Часть 3.

не обязательно должны быть глупцами. Производя оценку, следует всегда помнить о том, что техническая рацио­нализация неизбежно ведет к сдвигам в области всех внешних и внутренних условий жизни. Законное для наших наук понятие прогресса всегда, без какого-либо исключения, связано с «техническим» аспектом, что должно здесь, как уже упоминалось, означать — со «средством» для достижения однозначно заданной цели. И никогда это понятие не возвышается до сферы «по­следних» ценностей.

В завершение сказанного я считаю необходимым заметить, что мне лично термин «прогресс» даже в тех узких границах, где его эмпирическое применение не вызывает сомнения, представляется неуместным. Одна­ко запретить кому бы то ни было пользоваться теми или иными терминами нельзя, а недоразумений можно в конечном счете избежать. Прежде чем мы закончим, следует остановиться еще на одной группе проблем — на значении рациональности в эмпирических науках.

В тех случаях, когда нечто нормативно значимое становится объектом эмпирического исследования, оно в качестве объекта лишается своего нормативного ха­рактера и рассматривается как «сущее», а не как «зна­чимое». Так, например, если статистическая операция сводится к установлению «ошибок» в определенной сфе­ре профессионального исчисления — что может иметь вполне научное значение, — то правила таблицы умноже­ния будут для нее «значимы» в двояком совершенно различном смысле. В одном случае их нормативная значимость будет, конечно, безусловно предпосылкой ее собственных подсчетов. В другом случае — когда объек­том исследования будет степень правильного приме­нения таблицы умножения — этот вопрос в чисто логи­ческом аспекте примет иной характер. Тогда применение таблицы умножения теми лицами, чьи исчисления состав­ляют объект статистической проверки, рассматривается как фактическая, привитая им воспитанием и поэтому привычная максима поведения, действительное приме­нение которой устанавливается в зависимости от ее повторяемости, совершенно так же, как объектом стати­стических подсчетов могут быть определенные явления психического заболевания. Тот факт, что таблица умно­жения нормативно «значима», то есть «правильна», в том случае, когда «объектом» является ее применение, во-

[590]

обще не рассматривается как предмет исследования и логически совершенно безразличен. Проверяя статисти­ческие подсчеты, проведенные исследуемыми лицами, статистик вынужден, конечно, в свою очередь следовать той же условности, применению таблицы умножения. Однако ему совершенно так же пришлось бы применять «неправильные» с точки зрения нормативной оценки ме­тоды исчисления, если бы они считались «правильны­ми» в какой-либо группе людей и в его задачу входило бы статистически обследовать степень повторяемости их фактического, «правильного» с точки зрения этой груп­пы применения. Таким образом, для эмпирического, как социологического, так и исторического, рассмотре­ния наша таблица умножения, превращаясь в объект исследования, становится только конвенционально зна­чимой в определенном кругу людей максимой практиче­ского поведения, которую применяют с большей или меньшей степенью приближенности, и ничем иным. При объяснении пифагорейской теории музыки всегда при­ходится исходить из «ложного» (для нашего знания) определения, в соответствии с которым 12 квинт равны семи октавам. Совершенно так же и в истории логики необходимо принимать историческую данность проти­воречивых (с нашей точки зрения) логических построе-ний; по-человечески понятен гнев по поводу «абсурдных домыслов», которым разразился в этой связи один до­стойный всяческого уважения историк средневековой логики; однако к науке это уже не имеет отношения.

Подобная метаморфоза нормативно значимых истин в конвенционально значимые мнения, которой подвластны все духовные образования (включая логические и мате­матические идеи) с того момента, когда они становятся объектом рефлексии, рассматривающей их под углом зре­ния их эмпирического бытия, а не их (нормативно) пра­вильного смысла, существует совершенно независимо от того факта, что нормативная значимость логических и математических истин является вместе с тем безусловной априорной данностью всех эмпирических наук. Менее проста их логическая структура в той (уже затронутой нами выше) функции, которую они осуществляют при эмпирическом исследовании духовных связей, что следу­ет в свою очередь тщательно отделять от их положения в качестве объекта исследования и -от их положения в качестве a priori данных условий. Каждая наука, изу-

[591]

