Часть 4.

убеждения оказалась бы тождественной безответствен­ности, а этика ответственности — тождественной бес­принципности. Об этом, конечно, нет и речи. Но глубин-нейшая противоположность существует между тем, дей­ствуют ли по максиме этики убеждения —: на языке религии: «Христианин поступает как должно, а в отно­шении результата уповает на Бога», или же дейст­вуют по максиме этики ответственности: надо распла­чиваться за (предвидимые) последствия своих действий. Как бы убедительно ни доказывали вы действующему по этике убеждения синдикалисту, что вследствие его поступков возрастут шансы на успех реакции, усилится угнетение его класса, замедлится дальнейшее восхож­дение этого класса, на него это не произведет никако­го впечатления. Если последствия действия, вытекаю­щего из чистого убеждения, окажутся скверными, то действующий считает ответственным за них не себя, а мир, глупость других людей или волю Бога, который создал их такими. Напротив, тот, кто исповедует этику ответственности, считается именно с этими заурядными человеческими недостатками, — он, как верно подметил Фихте, не имеет никакого права предполагать в них доб­роту и совершенство, он не в состоянии сваливать на других последствия своих поступков, коль скоро мог их предвидеть. Такой человек скажет: эти следствия вме­няются моей деятельности. Исповедующий этику убеж­дения чувствует себя «ответственным» лишь за то, что­бы не гасло пламя чистого убеждения, например, пламя протеста против несправедливости социального порядка. Разжигать его снова и снова — вот цель его совершенно иррациональных с точки зрения возможного успеха по­ступков, которые могут и должны иметь ценность толь­ко как пример.

Но и на этом еще не покончено с проблемой. Ни одна этика в мире не обходит тот факт, что достижение «хороших» целей во множестве случаев связано с не­обходимостью смириться и с использованием нравст­венно сомнительных или по меньшей мере опасных средств, и с возможностью или даже вероятностью сквер­ных побочных следствий; и ни одна этика в мире не может сказать: когда и в каком объеме этически поло­жительная цель «освящает» этически опасные средства и побочные следствия. Главное средство политики — насилие, а сколь важ-

[697]

но напряжение между средством и целью с этической точки зрения — об этом вы можете судить по тому, что, как каждый знает, революционные социалисты (цим-мервальдской ориентации) уже во время войны испове­довали принцип, который можно свести к следующей точной формулировке: «Если мы окажемся перед выбо­ром: либо еще несколько лет войны, а затем революция, либо мир теперь, но никакой революции, то мы выберем еще несколько лет войны!» Если бы еще был задан вопрос: «Что может дать эта революция?», то всякий поднаторевший в науке социалист ответил бы, что о переходе к хозяйству, которое в его смысле можно на­звать социалистическим, не идет и речи, но что должно опять-таки возникнуть буржуазное хозяйство, которое бы могло только исключить феодальные элементы и остатки династического правления. Значит, ради этого скромного результата: «Еще несколько лет войны»! По­жалуй, позволительно будет сказать, что здесь даже при весьма прочных социалистических убеждениях можно от­казаться от цели, которая требует такого рода средств. Но в случае с большевизмом и спартакизмом, вообще революционным социализмом любого рода дела обстоят именно так, и, конечно, в высшей степени забавным кажется, что эта сторона нравственно отвергает «деспо­тических политиков» старого режима из-за использова­ния ими тех же самых средств, как бы ни был оправдан отказ от их целей.

Что касается освящения средств целью, то здесь эти­ка убеждения вообще, кажется, терпит крушение. Конеч­но, логически у нее есть лишь возможность отвергать всякое поведение, использующее нравственно опасные средства. Правда, в реальном мире мы снова и снова сталкиваемся с примерами, когда исповедующий этику убеждения внезапно превращается в хилиастического пророка, как, например, те, кто, проповедуя в настоя­щий момент «любовь против насилия», в следующее мгновение призывают к насилию — к последнему наси­лию, которое привело бы к уничтожению всякого на­силия, точно так же, как наши военные при каждом наступлении говорили солдатам: это наступление -- по­следнее, оно приведет к победе, и, следовательно, к миру. Исповедующий этику убеждения не выносит эти­ческой иррациональности мира. Он является косми-чески-этическим «рационалистом». Конечно, каждый из

[698]

вас, кто знает Достоевского, помнит сцену с Великим инквизитором, где эта проблема изложена верно. Невоз­можно напялить один колпак на этику убеждения и эти­ку ответственности или этически декретировать, какая цель должна освящать какое средство, если этому прин­ципу вообще делаются какие-то уступки.

