Часть 5.

Монашеская аскеза с ее серьезным отношением к христианству все время проявлялась в истории в самой крайней форме, например, в Египтe, или на горе Атос, или вскоре после принятия христианства в древнем русском Киеве (где монахи замуровывались под землей в глубоких штольнях). Однако в самой России существовала лишь народная набожность, несомненно глубокая, но лишенная какой бы то ни было тенденции к преобразованию жизни. Именно к такому преобразованию пыталось прийти вдохновленное новым монашеством христианство, утвердившееся на Западе начиная приблизительно с 1000 г.

Этим оно оказывало давление на жизнь, в результате чего воздвигались устремленные ввысь соборы; и ему удалось внушить до той поры почти не ограниченной в своей витальности знати при посвящении в рыцари, в сущности при Diu Maaze, христианские чувства, которые в некоторой степени стали господствовать и превратились для рыцаря в идеал; их мы имеем в виду, употребляя слово «рыцарское». Однако в целом христианская идея потусторонности, препятствовавшая необузданному прожиганию жизни или во всяком случае модифицировавшая его, пела еще ко второму, совершенно общему фактору, наложившему затем свой отпечаток на тип западного человека. Витальные влечения прорывались иным образом, результатом чего была душевная динамизация, которая с тех пор стала признаком западного человека. Социально она не была связана с каким-либо слоем общества. Эта динамизация и соответствующий ей тип человека является основным фактом, без которого невозможно понять роль христианства в формировании человека и бытия Запада. Уже созданное упомянутым образом рыцарство было взрывным фактором. Все, что происходило начиная со спонтанного первого рыцарского крестового похода в Испанию, через официально провозглашенные продолжавшиеся столетиями сражения крестоносцев со сторонниками ислама, до исторически, быть может, чреватого самыми серьезными последствиями акта, совершенного рыцарями вместе с остальным населением, акта, который привел их из центра Европы на становящийся европейским восток и завершился далекоидущей германизацией этих областей, — в основе всего происходившего в этот рыцарский период, лежала в конечном итоге скопившаяся и находившаяся под психическим давлением витальность.

Говорить о существовании, действительно проникнутом христианским смыслом, подобном той реализации смысла, которая удалась в областях высокой культуры Востока, невозможно без значительной переинтерпретации фактов. Ибо совершаемые под маской христианства действия должны быть, по крайней мере при должном освещении их смысла, названы ложно понятым христианством.

Так, на Западе все это продолжалось в странном смешении витального и осмысленного. Именно витальные процессы, — что я подробно здесь показать не могу, — странным образом соединенные с попытками формирования смысла, превратили последующий период городского хозяйства к северу от Альп в так называемое для этой области позднее средневековье, в период, поистине преисполненный восстаниями и одновременно отличающийся глубокой религиозностью. В Италии же в это время витальным силам была предоставлена полная свобода. Надо полностью отказаться от конвенционального представления, будто тогда, когда на севере и на юге подлинным носителем исторического развития стало городское бюргерство, только север был в целом консервативно христианским. Конечно, когда на юге как выражение сильнейшей витализации были достигнуты первые стадии капитализма, — для Флоренции это около 1300 г. с карающим гневом описал Данте, — север был преисполнен интенсивнейшим велением, испытываемым прежде всего бюргерством, прийти к новому христианскому постижению бытия. Однако страх перед существованием, который прежде всего в пластике ищет вместе с набожностью своего выражения, был не чем иным, как ударами волн существования, преисполненного и здесь борьбой социальных слоев, тех первых восстаний крестьян и цеховых ремесленников, в которых нашла свое выражение социальная, а в конечном итоге и духовная борьба за свободу на Западе. В ходе этой борьбы, в которой в качестве витального знака одновременно возникли и первые стадии развития техники, — благодаря ей Запад, обладая оружием, компасом и т. д., получил превосходство над остальным миром, — и с развитием современной науки, с распространением капитализма на север, что вскоре последовало, были заложены основы его экстравертности.

Этот период экстравертности, который, пока ощущалось веяние Возрождения, возродил в преобразованной теоретической форме почти все античные попытки осмысления бытия и продолжал развивать их в своих философских школах, очень скоро привел, как известно, в Реформации и Контрреформации к возрождению попыток христианского формирования смысла существования.

Эти попытки, прежде всего там, где они решительнее всего были направлены на формирование витальных сил, как в капитализирующейся пуританской Англии, были с самого начала воинственными. Особенно воинственными же были проводимые практически на протяжении веков сословными, а позднее государственными властями нововведения, осуществляемые Реформацией и Контрреформацией. Воинственны вообще экспансивные, светские власти современного государства, вбирающие в себя витальные силы капитализма и использующие их. Кровавая эпоха начинающихся религиозных войн сопровождалась вне Европы вызванным жаждой золота и серебра разрушением открытых новых культур, а затем продолжающейся борьбой за едва ли не каждый, представляющийся ценным клочок земли на освоенном теперь земном шаре.