чающая духовные и социальные связи, всегда есть наука о человеческом поведении (под данное понятие подпадает также любой акт мышления и любой психический habitus*). Наука стремится «понять» это поведение и тем самым, «поясняя, интерпретировать» его процесс. Здесь мы не можем заниматься сложным понятием «понимание». В этой связи нас интересует только один его специфический аспект —«рациональное истолкова­ние». Мы «понимаем», конечно, без каких-либо объясне­ний, когда мыслитель «решает» определенную проблему таким способом, который мы сами считаем нормативно «правильным», когда, например, какой-либо человек «правильно» считает, что для задуманной им цели он применяет «правильные» (с нашей точки зрения) сред­ства. Наше понимание этих актов столь очевидно именно потому, что речь идет о реализации объективно «зна­чимого». Тем не менее не надо думать, что в этом случае нормативно правильное предстает—в логическом ас­пекте — в той же структуре, как в своем общем зна­чении в качестве априорного условия научного исследо­вания как такового. Напротив, его функция в качестве средства «понимания» ничем не отличается от той, ко­торая осуществляется при чисто психологическом «вчув-ствовании» в логически иррациональные связи эмоцио­нального и аффективного характера, когда задача сводится к их понимающему познанию. Средством понимающего объяснения является здесь не нормативная правильность, а, с одной стороны, конвенциональная привычка исследователя и педагога мыслить так, а не иначе: с другой — способность при необходимости, понимая, «вчувствоваться» в мышление, отклоняющееся от того, к которому он привык, и представляющееся ему поэтому нормативно «неправильным». Уже тот факт, что «неправильное» мышление, «заблуждение» в принципе столь же доступно нашему пониманию, как «правильное». доказывает ведь. что мышление, принимаемое нами в качестве нормативно «правильного», выступает здесь не как таковое, а только как наиболее понятный кон­венциональный тип. А это приводит нас к последнему выводу о роли нормативно правильного в социологи­ческом знании. Даже для того, чтобы «понять» «неверное» исчисле-

[592]

ние или «неправильный» логический вывод, чтобы уста­новить и показать их влияние и фактические следствия, необходимо не только произвести проверку (что само собой разумеется), совершив их «правильный» подсчет или логическое переосмысление, но и точно определить средствами «правильного» исчисления или «правильного» логического мышления именно ту точку, в которой ис­следуемые расчеты или логическое построение отклоня­ются от того, что проводящий проверку исследователь считает нормативно «правильным» со своей точки зрения. И совсем не только в педагогической практике, о чем говорит Виндельбанд во введении к своей «Истории философии» (образно называя это «предупредительными сигналами», предостерегающими от «тупиков»),—это не более чем положительный побочный результат работы историка. И не потому, что в каждой исторической проб­лематике, объектом которой служит какое-либо логи­ческое, математическое или иное научное знание, един­ственно возможной основой, определяющей выбор при отнесении к ценности, может быть только значимая для нас ценность «истины», а следовательно, и прогресс в направлении к ней. (Впрочем, даже здесь следует пом­нить об указании Виндельбанда, что «прогресс» в этом его смысле очень часто, минуя прямой путь, идет — по экономической терминологии —«выгодным для производ­ства обходным путем» через «заблуждения» и перепле­тение различных проблем.) Упомянутое требование не­обходимо потому, что те аспекты, в которых изучаемое в качестве объекта духовное образование отклоняется (или в той мере, в какой оно отклоняется) от «правиль­ного», с точки зрения исследователя, часто относятся, по его мнению, к наиболее специфически «характерным», то есть к таким, которые либо непосредственно соотне­сены с ценностью, либо являются в каузальном значении важными в связи с другими ценностно соотнесенными явлениями. Это, как правило, происходит тем чаще, чем в большей степени основополагающей ценностью исто­рического исследования является ценность истины опре­деленных мыслей, следовательно, прежде всего — в исто­рии какой-либо «науки» (например, философии или такой теоретической науки, как политическая экономия). Однако совсем не обязательно только здесь; подобное, близкое, во всяком случае, положение создается повсюду, где предметом изображения служит субъективное по

[593]

