ЧАсть 2.

шения к какой-либо проблеме: 1) вследствие того что это связано с определенными необходимыми средствами; 2) вследствие неизбежных побочных результатов, кото­рые могут возникнуть и непреднамеренно. Из вышепри­веденных чисто эмпирических замечаний можно вывести: 1 ) полную невозможность претворения в жизнь пусть даже самого приблизительного, какого бы то ни было постулата ценности, поскольку нельзя выявить возмож­ные для этого пути; 2) большую или меньшую невероят­ность полного или даже приблизительного проведения данного постулата либо по названной причине, либо потому, что возможно возникновение нежелательных побочных результатов, способных прямо или косвенно внести элемент иллюзорности в проведении постулата; 3) необходимость принять во внимание такие средства или побочные результаты, которые не имел в виду сто­ронник данного практического постулата, в результате чего его ценностное решение, обусловленное целью, средствами и побочными результатами, становится для него самого новой проблемой и теряет свою прежнюю силу воздействия на другие проблемы. Причем может, наконец, возникнуть необходимость, и это следующий пункт в установлении смысла упомянутых дискуссий:

г) в защите новых ценностных аксиом и выводимых из них постулатов, которые не принял во внимание сто­ронник того или иного практического постулата и, сле­довательно, не определил к ним своего отношения, хотя проведение в жизнь его собственного постулата связано с ними либо принципиально, либо по своим практиче­ским последствиям, то есть теоретически или практиче­ски. При дальнейшем рассмотрении этого вопроса в пер­вом случае речь пойдет о проблемах типа «а», во вто­ром — о проблемах типа «б». Поэтому такого рода дис­куссии о ценностях очень далеки от «бессмысленности» и имеют весьма серьезное значение именно тогда и, по-моему, только тогда, когда они правильно поняты по своим целям.

Польза дискуссий о практических ценностях, про­веденных в должное время и в должном смысле, от­нюдь не исчерпывается теми непосредственными «резуль­татами», к которым они приводят. Будучи правильно проведены, они весьма плодотворно сказываются на эмпирическом исследовании, ставя перед ним новые про­блемы.

[569]

Постановке проблем в эмпирических дисциплинах должна, правда, сопутствовать «свобода от оценочных суждений». Это не «проблемы ценностей»-. Однако в сфере нашей дисциплины проблемы складываются в результате отнесения реальностей к ценностям. Для понимания значения этого выражения я вынужден ото­слать читателя к моим прежним высказываниям и преж­де всего — к известным работам Г. Риккерта. Невозмож­но все здесь повторять. Достаточно напомнить, что слова «отнесение к ценностям» являются не чем иным, как философским истолкованием того специфического науч­ного «интереса», который господствует при отборе и формировании объекта эмпирического исследования.

Этот чисто логический метод не «легитимирует» эмпи­рические практические оценки в эмпирическом иссле­довании, однако в сочетании с историческим опытом он показывает, что даже чисто эмпирическому научному исследованию направление указывают культурные, сле­довательно, ценностные интересы. Совершенно очевидно, что эти ценностные интересы могут развернуться во всей своей казуистике только посредством дискуссий о цен­ностях. Такие дискуссии могут устранить или в значи­тельной степени упростить задачу «интерпретации цен­ности», которая стоит перед научным работником, в пер­вую очередь перед историком, и составляет весьма важ­ный этап предварительной подготовки в его собственной эмпирической работе. Поскольку различие не только между оценкой и отнесением к ценности, но и между оценкой и интерпретацией ценности (а это означает раз­витие возможных смысловых «позиций» по отношению к данному явлению) часто проводится недостаточно от­четливо, вследствие чего возникают неясности при опре­делении значения логической сущности истории, то для понимания данной проблемы я отсылаю читателя к заме­чаниям на с. 88 и ел.* (не считая их, впрочем, исчерпываю­щим решением вопроса).

Вместо того чтобы повторно рассматривать эти ос­новные методологические проблемы, мне хотелось бы остановиться на ряде других практически важных для нашей науки вопросов.

Все еще распространена вера в то, что из «тенденций развития» следует, должно или, во всяком случае, мож-

[570]

но выводить указания для практических оценок. Однако сколь бы однозначны ни были эти «тенденции развития», вывести из них в качестве однозначных императивов к действию можно только предположительно самые под­ходящие при данной позиции средства, а отнюдь не самую позицию, правда, понимая «средства» в самом широком смысле слова. Тот, для кого последняя цель — интересы государственной власти, должен был бы счи­тать — в зависимости от данной ситуации (относитель­но) — наиболее соответствующим средством абсолю­тистское или радикально-демократическое государствен­ное устройство; и весьма странно было бы считать изме­нение в оценке того и другого государственного аппарата в качестве средства изменением самих «последних» по­зиций.

