Часть 3.

обществе. То обстоятельство, что сам он не получает и не намеревается заполучить крупные федеральные посты, имеет к тому же следующее преимущество: нередко, ес­ли боссам кажется, что от этого притягательность пар­тии во время выборов повысится, в кандидаты попадают чуждые партии умы, то есть выдающиеся личности, а не только все тот же нобилитет партийных старейшин, как у нас. Именно структура таких беспринципных партий с их презираемыми в обществе власть имущими дала воз­можность стать президентами дельным людям, которые бы у нас никогда не сделали подобной карьеры. Конечно, боссы противятся «аутсайдеру», который мог бы пред­ставлять опасность для источников их денег и власти. Однако в конкурентной борьбе за доверие избирателей им нередко приходилось соглашаться с выдвижением та­ких кандидатов, которые считались борцами с коррупцией.

Итак, речь идет о могущественном капиталистичес­ком, насквозь заорганизованном сверху донизу партий­ном предприятии, опирающемся также на чрезвычайно крепкие, организованные подобно ордену клубы типа «Таммани-холл», целью которых является исключитель­но достижение прибыли через политическое господство прежде всего над коммунальным управлением, пред­ставляющим и здесь важнейший объект эксплуатации. Такая структура партийной жизни была возможна вслед­ствие высокого уровня демократии в Соединенных Шта­тах, как своего рода «целине». Теперь эта взаимосвязь ведет к тому, что данная система находится в состоянии постепенного отмирания. Америкой больше не могут управлять только дилетанты. Еще 15 лет назад (в 1904 г. — Прим. перев.) на вопрос: почему американские рабочие позволяют так управлять собою политикам, о презрении к которым они сами же и заявляют, — следовал ответ: «Пусть лучше чиновниками будут люди, на которых мы плюем, чем как у вас, каста чиновников, которая плюет на нас». Это старая позиция американской «демокра­тии»: социалисты уже тогда думали совершенно иначе. Но такое состояние стало невыносимым. Дилетантское управление оказалось недостаточным, и Civil Service Reform* все больше увеличивала количество пожиз­ненных мест, дающих право на получение пенсии, при-водя таким образом к тому, что посты начали занимать

[684]

университетски образованные чиновники, столь же неподкупные и знающие свое дело, как и наши. Около 100000 постов теперь уже не являются «трофеями» избирательного цикла, но дают прапо на пенсии и тре­буют свидетельства о квалификации. Это обстоятельство .постепенно вытеснит spoils system, а тогда, пожалуй, преобразуется и способ руководства партиями; мы только еще не знаем — как.

В Германии до сих пор решающими условиями по­литического предприятия являлись, в основном, следую­щие. Во-первых: бессилие парламентов, в результате чего никто из обладавших качествами вождя в течение дли­тельного времени не мог сюда попасть. Допустим, он захотел бы стать членом парламента — что бы он стал там делать? Когда освобождалось место в канцелярии, соответствующему начальнику управления можно было сказать: в моем избирательном округе есть весьма тол­ковый человек, он бы подошел, возьмите-ка его. И его охотно брали на освободившееся место. Вот, в общем-то, все, чего мог достигнуть немецкий парламентарий для удовлетворения своих инстинктов власти — если у него таковые имелись. Следует также учесть — и этот второй момент обусловливал первый — огромное значе­ние в Германии вышколенного профессионального чинов­ничества. Здесь мы были первыми в мире. Поэтому профессиональное чиновничество претендовало не только на места чиновников-специалистов, но и на министерские посты. Соответствующая формула была найдена в прош­лом году в баварском ландтаге, когда предметом дис­куссии стала парламентаризация: одаренные люди больше не согласятся быть чиновниками, если парла­ментариев станут выдвигать на министерские посты. Кроме того, чиновничье управление в Германии систе­матически уклонялось от такого рода контроля, каким являются в Англии разъяснения комитета, и таким об­разом лишало парламенты способности (за немногими исключениями) растить в своей среде действительно тол­ковых начальников управлений.