своему намерению, рациональное поведение вообще, где, следовательно, ошибки «мышления» или «исчисления» могут образовать каузальные компоненты поведения. Так, например, для того чтобы «понять» ведение войны — пусть даже не обстоятельно или в деталях, — необхо­димо представить себе на той и другой стороне сражаю­щихся идеального полководца, которому совершенно ясна как общая ситуация, так и дислокация сторон, а также вытекающие из всего этого возможности достиг­нуть in concrete однозначной цели — уничтожения воен­ной мощи противника, — и который на основании такого знания действует безошибочно и логически «непогреши­мо». Ибо только в этом случае может быть однозначно установлено, как каузально повлияло на ход событий то обстоятельство, что реальные полководцы не обладали ни подобным знанием, ни подобной безошибочностью суждений и вообще не были просто рационально мысля­щими машинами. Значение рациональной конструкции состоит здесь, следовательно, в том, что она служит средством для правильного каузального «сведения». Совершенно таков же смысл тех утопических конструк­ций строго и безошибочно рациональных действий, кото­рые создаются «чистой» экономической теорией.

Для каузального сведения эмпирических процессов нам необходимы рациональные конструкции, будь то эмпирические, технические или логические, которые дадут ответ на вопрос: каковы были бы фактические обстоятельства, отражающие внешнюю связь событий или мыслительное образование (например, философскую систему), при абсолютной рациональной, эмпирической и логической «правильности» и «непротиворечивости». Логически конструкция подобной рационально «правиль­ной» утопии — лишь одно из множества возможных формирований «идеального типа», как я (ввиду отсутст­вия иного термина) определил подобные понятийные образования. Ведь можно, как уже было сказано, не только представить себе ситуацию, в которой характер­ные ложные выводы или определенное типическое, не соответствующее цели поведение могут быть полезнее правильной конструкции; но более того, существуют целые области поведения (сфера «иррационального»), где наилучшие результаты достигаются не с помощью наиболее логической рациональности, а посредством однозначности, полученной на основе изолирующей аб-

[594]

стракции. Фактически, правда, исследователь чаще всего пользуется нормативно «правильно» сконструированными «идеальными типами». Однако при этом важно помнить, что с логической точки зрения нормативная «правиль­ность» последних не составляет наиболее существенного. Исследователь, характеризуя специфическое убеждение людей определенной эпохи, может сконструировать как тип убеждений, лично ему представляющийся этически нормативным и в этом смысле объективно «правильным», так и тип, с его точки зрения этически неприемлемый, а затем сравнить со своей конструкцией поведение изу­чаемых им людей; он может, наконец, сконструировать и такой тип убеждения, который лично ему вообще не представляется ни положительным, ни отрицательным. Следовательно, нормативно «правильное» не обладает монополией для данной цели. Какое бы содержание ни имел рационально созданный идеальный тип — будь то этическая, догматически-правовая, эстетическая, религи­озная норма или техническая, экономическая, политико-правовая, культурно-политическая максима или «оцен­ка», заключенная в наиболее рациональную форму лю­бого вида, — конструкция идеального типа в рамках эмпирического исследоваания всегда преследует только одну цель: служить «сравнению» с эмпирической дей­ствительностью, показать, чем они отличаются друг от друга, установить степень отклонения действительности от идеального типа или относительное сближение с ним, для того чтобы с помощью по возможности однозначно используемых понятий описать ее, понять ее путем кау­зального сведения и объяснить. Функции такого рода вы­полняет, например, рациональное образование догмати­ческих понятий для такой эмпирической науки, как исто­рия права (см. с. 337* ), а учение о рациональном кальку­лировании — для анализа реальных действий отдельных производственных единиц в предпринимательском хозяй­стве. Обе упомянутые догматические дисциплины в ка­честве «знания ремесла» ставят перед собой также важные нормативно-практические цели. Обе дисциплины в этом своем аспекте в качестве догматических наук столь же далеки от эмпирических дисциплин в трактуемом здесь смысле, как, скажем, математика, логика, нормативна

[595]

этика, эстетика, от которых они по другим причинам столь же отличаются, как, впрочем, отличаются друг от друга и сами эти науки.

