление того, что действия, подчиненные внеэтическим ценностям, могут быть — и в каком смыс­ле — тем не менее различными по своему этическому достоинству. Действительно, те ценностные сферы, кото­рые допускают отношение к другому человеку «только как к средству» или предписывают такое отношение, гетерогенны этике. Здесь мы не можем больше оста­навливаться на этом. Ясно одно, а именно что «формаль­ный» характер даже такого, столь абстрактного этичес­кого положения не остается индифферентным к содер­жанию действия. Дальше проблема становится более сложной. С определенной точки зрения самый этот нега­тивный предикат, выраженный словами «только страсть». может рассматриваться как кощунство, как оскорбление наиболее подлинного и настоящего в жизни, единствен­ного или, во всяком случае, главного пути, который выводит нас из безличностных или надличностных, а поэтому враждебных жизни механизмов «ценностей», из

[564]

прикованности к мертвому граниту повседневности, из претенциозности «заданных» нереальностей. Можно, например, мысленно представить себе такую концепцию этого понимания, которая (вероятнее всего, она не сни­зойдет до употребления слова «ценность», говоря о мыс­лимой ею высшей конкретности переживания) сконстру­ирует сферу, в равной степени чуждую и враждебную любому выражению святости и доброты, этическим и эстетическим законам, культурной значимости и личност­ной оценке, но тем не менее, и именно поэтому, претен­дующую на собственное, в самом полном смысле слова «имманентное» достоинство. Как бы мы ни отнеслись к подобной претензии, очевидно, что средствами «науки» она не может быть ни оправдана, ни «опровергнута».

Любое эмпирическое исследование положения в этой области неизбежно приведет, как заметил уже старик Милль, к признанию, что единственная приемлемая здесь метафизика — абсолютный политеизм. Если же такое исследование носит не эмпирический, а интерпретирую­щий характер, то есть относится к подлинной филосо­фии ценностей, то оно не может не прийти к выводу, что даже наилучшая понятийная схема «ценностей» не отражает именно решающих фактических моментов. Столкновение ценностей везде и всюду ведет не к аль­тернативам, а к безысходной смертельной борьбе, такой, как борьба «Бога» и «дьявола». Здесь не может быть ни релятивизаций, ни компромиссов — конечно, по своему смыслу. Фактически, то есть по своей видимости, ком­промиссы существуют, как знает по собственному опыту каждый человек, притом на каждом шагу. Ведь почти во всех реальных ситуациях, в которых люди занимают определенные важные для них позиции, сферы ценностей пересекаются и переплетаются. Выравнивание, которое производит «повседневность» в самом прямом смысле этого слова, и заключается в том, что в своей обыденной жизни человек не осознает подобного смешения глубоко враждебных друг другу ценностей, которое вызвано отчасти психологическими, отчасти прагматическими при­чинами; он прежде всего и не хочет осознавать, что уходит от необходимости сделать выбор между «Богом» и «дьяволом», от своего последнего решения, какую же из этих борющихся ценностей он относит к «божествен­ной» и какую к «дьявольской» сфере. Плод от древа познания, который нарушает спокойное течение чело-

[565]

веческой жизни, но уже не может быть из нее устранен, означает только одно: необходимость знать об этих про­тивоположностях, следовательно, понимать, что каждый важный поступок и вся жизнь как некое целое — если, конечно, не скользить по ней, воспринимая ее как явле­ние природы, а сознательно строить ее — составляют цепь последних решений, посредством которых душа, как пишет Платон, совершает выбор своей судьбы, то есть своих действий и своего бытия. Глубочайшее заблужде­ние содержится поэтому в представлении, приписываю­щем сторонникам борьбы ценностей «релятивизм», то есть прямо противоположное мировоззрение, которое основано на диаметрально ином понимании отношения между сферами ценностей и может быть должным обра­зом (последовательно) конструировано только на основе специфической по своей структуре («органической») метафизики.

Возвращаясь к нашему случаю, можно, как я пола­гаю, без всякого сомнения установить, что при вынесе­нии оценок в области практической политики (следова­тельно, также экономики и социальной полит-ики) в той мере, в какой речь идет о том, чтобы вывести из них директивы для практически ценных действий, эмпиричес­кая наука может своими средствами определить только следующее: 1) необходимые для этого средства, 2) неиз­бежные побочные результаты предпринятых действий и 3) обусловленную этим конкуренцию между возможными различными оценками и их практические последствия. Средствами философских наук можно, помимо этого, выявить «смысл» таких оценок, то есть их конечную смысловую структуру и их смысловые следствия; другими словами, указать на их место в ряду всех возможных «последних» ценностей и провести границы в сфере их смысловой значимости. Даже ответы на такие, казалось бы, простые вопросы, как, например, в какой степени цель оправдывает неизбежные для ее достижения сред­ства, или до какого предела следует мириться с побоч­ными результатами наших действий, возникающими не­зависимо от нашего желания, или как устранить кон­фликты в преднамеренных или неизбежных целях, стал­кивающихся при их конкретной реализации,— все это дело выбора или компромисса. Нет никаких научных (рациональных или эмпирических) методов, которые мо­гут дать нам решение проблем такого рода, и менее

[566]

всего может претендовать на то, чтобы избавить чело­века от подобного выбора, наша строго эмпирическая наука, и поэтому ей не следует создавать видимость того, будто это в ее власти.

