Часть 1.

Вебер М. НАУКА КАК ПРИЗВАНИЕ И ПРОФЕССИЯ*

В настоящее время отношение к научному производ­ству как профессии обусловлено прежде всего тем, что наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится и впредь. Не только внешне, но и внутренне дело обстоит

[707]

таким образом, что отдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное только при условии строжайшей специализации. Всякий раз, когда исследо­вание вторгается в соседнюю область, как это порой у нас бывает — у социологов такое вторжение происходит постоянно, притом по необходимости, — у исследователя возникает смиренное сознание, что его работа может разве что предложить специалисту полезные постановки вопроса, которые тому при его специальной точке зрения не так легко придут на ум, но что его собственное иссле­дование неизбежно должно оставаться в высшей степени несовершенным. Только благодаря строгой специализа­ции человеку, работающему в науке, может быть, один-единственный раз в жизни дано ощутить во всей пол­ноте, что вот ему удалось нечто такое, что останется надолго. Действительно, завершенная и дельная рабо­та — в наши дни всегда специальная работа. И поэтому кто не способен однажды надеть себе, так сказать, шоры на глаза и проникнуться мыслью, что вся "его судьба за­висит от того, правильно ли он делает это вот предпо­ложение в этом месте рукописи, тот пусть не касается науки. Он никогда не испытает того, что называют увле­чением наукой. Без странного упоения, вызывающего улыбку у всякого постороннего человека, без страсти и убежденности в том, что «должны были пройти тысяче­летия, прежде чем появился ты, и другие тысячелетия молчаливо ждут», удастся ли тебе твоя догадка,— без этого человек не имеет призвания к науке, и пусть он занимается чем-нибудь другим. Ибо для человека не

[708]

имеет никакой цены то, что он не может делать со страстью.

Однако даже при наличии страсти, какой бы глубо­кой и подлинной она ни была, еще долго можно не полу­чать результатов. Правда, страсть является предвари­тельным условием самого главного — «вдохновения». Сегодня среди молодежи очень распространено пред­ставление, что наука стала чем-то вроде арифметической задачи, что она создается в лабораториях или с помощью статистических картотек одним только холодным рассуд­ком, а не всей «душой», так же как «на фабрике». При этом прежде всего следует заметить, что рассуждающие подобным образом по большей части не знают ни того, что происходит на фабрике, ни того, что делают в лабо­ратории. И там и здесь человеку нужна идея, и притом идея верная, и только благодаря этому условию он смо­жет сделать нечто полноценное. Но ведь ничего не при­ходит в голову .по желанию. Одним холодным расчетом ничего не достигнешь. Конечно, расчет тоже составляет необходимое предварительное условие. Так, например, каждый социолог должен быть готов к тому, что ему и на старости лет, может быть, придется месяцами перебирать в голове десятки тысяч совершенно тривиальных ариф­метических задач. Попытка же полностью переложить решение задачи на механическую подсобную силу не проходит безнаказанно: конечный результат часто ока­зывается мизерным. Но если у исследователя не возни­кает вполне определенных идей о направлении его рас­четов, а во время расчетов — о значении отдельных ре­зультатов, то не получится даже и этого мизерного итога. Идея подготавливается только на основе упорного труда. Разумеется, не всегда. Идея дилетанта с научной точки зрения может иметь точно такое же или даже большее значение, чем открытие специалиста. Как раз дилетантам мы обязаны многими нашими лучшими постановками проблем и многими познаниями. Дилетант отличается от специалиста, как сказал Гельмгольц о Роберте Майе-ре, только тем, что ему не хватает надежности рабочего метода, и поэтому он большей частью не в состоянии' проверить значение внезапно возникшей догадки, оце­нить ее и провести в жизнь. Внезапная догадка не за­меняет труда. И с другой стороны, труд не может заме­нить или принудительно вызвать к жизни такую догадку, так же как этого не может сделать страсть. Только оба

[709]

указанных момента — и именно оба вместе — ведут за собой догадку. Но догадка появляется тогда, когда это угодно ей, а не когда это угодно нам. И в самом деле, лучшие идеи, как показывает Иеринг, приходят на ум, когда раскуриваешь сигару на диване, или — как с есте­ственнонаучной точностью рассказывает о себе Гельм-гольц — во время прогулки по улице, слегка поднимаю­щейся в гору, или в какой-либо другой подобной ситуа­ции, но, во всяком случае, тогда, когда их не ждешь, а не во время размышлений и поисков за письменным сто­лом. Но конечно же, догадки не пришли бы в голову, если бы этому не предшествовали именно размышления за письменным столом и страстное вопрошание.