Такова витальная основа, созданная преимущественно вырвавшимися на свободу жизненными силами барочной эпохи, когда в Европе во всех возникающих современных государствах пытались создать амальгаму из привлеченной ко двору аристократии и абсолютизма; при этом под власть приобщенной ко двору знати передавались в виде возмещения зависимые крестьяне, а города, обладавшие до того самоуправлением, лишались власти и в результате теряли свое прежнее значение. Эта тенденция не победила, как мы видели, лишь в нескольких странах континента, в освободившихся Нидерландах и в Швейцарии. Она была сломлена прежде всего — это мы также видели — свободой Англии. Своеобразие этой тенденции выразилось в том. что Россия, которая до того шла своим путем, превратилась в образец для ряда регионов Европы, и это усилило тенденции несвободы как смысла существования. Таково, следовательно, странным образом искаженное зеркальное изображение практического осмысления существования.

И тем не менее время распространения этих тенденций утверждения несвободы, которые не затронули Англию и Нидерланды и способствовали воздействию в новых формах перешедших от античности сил свободы, было временем возникновения великих современных философских систем, охватывавших в противоположность сегодняшним и практический смысл существования. Тем самым в это время появились первые ростки совершенно нового формирования этого смысла, которое затем в XVIII в., оттеснив церковную догматику, впервые привело к толкованию разума, а затем к интерпретации человечности; это привело к тому, что в Соединенных Штатах и во Франции было поднято знамя свободы и равенства над преисполненным величайшей мощи новым осмыслением существования.

В данной работе мы с различных сторон рассмотрели судьбу этой самой универсальной и революционной после христианства попытки осмысления, прежде всего, чтобы ясно показать сложившееся в XIX в. отношение к бытию как предшествующую стадию сегодняшнего распада бытия, и одновременно способствовать пониманию XIX в. со стороны содержащихся в нем технических, социально-структурных и политических факторов, вызвавших преобразование бытия, наряду с его исторической особенностью в качестве итога всего бывшего раньше и вместе с тем его могилы. Полагаю, что по этому, к сожалению, вызванному необходимостью поверхностному обзору можно лишь приблизительно представить себе, как обстояло дело с осмыслением истории, качестве развивающегося внедрения надвитального смысла в мир чисто витальных сил.

По-видимому, это осмысление впервые удается там, где уровень сознания и мыслительное постижение бытия допускают магическое сковывание сил существования в посюстороннем мире. Следовательно, мы здесь оставляем в стороне первые великие, древние культуры Египта и Вавилона на стадии, предшествующей попыткам решить вопрос о смысле существования, а также сохранившиеся в сегодняшней и непосредственно во вчерашней жизни магически окрашенные культуры, культуру Китая и особенно Индии. Подобное осмысление происходит и там, где магия превратилась в ритуальную форму жизни, как у евреев, а также в исламе. При этом не следует забывать, насколько незначительно на Востоке и в исламе были скованы витальные силы, как они наряду с осмыслением жизни доводили до жестокости.

Однако повсюду, где полностью, также только на Западе, утверждается мифологическое видение существования, особенно где вслед за этим и наряду с этим распространилось интеллектуально окрашенное толкование смысла, следовательно, именно там, где, по крайней мере формально, особенно укоренились постижение мышления и расширение сознания и глубокого понимания смысла, больше не было завершенного осмысления существования. Вернее, есть либо грандиозное освещение его смысла, как в античной греческой классике и в стоицизме, а затем вновь в Возрождении. Или даже там. где вследствие интенсивного внедрения в жизнь смысла, как на христианском Западе, делается попытка регулировать влечения, давление на них завершается в известной степени противоположным результатом, а именно динамизацией уклоняющихся от давления влечений. Эти поздние осмысления к тому же настолько проникнуты в своем обрамлении прежним интеллектуальным, даже мифологическим, толкованием смысла, что, как только происходит ослабление давления такого внедренного в существование смысла, это толкование раскрывается как богатое собственное бытие, которое может быть прекрасным, но если вообще допускает попытку осмысления существования, то лишь по видимости или в пуританской узости.

Таков исторический фон нашего положения, покончившего с величайшим последним, связанным с постижением нового образа человека, формированием смысла в XVIII в. и одновременно допустившего возникновение в XIX в. социальных и политических конденсаций этого осмысления вместе с отчуждением от него, и рассмотренные нами проблематические следствия этого.

В целом исторически следует констатировать: во-первых, это как будто неизбежное ослабление шансов на общее осмысление содержащихся в истории сил существования, — по мере того как заключающиеся в ней содержания смысла становятся богаче и полнее, а грани интеллектуального освещения существования многообразнее, — наполняя горизонт сознания все более глубоким и сложным содержанием, является существенным свойством истории. Как будто существует некое требование дани, заставляющее приносить в жертву общему осмысленному членению богатство созданных в самой истории осмыслений, требование, которое в XIX в. с его техникой становится опасным.

Но, с другой стороны, вплоть до начала XIX в., особым образом нарушившего это соотношение, человечество не уставало пытаться исторически осмысленно формировать свое существование в рамках истории общего бытия или, если это оказывалось невозможным, придать смысл своему существованию в героически трагическом видении и вести себя соответственно. Такое внедрение смысла или толкование смысла в этой включающей в себя практические следствия позиции поистине необходимы человеку в его историческом существовании.

*Милосердие (лат.).