Само собой разумеется также — на это мы указыва­ли выше,— что для индивида все время встает пробле­ма, не следует ли ему отказаться от .надежды на воз­можность реализовать свои практические позиции, либо потому что он обнаружил однозначную тенденцию раз­вития, которая ставит его стремления в зависимость от применения новых средств, иногда сомнительных в нравственном или каком-нибудь ином отношении, или с ужасом отвергаемых им побочных результатов, либо потому что реализация его намерений становится на­столько невероятной, что направленные на это усилия кажутся просто «донкихотством» в сравнении с их шан­сом на успех. Однако знание о таких более или менее устойчивых «тенденциях развития» совсем не носит особый характер. Каждый новый факт может с такой же долей вероятности привести к необходимости вновь сопоставить цель и неизбежные для ее реализации средства, желанную цель и неизбежные побочные резуль­таты. Однако должно ли это произойти и с какими практическими результатами, является вопросом не только эмпирической науки, но и вообще науки как та­ковой, независимо от ее специфики. Так, например, мож­но со всей очевидностью доказывать убежденному синди­калисту, что его деятельность не только «бесполезна» в социальном отношении, то есть что она неспособна изменить условия жизни пролетариата, более того, что, усиливая «реакционные» настроения, эта деятельность неизбежно ведет к ухудшению положения пролетариа­та, — все это ему совершенно ничего не доказывает, если

[571]

он действительно до конца принял логические следствия своей точки зрения. И совсем не потому, что он безумен, а потому, что он со своей точки зрения может быть «прав». Попытаемся это объяснить. В целом люди в зна­чительной степени склонны внутренне приспосабливаться к успеху или к тому, что обещает успех, и не только в своих средствах или в той мере, в какой они пытаются реализовать свои основные идеалы, — что само собой разумеется, — но и отказываясь от самих своих идеалов. В Германии считают нужным возвышенно называть та­кое поведение «реальной политикой». Правда, не совсем ясно, почему именно представители эмпирической науки ощущают потребность поддерживать это, встречая апло­дисментами «тенденции развития» и превращая «при­способление» к ним в принцип, санкционированный авто­ритетом науки, тогда как в действительности это должно быть последним чисто личным решением каждого чело­века в каждом отдельном случае, проблемой его цен­ностного решения, делом его совести.

Верно, что успешная политика всегда является «искусством знать границы возможного» (если, конеч­но, правильно понимать это). Но не менее верно и то, что возможное часто достигалось только благодаря тому, что делалась попытка выйти за его границы и проникнуть в сферу невозможного. Ведь надо полагать, что специфические свойства нашей культуры, которые все мы, несмотря на имеющиеся различия (субъективно), вероятно, оцениваем более или менее положительно, созданы в конце концов не бюрократической моралью конфуцианства, этой единственной действительно после­довательной этикой «приспособления» к возможному. Я, во всяком случае, не хотел бы, чтобы во имя науки нацию систематически лишали понимания того, что действие всегда связано не только с «ценностью успеха», но и с «ценностью внутренней убежденности». Кроме того, ясно, что непонимание этого безусловно мешает постижению реальности. Ибо, возвращаясь к примеру с синдикалистом, следует сказать, что даже чисто логи­чески бессмысленно сопоставлять в своей критике по­ведение, которое, будучи последовательным, неизбежно руководствуется «ценностью убежденности», с «цен­ностью успеха». Ведь подлинно убежденный синдикалист хочет только сохранить для самого себя и, если это возможно, пробудить в других определенную настроен-

[572]

ность, представляющуюся ему ценной и священной. Его действия вовне, причем именно те, которые заранее обречены на полную неудачу, преследуют в конечном счете одну цель: дать ему самому перед форумом соб­ственной совести уверенность в том, что его убеждения подлинны, то есть обладают силой «подтвердить» свою значимость действием, а не являются простым бахваль­ством. Для этого действие, быть может, поистине являет­ся единственным средством. В остальном же—если он последователен — царство его, как вообще царство лю­бой этики убеждения, не от мира сего. «Научно» можно только установить, что подобное понимание собственных идеалов является единственным внутренне последова­тельным и не может быть опровергнуто внешними «фактами». Хочется думать, что такое объяснение пойдет на пользу как сторонникам, так и противникам синдика­лизма и даст им именно то, что они с полным правом требуют от науки. Что же касается таких рассуждений, которые основываются на противопоставлении «с одной стороны» — «с другой стороны» или семи доводов «за» и шести «против» определенного явления (например, всеобщей забастовки) и сопоставления этих доводов на манер прежней камералистики и, быть может, произве­дений современных китайских писателей, то они, по моему мнению, не приносят пользы ни одной науке, какой бы ни была ее специфика. Сведением синдика­листской точки зрения к ее наиболее рациональной и внутренне последовательной форме и установлением эмпирических условий ее возникновения, ее шансов и соответствующих опыту практических следствий исчер­пана задача науки, во всяком случае, науки, свобод­ной от ценностей. Доказать же, следует или не следует быть синдикалистом, невозможно без совершенно опре­деленных метафизических предпосылок, демонстрация которых, особенно в данном случае, выходит за рамки любой науки независимо от ее характера. То, что офицер предпочел погибнуть, взорвав окоп, чем сдаться в плен, тоже ведь можно считать совершенно бессмысленным, если исходить из результатов этого действия. Однако совсем не безразлично, существует ли такой этос, кото­рый позволяет жертвовать собой, не заботясь о пользе. «Бессмысленно» это, во всяком случае, не более, чем убеждения последовательного синдикалиста. Правда, если бы профессор призывал с кафедры к такому «ка-

[573]

тоновскому» поведению, это не вполне соответствовало бы духу университетского преподавания. Однако необя­зательно и обратное: ему ведь не предписывается видеть свой долг в том, чтобы приспосабливать идеалы к тем шансам, которые предоставляются обеспеченными тен­денциями развития и сложившейся ситуацией.