Научный работник должен примириться также с тем риском, которым сопровождается всякая научная работа: придет «вдохновение» или не придет? Можно быть пре­восходным работником и ни разу не сделать собственно­го важного открытия. Однако было бы заблуждением по­лагать, что только в науке дело обстоит подобным обра­зом и что, например, в конторе все происходит иначе, чем в лаборатории. Коммерсанту или крупному промыш­леннику без «коммерческой фантазии», то есть без выдумки — гениальной выдумки, — лучше было бы оста­ваться приказчиком или техническим чиновником; он никогда не создаст организационных нововведений. Вдох­новение отнюдь не играет в науке, как это представляет себе ученое чванство, большей роли, чем в практической жизни, где действует современный предприниматель. И с другой стороны, — чего тоже часто не признают — оно играет здесь не меньшую роль, чем в искусстве. Это ведь сугубо детское представление, что математик прихо­дит к какому-либо научно ценному результату, работая за письменным столом с помощью линейки или других механических средств: математическая фантазия, напри­мер Вейерштрасса, по смыслу и результату, конечно, совсем иная, чем фантазия художника, то есть качест­венно от нее отличается, но психологический процесс здесь один и тот же. Обоих отличает упоение (в смысле платоновского «экстаза») и «вдохновение».

Есть ли у кого-то научное вдохновение, — зависит от скрытых от нас судеб, а кроме того, от «дара». Эта не­сомненная истина сыграла не последнюю роль в возник­новении именно у молодежи — что вполне понятно — очень популярной установки служить некоторым идо-

[710]

лам; их культ, как мы видим, широко практикуется сегодня на всех перекрестках и во всех журналах. Эти идолы — «личность» и «переживание». Они тесно связа­ны: господствует представление, что последнее создает первую и составляет ее принадлежность. Люди мучи­тельно заставляют себя «переживать», ибо «пережива­ние» неотъемлемо от образа жизни, подобающего лич­ности, а в случае неудачи нужно по крайней мере делать вид, что у тебя есть этот небесный дар. Раньше такое переживание называлось «чувством» (sensation). Да и о том, что такое «личность», тогда имели, я полагаю, точ­ное представление [...].

«Личностью» в научной сфере является только тот, кто служит лишь одному делу. И это касается не только области науки. Мы не знаем ни одного большого худож­ника, который делал бы что-либо другое, кроме как слу­жил делу, и только ему. Ведь даже личности такого ран­га, как Гёте, если говорить о его искусстве, нанесло ущерб то обстоятельство, что .он посмел превратить в творение искусства свою «жизнь». Пусть даже последнее утверждение покажется сомнительным — во всяком слу­чае, нужно быть Гёте, чтобы позволить себе подобное, и каждый по крайней мере согласится, что даже и такому художнику, как Гёте, рождающемуся раз в тысячелетие, приходилось за это расплачиваться. Точно так же об­стоит дело в политике. Однако сегодня мы не будем об этом говорить. Но в науке совершенно определенно не является «личностью» тот, кто сам выходит на сцену как импресарио того дела, которому он должен был бы посвятить себя, кто хочет узаконить себя через «пережи­вание» и спрашивает: как доказать, что я не только спе­циалист, как показать, что я — по форме или по сущест­ву — говорю такое, чего еще никто не сказал так, как я, — явление, ставшее сегодня массовым, делающее все ничтожно мелким, унижающее того, кто задает подоб­ный вопрос, не будучи в силах подняться до высоты и достоинства дела, которому он должен был бы служить и, значит, быть преданным только своей задаче. Так что и здесь нет отличия от художника.