Третьим отличительным моментом было то, что, в противоположность Америке, мы в Германии имели принципиальные партии, которые по меньшей мере с субъективной bona tides* утверждали, что их члены

[685]

являются носителями «мировоззрения». Однако из этих партий две важнейшие: с одной стороны, партия центра, с другой стороны, социал-демократия — были прирожден­ными партиями меньшинства, и именно умышленно. Руководящие круги партии центра в Рейхе никогда не скрывали, что они против парламентаризма из-за боязни оказаться в меньшинстве, так как тогда им было трудно по-прежнему, через давление на правительство, устраивать карьеристов. Социал-демократия оставалась принципиальной партией меньшинства и помехой пар-ламентаризации, ибо не хотела мараться о существую­щий буржуазный политико-гражданский порядок. То обстоятельство, что обе эти партии исключили себя из парламентарной системы, сделало последнюю невоз­можной.

Чем же в таком случае стали заниматься немецкие профессиональные политики? У них не было ни власти, ни ответственности, они могли играть лишь весьма подчиненную роль уважаемых людей и в результате снова оказались во власти самых типичных цеховых инстинктов. В кругу этих уважаемых людей, вся жизнь которых заключалась в их крошечных постах, невозмож­но было выдвинуться чужеродному человеку. Я мог бы в любой партии, не исключая, конечно, и социал-демокра­тию, назвать множество имен, каждое из которых сим­волизирует трагедию политической карьеры человека, имевшего качества вождя и вследствие этого непере­носимого уважаемыми людьми. Все наши партии прошли путь превращения в корпорацию уважаемых людей. Например, Бебель, как бы ни был скуден его интеллект, являлся еще вождем по своему темпераменту и искрен­ности. Вследствие того что Бебель был мучеником, что никогда (по мнению масс) не обманывал их доверия, он всецело полагался на них, и не было в партии силы, способной всерьез выступить против него. С его смертью ситуация в партии изменилась: началось господство чи­новников, и все чаще давали о себе знать чиновничьи инстинкты. К власти пришли профсоюзные чиновники, партийные секретари, журналисты, чиновничество в высшей степени порядочное (можно сказать, на редкость порядочное, имея в виду положение в других странах, особенно продажных, как правило, чиновников в Аме­рике),—однако и рассмотренные выше последствия гос­подства чиновников все чаще имели место в партии.

[686]

Начиная с восьмидесятых годов, буржуазные партии полностью превратились в корпорации уважаемых людей. Правда, время от времени они должны были в рекламных целях привлекать умы, стоящие вне партий, чтобы потом иметь возможность сказать: «В наших рядах есть такие-то и такие-то имена». Но именно их-то они и старались по возможности не допустить к участию в выборах, и не получалось это лишь там, где указанные лица действовали жестко.

Тот же дух господствовал и в парламенте. Наши парламентские партии были и остаются корпорациями. Каждая речь, произносимая на заседании Рейхстага, предварительно целиком подвергалась партийному рецен­зированию. Это можно заметить по ее неслыханной скуке. Получить слово мог лишь тот, кто был заявлен в качестве оратора. Вряд ли можно придумать более глубокую противоположность английским, а также (по совершенно противоположным причинам) французским парламентским традициям.

Вследствие катастрофы, которую обыкновенно име­нуют революцией, сейчас, может быть, совершается не­кое преобразование. Но «может быть» не значит «опре­деленно». Прежде всего, появились ростки новых типов партийного аппарата. Во-первых, аппарат любителей-ди­летантов. Особенно часто он представлен студентами различных высших школ, которые говорят какому-нибудь человеку, вменяя ему качества вождя: мы хотим вы­полнять нужную для вас работу, изложите, что мы должны делать. Во-вторых, аппарат деловых людей. Случалось так, что люди приходили к какому-нибудь человеку, в котором они усматривали качества вождя, и предлагали ему взять на себя вербовку избирателей в обмен на твердую сумму за каждый голос. Если бы вы попросили меня честно ответить, какой из этих двух аппаратов я бы посчитал более надежным с сугубо технически-политической точки зрения, то я. видимо, предпочел бы второй его вариант. Однако и тот, и другой были всего лишь быстро всплывающими пузырями, которые тут же снова исчезали. Существующий аппарат произвел перегруппировку, продолжая работать. Все эти явления были всего лишь симптомами того, что новые виды партийного аппарата, быть может, и воз­никли, если бы только в наличии имелись вожди. Однако их выдвижение исключалось уже техническим своеобра-

[687]

зием системы пропорционального избирательного права. Появлялся — и тут же снова исчезал — только один-другой уличный диктатор. И только свита уличной диктатуры организована прочной дисциплиной — отсюда и власть этих исчезающих меньшинств.