Мы неоднократно пользовались здесь словом «при­способление», которое в данном случае, при данном спо­собе изложения вряд ли может быть неправильно поня­то. Однако опыт показывает, что само по себе оно двой­ственно по своему смыслу и может означать либо приспо­собление средств определенной позиции к данной ситуа­ции («реальная политика» в узком смысле слова), либо — при совершении выбора из числа вообще воз­можных позиций — приспособление к тем действитель­ным или предполагаемым шансам, которые предостав­ляет в данный момент одна из них (та «реальная поли­тика», благодаря которой мы достигли столь поразитель­ных успехов за последние 27 лет). Однако тем самым еще далеко не исчерпаны возможные значения этого слова. Поэтому хорошо бы, по моему мнению, вообще отказаться в дискуссиях о наших проблемах (как по вопросам «оценочных суждений», так и по иным) от этого подчас произвольно толкуемого термина. В каче­стве научного аргумента он вообще неприемлем, хотя им постоянно пользуются как при «объяснении» ряда явлений (например, существования определенных этичес­ких воззрений у определенных групп населения в опре­деленное время), так и при вынесении «оценочного сужде­ния» (например, по поводу этих фактически существую­щих этических воззрений как объективно «подходящих», а поэтому объективно правильных и ценных). Ни в одном из указанных аспектов, однако, применение данного тер­мина не дает никаких ощутимых результатов, так как он прежде всего сам нуждается в интерпретации. Область его возникновения — биология. Если понимать его в био­логическом смысле, то есть как заданный обстоятельства­ми и в некоторой степени допускающий определенный шанс группы людей сохранить свое психофизическое наследие посредством значительного размножения, то экономически наиболее процветающие и наилучшим об­разом регулирующие свои жизненные условия слои населения оказались бы, по статистическим данным рождаемости, «самыми неприспособившимися». «При-

[574]

способившимися» в биологическом смысле, а также в любом мыслимом чисто эмпирическом значении к есте­ственной среде в Солт-Лейке были те немногие индейцы, которые жили там до появления мормонов совершенно так же хорошо и так же плохо, как впоследствии густо заселившие эти места мормоны. Следовательно, с по­мощью этого понятия мы ни в какой степени не прихо­дим к лучшему пониманию эмпирических данных, хотя охотно допускаем обратное. Укажем сразу же, что только при сопоставлении двух отличающихся лишь по одно­му конкретному признаку, в остальном же совершенно однородных организаций можно утверждать, что данное конкретное отличие одной из них обусловливает ее эмпирически более «целесообразное», следовательно, в этом случае более приспособленное к данным условиям состояние. С точки зрения оценки здесь в равной степе­ни допустимы две точки зрения: можно утверждать, что материальные и иные достижения и свойства ха­рактера многочисленных поселившихся в этом регионе мормонов служат доказательством их превосходства над индейцами: однако с таким же правом можно пол­ностью отвергать средства и подобные результаты этих достижений, безусловно в какой-то степени связан­ные с этикой мормонов, и предпочесть их поселениям даже пустынную степь и, уж во всяком случае, романти­ческое существование индейцев в этой степи, — и ни одна наука в мире независимо от ее характера не может претендовать на то, чтобы заставить сторонника какой-либо из перечисленных точек зрения изменить свои взгляды, ибо здесь уже речь идет о различном сопостав­лении цели, средства и побочных результатов.

Только если вопрос сводится к тому, какое средство наиболее целесообразно для достижения совершенно однозначно заданной цели, можно считать, что речь идет о действительно допустимом для эмпирической науки решении. Положение: х единственное средство для у — ^лишь перевернутое положение: у следует из х. Понятие же «приспособленности» (и все близкие ему) не дает никаких сведений — и это главное — о лежащих в основе ценностях, которые оно — так же как совершенно не­определенное, по моему мнению, излюбленное понятие «экономии людей» — просто маскирует. «Приспособлено» в области «культуры» в зависимости от того, что вкла­дывают в это понятие, все или ничего, ибо из культур-

[575]

ной жизни нельзя устранить борьбу. Можно изменить ее средства, ее объект, даже ее основное направление и носителей, но не борьбу как таковую. Она может быть не только внешней борьбой между враждующими людьми за внешние блага, но и внутренним борением любящих за духовные ценности, в котором внешнее принуждение подменяется внутренним насилием (в форме эротической покорности или самоотверженности), и, наконец, борь­бой с самим собой в душе человека, но так или иначе борьба никогда не прекращается, и последствия ее подчас наиболее серьезны там, где она наименее замет­на, и в наибольшей степени приближается к тупому, удобному безразличию, к иллюзорному самообману или совершается в форме «отбора». «Мир» означает пере­мещение форм борьбы, или борющихся сторон, или объектов борьбы, или, наконец, изменение шансов «от­бора», и ничего другого. Выдержат ли эти перемещения испытание этического или иного оценивающего суждения и при каких условиях, нам совершенно неизвестно. Лишь одно не подлежит сомнению: при оценке любых общественных отношений, независимо от их характера и структуры, необходимо установить, какому типу людей они дают в процессе внешнего или внутреннего отбора (мотивов) оптимальные шансы на господство. Ибо эмпирическое исследование не может быть исчерпы­вающим; к тому же мы не располагаем необходимыми фактическими данными ни для осознанно субъективной оценки, ни для оценки объективной значимости. Мне хотелось бы напомнить об этом хотя бы тем нашим многочисленным коллегам, которые полагают, что в ана­лизе общественного развития можно оперировать одно­значными понятиями «прогресса». Это заставляет нас подробнее остановиться на этом важном понятии.