Однако хотя предварительные условия нашей работы характерны и для искусства, судьба ее глубоко отлична от судьбы художественного творчества. Научная работа вплетена в движение прогресса. Напротив, в области искусства в этом смысле не существует никакого прогрес­

[711]

са. Неверно думать, что произведение искусства какой-либо эпохи, разработавшее новые технические средства или, например, законы перспективы, благодаря этому стоит выше в чисто художественном отношении, чем произведение искусства, абсолютно лишенное всех пере­численных средств и законов, если только оно было создано в соответствии с материалом и формой, то есть если его предмет был выбран и оформлен по всем пра­вилам искусства без применения позднее появившихся средств и условий. Совершенное произведение искусства никогда не будет превзойдено и никогда не устареет: отдельный индивид лично для себя может по-разному оценивать его значение, но никто никогда не сможет сказать о художественно совершенном произведении, что его «превзошло» другое произведение, в равной степени совершенное.

Напротив, каждый из нас знает, что сделанное им в области науки устареет через 10, 20, 40 лет. Такова судьба, более того, таков смысл научной работы, которо­му она подчинена и которому служит, и это как раз со­ставляет ее специфическое отличие от всех остальных элементов культуры; всякое совершенное исполнение за­мысла в науке означает новые «вопросы», оно по своему существу желает быть превзойденным. С этим должен смириться каждый, кто хочет служить науке. Научные работы могут, конечно, долго сохранять свое значение, доставляя «наслаждение» своими художественными ка­чествами или оставаясь средством обучения научной работе. Но быть превзойденными в научном отноше­нии — не только наша общая судьба, но и наша общая цель. Мы не можем работать, не питая надежды на то. что другие пойдут дальше нас. В принципе этот прогресс уходит в бесконечность.

И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Ибо отнюдь само собой не разумеется, что нечто, под­чиненное такого рода закону, само по себе осмысленно и разумно. Зачем наука занимается тем, что в действитель­ности никогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего возникает ответ: ради чисто практических, в более широком смысле слова — технических целей, чтобы ориентировать наше практическое действие в соот­ветствии с теми ожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт. Хорошо. Но это имеет какой-то смысл только для практика. А какова же внутренняя позици

[712]

самого человека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремится стать ученым? Он утверждает, что заниматься наукой «ради нее самой», а не только ради тех практических и технических достижений, кото­рые могут улучшить питание, одежду, освещение, управ­ление. Но что же осмысленное надеется осуществить ученый своими творениями, которым заранее предопреде­лено устареть, какой, следовательно, смысл усматривает он в том, чтобы включиться в это специализированное и уходящее в бесконечность производство? Для ответа на данный вопрос надо принять во внимание несколько общих соображений.

Научный прогресс является частью, и притом важней­шей частью, того процесса интеллектуализации, который происходит с нами на протяжении тысячелетий и по отношению к которому в настоящее время обычно зани­мают крайне негативную позицию.

Прежде всего уясним себе, что же, собственно, прак­тически означает эта интеллектуалистическая рационали­зация, осуществляющаяся посредством науки и научной техники. Означает ли она, что сегодня каждый из нас, сидящих здесь в зале, лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудь индеец или гот­тентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он не физик по профессии, не имеет понятия о том, как трамвай приводится в движение. Ему и не нужно этого знать. Достаточно того, что он может «рассчитывать» на определенное «поведение» трамвая, в соответствии с чем он ориентирует свое поведение, но как привести трамвай в движение — этого он не знает. Дикарь не­сравненно лучше знает свои орудия. Хотя мы тратим деньги, держу пари, что даже из присутствующих в зале коллег каждый из специалистов по политической эко­номии, если таковые здесь есть, вероятно, по-своему ответит на вопрос: как получается, что за деньги можно что-нибудь купить? Дикарь знает, каким образом он обеспечивает себе ежедневное пропитание и какие инсти­туты оказывают ему при этом услугу. Следовательно, возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддаю-

[713]

щихся учету сил, которые здесь действуют, что, напро­тив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчи­нить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация.