Очевидно также, что экономическая теория логически являет собой догматику в совершенно ином смысле, чем, например, догматика права. Понятия экономической те­ории относятся к экономической реальности совершенно иначе, чем понятия правовой догматики относятся к реальным объектам эмпирической истории и социологии права. Однако подобно тому как догматические правовые понятия могут и должны служить «идеальными типами» для истории и социологии права, такое применение ана­логичных понятий в познании социальной действитель­ности настоящего и прошлого составляет единственный смысл чистой экономической теории. Здесь создаются определенные предпосылки, едва ли полностью достига­емые в реальности, но встречающиеся в том или ином приближении, а затем ставится вопрос: как протекали бы при таких предпосылках социальные действия, если бы они были строго рациональны. Экономическая теория исходит из чисто экономических интересов и исключает влияние таких факторов, как политическая власть или иные внеэкономические ориентации индивидов.

Здесь произошло, однако, типичное явление «смешения проблем», ибо «свободная от государственного вмеша­тельства», от «моральных оценок», «индивидуалисти­ческая» чистая теория, которая всегда была и будет не­обходимым вспомогательным средством исследования, стала трактоваться радикальным фритредерством как полное подобие «естественной», то есть не испорченной человеческим неразумием, действительности, а тем самым и как «долженствование», другими словами, как значи­мый в ценностной сфере идеал, а не как полезный для эмпирического исследования сущего идеальный тип. Когда же вследствие экономических и социально-поли­тических изменений в оценке государства произошел сдвиг в сфере ценностей, он в свою очередь распростра­нился и на сферу бытия и отверг чисто экономическую теорию не только как воплощение идеала (на что ей претендовать и не следовало), но и как методический путь к исследованию действительности. «Философские» соображения самых различных видов были призваны занять место рациональной прагматики, а идентифика­ция «психологически» сущего и этически значимого

[596]

привела к тому, что провести полное разделение между ценностной сферой и эмпирическим исследованием стало невозможным. Выдающиеся достижения сторонников этого научного направления в исторической, социологи­ческой, социально-политической области получили все­общее признание; однако для беспристрастного наблю­дателя столь же очевиден полный, десятилетия длящийся упадок теоретического и строго научного экономического исследования вообще как естественное следствие упомяну­того смешения проблем. Один из основных тезисов, исполь­зуемых противниками чистой теории, состоял в том, что рациональные конструкции последней не более чем «толь­ко фикции», ничего не говорящие о реальной действи­тельности. При правильном понимании это действительно так; ибо теоретические конструкции только способству­ют познанию, а отнюдь не дают познания реальностей, которые вследствие воздействия иных, не содержащихся в их теоретических предпосылках обстоятельств и моти-вационных рядов сами лишь в редчайших случаях со­держат приближения к конструированному процессу. Однако, как явствует из сказанного выше, последнее ни в коей мере не умаляет значения чистой теории и необходимости в ней. Второй тезис противников чис­той теории сводился к тому, что свободной от оценки экономической политики как науки вообще быть не мо­жет. Данный тезис, безусловно, полностью неверен, более того, верно обратное: только «свобода от оценок» (в том смысле, как мы это показали выше) являет собой предпосылку каждого чисто научного исследова­ния политики, особенно социальной и экономической. Вряд ли необходимо повторять, что безусловно возмож­но, в научном отношении полезно и необходимо конструи­ровать положения следующего типа: для осуществления (в экономической политике) цели х, единственное надеж­ное средство y, а в условиях b1 b2 b3 единственными или наиболее эффективными средствами являются y1 y2 y3. Cледует лишь напомнить, что эта проблема состоит в том, насколько возможно абсолютно однозначно определить преследуемую цель. Если это сделано, то все сводится к простой инверсии каузальных положений, то есть к чисто «технической» проблеме. Именно поэтому в указанных случаях отнюдь не возбраняется трактовать такие технические телеологические положения как простые каузальные ряды, то есть таким образом: из