Можно, конечно, рассматривать понятие «прогресс» совершенно вне оценочного суждения, если отождеств­лять с ним понятие «продвижение» в ходе какого-либо конкретного, изолированно изучаемого процесса разви­тия. Однако в большинстве случаев положение значи­тельно сложнее. Рассмотрим несколько примеров из раз­личных областей, наиболее тесно связанных с проблемой ценности.

В области, где действуют иррациональные, эмоцио­нальные факторы нашей психической жизни, чисто коли­чественный рост и обычно связанное с ним качественное

[576]

многообразие возможных типов поведения можно, со­храняя свободу от оценочного суждения, определить как прогресс в сфере духовной «дифференциации». Однако к этому сразу же присоединяется такое ценностное поня­тие, как увеличение «сферы действия», «способности» конкретной «души» или — что уже нельзя считать одно­значной конструкцией — «эпохи» (как это отражено в работе Зиммеля «Шопенгауэр и Ницше»).

Нет, конечно, сомнения в том, что такое фактичес­кое «увеличение дифференциации» существует, но совсем не обязательно там, где его ищут. Растущее в наши дни внимание к различным оттенкам чувств, возникшее как следствие роста рационализации и интеллектуализации всех жизненных сфер и той субъективной значимости, которую индивид все больше придает всем своим способам самовыражения (другим людям часто совершенно без­различным), легко может создать простую видимость роста дифференциации. Отмеченное внимание к данному явлению может и в самом деле свидетельствовать о его наличии или способствовать его появлению. Однако видимость часто обманывает, и сознаюсь, что, по моему мнению, степень такого заблуждения достаточ­но велика. Тем не менее отрицать этот факт нельзя, а определять ли рост дифференциации как «про­гресс» — дело терминологической целесообразности. Однако на вопрос, следует ли оценивать указанный .факт как «прогресс» в смысле роста «духовного богатства», ни одна эмпирическая наука ответить не может. Она не занимается выяснением того, следует ли считать «ценностями» новые развивающиеся или впервые осознанные эмоциональные возможности, свя­занные в ряде случаев с новыми «напряжениями» и «проблемами». Перед тем же, кто хочет занять по отношению к факту дифференциации как таковому оценивающую позицию — а запретить это кому бы то ни было эмпирическая наука, конечно, не может — и ищет определенную точку зрения на данную про­блему, ряд явлений современности неизбежно поставит вопрос: «какой ценой» достигается этот процесс, в той мере, в какой он являет собой теперь нечто большее, чем интеллектуальную иллюзию? Так, например, нельзя игнорировать тот факт, что жажда «пережи­ваний» — модная ценность немецкой действительно­сти — в очень значительной степени бывает продуктом

[577]

утраты способности одухотворять «повседневность» и что растущую потребность индивида придавать характер «публичности» своему «переживанию» можно, пожалуй, квалифицировать и как утрату пафоса дистанции, а вместе с тем и своего стиля поведения и своего достоин­ства. Во всяком случае, в области оценок субъективных переживаний «прогресс дифференциации» может быть отождествлен с ростом ценности только в интеллектуаль­ном смысле как рост осознанного переживания, способ­ности выражать свои чувства или коммуникабельности.

Несколько сложнее обстоит дело с применением понятия прогресса (в смысле «оценки») в области искусства. Многие исследователи решительно возра­жают против такого применения — и в зависимости от того, какой смысл в это вкладывается, справедливо или несправедливо. Оценочное суждение о художест­венном произведении никогда не может удовлетворить­ся простым противопоставлением того, что является искусством и что таковым не является, не принимая во внимание различий между попыткой и выполне­нием, между ценностью разных выполнений, между тем, что полностью завершено, и тем, что в каком-либо отношении или в ряде отношений, даже важных, не удалось, но тем не менее не может быть отнесено к совершенно лишенному ценности выполнению за­дачи, — причем все это относится не только к конкрет­ной индивидуальной деятельности, но и к искусству целых эпох. Понятие «прогресс» в применении к данной области кажется тривиальным в силу того, что им обычно пользуются в решении чисто технических про­блем. Однако само по себе оно не лишено смысла. Иной характер принимает данная проблема в области чисто эмпирической истории и социологии искусства. Для первой «прогресс» искусства заключается, ко­нечно, не в эстетической оценке художественных произведений как некоей выполненной задачи, ибо такая оценка не может быть совершена средствами эмпирической науки и находится, следовательно, по ту сторону ее границ. Между тем именно эмпирическая оценка может пользоваться только чисто техническим, рациональным и поэтому однозначным понятием «прогресс» (мы к этому еще вернемся): его пригод­ность для эмпирической истории искусства определяет­ся тем, что полностью ограничивается установлением

[578]

технических средств, необходимых для определенной эстетической задачи, которую ставит перед собой художник. Значение в искусстве этого строго ограни­ченного установления часто недооценивают или иска­жают, привнося в него тот смысл, который придают ему модные, лишенные собственного мнения и под­линного понимания «знатоки»; они претендуют на «по­нимание» художника, если им удалось приподнять занавес его ателье и ознакомиться с его внешними средствами изображения, с его «манерой». Между тем правильно понятый «технический» прогресс и является областью истории искусства, так как именно он и его влияние на художественный замысел содер­жат то, что в процессе развития искусства может быть установлено чисто эмпирически, то есть без эсте­тической оценки. Остановимся на нескольких приме­рах, поясняющих, в чем заключается действительное значение «технического» прогресса в подлинном смысле этого слова для истории искусства.