Предположим, дело приняло бы иной оборот. Тогда, в соответствии со сказанным выше, следует подчеркнуть: руководство партиями со стороны плебисцитарных вождей обусловливает «обездушивание» свиты, ее, можно было бы сказать, духовную пролетаризацию. Чтобы подойти вождю в качестве аппарата, свита должна слепо по­виноваться, быть машиной по-американски, без помех, вызываемых тщеславием уважаемых людей, или претен­зий, как следствий собственных взглядов. Избрание Линкольна стало возможным лишь благодаря такой специфике партийной организации, а в случае с Гладстоном, как уже говорилось, то же самое произошло в Cauclis'e. Вот та цена, которую приходится платить за руководство вождя. Но выбирать можно только между вождистской демократией с «машиной» и демократией, лишенной вождей, то есть господством «профессиональ­ных политиков» без призвания, без внутренних, хариз­матических качеств, которые и делают человека вождем. Последнее же предвещает то, что нынешняя партийная фронда обычно называет господством «клики». Пока что мы в Германии только это последнее и имеем. А благоприятной предпосылкой продолжения того же и в будущем, по меньшей мере в Рейхе, является, во-первых, то, что Бундесрат, видимо, возродится и с необходи­мостью начнет ограничивать власть Рейхстага, а тем самым и его значение как места отбора вождей. Далее: пропорциональное избирательное право в его нынешней форме—типичное явление для демократии, лишенной вождей, не только потому что оно способствует закулис­ным местническим сделкам уважаемых людей, но и пото­му, что впоследствии дает союзам претендентов возмож­ность настоять на занесении своих чиновников в списки и таким образом создать неполитический парламент, в котором нет места подлинным вождям. Единственной отдушиной для потребности в вожде мог бы стать рейхс-президент, если избирать его будет не парламент, а плебисцит. Проверка на деле могла бы стать основой для возникновения и отбора вождей, прежде всего если бы в крупных общинах, как, например, в Соединенных

[688]

Штатах, везде, где хотели серьезно взяться за корруп­цию, на поверхность всплывал плебисцитарный город­ской диктатор с правом самостоятельно подбирать себе бюро. Это обусловило бы приспособление партийной организации к такого рода выборам. Но из-за сугубо мелкобуржуазной враждебности к вождям со стороны всех партий, включая прежде всего социал-демократию, будущие способы формирования партий, а тем самым и все эти возможности еще покрыты мраком неизвестности.

И потому сегодня совершенно неясно, какую внешнюю форму примет предприятие политики как «профессии», а потому — еще менее известно, где открываются шансы для политически одаренных людей заняться решением удовлетворительной для них политической задачи. У того, кого имущественное положение вынуждает жить «за счет» политики, всегда, пожалуй, будет такая аль­тернатива: журналистика или пост партийного чиновника как типичные прямые пути; или же альтернатива, свя­занная с представительством интересов: в профсоюзе, торговой палате, сельскохозяйственной палате, ремеслен­ной палате, палате по вопросам труда, союзах рабо­тодателей и т. д., или же подходящие посты в комму­нальном управлении. Ничего больше о внешней стороне данного предмета сказать нельзя, кроме того лишь, что партийный чиновник, как и журналист, имеет скверную репутацию «деклассированного». Увы, если прямо этого им и не скажут, все равно у них будет гудеть в ушах: «продажный писатель», «наемный оратор»; тот, кто внутренне безоружен против такого к себе отношения и неспособен самому себе дать правильный ответ, тот пусть лучше подальше держится от подобной карьеры, ибо, во всяком случае, этот путь, наряду с тяжкими ис­кушениями, может принести постоянные разочарования.