Коллега Ф. В. Фёрстер, которого лично я высоко ценю за несомненную чистоту его убеждений, но как политика, конечно, безусловно отвергаю, думает, что в своей книге он обошел эту трудность благодаря простому тезису: из добра может следовать только добро, из зла — лишь зло. В таком случае вся эта проблематика просто не существовала бы. Но все-таки удивительно, что через 2500 лет после «Упанишад» такой тезис все еще смог появиться на свет. Не только весь ход мировой истории, но и любое откровенное исследование обыденного опыта говорит о прямо противоположном. Древней проблемой теодицеи как раз и является вопрос: почему же это сила, изображаемая одновременно как всемогущая и благая, смогла создать такой иррациональный мир незаслу­женного страдания, безнаказанной несправедливости и неисправимой глупости? Либо она не есть одно, либо же она не есть другое; или жизнью правят совершенно иные принципы возмещения и воздаяния, такие, которые можем толковать метафизически, или же такие, которые навсегда будут недоступны нашему толкованию. Проб­лема опыта иррациональности мира и была движущей силой всякого религиозного развития. Индийское учение о карме и персидский дуализм, первородный грех, предо­пределение и Deus absconditus* — все они выросли из этого опыта. И первые христиане весьма точно знали, что миром управляют демоны и что тот, кто связывает­ся с политикой, то есть с властью и насилием как сред­ствами, заключает пакт с дьявольскими силами, и что по отношению к его действованию не то истинно, что из доброго может следовать только доброе, а из злого лишь злое, но зачастую наоборот. Кто не видит этого, тот в политическом отношении действительно ребенок.

Религиозная этика по-разному примирялась с тем фактом, что мы вписаны в различные, подлежащие раз­личным между собой законам жизненные структуры (Lebensordnungen). Эллинский политеизм приносил

[699]

жертвы Афродите и Гере, Дионису и Аполлону, но знал при этом, что нередко боги были в споре между собою. Индуистская жизненная структура каждую из профес­сий делала предметом особого этического закона, дхар-мы, и навсегда разделяла их друг от друга по кастам, устанавливая их жесткую иерархию, вырваться из ко­торой человек не мог с момента своего рождения, разве что возрождаясь в следующей жизни, а тем самым уста­навливала для них разную дистанцию по отношению к высшим благам религиозного спасения. Таким образом ей удалось выстроить дхарму каждой касты, от аскетов и брахманов до мошенников и девок в соответствии с имманентными закономерностями профессии. Сюда под­падают также война и политика. В «Бхагаватгите», в беседе Кришны и Арджуны, вы обнаружите включение войны в совокупность жизненных структур. «Делай не­обходимое» — вот, согласно дхарме касты воинов и ее правилам, должный, существенно необходимый в соот­ветствии с целью войны «труд»: согласно этой вере, он не наносит ущерба религиозному спасению, но служит ему. Индийскому воину, погибающему героической смертью, небеса Индры представлялись с давних пор столь же гарантированными, как и Валгалла германцу. Но нирвану он презирал бы так же, как презирал бы германец христианский рай с его ангельскими хорами. Такая специализация этики сделала возможным для индийской этики ничем не нарушаемое, следующее лишь собственным законам политики и даже усиливающее их обращение с этим царским искусством. Действительно радикальный «макиавеллизм» в популярном смысле этого слова классически представлен в индийской литературе «Артхашастрой» Каутальч (задолго до Рождества Христова, будто бы из эпохи Чандрагупты), по срав­нению с ней «Principe» Макиавелли бесхитростен. В ка­толической этике, которой обыкновенно следует профес­сор Фёрстер, «consilia evangelica»* , как известно, явля­ются особой этикой для тех, кто наделен харизмой свя­той жизни. В ней рядоположены монах, не имеющий дозволения проливать кровь и искать выгоды, и благо­честивый рыцарь и бюргер, которым дозволено — од­ному то, другому это. Градация католической этики и ее включение в структуру учения о спасении менее по-

[700]