Возникновение готики было прежде всего следст­вием технически удавшегося решения по существу чисто конструктивной задачи — перекрытия простран­ства определенного типа, то есть речь шла о создании оптимальных с технической точки зрения контрфорсов для распоров крестового свода и о ряде других вопро­сов, на которых мы здесь останавливаться не будем. Решались совершенно конкретные строительные за­дачи. Идея, что тем самым можно перекрывать опре­деленным образом и неквадратное пространство, вдохновила ряд оставшихся на сегодняшний день, а может быть, и навсегда неизвестными зодчих, кото­рым мы обязаны появлением нового стиля в архитекту­ре. Благодаря их техническому рационализму новый принцип был доведен до его логического завершения. В своем эстетическом стремлении эти зодчие связали его с неведомыми до той поры художественными задачами и ввели в скульптуру новое «видение чело­веческого тела», вызванное прежде всего совершенно новыми пространственными формами. То обстоятель­ство, что данное, прежде всего технически обуслов­ленное, преобразование столкнулось с определенными эмоциональными факторами социологического и рели­гиозного характера, привело к формированию суще­ственных компонентов тех проблем, которые стояли перед

[579]

готическим искусством. Исследованием исторических и социологических аспектов этих чисто фактических — технических, социальных и психологических — условий нового стиля задача эмпирической науки в рассматривае­мой области знания исчерпана. При этом она не выносит «оценки» готическому стилю в сопоставлении его, на­пример, с романским стилем или со стилем Возрождения, также в значительной степени связанным с технической проблемой купола и с изменением — не без влияния социологических моментов — задач в области архитек­туры: не выносит эмпирическая история искусства, по­скольку она таковой остается, и эстетических «оценок» отдельных произведений архитектуры. Более того, эмпирической науке гетерономен интерес к произведениям искусства, к их эстетически релевантным особенностям. следовательно, к ее объекту, данному ей априорно, то есть к эстетической ценности художественных произ­ведений, которую сама она своими средствами установить не может.

Подобным же образом обстоит дело и в истории музыки. Здесь центральная проблема, с точки зрения интереса современного европейца («отнесение к цен­ности»!), состоит в следующем: почему из сущест­вовавшей почти повсеместно народной полифонии только в Европе в определенный период времени развилась гармоническая музыка, тогда как во всех других странах рационализация музыки шла иным, обычно противоположным путем — формированием ин­тервалов посредством дистанционного деления (обычно кварты) вместо гармонического деления (квинты). В центре находится, следовательно, проблема появления терции и ее гармонического значения в качестве части трезвучия, далее, гармонического хроматизма, современного ритма с его сильными и слабыми долями такта (вместо чисто метрономного отсчета), ритмики, без которой немыслима современная ин­струментальная музыка. И здесь вначале речь шла о чисто технических рациональных проблемах «прогрес­са». Ведь о том, что, например, хроматизм задолго до гармонической музыки использовался как средство изображения «страсти», свидетельствует античная хроматическая (по-видимому, даже энгармоническая музыка), сопровождавшая страстные дохмии недавно обнаруженного фрагмента произведения Еврипида. Сле-

[580]

довательно, не в стремлении к художественному выражению, а в технических средствах заключается разница между античной музыкой и тем хроматизмом, который великие музыкальные экспериментаторы эпо­хи Возрождения создали в бурном рациональном порыве первооткрывателей; и сделано это было также для того, чтобы найти способ музыкального выра­жения «страсти». Техническое новшество состояло в том, что этот способ стал хроматизмом наших гармонических интервалов, а не мелодических полутонов и четвертьтонов, известных уже эллинам, и появиться такой хроматизм мог также потому, что этому предшествовало решение технически рациональных проблем. К ним следует отнести создание рациональ­ного нотного письма (без которого вообще не­мыслима современная композиция), а еще рань­ше — создание определенных музыкальных инструмен­тов, требовавших гармонического истолкования му­зыкальных интервалов, и прежде всего рациональ­ного полифонического пения. Здесь главную роль играли монахи раннего средневековья из северо­европейских миссий, которые, не подозревая, какое значение будет иметь впоследствии их деятельность, рационализировали в своих целях народную поли­фонию, вместо того чтобы поручить писать музы­ку получившему греческое образование специалисту, как это делалось в Византии. Совершенно конкрет­ные свойства внешнего и внутреннего положения христианской церкви Запада, обусловленные социоло­гическими и религиозными факторами, способство­вали благодаря присущему только западному мо­нашеству рационализму возникновению там той музы­кальной проблематики, которая была, в сущности, «технической» по своему характеру. Заимствование и рационализация танцевального такта, из которого вышли музыкальные формы, получившие свое завер­шение в сонате, были обусловлены совершенно опре­деленными условиями общественной жизни в эпоху Возрождения. Усовершенствование фортепиано, одно­го из важнейших технических условий современного музыкального развития и распространения музыки в бюргерской среде, объясняется также специфическим характером североевропейской культуры. Все это — «прогресс» технических средств музыки, в значитель-

[581]

ной степени определивший ее историю. Рассматривать перечисленные компоненты исторического развития эмпирическая история музыки может и должна, не при­бегая к эстетической оценке музыкальных произведений. Технический «прогресс» вначале очень часто находил свое выражение в весьма несовершенных с эстетической точки зрения произведениях. Направленность интереса в исто­рии музыки — объект ее изучения в его эстетической значимости — дана ей гетерономно.