Так какие же внутренние радости может предложить карьера «политика» и какие личные предпосылки для этого она предполагает в том, кто ступает на данный путь?

Прежде всего, она дает чувство власти. Даже на фор­мально скромных должностях сознание влияния на лю­дей, участия во власти над ними, но в первую очередь — чувство того, что и ты держишь в руках нерв истори­чески важного процесса, — способно поднять профессио­нального политика выше уровня повседневности. Однако здесь перед ним встает вопрос: какие его качества дают

[689]

ему надежду справиться с властью (как бы узко она ни была очерчена в каждом отдельном случае) и, следова­тельно, с той ответственностью, которую она на него возлагает? Тем самым мы вступаем в сферу этических вопросов; ибо именно к ним относится вопрос, каким надо быть человеку, дабы ему позволительно было воз­ложить руку на спицы колеса истории.

Можно сказать, что в основном три качества явля­ются для политика решающими: страсть, чувство ответ­ственности, глазомер. Страсть — в смысле ориентации на существо дела (Sachlichkeit): страстной самоотдачи «делу», тому богу или демону, который этим делом пове­левает. Не в смысле того внутреннего образа действий, который мой покойный друг Георг Зиммель обычно на­зывал «стерильной возбужденностью», свойственной определенному типу прежде всего русских интеллекту­алов (но отнюдь не всем из них!), и который ныне игра­ет столь заметную роль и у наших интеллектуалов в этом карнавале, украшенном гордым именем «револю­ции»: утекающая в пустоту «романтика интеллектуаль­но занимательного» без всякого делового чувства ответ­ственности, Ибо одной только страсти, сколь бы под­линной она ни казалась, еще, конечно, недостаточно. Она не сделает вас политиком, если, являясь служением «делу», не сделает ответственность именно перед этим делом главной путеводной звездой вашей деятельности. А для этого — в том-то и состоит решающее психоло­гическое качество политика — требуется глазомер, спо­собность с внутренней собранностью и спокойствием поддаться воздействию реальностей, иными словами, требуется дистанция по отношению к вещам и людям. «Отсутствие дистанции», только как таковое, — один из смертных грехов всякого политика, — и есть одно из тех качеств, которые воспитывают у нынешней интеллекту­альной молодежи, обрекая ее тем самым на неспособ­ность к политике. Ибо проблема в том и состоит: как можно втиснуть в одну и ту же душу и жаркую страсть, и холодный глазомер? Политика «делается» головой, а не какими-нибудь другими частями тела или души. И все же самоотдача политике, если это не фривольная ин­теллектуальная игра, но подлинное человеческое дея­ние, должна быть рождена и вскормлена только стра­стью. Но полное обуздание души, отличающее страст­ного политика и разводящее его со «стерильно возбуж-

[690]

денным» политическим дилетантом, возможно лишь благодаря привычке к дистанции — в любом смысле слова. «Сила» политической «личности» в первую оче­редь означает наличие у нее этих качеств.

И потому политик ежедневно и ежечасно должен одолевать в себе совершенно тривиального, слишком «человеческого» врага: обыкновеннейшее тщеславие, смертного врага всякой самоотдачи делу и всякой дис­танции, что в данном случае значит: дистанции по отно­шению к самому себе.