следовательны, чем в Индии, хотя и тут они должны были и имели право соответствовать христианским пред­посылкам веры. Первородная испорченность мира гре­хом позволяла относительно легко включить в этику на­силие как средство дисциплинирования против греха и угрожающих душам еретиков. Но ориентированные только на этику убеждения, акосмические требования Нагорной проповеди и покоящееся на этом религиозное естественное право как абсолютное требование сохра­няли свою революционизирующую силу и почти во все эпохи социальных потрясений выходили со своей сти­хийной яростью на передний план. В частности, они вели к созданию радикально-пацифистских сект, одна из которых проделала в Пенсильвании эксперимент по образованию ненасильственного во внешних отношениях государственного устройства — эксперимент трагический, поскольку квакеры, когда разразилась война за неза­висимость, не смогли выступить с оружием в руках за свои идеалы. Напротив, нормальный протестантизм абсо­лютно легитимировал государство, то есть средство насилия, как божественное учреждение, а в особенно­сти—легитимное авторитарно-монархическое государ­ство (Obrigkeitsstaat). Лютер освободил отдельного человека от этической ответственности за войну и пере­ложил ее на авторитеты (Obrigkeit), повиновение ко­торым, кроме как в делах веры, никогда не могло счи­таться грехом. Опять-таки кальвинизму в принципе было известно насилие как средство защиты веры, то есть война за веру, которая в исламе с самого начала явля­лась элементом жизни. Таким образом, проблему поли­тической этики ставит отнюдь не современное, рожден­ное ренессансным культом героев неверие. Все религии бились над этой проблемой с самым различным успехом, и по тому, что было сказано, иначе и быть не могло. Именно специфическое средство легитимного насилия исключительно как таковое в руках человеческих сою­зов и обусловливает особенность всех этических проблем политики.

Кто бы, ради каких бы целей ни блокировался с ука­занным средством — а делает это каждый политик, — тот подвержен и его специфическим следствиям. В осо­бенно сильной мере подвержен им борец за веру, как религиозный, так и революционный. Давайте непредвзято обратимся к примеру современности. Тот, кто хочет си-

[701]

лой установить на земле абсолютную справедливость, тому для этого нужна свита: человеческий «аппарат». Ему он должен обещать необходимое (внутреннее и внешнее) вознаграждение — мзду небесную или зем­ную — иначе «аппарат» не работает. Итак, в условиях современной классовой борьбы внутренним вознагражде­нием является утоление ненависти и жажды мести, прежде всего: Ressentirnenfa и потребности в псевдоэтическом чувстве безусловной правоты, поношении и хуле против­ников. Внешнее вознаграждение —это авантюра, победа, добыча, власть и доходные места. Успех вождя полностью зависит от функционирования подвластного ему чело­веческого аппарата. Поэтому зависит он и от его — а не своих собственных — мотивов, то есть от того, чтобы свите: красной гвардии, провокаторам и шпионам, агита­торам, в которых он нуждается, эти вознаграждения до­ставлялись постоянно. То, чего он фактически достигает в таких условиях, находится поэтому вовсе не в его руках, но предначертано ему теми преимущественно низкими мотивами действия его свиты, которые можно удерживать в узде лишь до тех пор, пока честная вера в его личность и его дело воодушевляет по меньшей мере часть товари­щества (так, чтобы воодушевлялось хотя бы большинство, не бывает, видимо, никогда). Но не только эта вера, даже там, где она субъективно честна, в весьма значительной части случаев является по существу этической «легитима­цией» жажды мести, власти, добычи и выгодных мест — пусть нам тут ничего не наговаривают, ибо ведь и материа­листическое истолкование истории — не фиакр, в который можно садиться по своему произволу, и перед носителями революции оно не останавливается! — но прежде всего: традиционалистская повседневность наступает после эмоциональной революции, герой веры и прежде всего сама вера исчезают или становятся — что еще эффек­тивнее — составной частью конвенциональной фразы по­литических обывателей и технических исполнителей. Именно в ситуации борьбы за веру это развитие проис­ходит особенно быстро, ибо им, как правило, руководят или вдохновляют его подлинные вожди — пророки ре­волюции. Потому что и здесь, как и во всяком аппара­те вождя, одним из условий успеха является опусто­шение и опредмечиванне, духовная пролетаризация в интересах «дисциплины». Поэтому достигшая господ­ства свита борца за веру особенно легко вырождаетс

[702]

обычно в совершенно заурядный слой обладателей теп­лых мест.