** Особого рода (лат.)..

5. Надцелесообразые толкования смысла и их распространение

Представить себе значение этих двух моментов для истории и для нашего поведения сегодня можно только, если мы обратимся ко второму названному способу как будто непреднамеренного толкования смысла существования, которое тем не менее оказывает воздействие на него, к художественному произведению. Тем самым мы подходим к тому, что можно в собственном смысле назвать ритмизацией истории.

Все попытки постигнуть смысл или смысловые акты существования всегда каким-либо образом оставляли в художественном творчестве памятники, которые в самих себе или для себя представляют собой второе вневитальное царство, осмысленное, ретроспективное воздействие которого на существование не следует ни переоценивать, ни игнорировать.

Этот художественный ряд осмысленного, соответственно подъемам и падениям которого пытались выявить ритм истории, не полностью, но несомненно связан, если исходить из его периодизации, с последовательностью ступеней исторической жизни, требующей все новой душевной продуктивности, — что, конечно, имеет место; однако прежде всего и специально развитие искусства связано с процессом осознанного постижения ступеней мышления, которые всегда создают новые душевные соприкосновения, будь то со старым, будь то с новым существованием.

На первой стадии, стадии художественного творчества просто как своего рода корреспондирующей душевной функции жизни, его периодизация в целом проходит в остающихся более или менее магическими исторических телах. Здесь она довольно строго связана с временными периодами, в которых стремящемуся к полному формированию существования магическому или полумагическому осмыслению удается в некоторой степени одолеть партикуляризирующие и разрушающие тенденции витальных сил. Поэтому в Египте и Вавилоне, в первичных культурах такого типа, важные периоды создания великих памятников культуры, которые не только дошли до нас, но и могут быть благодаря расшифровке письменности интерпретированы, в целом параллельны консолидации и распаду этих стран. Так, в Египте первое великолепное пессимистическое, интерпретирующее жизнь произведение, «Разговор утомленного жизнью со своей душой», которое наряду с шумеро-вавилонским эпосом о Гильгамеше представляет собой первую в истории интерпретацию смысла жизни, является реакцией на упадок первого великого периода. Поэтому в Китае периоды великой художественной продуктивности всегда, в эпоху Тан, Сун, Мин и позже, возникали, когда там ощущалась прочная космогоническая устойчивость его центра. С другой стороны, все духовные основы его осмысленного вхождения в космос прежде всего посредством дискуссий о Дао, пути к небу, были заложены но время распада, когда надеялись вновь обрести утраченное, как полагали, вследствие распада прочное осмысление существования. Такая периодизация становится почти незаметной в Индии. Здесь два великих толкования бытия, ставших в различных нюансах исторически сущностными, толкование буддизма и содержащаяся в Упанишадах основа индуизма, развивавшегося, принимая многообразные прежние, преимущественно матриархальные представления, относятся, подобно великим китайским универсальным учениям, к переходным периодам. Буддизм — к воспринимаемому почти как эпизод времени соперничества мелких государств на Ганге, Упанишады — к странному периоду феодального преобразования лежащего между Индом и Гангом региона Мадъядека, где находится нынешнее Нью Дели. Однако подобно тому как ведущие к метакосмическое ступени существования были тогда уже заложены, хотя на Ганге менее прочно, — там они утвердились позже, — вся индийская, ведущая к катарсису, художественная продуктивность, которая ведь могла вполне свободно развиваться только до мусульманского завоевания около 1000 г., ощущается как бы встроенной в эту прочную последовательность ступеней, не допускавшую подлинной периодизации, так как она никогда не модифицировалась и не разрушалась. Поэтому почти как эпизод воспринимается возникший под греческим влиянием при победившем в правление Ашоки буддизме единственный период ведущей к катарсису архитектуры и изобразительного искусства, когда возникли изображения Будды и ступы. Почти эпизодом представляется и великий период индийской драмы, достигшей наибольшей высоты в произведениях Васантасены и Калидасы при Гуптах в 330-455 гг. И как в непрерывном росте возникли наряду с этим в этой стране, постоянно вводящей новое в старое, ее два великих эпоса: Махабхарата, где содержится поразительная интерпретация существования Бхагавадгиты, в которую, однако, в течение веков вносилось множество различных умозрений; то же относится, хотя и в меньшей степени, к также любимой народом Рамаяне; свое завершение индийская философия обрела около 800 г., хотя датировка и здесь воспринимается почти как случайная, у Шанкары в его учении о Майе. А матриархальность, с годами все больше выступающая в религиозной жизненной практике, находит свое архаическое дополнение в приверженности древнему мифу рационально столь образованными брахманами, блестяще характеризованными Генрихом Циммером в его интерпретации Пуран3.

Подлинная периодизация почти невозможна в этом фантастическом построении жизни и культуры, в котором новые интерпретирующие смысл образования — лишь немногие из них здесь названы, — почти беспрерывно возникают в любой ситуации, как яркие плоды в неизменяющейся листве; после столетий господства мусульман, покрывших страну мечетями, и невзирая на последующую интермедию британского правления, Индия сегодня пребывает, отчасти в новых внешних формах, внутренне неизменной. Она есть и остается плодом особого субконтинента со своими внутренними законами.