Но процесс расколдовывания, происходящий в запад­ной культуре в течение тысячелетий, и вообще «прог­ресс», в котором принимает участие и наука — в качест­ве звена и движущей силы, — имеют ли они смысл, выхо­дящий за пределы чисто практической и технической сферы? Подобные вопросы самым принципиальным обра­зом поставлены в произведениях Льва Толстого. Он при­шел к ним очень своеобразным путем. Его размышления все более сосредоточивались вокруг вопроса, имеет ли смерть какой-либо смысл или не имеет. Ответ Льва Толстого таков: для культурного человека — «нет». И именно потому «нет», что жизнь отдельного человека, жизнь цивилизованная, включенная в бесконечный «про­гресс», по ее собственному внутреннему смыслу не может иметь конца, завершения. Ибо тот, кто включен в движе­ние прогресса, всегда оказывается перед лицом дальней­шего прогресса. Умирающий человек не достигнет вершины — эта вершина уходит в бесконечность. Авраам или какой-нибудь крестьянин в прежние эпохи умирал «стар и пресытившись жизнью», потому что был включен в органический круговорот жизни, потому что его жизнь lie самому ее смыслу и на закате его дней давала ему то, что могла дать, для него не оставалось загадок, ко­торые ему хотелось бы разрешить, и ему было уже до­вольно того, чего он достиг.

Напротив, человек культуры, включенный в цивили­зацию, постоянно обогащающуюся идеями, знанием, проблемами, может «устать от жизни», но не может пре­сытиться ею. Ибо он улавливает лишь ничтожную часть того, что вновь и вновь рождает духовная жизнь, притом всегда что-то предварительное, неокончательное, и поэто­му для него смерть — событие, лишенное смысла. А так как бессмысленна смерть, то бессмысленна и культур­ная жизнь как таковая — ведь именно она своим бес­смысленным «прогрессом» обрекает на бессмысленность

[714]

и самое смерть. В поздних романах Толстого эта мысль составляет основное настроение его творчества.

Как тут быть? Есть ли у «прогресса» как такового постижимый смысл, выходящий за пределы технической сферы, так чтобы служение прогрессу могло стать при­званием, действительно имеющим некоторый смысл? Такой вопрос следует поставить. Однако он уже будет не только вопросом о том, что означает наука как профес­сия и призвание* для человека, посвятившего ей себя. Это и другой вопрос: каково призвание науки в жизни всего человечества? Какова ее ценность?

Здесь противоположность между прежним и совре­менным пониманием науки разительная. Вспомните уди­вительный образ, приведенный Платоном в начале седь­мой книги «Государства», — образ людей, прикованных к пещере, чьи лица обращены к ее стене, а источник света находится позади них, так что они не могут его видеть; поэтому они заняты только тенями, отбрасывае­мыми на стену, и пытаются объяснить их смысл. Но вот одному из них удается освободиться от цепей, он оборачивается и видит солнце. Ослепленный, этот чело­век ощупью находит себе путь и, заикаясь, рассказывает о том, что видел. Но другие считают его безумным. Од­нако постепенно он учится созерцать свет, и теперь его задача состоит в том, чтобы спуститься к людям в пеще­ру и вывести их к свету. Этот человек — философ, а солнце — истина науки, которая одна не гоняется за призраками и тенями, а стремится к истинному бытию.

Кто сегодня так относится к науке? Сегодня как раз у молодежи появилось скорее противоположное чувство, а именно что мыслительные построения науки представ­ляют собой лишенное реальности царство надуманных абстракций, пытающихся своими иссохшими пальцами ухватить плоть и кровь действительной жизни, но никог­да не достигающих этого. И напротив, здесь, в жизни, в том, что для Платона было игрой теней на стенах пе­щеры, бьется пульс реальной действительности, все

[715]

остальное лишь безжизненные, отвлеченные тени, и ни­чего больше.