Тщеславие есть свойство весьма распространенное, от которого не свободен, пожалуй, никто. А в академи­ческих и ученых кругах — это род профессионального заболевания. Но как раз что касается ученого, то дан­ное свойство, как бы антипатично оно ни проявлялось, относительно безобидно в том смысле, что, как правило, оно не является помехой научному предприятию. Совер­шенно иначе обстоит дело с политиком. Он трудится со стремлением к власти как необходимому средству. По­этому «инстинкт власти», как это обычно называют, действительно относится к нормальным качествам политика. Грех против святого духа его призвания начи­нается там, где стремление к власти становится недело­вым (unsachlich), предметом сугубо личного самоопья­нения, вместо того чтобы служить исключительно «делу». Ибо в конечном счете в сфере политики есть лишь два рода смертных грехов: уход от существа дела (Unsach-lichkeit) и — что часто, но не всегда то же самое — безответственность. Тщеславие, то есть потребность по возможности часто самому появляться на переднем плане, сильнее всего вводит политика в искушение совер­шить один из этих грехов или оба сразу. Чем больше вынужден демагог считаться с «эффектом», тем больше для него именно поэтому опасность стать фигляром или не принимать всерьез ответственности за послед­ствия своих действий и интересоваться лишь произве­денным «впечатлением». Его неделовитость навязывает ему стремление к блестящей видимости власти, а не к действительной власти, а его безответственность ведет к наслаждению властью как таковой, вне содержатель­ной цели. Ибо хотя или, точнее, именно потому, что власть есть необходимое средство, а стремление к вла­сти есть поэтому одна из движущих сил всякой поли­тики, нет более пагубного искажения политической силы,

[691]

чем бахвальство выскочки властью и тщеславное само­любование чувством власти, вообще всякое поклонение власти только как таковой. «Политик одной только вла­сти», культ которого ревностно стремятся создать и у нас, способен на мощное воздействие, но фактически его действие уходит в пустоту и бессмысленность. И здесь критики «политики власти» совершенно правы. Внезап­ные внутренние катастрофы типичных носителей подоб­ного убеждения показали нам, какая внутренняя сла­бость и бессилие скрываются за столь хвастливым, но совершенно пустым жестом. Это — продукт в высшей степени жалкого и поверхностного чванства в отношении смысла человеческой деятельности, каковое полностью чужеродно знанию о трагизме, с которым в действи­тельности сплетены все деяния, и в особенности — дея­ния политические.

Исключительно верно именно то, и это основной факт всей истории (более подробное обоснование здесь невоз­можно), что конечный результат политической деятель­ности часто, нет — пожалуй, даже регулярно оказывался в совершенно неадекватном, часто прямо-таки парадок­сальном отношении к ее изначальному смыслу. Но если деятельность должна иметь внутреннюю опору, нельзя, чтобы этот смысл — служение делу — отсутствовал. Как должно выглядеть то дело, служа которому, поли­тик стремится к власти и употребляет власть, — это вопрос веры. Он может служить целям национальным или обще­человеческим, социальным и этическим или культурным, внутримирским или религиозным, он может опираться на глубокую веру в «прогресс» — все равно в каком смысле — или же холодно отвергать этот сорт веры, он может притязать на служение «идее» или же намере­ваться служить внешним целям повседневной жизни, принципиально отклоняя вышеуказанное притязание, — но какая-либо вера должна быть в наличии всегда. Иначе — и это совершенно правильно — проклятие нич­тожества твари тяготеет и над самыми, по видимости мощными, политическими успехами.

Сказанное означает, что мы уже перешли к обсуж­дению последней из занимающих нас сегодня проблем: проблемы этоса политики как «дела». Какому профес­сиональному призванию может удовлетворить она сама, совершенно независимо от ее целей, в рамках совокуп­ной нравственной экономики ведения жизни? Каково,

[692]

так сказать, то этические место, откуда она родом? Здесь, конечно, сталкиваются друг с другом последние мировоззрения, между которыми следует в конечном счете совершить выбор. Итак, давайте энергично возь­мемся за проблему, поднятую недавно опять, по моему мнению, совершенно превратным образом.