Ритмизирующая периодизация возможна и в древней иудейско-израильской художественной продуктивности. Она блестяще проведена в либеральном анализе Библии. К сожалению, мы не можем повторить его здесь. Только благодаря этому анализу становится понятным, как случилось, что этот народ подарил миру в единственной книге наиболее существенное в его судьбе и, несмотря на искажения, внесенные его священнослужителями, также удивительные произведения своей литературы, в которой отражены усилия понять смысл бытия пророками, Иовом и в великолепных, особенно в поздних, псалмах. И становится также понятным, как оказалось возможным, что к этой книге выходцами из того же народа был присоединен христианский миф, обладающий, быть может, еще большим значением. Таким образом, человечество могло на протяжении веков черпать из обеих книг, совершенно независимо от их религиозного содержания, чисто литературно существенную часть своей духовной пищи.

Покажем теперь кратко и только на отдельных выдающихся примерах второй тип ритмизации, свойственный западному региону в широком смысле. Здесь продуктивность, помимо новых внешних жизненных процессов, существенно обусловлена и вторжением душевных факторов, связанных с осознанным мыслительным постижением бытия каждого образа существования. Вопрос надо поставить здесь следующим образом: когда и по какой причине понимание бытия настолько углубилось под влиянием существующего положения, что стало различимо и получило свое выражение прошлое человеческого существования? При строгом рассмотрении этого вопроса число художественных произведений, которые следует принять во внимание, очень сокращается.

Гомер, поздний продукт первой ионическо-аристократической формы существования, стал возможен в исторический момент, когда раннее историческое мифологически-героическое постижение существования озарилось сложившимся на ионийском побережье более древним и высоким по уровню своего развития переднеазиатским интеллектуальным сознанием. Благодаря этому возникло неповторимое сочетание как бы увиденной в новом свете ранней мифологической стадии жизни с доведенной до предельной тонкости человечностью, что, наряду с другими качествами, дало Гомеру бессмертную славу. Это то же сочетание, из которого более столетия спустя выросли духовно столь удивительные по своей смелости образы ионийской философии, которую мы здесь рассматривать не будем, а также и значительная часть ранней греческой лирики. Возникновение классики в Афинах и возможность уходящей туда своими корнями великой трагической эпохи, чему я, как мне представляется, посвятил достаточно обстоятельное исследование4, также является результатом духовного соприкосновения, а именно сочетания сложившегося в Элладе крестьянского хтонизма с его исконной и в ее первоначальном смысле уже больше не понимаемой, едва ли не всеохватывающей мифологизацией существования, ужасной по своему потрясающему воздействию, и вершины сознания, достигнутой на всей греческой периферии, как ионийской, так и возникшей после греко-персидских войн в Великой Греции. Ибо такое сочетание создало возможность того, что в воспринявших этот уровень сознания Афинах сложились условия, в которых образовалось классическое трагическое видение. Утонченная человечность и растущая интеллектуальная просвещенность почти внезапно осветили мощные образы и события мифа, начиная от Клитемнестры, Ореста до Эдипа и др. В таком видении они говорили с роковой неумолимостью об основных образах бытия и освещали н этой неумолимости глубочайшие бездны человеческих переживаний и высочайшие вершины происходящего. Человек воспринимается в рамках его существования и в его божественно-демонических коллизиях. И одновременно с пониманием и сочувствием. До тех пор пока в великих трагедиях и параллельно возникающих произведениях изобразительного искусства это сохраняется, в них изображается высокая стойкость в неизмеримо тяжелых обстоятельствах; а вокруг — также ставшая осознанной богатая и прекрасная флора. Это — одна из вершин понимания человеком смысла, сопровождаемая ярчайшим сиянием жизни, возникшая именно из указанного сочетания.

Все созданное в последующие периоды развития высокого искусства античности — в той или иной степени лишь отзвуки этого. Трудно найти общую формулу для возникновения вновь поднимающегося до поразительных достижений, преимущественно на побережье Малой Азии, эллинистического искусства, таких, как Венера Милосская или милетские рыночные ворота. Можно только сказать, что здесь, очевидно, произошло вторжение в сознание новых жизненных сил посредством чужого, следовательно переднеазиатского, влияния.

Вершина римской литературы, архитектуры, живописи, пластики и искусства портрета в правление Августа и в послеавгустовское время является в сущности первым возрождением греческой культуры, соприкосновением греческого духа с ясным и мощным римским духом. Большое всемирно-историческое значение Рима не во всем основано на его собственном потенциале. Римскую живопись можно сравнить по ее значению, например, с позднеегипетским фаюмским портретом, а в области пластики — с развивающимся параллельно искусством Сасанидов (Таки-Бустан). Римская литература, несмотря на творчество Вергилия и последующих авторов, не проникает уже, в отличие от творений писателей классической Греции, в последние темные глубины бытия. По сравнению с греческой литературой она остается «уравновешенной образованностью», так же, как и римский стоицизм. Однако эта образованность, выйдя из упомянутого соприкосновения, достигла такой удивительной сжатости и ясности формы выражения человеческих чувств, что мы еще сегодня живем ей. В этом отношении она несомненно равноценна эллинской глубине.