[597]

y или из у1 у2 у3 при условиях b1 b2 b3 всегда следует результат х. Это совершенно то же самое, а «рецепты» «практический политик» без труда извлечет сам. Однако экономика как наука ставит перед собой наряду с созданием идеально-типических конструкций и с устано­влением приведенных здесь отдельных причинных связей в экономике (ведь только о них идет речь, если х доста­точно однозначен и, следовательно, сведение результата к причине, то есть сведение средства к цели, достаточно строго проведено) еще ряд других задач. Экономическая наука должна сверх того изучать всю совокупность социальных явлений под углом зрения их обусловлен­ности также и экономическими причинами, то есть с точки зрения влияния экономики на историю и общество. С другой стороны, ее задача — установить обусловлен­ность экономических процессов и хозяйственных форм социальными явлениями в зависимости от различных их видов и стадий развития. Это — задача истории и со­циологии хозяйства. К таким социальным явлениям от­носятся, конечно, прежде всего политические действия и образования, то есть в первую очередь государство и гарантированное государством право. Но столь же само собой разумеется, что не только политические акции, но и совокупность всех тех образований, которые в доста­точно для научного интереса релевантной степени влия­ют на экономику. Такое наименование, как наука об «экономической политике», конечно, весьма мало под­ходит к определению всей совокупности указанных проб­лем. То, что мы тем не менее это наименование часто встречаем, объясняется с внешней стороны характером университетов как средоточий образования государствен­ных чиновников; с внутренней стороны — интенсивным влиянием, которое государство посредством своего мощ­ного аппарата оказывает на экономику, практической важностью рассмотрения именно этого факта. Вряд ли надо вновь указывать на то, что преобразование во всех таких исследованиях «причины и действия» в «средство и цель» возможно в тех случаях, когда ре­зультат, о котором здесь идет речь, может быть опре­делен достаточно однозначно. Само собой разумеется, что в логическом соотношении ценностной сферы и сферы эмпирического познания и в данном случае ничего не меняется. В заключение мы считаем необходимым указать еще на одно обстоятельство.

[598]

В течение последних десятилетий престиж государст­ва значительно вырос, прежде всего вследствие тех бес­прецедентных событий, свидетелями которых мы являем­ся. Ему одному из всех социальных коллективов предо­ставляется теперь «легитимная» власть решать вопрос о жизни, смерти и свободе людей, и государственные орга­ны действительно пользуются этим правом в период вой­ны, борясь против внешнего врага, в мирное время — против внутренней оппозиции. В мирное время государст­во является крупнейшим предпринимателем и самой могущественной инстанцией, господствующей над нало­гоплательщиками. В военное время оно обладает безгра­ничным правом пользоваться всеми доступными ему хозяйственными ресурсами страны.' Современная рацио­нализированная форма государственного предпринима­тельства позволила в ряде областей достичь таких ре­зультатов, которые оказались бы, конечно, немыслимы­ми—даже в приближенной форме—для каких-либо иных обобществленных совместных действий. Казалось бы совершенно естественным, что вследствие всего ска­занного государство должно быть главной «ценностью» — особенно если речь идет об оценках в области «поли­тики», что с его интересами должны соотносить­ся все социальные действия. Но в действительности это—совершенно недопустимое истолкование, построен­ное на перемещении фактов из сферы бытия в сферу нор­мативных оценок, при котором полностью игнорируется отсутствие однозначных следствий из таких оценок, что сразу же проявляется при обсуждении необходимых «средств» («сохранения» государства или «оказания ему помощи»). В сфере чисто фактических действий следует именно ради указанного престижа установить, чего госу­дарство совершать не может. Причем даже в той обла­сти, которая безусловно считается его доменом, то есть в области военной. Изучение ряда явлений, заявивших о себе в годы войны в армиях государств с национально неоднородным населением, показывает, что свободная от принуждения преданность делу своего государства от­нюдь не маловажный фактор даже в военном отношении. В области экономики достаточно указать на то, что при­менение в мирное время форм и принципов экономики военных лет и длительное их сохранение может очень скоро привести к таким последствиям, которые прежде все­го покажут несостоятельность концепции сторонников экс-

[599]

пансионистских государственных идеалов. На этом, одна­ко, мы здесь останавливаться не будем. В сфере оценок можно с полным правом защищать точку зрения, отстаи­вающую наивысшую власть государства и его право поль­зоваться аппаратом принуждения в борьбе с оппозицией, но возможна и противоположная точка зрения, пол­ностью отрицающая самодовлеющую ценность государст­ва и превращающая последнее просто в техничес­кое вспомогательное средство для реализации совсем иных ценностей, которые только и оправдывают его до­стоинство и лишают его этого ореола, как только оно совершает попытку изменить свое подчиненное положе­ние.