Однако избавимся прежде от одной совершенно три­виальной фальсификации. А именно, этика может сна­чала выступать в роли в высшей степени фатальной для нравственности. Приведем примеры. Редко можно обнаружить, чтобы мужчина, отвращая свою любовь от од­ной женщины и обращая ее на другую, не чувствовал бы потребности оправдаться перед самим собой, говоря: «она была недостойна моей любви», или: «она меня разочаровала», либо же приводя какие бы то ни было другие «основания». Неблагородство присочиняет себе «законное оправдание» («Legitirnitat») для простой си­туации: он больше не любит ее, и женщина должна это вынести; это «законное оправдание», в силу кото­рого мужчина притязает на некое право и, помимо не­счастья, жаждет свалить на женщину еще и неправоту, с глубоким неблагородством присочиняется. Точно так же действует и удачливый эротический конкурент: про­тивник должен быть никчемнейшим, иначе бы он не был побежден. Но очевидно, что и после любой победо­носной для кого-то войны дело обстоит таким же образом, когда победитель с недостойным упрямством высказы­вает претензию: я победил, ибо я был прав. Или если кого-то среди ужасов войны постигает душевный крах, и он, вместо того чтобы просто сказать, что всего этого было уж слишком много, чувствует ныне потребность оправдать перед самим собой свою усталость от войны и совершает подмену: я потому не мог этого вынести, что вынужден был сражаться за безнравственное дело. И так же обстоит дело с побежденными в войне. Вместо того чтобы — там, где сама структура общества поро­дила войну, — как старые бабы, искать после войны «ви­новного», следовало бы по-мужски сурово сказать врагу: «Мы проиграли войну — вы ее выиграли. С этим теперь все решено: давайте же поговорим о том, какие из этого нужно сделать выводы в соответствии с теми деловыми интересами, которые были задействованы, и — самое главное — ввиду той ответственности перед будущим, которая тяготеет прежде всего над победителем». Все

[693]

остальное недостойно, и за это придется поплатиться. Нация простит ущемление ее интересов, но не оскорбле­ние ее чести, в особенности если оскорбляют ее прямо-таки поповским упрямством. Каждый новый документ, появляющийся на свет спустя десятилетия, приводит к тому, что с новой силой раздаются недостойные вопли, разгораются ненависть и гнев. И это вместо того, чтобы окончание войны похоронило ее по меньшей мере в нрав­ственном смысле. Такое возможно лишь благодаря ориен­тации на дело и благородству, но прежде всего лишь благодаря достоинству. Но никогда это не будет возможно благодаря «этике», которая в действительности означает унизительное состояние обеих сторон. Вместо того чтобы заботиться о том, что касается политика: о будущем и ответственности перед ним, этика занимается полити­чески стерильными — в силу своей неразрешимости — вопросами вины в прошлом. Если и есть какая-либо по­литическая вина, то она именно в этом-то и состоит. Кроме того, в данном случае упускается из виду неиз­бежная фальсификация всей проблемы весьма матери­альными интересами: заинтересованностью победителя в наибольшем выигрыше — моральном и материальном — и надеждами побежденного выторговать себе преимуще­ства признаниями вины: если и есть здесь нечто «под­лое», то именно это, а это — следствие данного способа использования «этики» как средства упрямо утверждать свою правоту.

Но каково же тогда действительное отношение ме­жду этикой и политикой? Неужели между ними, как по­рой говорилось, нет ничего общего? Или же, напротив, следует считать правильным, что «одна и та же» этика имеет силу и для политического действования, как и для любого другого? Иногда предполагалось, что это два совершенно альтернативных утверждения: правиль­но либо одно, либо другое. Но разве есть правда в том, что хоть какой-нибудь этикой в мире могли быть выдви­нуты содержательно тождественные заповеди примени­тельно к эротическим и деловым, семейным и служеб­ным отношениям, отношениям к жене, зеленщице, сыну, конкурентам, другу, подсудимым? Разве для этических требований, предъявляемых к политике, должно быть действительно так безразлично, что она оперирует при помощи весьма специфического средства — власти, за которой стоит насилие? Разве мы не видим, что идеологи

[694]