Возникающий, а также развивающийся Запад все время впитывал во все новых возрождениях оба эти художественные осмысления, по мере того как он в значительно большей сложности, а в целом и тяжеловесности своего сознания, искал не только ясное и близкое ему мышление, но и художественное выражение. Запад испытывал помимо этого и другие влияния, становившиеся для него плодотворными по своему художественному смыслу. О том, что происходило таким образом в готике, уже говорилось в связи со смысловым формированием существования в целом. Однако в тот же период высокой готики именно возникшее новое ощущение бытия столкнулось с сознанием, связанным с идущей из Ирландии и скандинавского севера древней эндогенной, явно героической мистики. Обработка легенды о святом Граале, Парсифаль, Роман о розе, Тристан и Изольда, а также Песня о Нибелунгах, Песня о Гудрун, Эдда и Велуспа — все это документы такого соприкосновения.

За только намеченным здесь богатством первого великого периода соприкосновения Запада с другими культурами, которое в пластике соборов знаменовало собой и первое возвращение к античности — эта пластика, наряду с самими соборами, относится к самому глубокому и вечному из всего созданного этим временем, — за этим богатством и этой глубиной следуют упомянутые выше иные по своему типу ступени сознания бюргерского позднего средневековья в областях к северу от Альп и новая встреча с христианством. На художественных последствиях этого, о которых уже шла речь выше, я останавливаться не могу, однако всем известно, что они в конечном итоге привели к основанной на мистике вершине в виде поздних соборов и картин Ван Эйка и Мемлинга.

Все это набожный христианин наших дней может чтить как последнее художественное воплощение христианской интерпретации бытия, превзойти которое вряд ли возможно. Мы же, другие, должны объективно признать, что нашему пониманию смысла ближе то, что приходит с юга как подлинное Возрождение. Ибо то, что развивалось здесь в течение многих веков, достигая все большей высоты в посюстороннем по своему характеру изображении христианской мифологии и ее символических образов в живописи и пластике, представляет собой воплощение столь тонкой, вечной человечности — достаточно вспомнить о произведениях, посвященных Деве Марии, — что мы не хотим утерять этот свет на нашем пути. И это, несмотря на то, что мы знаем: возникающее теперь не пребывает больше в непосредственном осмысленном отношении к полностью принимаемому существованию. Смысл искусства и фактическое существование идут с тех пор на Западе своими путями. Не будем повторяться. Однако укажем, что Данте, названный нами первым в ряду одиноко стоящих великих людей, которые теперь следуют друг за другом в утратившем свою прочность общем существовании, воплощает собой единственную великую полемику со своим временем. И несмотря на то что он по его собственному сознанию сохраняет еще христианское понимание смысла существования, в котором он видит задачу своей жизни, его творчество является одновременно результатом новой встречи с античностью. Вергилий, который служит ему проводником в большей части Commedia*, является (быть может, неосознанно для Данте) одновременно выразителем присущего Данте античного трагического ощущения человека. Без этого не было бы многих прекрасных сцен «Purgatorio»" и «Ада». Все произведение, это впечатляющее зеркало, стало бы просто проповедью. Для двух других великих людей Возрождения, которые еще говорят последнее, значимое осмысленное для нас сегодня, для Микеланджело и Шекспира, — о других я умалчиваю, — их время внутренне означает не многим больше, чем повод к творчеству, а мифология, христианская и античная, — в общем лишь внешнюю оболочку, в которую они вводят свои высказывания. Это — мысли героически-монументального характера, с тех пор в истории больше не появлявшиеся. И возникли они полностью в соприкосновении с античностью.

Рембрандта, который по своей всеобщности и глубине своих высказываний о бытии был наиболее близок им, и безусловно не идет от античности, называли специфически нордическим, христианским художником. В действительности же он является величайшим представителем нового соприкосновения столь многообразного в своих движениях Запада. Без постижения бесконечности в возникшем в 1500/1600 западном видении мира и без легко различимой, находящейся в корреляции с ним, ступени сознания, достигшей своей вершины в Декарте и Паскале, Рембрандт не может быть ни понят, ни истолкован. Из этого соприкосновения с бесконечностью возникает тот идущий из неведомой дали свет, соединяющийся во всех его наиболее значительных картинах почти в мистическом сиянии с изображаемыми жизненными событиями, которые, в свою очередь, проникнуты изнутри упомянутым новым соприкосновением. Предметом своей озаряющей светом, нежной и одновременно величественной утонченности, которая еще способна оставаться в символике мифической картины, он избрал, как известно, иудейскую легенду.

Конечно, не следует забывать, что почти одновременно во Франции произошел расцвет ее классики, которая являет собой наиболее ярко выраженную на Западе параллель между художественным и завершенным политическим и социальным формированием и одновременно находит в этом свой предел, ибо вследствие этого не проникает в целом совершенно новым образом в основы бытия.

Соприкосновение в творчестве Рембрандта душевной интенсивности с питаемыми универсумом и Я новыми источниками света в сознании, это — совершенное уже в XVII в. вступление к тому, что в результате сделанных затем в XVIII в. открытий в естествознании и философии привело к новому освещению существования и сознания; как следствие этого в литературе, зодчестве и музыке возникают богатейшие осуществления смысла — последние подлинно великие, созданные европейским Западом.