Как совершилось такое превращение? Страстное воо­душевление Платона в «Государстве» объясняется в ко­нечном счете тем, что в его время впервые был открыт для сознания смысл одного из величайших средств вся­кого научного познания — понятия. Во всем своем зна­чении оно было открыто Сократом. И не им одним. В Индии обнаруживаются начатки логики, похожие на ту логику, какая была у Аристотеля. Но нигде нет осозна­ния значения этого открытия, кроме как в Греции. Здесь, видимо, впервые в руках людей оказалось средство, с по­мощью которого можно заключить человека в логиче­ские тиски, откуда для него нет выхода, пока он не признает: или он ничего не знает, или это — именно вот это, и ничто иное, — есть истина, вечная, непреходящая в отличие от действий и поступков слепых людей. Это было необычайное переживание, открывшееся ученикам Сократа. Из него, казалось, вытекало следствие: стоит только найти правильное понятие прекрасного, доброго или, например, храбрости, души и тому подобного, как будет постигнуто также их истинное бытие. А это опять-таки, казалось, открывало путь к тому, чтобы научиться самому и научить других, как человеку надлежит посту­пать в жизни, прежде всего в качестве гражданина государства. Ибо для греков, мысливших исключительно политически, от данного вопроса зависело все. Здесь и кроется причина их занятий наукой.

Рядом с этим открытием эллинского духа появился второй великий инструмент научной работы, детище эпо­хи Возрождения — рациональный эксперимент как сред­ство надежно контролируемого познания, без которого была бы невозможна современная эмпирическая наука. Экспериментировали, правда, и раньше: в обла­сти физиологии эксперимент существовал, например, в Индии в аскетической технике йогов; в Древней Греции существовал математический эксперимент, связанный с военной техникой, в средние века эксперимент приме­нялся в горном деле. Но возведение эксперимента в прин­цип исследования как такового — заслуга Возрождения. Великими новаторами были пионеры в области искусст­ва: Леонардо да Винчи и другие, прежде всего экспери­ментаторы в музыке XVI в. с их разработкой темпераций клавиров. От них эксперимент перекочевал в науку,

[716]

прежде всего благодаря Галилею, а в теорию — благода­ря Бэкону; затем его переняли отдельные точные науки в университетах Европы, прежде всего в Италии и Ни­дерландах.

Что же означала наука для этих людей, живших на пороге нового времени? Для художников-эксперимента­торов типа Леонардо да Винчи и новаторов в области музыки она означала путь к истинному искусству, то есть прежде всего путь к истинной природе. Искусство тем самым возводилось в ранг особой науки, а художник в социальном отношении и по смыслу своей жизни — в ранг доктора. Именно такого рода честолюбие лежит в основе, например, «Книги о живописи» Леонардо да Винчи.

А сегодня? «Наука как путь к природе» — для мо­лодежи это звучит кощунством. Наоборот, необходимо освобождение от научного интеллектуализма, чтобы вернуться к собственной природе и тем самым к природе вообще! Может быть, как путь к искусству? Такое пред­положение ниже всякой критики.

Но в эпоху возникновения точного естествознания от науки ожидали еще большего. Если вы вспомните выска­зывание Сваммердама: «Я докажу вам существование божественного провидения, анатомируя вошь», то вы увидите, что собственной задачей научной деятельности, находившейся под косвенным влиянием протестантизма и пуританства, считали открытие пути к Богу. В то время его больше не находили у философов с их понятиями и дедукциями; что Бога невозможно найти на том пути, на котором его искало средневековье, — в этом была убеж­дена вся пиетистская теология того времени, и прежде всего Шпенер. Бог сокрыт, его пути — не наши пути, его мысли — не наши мысли. Но в точных естественных науках, где творения Бога физически осязаемы, были надежды напасть на след его намерений относительно мира.