Кто хочет заниматься политикой вообще и сделать ее своей единственной профессией, должен осознавать данные этические парадоксы и свою ответственность за то что под их влиянием получится из него самого. Он, я повторяю, спутывается с дьявольскими силами, ко­торые подкарауливают его при каждом действии наси­лия. Великие виртуозы акосмической любви к человеку и доброты, происходят ли они из Назарета, из Ассизи или из индийских королевских замков, не «работали» с политическим средством—насилием; их царство было «не от мира сего», и все-таки они действовали и дейст­вовали в этом мире, и фигуры Платона Каратаева и святых Достоевского все еще являются самыми адекват­ными конструкциями по их образу и подобию. Кто ищет спасения своей души и других душ, тот ищет его не на пути политики, которая имеет совершенно иные за­дачи — такие, которые можно разрешить только при помощи насилия. Гений или демон политики живет во внутреннем напряжении с богом любви, в том числе и христианским Богом в его церковном проявлении, — напряжении, которое в любой момент может разразить­ся непримиримым конфликтом. Люди знали это уже во времена господства церкви. Вновь и вновь налагался на Флоренцию интердикт — а тогда для людей и спасения их душ это было властью куда более грубой, чем (говоря словами Фихте) «холодное одобрение» кантианского этического суждения, — но граждане сражались против государства церкви. И в связи с такими ситуациями Макиавелли в одном замечательном месте, если не оши­баюсь, «Истории Флоренции», заставляет одного из своих героев воздать хвалу тем гражданам, для кото­рых величие отчего города важнее, чем спасение души.

Если вы вместо отчего города или «отчего края» (Vaterland), что как раз сейчас не для каждого может быть однозначной ценностью, станете говорить о «бу­дущем социализма» или даже «международном умиро­творении», то вы подошли к проблеме в ее нынешнем состоянии. Ибо все это, достигнутое политическим дей-ствованием, которое использует насильственные сред­ства и работает в русле этики ответственности, угро­жает «спасению души». Но если в борьбе за веру к политическому действованию будут стремиться при по-

[703]

мощи чистой этики убеждения, тогда ему может быть нанесен ущерб и оно окажется дискредитированным на много поколений вперед, так как здесь нет ответствен­ности за последствия. Ибо тогда действующий не осо­знает тех дьявольских сил, которые вступили в игру. Они неумолимы и создают для его действования, а также для его собственной внутренней жизни такие следствия, перед которыми он оказывается совершенно беспомощ­ным, если он их не видит. «Ведь черт-то стар», И не годы, не возраст имеются тут в виду: «так станьте стары, чтоб его понять». Никогда и я не смирялся с тем, чтобы в дискуссии меня побеждали датой в свидетельстве о рождении; но тот простой факт, что кому-то 20 лет, а мне за 50, в конечном счете не может побудить меня и это считать достижением, перед которым я в почтении онемею. Дело не в возрасте, но, конечно, в вышколен­ной решительности взгляда на реальности жизни и в способности вынести их и внутренне оставаться на долж­ной высоте.

В самом деле: политика делается, правда, головой, но, само собой разумеется, не только головой. Тут совер­шенно правы исповедующие этику убеждения. Но должно ли действовать как исповедующий этику убеждения или как исповедующий этику ответственности, и когда так, а когда по-другому, — этого никому нельзя предписать. Можно сказать лишь одно: если ныне, в эпоху некоей, как вы думаете, не «стерильной» возбужденности — но возбужденность-то все-таки чувство вообще не всегда подлинное, — внезапно наблюдается массовый рост поли­тиков убеждения с лозунгом: «Мир глуп и подл, но не я; ответственность за последствия касается не меня, но других, которым я служу и чью глупость или под­лость я выкорчую», то скажу открыто, что я сначала спрошу о мере внутренней полновесности, стоящей за данной этикой убеждения; у меня создалось впечатле­ние, что в девяти случаях из десяти я имею дело с вер­топрахами, которые не чувствуют реально, что они на себя берут, но опьяняют себя романтическими ощуще­ниями. В человеческом смысле меня это не очень инте­ресует и не вызывает никакого потрясения. В то время как безмерным потря.сением является, когда зрелый че­ловек — все равно, стар он или юн годами, -— который реально и всей душой ощущает свою ответственность за последствия и действует сообразно этике ответствен-

[704]

ности, в какой-то момент говорит: «Я не могу иначе, на том стою». Это нечто человечески подлинное и трога­тельное. Ибо такое именно состояние, для каждого из нас, кто, конечно, внутренне не умер, должно когда-то иметь возможность наступить. И постольку этика убеж­дения и этика ответственности не суть абсолютные про­тивоположности, но взаимодополнения, которые лишь совместно составляют подлинного человека, того, кто может иметь «призвание к политике».