Как поднимающаяся с середины XVII в. великая волна музыки связана с притягивающим бесконечность в посюсторонность развитием барокко в архитектуре, показал Рихард Бенц. Этот великий XVIII век привел затем, как мы видели, к самому решающему после христианства открытию человека и человечества в мышлении и сознании, следствием чего были соответствующие достижения в области литературы и искусства. При этом рост душевных сил нигде не встретил столь длительно остававшейся необработанной душевной и духовной почвы, как в Германии. И отставшая во внешнем существовании Германия могла возвыситься до того, что мы, немцы, ощущаем, наряду с Реформацией, как наше второе достижение мирового значения.

XIX век, который мог по-своему в известной степени подвести итог истории развития и осознанно его подвел, не был временем художественного осуществления смысла в такой степени, как это произошло в XVI, XVII и XVIII вв. Даже несмотря на такие явления, как Гёльдерлин и Байрон, ибо оба они по существу относятся к XVIII в. В той мере, в какой XIX век стремился создавать художественно осмысленное, он под нашим углом зрения пребывает в плену удивительной парадоксальности. С одной стороны, он своей техникой и социальными и политическими преобразованиями беспрерывно ломал старое, существовавшее до того, обнажая по мере своего продвижения реально и духовно чисто витальные глубины бытия со всеми их расщелинами и с борьбой в них природных сил, создавал, следовательно, возможности новых глубоких соприкосновений. Но, с другой стороны, в нем отсутствовала способность — и это даже несмотря на Ницше — полностью пройти, понимая, через эти глубины. Ницше беспрестанно говорит об ужасах его непосредственного видения, однако он был настолько занят уничтожением якобы отживших и опасных маскировок, что восхищался увиденным злом едва ли не как вновь открытым сокровищем, не познавая его в его ужасающей сущности. Поэтому он действовал in praxi*** совершенно непонятно, прежде всего с точки зрения какого-либо нового универсального осуществления смысла, которое он мог бы дать. В находившееся под его влиянием время до 1914 г. он был, как я уже сказал, всегда на устах интеллектуалов. Они стремились как бы патетически жить над бездной, не помышляя о том, чтобы реалистически действительно устранить из жизни эту бездну со всеми ее последствиями.

Поскольку весь этот век, таким образом, почти бессознательно с внутренней необходимостью вел к историческому освобождению разного рода сил, те художественные толкования существования, которые в самом деле подозревали о наличии глубин, следует рассматривать как наиболее существенные по своему смыслу для этого времени. В условиях распада выражения бытия в архитектуре, который был выражением распада единства бытия, при снижении уровня музыки, когда за Шубертом пришел гениальный, но романтически театральный и выспренний Вагнер, когда в литературе, в ряду блестящих романов, которые объективно описывали характер времени, некоторые иногда проникали и глубже, и в живописи, которая в импрессионизме в конце концов все-таки проникла в глубину и сущностность, в этих условиях можно назвать, как это сегодня уже очевидно, несколько человек, мучимых предвидением бездны; это Бодлер, в меньшей степени уже позитивистски настроенный Флобер, может быть, Мередит и ряд других, говорящих о действительно непреходящем. Но подлинно великого соприкосновения , с новой, ясно осознанной ступенью сознания, которое боролось бы за высокое художественное выражение или даже нашло бы его, в этом веке, насколько нам сегодня представляется, не произошло.

*«Комедии» (итал.).

**Чистилища (итал.)

.***На практике (лат.).

6. Последовательность исторических ступеней и поставленная задача

Остановимся на том, что нам позволит сказать решающее: эпохи или великие явления художественного постижения смысла входили в движение истории преимущественно, как было показано, благодаря соприкосновению того или иного преобразующего видение сознания с новым или по-новому увиденным посредством сознания бытием. Это эпохи и явления, которые находились в меняющемся отношении к никогда не прекращающейся борьбе людей за общее понимающее и формирующее осмысление своего существования. Даже наивысшие достигнутые универсальные толкования и формирования жизни, основанные на стремлении осуществить смысл, — мы это видели — даже там, где они в истории как будто, если рассматривать их трезво, завершились практической реализацией, все-таки представляют собой только тенденции к осуществлению смысла. Это относится к тем осуществлениям смысла, которые направлены на прямое формирование существования. Но еще больше, разумеется, к художественным, которые ограничиваются озаряющим воздействием.

Поток витальности всегда и повсюду остается исторически подлинно мощным. Под его воздействием связанные с трансцендентностью универсальные толкования, стремящиеся придать ему смысл, создают на далеком Востоке строения, стоящие тысячелетиями. Но и там, где он не так, как на Западе, разрушает их в сравнительно короткие сроки, он движется среди них и в них по своей собственной воле. Подлинная жизнь, невзирая на все смысловые ограничения, в целом повсюду определена только волей, точнее, нерушимо сильно брутальным началом, которое нигде не может быть действительно уловлено, а лишь иногда, как это совершается на Западе, динамизируется посредством излучающего смысл давления в непредвиденном направлении, в котором витальное псе равно, хотя и иным образом, находит свое выражение. Особенность переходного периода с 1500/1600 г. состоит только в том, что эти всегда наличные витальные силы и их борьба, которая обычно действует в виде повсюду существующих поднимающихся и падающих волн, превращаются в мощные эволюционные факторы, действующие по собственным законам. Таков современный капитализм в социально-структурной сфере, такова основанная на развивающейся эмпирической науке современная техника; оба эти фактора привели современное массовое общество к результатам, анализируемым нами в данной работе. Мы не скрыли, напротив, пытались показать, что развитие привело в той или иной форме все человечество в его политической и духовно свободной сфере посредством дезинтегрирующего техницизма, с одной стороны, и посредством присущих ему методов в соединении со связанным с этим распадом ценностей и смысла и с сопутствующим этому практическим нигилизмом — с другой, к краю бездны, до сих пор человечеству в его истории неведомому.