В области живописи выдающимся примером того, что способно дать эмпирическое исследование, может служить «Классическое искусство» Вельфлина, где эта проблема поставлена с благородной скромностью, делающей честь автору этой работы.

Полное несовпадение сферы ценностей и эмпири­ческой сферы ярко отражено в том факте, что при­менение определенной, даже самой «прогрессивной» техники ничего не говорит об эстетической ценности художественного произведения. Художественные про­изведения, созданные средствами самой «примитив­ной» техники,— например, картины, лишенные какого бы то ни было понятия о перспективе, — могут по своим эстетическим достоинствам не уступать самым совершенным произведениям, созданным рациональ­ными техническими методами, при одном условии: если поставленные художником задачи не выходят за пределы того, что адекватно этой «примитивной» технике. Появление новых технических средств озна­чает прежде всего рост дифференциации и создает только возможность большего «богатства» искусства в ценностном отношении. В действительности же по­добный процесс нередко имел обратный эффект — «утрату» чувства формы. Однако для эмпирически-каузального исследования именно изменение «тех­ники» (в самом высоком значении этого слова) явля­ется наиболее важным повсеместно устанавливаемым моментом в развитии искусства.

Между тем не только историки искусства, но и исто­рики вообще утверждают, что они не могут отказаться от политической, культурной, этической и эстетической оценки: более того, что без таких оценок они вообще не могут работать. Методология не может и не хочет предписывать кому бы то ни было, как ему следует строить свою литературную работу. Она только берет

[582]

на себя смелость утверждать следующее: определенные проблемы гетерогенны по своему смыслу и их смешение приведет к тому, что в ходе дискуссии мнения будут излагаться параллельно, не сталкиваясь друг с другом, и что в одном случае дискуссия, которая ведется сред­ствами эмпирической науки или логики, плодотворна, в другом — невозможна. Быть может, уместно будет здесь сослаться еще на одно замечание общего характера, не аргументируя его пока вескими доводами: вниматель­ное ознакомление с историческими работами показывает, что полное объективное рассмотрение эмпирического каузального ряда почти всегда прерывается, как только историк переходит к «оценке», а это наносит ущерб результатам его исследования. Ему грозит опасность, что он в своем «объяснении» сочтет следствием «ошибки» или «упадка» то, что могло быть просто результатом чуждых ему идеалов деятелей рассматриваемого им периода; тем самым он не достигает своей основной цели — «понимания». Недоразумение объясняется двумя причинами. Прежде всего (оставаясь в сфере искусства) тем, что художественная действительность доступна, кроме чисто эстетической оценки, с одной стороны, и чисто эмпирического каузального рассмотрения — с другой, еще и интерпретации ее ценности (о чем уже было сказано выше). Нет ни малейшего сомнения ни в самостоятельной ценности этого аспекта, ни в том, что историк не может без него обойтись. Нет сомнения и в том, что читатель трудов по истории искусства обычно ждет именно этой интерпретации. Все дело только в том, что по своей логической структуре она не тождественна эмпирическому исследованию.

Далее, тот, кто хочет заниматься историей искусства, пусть даже с чисто эмпирической позиции, должен обладать способностью «понимать» сущность художест­венного творчества, а это, разумеется, невозможно без способности эстетического суждения, следовательно, без способности оценки. Все сказанное здесь относится, конечно, в равной степени и к специалисту по полити­ческой истории, к историку литературы, религии или философии, ни в коей мере не затрагивая, впрочем, логической природы исторического исследования.

Однако речь об этом пойдет ниже. Здесь мы рассмат­риваем только один вопрос: в каком смысле вне эстети­ческой оценки можно говорить в истории искусства о

[583]

«прогрессе». Мы убедились в том, что данное понятие имеет техническое и рациональное значение, которое распространяется на средства осуществления художест­венного замысла и может быть очень важным именно в рамках эмпирической истории искусства. Мы подошли к тому, чтобы рассмотреть понятие «рационального» прогресса в собственной его сфере и показать, насколько оно эмпирично или неэмпирично по своему характеру. Ибо все предыдущее относится лишь к частному случаю универсального явления.

То, как Виндельбанд (см. «История философии», 4-е изд., §2, с. 8] ограничивает свою тему (определяя ее как «процесс, в котором в научных понятиях выраже­но мировоззрение европейцев»), обусловливает примене­ние им в его блестящей, по моему мнению, прагматике специфического понятия «прогресса», предполагаемого этим отнесением к ценности культуры (выводы из ко­торого сделаны на с. 15, 16 его труда): с одной стороны, это понятие ни в коей мере не является само собой разумеющимся для каждой «истории» философии; с другой стороны, оно может быть положено в основу аналогичного отнесения к ценностям не только в истории философии и не только в истории какой-либо другой науки, но — иначе, чем полагает Виндельбанд [см. там же, с. 7],—в любом историческом исследовании вообще. Между тем ниже речь будет идти только о тех рацио­нальных понятиях «прогресса», которые играют опреде­ленную роль в наших социологических и экономичес­ких дисциплинах. Общественная и хозяйственная жизнь Европы и Америки «рационализирована» специфическим образом и в специфическом смысле. Поэтому одна из основных задач наших наук — объяснить эту рацио­нализацию и разработать соответствующие ей понятия. При этом вновь встает затронутая нами в связи с исто­рией искусства, но оставленная открытой проблема: что, собственно говоря, имеется в виду, когда речь идет о «рациональном» прогрессе.