И наконец, необходимо со всей серьезностью подчерк­нуть. что признание такого положения в наших дисцип­линах не находится ни в какой зависимости от отношения к чрезвычайно кратко намеченным нами выше аксиоло-гическим соображениям. Ведь, по существу, вообще нет логически приемлемой точки зрения, отправляясь от которой можно было бы его отвергнуть, разве только посредством иерархии ценностей, предписываемой дог­матами церкви. Я надеюсь узнать, найдутся ли люди, которые действительно станут утверждать, что вопро­сы — имеет ли конкретный факт такое, а не иное зна­чение, почему данная конкретная ситуация сложилась так, а не иначе, следует ли обычно в соответствии с правилами фактического процесса развития за данной ситуацией другая и с какой степенью вероятности — по своему смыслу не отличны в корне от других, которые гласят: что следует практически делать в конкретной ситуации? С каких точек зрения такая ситуация может быть воспринята как практически желанная или неже­ланная? Существуют ли — какие бы то ни было — до­пускающие общую формулировку положения (аксиомы), к которым можно было бы свести вышеназванные точки зрения? И далее, другой вопрос: в каком направлении данная конкретная, фактическая ситуация (или в более общей форме — ситуация определенного, в какой-то степени удовлетворительно определенного, типа) будет с вероятностью, и с какой степенью вероятности, разви­ваться в данном направлении (или обычно развивается)? И еще один вопрос: следует ли содействовать тому, чтобы определенная ситуация развивалась в определен­ном направлении, будь то в наиболее вероятном, прямо противоположном или любом другом направлении? И наконец, такой вопрос: какое воззрение вероятно (или безусловно) сложится у определенных лиц в кон­кретных условиях — или у неопределенного числа лиц в одинаковых условиях — на проблему любого типа? И еще: правильно ли такое вероятно или безусловно сложившееся воззрение? Найдутся ли люди, способные утверждать, что указанные противоположные вопросы каждой группы хоть в какой-либо степени совместимы

[567]

по своему смыслу? Что их в самом деле «нельзя», как постоянно приходится слышать, «отделять друг от друга»? Что это последнее утверждение не противоре­чит требованиям научного мышления? Если кто-.либо, допуская полную гетерогенность вопросов двух назван­ных типов, тем не менее сочтет возможным высказаться по поводу одной, затем по поводу другой из этих двух гетерогенных проблем в одной и той же книге, на одной странице, в рамках главного и придаточного предложе­ний одной синтаксической единицы, — это его дело. От него требуется только одно — чтобы он незаметно для себя (или нарочито, руководствуясь пикантностью такой позиции) не вводил в заблуждение своих читателей по поводу полной гетерогенности названных проблем. Я лич­но полагаю, что нет в мире средства, которое оказалось бы слишком «педантичным» для устранения недоразу­мений такого рода.

Следовательно, смысл дискуссий о практических оцен­ках (для самих участников этой дискуссии) может за­ключаться только в следующем:

а) в выявлении последних внутренне «последователь­ных» ценностных аксиом, на которых основаны противо­положные мнения, тем более что достаточно часто заблуждаются не только по поводу мнений противников, но и своих собственных мнений. Эта процедура по своей сущности являет собой процесс, который идет от еди­ничного ценностного суждения и его смыслового анализа ко все более высоким, все более принципиальным цен­ностным позициям. Здесь не применяются средства эмпи­рической науки и не сообщаются фактические знания. Она «значима» в такой же степени, как логика;

б) в дедукции «последствий» для оценивающей по­зиции, которые произойдут из определенных последних ценностных аксиом, если положить их — и только их — в основу практической оценки фактического положения дел. Эта процедура, чисто спекулятивная по своей аргу­ментации, связана, однако, с эмпирическими установ­лениями в своей по возможности исчерпывающей казу­истике по отношению к тем эмпирическим данным, ко­торые вообще могут быть приняты во внимание при практической оценке;

в) в установлении фактических следствий, которые должны возникнуть при практическом осуществлении определенного, выносящего практическую оценку отно-

[568]