Что может служить опорой тому, на что мы указывали как на возможное позитивное и спасительное в этой опасной ситуации, если мы видим его в великой исторической перспективе, в перспективе установления смысла и распада смысла в истории?

Ответ кажется по сравнению с властью чисто фактических исторических сил мало утешительным. Но он все-таки не вполне лишен значения. В своей последней основе этот ответ прост: наряду с мыслительными средствами происходящего процесса сознания, о котором мы говорили, и наряду со связанной с ним технократической частью процесса цивилизации, которые совместно проходят по ступеням истории, существует в качестве глубочайшего ядра процесса цивилизации подлинная сфера развития сознания; в ней сознание, рожденное просто из непосредственного опыта, действует как свет, освещающий все большие части внутреннего и внешнего существования, и придает ему форму рефлексии, принятой самостью. Ступени сознания, которые создаются в ходе такой расширяющейся, связанной с непосредственным опытом рефлексии, не являются полностью ступенями мышления. Они, правда, несомненно таковы в значительной степени, а именно поскольку эволюция интеллектуального, а также диалектически логического мышления отражается и на состояниях рефлексии, которые ощущаются мысляще рефлектирующим как существенное по своему жизненно или бытийно экзистенциальному значению.

Однако как единичный человек рефлектирует не только исходя из переданных ему или возникших в нем ясно сформулированных состояний мышления и становится «старше» в смысле большей способности к рефлексии, а становится таковым прежде всего и совершенно непосредственно и непрестанно благодаря своему переживанию, выражающемуся в непосредственном опыте, которому мышление лишь помогает, — так и человечество.

Правда, говорят, что история, т. е. опыт, ничему человечество не учит. Это, конечно, верно в том смысле, что и отдельного человека опыт может ничему не учить, даже если он повышает уровень его способности рефлектировать. Всегда возникает вопрос, могут ли и каким образом могут быть сублимированы, отклонены или заглушены витальные силы задатков, которые при действии следующей из опыта рефлексии озаряются сознанием. Все-таки, хотя человек и не учится ничему, способному подавить чисто инстинктивное влечение, существует разница между убийством, совершаемым ребенком, не обладающим ни ясным сознанием, ни пониманием того, что он делает, и сознательно — взрослым человеком. То же относится и к каждому народу и ко всему медленно развивающемуся сознанию всего человечества. Следовательно, существует то, что мы можем назвать в значительной степени независимыми от развивающегося процесса мышления исконными глубинами сознания. Человечество в этом отношении несомненно расчленено. Оно совершенно различно по своему, так сказать, «историческому» возрасту сознания. В этом смысле можно сказать, что существуют более молодые, более развитые и более отсталые его части. И каждый народ так же в своих различных слоях, разумеется, и индивидах, стоит на совершенно различных по своему развитию ступенях сознания. Поэтому определение народов как молодых и как старых справедливо постольку, поскольку в зависимости от времени вступления и историю, и особенно от судьбы и жизни народа, достигнутая благодаря опыту высота сознания, прежде всего его глубина и широта, даже при одинаковом уровне мышления совершенно различны.

То, что процесс человеческого сознания проходит как расчлененный и движущийся по ступеням, от всего этого не меняется. Прежде всего ничего не меняет в сущности этого факта то, что какая-либо исконно достигнутая в движении ступень сознания, получившая благодаря мысленной формулировке способность быть заимствованной, может, несмотря на разницу в сознании, молниеносно получить универсальное распространение, так же, как какие-либо элементы чисто цивилизаторского или чисто технического характера. Примером может служить сегодняшняя пандемократия, которая в своих мыслительных формулировках не обращает внимания на подлинный уровень сознания.

Если ясно представить себе это, то становится очевидным двоякое: во-первых, само по себе каждое такое расширение и углубление сознания, следовательно, каждая достигнутая ступень сознания, есть чистая фактичность без собственного смыслового содержания. Она может оставаться таковой, даже если кажется, что она связана с каким-то смысловым содержанием, которое, однако, получает способность к распространению только посредством убедительной мыслительной формулировки без соответствующего внутреннего опыта; в этом случае она реципируется как нечто техническое, в известной степени механически. Я склонен определять это как автоматизированное изменение сознания, которое не обязательно связано с углублением и внутренним расширением, но может быть, пожалуй, ступенью, ведущей к нему. Подобное автоматизированное, преимущественно внешне мысленно переданное изменение сознания может быть использовано для искажения исконно данного чистым подлинного содержания сознания, как мы это в гигантской степени видим в нынешнем террористическом советизме; под мыслительно фальсифицированным знаменем эгалитарной пандемократии он использует углубление сознания, создавшего в XVIII в. новое понимание человечности, для обоснования новой по видимости ступени сознания, которая на практике означает величайшую опасность для человечества. Во-вторых, ясно, и это для нас наиболее важно, следующее: каждое углубление и расширение степени сознания, в которое вводится новый образ человека и его существования, может быть и было в великом историческом процессе посредством того или иного соприкосновения с целостностью жизни отправным пунктом либо нового толкования смысла всего существования, либо хотя бы попыткой внесения в него смысла. Ибо каждое такое расширение и углубление приводит в человеке к новому действию комплекс универсализирующих сил, содержащихся в общем комплексе сил существования, частью которых является и он.