большевизма и «Спартака», именно потому что они применяют это средство, добиваются в точности тех же самых результатов, что и какой-нибудь милитаристский диктатор? Чем, кроме личности деспотов и их дилетан­тизма, отличается господство рабочих и солдатских Советов от господства любого властелина старого режи­ма? Чем отличается полемика большинства представи­телей самой якобы новой этики против критикуемых ими противников от полемики каких-нибудь других демаго­гов? Благородными намерениями! — следует ответ. Хорошо. Но ведь речь здесь идет именно о средстве, а на благородство конечных намерений совершенно так же притязают с полной субъективной честностью и уязвляе­мые враждой противники. «Кто взялся за меч, от меча и погибнет», а борьба есть везде борьба. Итак: этика Нагорной проповеди? Что касается Нагорной пропове­ди — имеется в виду абсолютная этика Евангелия, — то дело обстоит более серьезно, чем полагают те, кто се­годня охотно цитирует данные заповеди. С этим не шу­тят. К абсолютной этике относится все то же, что было сказано о каузальности в науке: это не фиакр, который можно остановить в любой момент, чтобы входить и выходить по своему усмотрению. Но все или ничего: именно таков ее смысл, если считать, что нечто другое окажется тривиальностью. И вот, например, богатый юноша: «Он же отошел с печалью, потому что у него было большое имение». Евангельская заповедь безуслов­на и однозначна: отдай то, что ты имеешь, — все, совер­шенно все. Политик скажет: это социально бессмыслен­ное требование, пока оно не осуществляется для всех. Итак: налогообложение, разорение налогами (Wegsteue-rung), конфискация—одним словом: насилие и поря­док против всех. Но этическая заповедь об этом вооб­ще не спрашивает, такова ее сущность. Или: «Под­ставь другую щеку!» — безусловная заповедь не задает­ся вопросом, каким же это образом другому приличе­ствует бить. Этика отсутствия достоинства — разве только для святого. Так и есть: следует быть святым во всем, хотя бы по намерениям, следует жить, как Иисус, апостолы, святой Франциск и ему подобные, тогда дан­ная этика имеет смысл, тогда она является выражением некоего достоинства. В противном случае — нет. Ибо если вывод акосмической этики любви гласит: «Не проти­востоять злу насилием»,— то для политика имеет силу

[695]

прямо противоположное: ты должен насильственно про­тивостоять злу, иначе за то, что зло возьмет верх, ответствен ты. Пусть тот, кто хочет действовать в соот­ветствии с этикой Евангелия, воздержится от забасто­вок — ибо это насилие — и вступает в желтые профсою­зы. И пусть он, прежде всего, не говорит о «револю­ции». Ибо данная этика отнюдь не намерена учить тому, что именно гражданская война есть единственно закон­ная (legitiine) война. Пацифист, действующий в соответ­ствии с Евангелием, отвергнет или отринет оружие (как это рекомендовалось в Германии) по велению этического долга: чтобы положить конец данной войне и тем самым всякой войне. Политик же скажет: единственно надеж­ным средством дискредитировать войну на весь обозри­мый период был бы мир на основании статус-кво. Тогда бы народы спросили себя: для чего велась эта война? Она была бы доведена ad absurdum — что ныне невоз­можно. Ибо для победителей — по меньшей мере части их — она будет политически выгодна. И за это несет ответственность то поведение, которое сделало для нас невозможным любое сопротивление. Теперь же, когда пройдет эпоха истощения, дискредитированным окажет­ся мир, а не война — вот следствие абсолютной этики.

Наконец, долг правдивости. Для абсолютной этики он безусловен. Итак, отсюда следует вывод о необходи­мости публиковать все документы, прежде всего изобли­чающие собственную страну, а на основе этой односто­ронней публикации признавать вину в одностороннем порядке, безусловно, без оглядки на последствия. Поли­тик же обнаружит в данном случае, что в результате истина не раскрывается, но надежно затемняется зло­употреблением и разжиганием страстей: что плоды могло бы принести только всестороннее планомерное исследо­вание проблемы незаинтересованными сторонами; любой другой подход мог бы иметь для нации, которая его использует, последствия, непоправимые в течение деся­тилетий. Но абсолютная этика именно о «последствиях-то» и не спрашивает.

В этом все и дело. Мы должны уяснить себе, что всякое этически ориентированное действование может подчиняться двум фундаментально различным, непри­миримо противоположным максимам: оно может быть ориентировано либо на «этику убеждения», либо на «этику ответственности». Не в том смысле, что этика

[696]

Одноэтажный дом из газобетона и еще.