Здесь повторяется отождествление «прогресса», во-первых, просто с ростом «дифференциации», во-вто­рых, с ростом технической рациональности средств и, в-третьих, с ростом ценности. Прежде всего следует ука­зать на то, что субъективно «рациональное» поведение и рационально «правильные», то есть применяющиеся объективно правильно, соответствующие научным дан-

[584]

ным, действия — совсем не одно и то же. Субъективно рациональное поведение означает лишь одно, а именно что субъективное намерение планомерно ориентировано на средства, которые считаются правильными для осу-.ществления намеченной цели. Следовательно, рост субъективной рационализации поведения совсем не обя­зательно являет собой объективно «прогресс» в сторону рационально «правильных» действий. Магия, например, «рационализировалась» так же систематически, как физика. Первая «рациональная» по своим намерениям терапия почти повсеместно привела к пренебрежению лечением эмпирически установленных симптомов про­веренными травами и настоями и к попыткам устранить (предположительно) «подлинную» (то есть магическую, демоническую) «причину» болезни. Формально эта тера­пия в смысле большей рационализации своей структуры ничем не отличалась от ряда важнейших достижений в современной терапии. Однако мы же не оценим эту магическую терапию жрецов как «прогресс» в сторону «правильных» действий по сравнению с упомянутыми эмпирическими средствами. С другой стороны, совсем не всегда «прогресс» в применении «правильных» средств достигается благодаря «продвижению» в первом субъек­тивно рациональном смысле. Если субъективно движущее­ся вперед, более рациональное поведение ведет к объектив­но более «целесообразным» действиям, то это лишь одна из многих возможностей, и вероятность такого процесса может быть самой различной по своей степени. В том случае, когда верно положение, согласно которому меро­приятие х является средством (будем условно считать его единственным) для получения результата у (это вопрос эмпирический, просто перевернутое положение каузальной связи: у следует из х), и это положение со­знательно применяется людьми для ориентации их дей­ствий на результат у (что тоже можно установить эмпи­рически), тогда их действия ориентированы «технически правильно». Если человеческие действия (любого рода) в каком-либо одном пункте в этом смысле технически «более правильно» ориентированы, чем раньше, то можно говорить о «техническом прогрессе». Обстоит ли дело именно так — эго (конечно, при наличии абсолютно однозначной цели) действительно входит в задачу эмпирической науки и может быть решено ее средствами, то есть может быть эмпирически установлено.

[585]

Следовательно, в этом смысле (повторяем при одно­значной цели) существуют однозначно устанавливаемые понятия «технической» правильности и «технического» прогресса применяемых средств (причем «технику» мы понимаем здесь в самом широком смысле слова как рациональное поведение вообще, во всех областях — в том числе в политической, социальной, педагоги­ческой, в пропагандистском манипулировании людьми и господстве над ними). Можно, например (чтобы не вы­ходить за пределы близких нам вопросов), приближенно однозначно говорить о «прогрессе» в специальной обла­сти, обычно именуемой просто «техникой», а также в области торговой техники или техники судопроизводства, если при этом в качестве отправной точки принят одно­значно определенный статус конкретного образования. Но только приближенно: ведь известно, что отдельные технически рациональные принципы вступают друг с другом в конфликты, устранить которые можно только посредством компромисса между сторонниками конкрет­ных интересов, но отнюдь не «объективно». Можно установить и «экономический» прогресс в области срав­нительно оптимального удовлетворения потребностей при данном наличии средств, если исходить из дан­ных потребностей при условии, что все эти потребности как таковые и оценка их субъективных рангов не подлежат критике, и если, наконец, сверх того твердо установлен характер экономики (также при условии, что, например, интересы, связанные со сроком, гарантированностью и эффективностью такого удовлет­ворения потребностей, в свою очередь могут вступать — и вступают—в конфликт). Но установить это можно только при таких условиях и ограничениях.

Из данного положения пытались сделать вывод о воз­можности однозначных чисто экономических оценок. Ха­рактерным примером может служить приведенный в свое время профессором Лифманом классический слу­чай преднамеренного уничтожения в интересах произ­водителей нерентабельных товаров, цена которых ока­залась ниже их себестоимости. Такое действие следует якобы также объективно расценивать как «правильную» в «народнохозяйственном» смысле меру. Однако эта и любая другая интерпретация такого рода (что нам здесь важно указать) принимает в качестве само собой разумеющихся ряд предпосылок, которых в действитель-

[586]