А теперь, уважаемые слушатели, давайте поговорим об этом моменте еще раз через десять лет. Если тогда, как мне по целому ряду причин приходится опасаться, уже немало лет будет господствовать эпоха наступив­шей реакции, и из того, чего желают и на что надеются, конечно, многие из вас и, должен откровенно признаться, я тоже, сбудется немногое (может быть, и не совсем уж ничто не сбудется, но как минимум, по видимости, немногое — что весьма вероятно; меня это не сломит, но, конечно, знать об этом.—душевное бремя),—вот тогда я бы посмотрел, что в глубинном смысле слова «стало» из тех вас, кто чувствует себя теперь подлин­ным «политиком убеждения» и охвачен тем угаром, кото­рый символизирует эта революция. Было бы прекрасно, если бы дела обстояли так, чтобы к ним подходили слова 102-го сонета Шекспира:

Тебя встречал я песней, как приветом,

Когда любовь нова была для нас.

Так соловей гремит в полночный час

Весной, но флейту забывает летом.

(Перевод С. Я. Маршака)

Но дело обстоит не так. Не цветение лета предстоит нам, но сначала полярная ночь ледяной мглы и суро­вости, какая бы по внешней видимости группа ни побе­дила. Ибо там, где ничего нет, там право свое утерял не только кайзер, но и пролетарий. Когда понемногу начнет отступать эта ночь, кто еще будет жив тогда из тех, чья весна, по видимости, расцвела сейчас так пышно? И что тогда внутренне «станет» изо всех вас? Озлобление или обывательщина, просто тупое смирение с миром и профессией, или третий, и не самый редкий вариант: мистическое бегство от мира у тех, кто имеет для этого дар, или — часто и скверно — вымучивает из

[705]

себя мистицизм как моду? В любом из этих случаев я сделаю вывод: они не поднялись до уровня своих собственных поступков, не поднялись и до уровня мира, каким он в действительности есть, и его повседневности; призвания к профессии «политика», которое, как они ду­мали, они в себе имеют, объективно и фактически в глу-биннейшем смысле у них не было. Лучше бы они просто практиковали братство в межчеловеческом общении, а в остальном сугубо по-деловому обратились бы к своему повседневному труду.

Политика есть мощное медленное бурение твердых пластов, проводимое одновременно со страстью и холод­ным глазомером. Мысль, в общем-то, правильная, и весь исторический опыт подтверждает, что возможного нель­зя было бы достичь, если бы в мире снова и снова не тянулись к невозможному. Но тот, кто на это способен, должен быть вождем, мало того, он еще должен быть — в самом простом смысле слова — героем. И даже те, кто не суть ни то, ни другое, должны вооружиться той твер­достью духа, которую не сломит и крушение всех на­дежд; уже теперь они должны вооружиться ею, ибо ина­че они не сумеют осуществить даже то, что возможно ныне. Лишь тот, кто уверен, что он не дрогнет, если, с его точки зрения, мир окажется слишком глуп или слиш­ком подл для того, что он хочет ему предложить; лишь тот, кто вопреки всему способен сказать «и все-таки!»,— лишь тот имеет «профессиональное призвание» к поли­тике.

* Подробнее о понятии "Beruf" см. примечание на с. 715 н.чст. изд. — Прим. ред.

* Распределение государственных должностей среди сторонников победившей партии (англ.).—Прим. перед.

* Самоуправления (англ.).—Прим. перев.

* Современное применение (лат.).—Прим. перев.

* Дворянство мантии (франц.).—Прим. перев.

* Устав гвельфской партии (итал.).—Прим. перев.

* Агент по выборам (англ.). — Прим. перев.

* Новому человеку, выскочке (лаг.).—Прим. перев.

* Парламентский организатор партии {англ.).—Прим. перев.

* Закрытого совещания (англ.).—Прим. перев.

* Мировой судья (Justice of Peace) {англ.).—Прим. перев.

** Член парламента (Member of Parliament) (англ.).—Прим. перев.

* Национальных съездах (англ.).—Прим. перев.

* Назначении кандидатов {англ.).—Прим. перев.

* Реформа государственной гражданской службы (англ.).—Прим. перев.

* Искренностью (лат.).—Прим. перев.

* Сокрытый Бог (лат.).—Прим. перев.

* Евангельские советы (лат.).—Прим. перев.