А сегодня? Кто сегодня, кроме некоторых «взрослых» детей, которых можно встретить как раз среди естество­испытателей, еще верит в то, что знание астрономии, био­логии, физики или химии может — хоть в малейшей сте­пени — объяснить нам смысл мира или хотя бы указать, на каком пути можно напасть на след этого «смысла», если он существует? Если наука что и может сделать, так это скорее убить веру в то, будто вообще существует

[717]

нечто такое, как «смысл» мира! И уж тем более нелепо рассматривать ее, эту особенно чуждую Богу силу, как путь «к Богу». А что она именно такова — в этом сегод­ня в глубине души не сомневается никто, признается он себе в том или нет. Избавление от рационализма и ин­теллектуализма науки есть основная предпосылка жизни в единстве с божественным — такой или тождественный ему по смыслу тезис стал основным лозунгом нашей религиозно настроенной или стремящейся обрести рели­гиозное переживание молодежи. И не только религиоз­ное, а даже переживание вообще. Однако здесь изби­рается странный путь: единственное, чего до сих пор не коснулся интеллектуализм, а именно иррациональное, пытаются довести до сознания и рассмотреть в лупу. Ведь именно к этому практически приходит современная интеллектуалистическая романтика иррационального. Такой путь освобождения от интеллектуализма дает как раз противоположное тому, что надеялись найти на нем те, кто на него вступил. Наконец, тот факт, что науку, то есть основанную на ней технику овладения жизнью, с наивным оптимизмом приветствовали как путь к сча­стью, я могу оставить в стороне после уничтожающей критики Ницше по адресу «последних людей, которые изобрели счастье». Кто верит в это, кроме некоторых «взрослых» детей на кафедрах или в редакторских ка­бинетах?*

В чем же состоит смысл науки как профессии теперь, когда рассеялись все прежние иллюзии, благодаря кото­рым наука выступала как «путь к истинному бытию», «путь к истинному искусству», «путь к истинной приро­де», «путь к истинному Богу», «путь к истинному сча­стью»? Самый простой ответ на этот вопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому что не дает никакого ответа на единственно важные для нас вопросы: «Что нам де­лать?», «Как нам жить?». А тот факт, что она не дает

[718]

ответа на данные вопросы, совершенно неоспорим. Проб­лема лишь в том, в каком смысле она не дает «никакого» ответа. Может быть, вместо этого она в состоянии дать кое-что тому, кто правильно ставит вопрос?

Сегодня часто говорят о «беспредпосылочной» науке. Существует ли такая наука? Все зависит от того, что под этим понимают. Всякой научной работе всегда пред­посылается определенная значимость правил логики и методики — этих всеобщих основ нашей ориентации в мире. Что касается указанных предпосылок, то они, по крайней мере с точки зрения нашего специального вопро­са, наименее проблематичны. Но существует и еще одна предпосылка: важность результатов научной работы, их научная ценность. Очевидно, здесь-то и коренятся все наши проблемы. Ибо эта предпосылка сама уже не дока­зуема средствами науки. Можно только указать на ее конечный смысл, который затем или отклоняют, или при­нимают в зависимости от собственной конечной жизнен­ной установки.

Различной является, далее, связь научной работы с ее предпосылками: она зависит от структуры науки. Естественные науки, например физика, химия, астроно­мия, считают само собой разумеющимся, что высшие законы космических явлений, конструируемые наукой, стоят того, чтобы их знать. Не только потому, что с помощью такого знания можно достигнуть технических успехов, но и «ради него самого» — если наука есть «призвание». Сама эта предпосылка недоказуема. И точ­но так же недоказуемо, достоин ли существования мир, который описывают естественные науки, имеет ли он какой-нибудь «смысл» и есть ли смысл существовать в таком мире. Об этом вопрос не ставится.

Или возьмите такое высокоразвитое в научном отно­шении практическое искусство, как современная медици­на. Всеобщая «предпосылка» медицинской деятельности, если ее выразить тривиально, состоит в утверждении, что необходимо сохранять жизнь просто как таковую и по возможности уменьшать страдания просто как тако­вые. А сама эта задача проблематична. Своими средст­вами медик поддерживает смертельно больного, даже если тот умоляет избавить его от жизни, даже если его родственники, для которых жизнь больного утратила цен­ность, которые хотят избавить его от страданий, которым не хватает средств для поддержания его жизни, утратив-

[719]

шей свою ценность (речь может идти о каком-нибудь жалком помешанном), желают и должны желать смерти такого больного, признаются они в этом или нет. Толь­ко предпосылки медицины и уголовный кодекс мешают врачу отказаться поддерживать жизнь смертельно боль­ного. Является ли жизнь ценной и когда? Об этом меди­цина не спрашивает. Все естественные науки дают нам ответ на вопрос, что мы должны делать, если мы хотим технически овладеть жизнью. Но хотим, ли мы этого и должны ли мы это делать и имеет ли это в конечном сче­те какой-нибудь смысл — подобные вопросы они оставля­ют совершенно нерешенными или принимают их в каче­стве предпосылки для своих целей.