ности нет. Во-первых, что интерес индивида не только фактически часто продолжает действовать и после его смерти, но должен раз и навсегда приниматься в ка­честве сохраняющего свое значение фактора. Без подоб­ного перемещения из сферы «бытия» в сферу «долженст­вования» данная якобы чисто экономическая оценка не может быть однозначно проведена. Ибо без такой пред­посылки нельзя говорить, например, об интересах «производителей» и интересах «потребителей» как об интересах постоянно существующих лиц. То обстоятель­ство, что индивид может принимать во внимание инте­ресы своих наследников, не является чисто экономиче­ским фактором. Живые люди подменяются здесь носи­телями интересов, использующих «капитал» в «произ­водстве» и существующих только в интересах произ­водства. Это — фикция, полезная для теоретических целей. Однако даже в качестве фикции указанное обстоя­тельство неприменимо к положению рабочих, особенно бездетных. Во-вторых, здесь игнорируется фактор «клас­сового положения», которое при господстве рыночного хозяйства может (но не должно) значительно ухудшить обеспечение материальными благами известных слоев потребителей именно вследствие возможного с точки зрения рентабельности «оптимального» распределения капитала и труда между различными отраслями произ­водства. Ибо такое «оптимальное» распределение рента­бельности, которое обусловливает неизменность инве­стиций, в свою очередь зависит от соотношения сил между классами, вследствие чего позиции отдельных слоев на арене борьбы цен могут (но не должны) быть ослаблены. В-третьих, в 'этой интерпретации игнори­руется возможность длительных неразрешимых столкно­вений интересов между различными политическими единицами и, следовательно, априорно принимается «аргумент свободы торговли», который из весьма прием­лемого эвристического средства сразу же превращается в отнюдь не само собой разумеющуюся «оценку», как только его используют для постулирования должен­ствования. Если же для предотвращения конфликта поли­тическая единица подчиняется мировой экономике (что теоретически вполне допустимо), то неискоренимая воз­можность критики, которая требует уничтожения этих пригодных для потребления благ в интересах допусти­мого (как мы здесь принимаем), длительно сохраняю-

[587]

щегося в данных условиях оптимума рентабельности (с точки зрения производителей и потребителей), пере­мещается по своему воздействию. Объектом критики становится тогда самый принцип обеспечения рынка с помощью таких директив, которые формируются выра­женным в деньгах оптимумом рентабельности при обмене, совершаемом отдельными хозяйствами. Не связанная с рынком организация, обеспечивающая потребителей ма­териальными благами, могла бы не принимать в расчет созданную принципом рыночной экономики констелляцию интересов отдельных хозяйств и поэтому не видеть не­обходимости в том, чтобы изымать из потребления имею­щиеся пригодные для потребления продукты.

Признать точку зрения профессора Лифмана хотя бы теоретически корректной, а следовательно, правиль­ной можно лишь при следующих непременных условиях:

1) если речь идет исключительно о длительно дей­ствующих интересах рентабельности, с точки зрения константно мыслимых лиц, руководствующихся в ка­честве цели константно мыслимыми потребностями:

2) если потребности удовлетворяются при полном господстве частного капитала в рамках совершенно свободного рыночного обмена:

3) если государственная власть экономически не заинтересована и выполняет только гарантийные и правовые функции.

При этих предпосылках объектом оценки становятся рациональные средства для оптимального решения дан­ной технической проблемы — распределения материаль­ных благ. Однако полезные в чисто теоретической экономической науке фикции не могут служить основой практических оценок в реальности. По-прежнему оста­ется в силе следующее: экономическая теория не может дать ничего иного, кроме указания, что соответствую­щим для технической цели х средством является либо только у, либо у наряду с y1, у2, что в последнем случае средства у, у\, уг различаются по характеру воздействия и — в ряде случаев — по степени рациональности: что их применение и, следовательно, достижение цели х свя­зано с «побочными результатами» z1, z2, z3. Все это не более чем перевернутые положения каузальной связи, и возникающие в данном случае «оценки» не выходят за рамки установления степени рациональности мыс­лимого действия. Оценки могут быть однозначны в том —

[588]

и только в том — случае, если экономическая цель и условия социальной структуры точно установлены и задача состоит лишь в том, чтобы выбрать одно эконо­мическое средство из многих, и если сверх того эти средства различны только по степени гарантированности, быстроте реализации и количественной эффективности результата, в основных же аспектах, пусть даже очень важных с точки зрения интересов отдельных людей, они функционируют совершенно идентично. Лишь тогда ре­комендуемое средство можно безусловно оценить как «технически наиболее правильное», и лишь в этом случае такая оценка действительно однозначна. Во всех осталь­ных случаях, то есть таких, которые не носят чисто технического характера, оценка перестает быть одно­значной; к ней присоединяются тогда другие оценки, не допускающие уже чисто экономического определе­ния.

Однако установлением однозначности технической оценки в чисто экономической области однозначность окончательной «оценки», конечно, еще не достигается. Напротив, после этого только и начинается хаотическое переплетение бесконечного многообразия всевозможных оценок, преодолеть которое можно посредством све­дения их к основным аксиомам. Ведь достаточно упо­мянуть хотя бы о том, что за «действием» всегда стоит человек. Для него усиление субъективной рационально­сти и объективной технической «правильности» действий как таковых, выходящих за известный предел (а с неко­торых точек зрения и вообще), может стать угрозой важным (например, в этической или религиозной сфере) ценностям. Так, вряд ли кто-нибудь из нас следует выс­шим требованиям буддийской этики, отвергающей любое целенаправленное действие уже по одному тому, что, будучи целенаправленным, оно препятствует спасению. Однако «опровергнуть» буддийскую этику, как мы опро­вергли бы неправильное решение арифметической задачи или неправильный диагноз врача, совершенно невоз­можно. Впрочем, и без таких крайних примеров нетрудно понять, что даже самая «технически правильная» эконо­мическая рационализация одним этим еще не легитими­руется на форуме «оценок». Сказанное касается всех рационализаций без исключения, в том числе и в такой как будто чисто технической сфере, как банковское дело. Противники рационализаций такого рода совсем

[589]