Здесь мы, конечно, не будем развивать, ни тем более защищать ни эту, ни какую-либо иную ценностную по­зицию. Достаточно лишь напомнить, что непосредствен­ная обязанность профессиональных «мыслителей» состо­ит прежде всего в том, чтобы сохранять трезвость перед лицом господствующих идеалов, какими бы величествен­ными они ни казались, сохранять способность «плыть против течения», если в этом окажется необходимость. «Немецкие идеи 1914 г.» были продуктом литературы. Социализм будущего — фраза, необходимая для рацио­нализации экономики путем сочетания процесса даль­нейшей бюрократизации с администрацией, осуществля­емой союзами целевого назначения с помощью заинте­ресованных лиц. Если патриоты из различных ведомств по вопросам экономической политики в своем фанати­ческом увлечении этими чисто техническими мерами предпочитают вместо объективного изучения их целесо­образности (в значительной степени основанной на трезвых соображениях финансовой политики) взывать к освящению своих взглядов не только немецкой фило­софией, но даже религией (что в настоящее время пос­тоянно происходит), то это просто отвратительная без­вкусица со стороны преисполненных своей важности ли­тераторов. Каковы могут или должны быть «немецкие идеи 1918 г.», формирование которых произойдет не без участия тех, кто вернется после войны, никто теперь предречь не может. Но именно они определят буду­щее.

[600]

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Статья представляет собой переработанный текст доклада, подготов­ленного в 1913 г. для внутренней дискуссии в рамках комиссии «Общества по вопросам социальной политики». Здесь исключено все то, что могло интересовать только данное учреждение, и расши­рены общие методологические положения. Из других предложенных для дискуссии докладов опубликован доклад профессора Шпрангера в ежегоднике «Schmollers Jahrbuch fur Gcsctzgebung, Verwaltung und Volkswirtschaft». Должен сознаться, что эта работа философа, кото­рого я высоко ценю, представляется мне удивительно слабой, посколь­ку она не вносит ясности в обсуждаемые проблемы. Однако от поле­мики я отказываюсь, хотя бы из-за недостатка места, и ограничиваюсь тем, что излагаю собственную точку зрения.

2. Для этого недостаточен принцип, принятый в Голландии: освобожде­ние от принуждения в вопросах вероисповедания и теологического факультета, свобода основания университетов — при гарантии необ­ходимых для этого средств и следовании требуемым уставом предпи­саниям о квалификации профессоров, занимающих университетские кафедры, и предоставление частным лицам права учреждать кафедры, влиять на выдвижение кандидатов на профессорские должности. Все это выгодно лишь тем, кто располагает капиталом, а также автори­тарным организациям, которые и без того обладают достаточной властью: как известно, таким правом воспользовались лишь предста­вители клерикальных кругов.

3. Это не немецкая особенность. Почти во всех странах фактически явно или тайно такие ограничения существуют. Различие лишь в том, какого рода ценностные проблемы исключаются.

4. Я вынужден сослаться на то, о чем уже шла речь в предыдущих статьях (недостаточно точные, быть может, отдельные формулировки не должны, как мне кажется, затрагивать существенные для данного исследования стороны), и хочу отослать по вопросу о «недействен­ности» ряда последних оценок в области важной проблематики среди прочего и к работе: Radbruch G. Einfuhrung in die Rechtswissen-schaft, 1913. В некоторых пунктах я не согласен с автором, однако для исследуемой здесь проблемы это не существенно.

5. В статье «Volkswirtschaftslehre». — In: Handworterblich der Staats-wissenschaft. 3 Aufl. Bd. 8 S. 426-501.

[601]

Текст приводится по изданию:

Избранные произведения: Пер. с нем./Сост., общ. ред. и послесл. Ю. Н. Давыдова; Предисл. П. П. Гайденко. — М.: Прогресс, 1990. —808 с.— (Социологич. мысль Запада).

* Частным образом (лат.).—Прим. перев.

* cm.: weber М. Gesammelte Aufsetze zur Wissenschaftslehre .., S. 88 ff. — Прим. перев.

* Здесь: строй (лат.).—Прим. перев.

* cm.: weber М. Gesammelte Autsatze zur Wissenschaftslehre. S. 337. — Прим. перев.