Или возьмите такую дисциплину, как искусствоведе­ние. Эстетике дан факт, что существуют произведения искусства. Она пытается обосновать, при каких условиях этот факт имеет место. Но она не ставит вопроса о том, не является ли царство искусства, может быть, царством дьявольского великолепия, царством мира сего, которое в самой своей глубине обращено против Бога, а по своему глубоко укоренившемуся аристократическому духу об­ращено против братства людей. Эстетика, стало быть, не ставит вопроса о том, должны ли существовать произ­ведения искусства.

Или возьмите юриспруденцию. Она устанавливает, что является значимым: в соответствии с правилами юри­дического мышления, отчасти принудительно логического, отчасти связанного конвенционально данными схемами; следовательно, правовые принципы и определенные ме­тоды их толкования заранее признаются обязательными. Должно ли существовать право и должны ли быть уста­новленными именно эти правила — на такие вопросы юриспруденция не отвечает. Она только может указать: если хотят определенного результата, то такой-то право­вой принцип в соответствии с нормами нашего правового мышления — подходящее средство его достижения.

Или возьмите исторические науки о культуре. Они учат понимать политические, художественные, литератур­ные и социальные явления культуры, исходя из условий их происхождения. Но сами они не дают ответа ни на вопрос о том, были ли ценными эти явления культуры и должны ли они дальше существовать, ни на другой во­прос: стоит ли прилагать усилия для их изучения. Они предполагают уверенность, что участие таким путем в

[720]

сообществе «культурных людей» представляет интерес.

Но что это на самом деле так, они не в состоянии никому «научно» доказать, а то, что они принимают дан­ный факт как предпосылку, еще отнюдь не доказывает, что это само собой разумеется. Это и в самом деле отнюдь не разумеется само собой.

Будем говорить о наиболее близких мне дисципли­нах — социологии, истории, политэкономии и теории го­сударства, а также о тех видах философии культуры, которые ставят своей целью истолкование перечисленных дисциплин. Есть такое мнение — и я его поддерживаю, — что политике не место в аудитории. Студенты в аудито­рии не должны заниматься политикой. Если бы, напри­мер, в аудитории моего прежнего коллеги Дитриха Шефера в Берлине пацифистски настроенные студенты стали окружать кафедру и поднимать шум, то я счел бы такое поведение столь же примитивным явлением, как и то, что делали антипацифистски настроенные студенты в аудитории профессора Фёрстера, воззрения которого я совсем не разделяю.

Впрочем, политикой не должен заниматься в аудито­рии и преподаватель. И прежде всего в том случае, если он исследует сферу политики как ученый. Ибо практи­чески — политическая установка и научный анализ по­литических образований и партийной позиции — это разные вещи. Когда говорят о демократии в народном собрании, то из своей личной позиции не делают никакой тайны: ясно выразить свою позицию — здесь неприятная обязанность и долг.-Слова, которые при этом употребля­ются, выступают в таком случае не как средство науч­ного анализа, а как средство завербовать политических сторонников. Они здесь — не лемехи для взрыхления почвы созерцательного мышления, а мечи, направленные против противников, средство борьбы. Напротив, на лекции или в аудитории было бы преступлением пользо­ваться словами подобным образом. Здесь следует, если, например, речь идет о «демократии», представить ее раз­личные формы, проанализировать, как они функциониру­ют, установить, какие последствия для жизненных отно­шений имеет та или иная из них, затем противопоста­вить им другие, недемократические формы политичес­кого порядка и по возможности стремиться к тому, чтобы слушатель нашел такой пункт, исходя из которого он мог бы занять позицию в соответствии со своими

[721]