В этом смысле история есть все новое и все более глубокое проникновение этих универсализирующих сил в человека со стороны сознания, которое ведет к констатированным нами все новым попыткам осуществления в ней смысла; на краях этих попыток как бы рассыпаны художественные реализации смысла, и это погружение приводит, как мы можем теперь сказать, человека к более глубокому и одновременно более высокому уровню, покоящемуся на предшествующих ступенях, на котором человек может теперь потенциально продолжать существовать.

Таким образом как намеченный здесь процесс все новых попыток универсального осмысления бытия, так и те своеобразные соприкосновения, к которым мы преимущественно сводили катарсис художественной ритмизации, получают понятное членение по ступеням и толкование; находящийся на последней достигнутой ступени человек, если он свободен и достаточно объективен, не может не обозревать этот в известной степени ведущий к нему процесс.

В это видение ему надлежит ввести свой рассмотренный нами раньше непосредственный трансцендентный опыт. И это воспринятое таким образом членение на ступени вместе с его непосредственным трансцендентным опытом сообщает человеку его сегодняшнюю задачу.

Мы, люди Запада, не имеем права формулировать эту задачу для всего человечества. Мы даже не можем, вероятно, требовать, чтобы членение на ступени, в конце которого мы видим себя, виделось бы во всем мире в совершенно тех же очертаниях, которые сегодня различаем мы. Предоставим поэтому Востоку видеть членение на ступени и сегодняшнюю ситуацию по-своему. И поймем вместе с тем, что повсюду, куда проникает советизм, первоначально достигнутый на Западе уровень сознания становится в автоматизированном мыслительном искажении первоначально заложенных в него душевных возможностей величайшей явной опасностью для всего мира. Для тех же, кто принадлежит подлинному Западу, следовательно, прежде всего для нас, западных европейцев, эти ступени и заключенная в них историческая задача, как мне кажется, ясны и неизбежны.

Ступени сознания, которые ведут нас к выполнению нашей сегодняшней задачи, упрощенно говоря, — да простят мне повторение, — являются выражением впервые достигнутого в поздней античности в сочетании с христианством озарения светом себя и своего существования, в тени которого находится переданная нам ранее достигнутая греками вершина трагического видения бытия. Оно возродилось на фоне достигнутого в европейском западном христианстве нового уровня человеческого сознания в упомянутых великих людях эпохи Возрождения. Последняя же великая, продолжающая христианство ступень нового видения человечности была достигнута в XVIII в.

Мы должны любым способом, минуя падающее развитие человечества в XIX в. и ужас, последовавший за этим падением, пытаться установить связь с озарениями и углублениями сознания того времени.

Именно это мы и пытались наметить в данной работе. Теперь мы видим, что стоим перед этой попыткой, продуманной нами, на созданной развитием человеческого сознания последовательности ступеней истории, которая взывает к нам, желая в нас продолжаться.

Нам неизвестно, куда приведет эта попытка в сочетании с другими великими течениями в историческом процессе, с которыми она должна вступить в связь. Однако позорным было бы в тревожной ситуации, сложившейся из фальсифицирующей автоматизации сознания в сегодняшнем советском эгалитаризме и в его пропагандистской войне, прятать голову в песок. Так же, как, с другой стороны, слишком дешевой была бы попытка провозгласить в условиях описанных функционалистских социоструктурных и технократических тенденций к распаду, даже к уничтожению, в теперешнюю эпоху массовизации какой-либо глобальный призыв к спасению, например, такого рода, как «спасение посредством духовного господства над техникой». Мы находимся в мире, непоправимо искаженном самим человекам. Нам надлежит реалистически ориентироваться перед лицом этой опасности и, насколько это возможно, устранить ее.

Однако подлинной несостоятельностью является делать вид, как это сегодня часто бывает, будто мы не знаем, что предпринять. Надо спасать смысл существования посредством внедрения этого смысла в витально ренатурализованную и ставшую очень брутальной жизнь. При этом в первую очередь надо спасать человека и придать ему силу воздействия. Эту поистине однозначную задачу внедрения смысла ставит перед нами сегодня наша сложная история. Сказанное здесь должно способствовать мобилизации всего повседневного внутреннего и внешнего опыта и, насколько это удастся, положить его в основу и усилить им очень древнее воззрение человека на сущность бытия; это воззрение надлежит ввести I! общее, соответствующее сегодняшней ситуации видение существования, в котором человек рассматривается в своем единстве и своей сложности со всеми присущими ей безднами.

Следует совершить абсолютное по своему характеру действие. Однако оно представляет собой не более чем результат одной ступени в озарении сознания, которое сама история определяет как осуществляемое. Оно дает прочную и в принципе очерченную возможность действия. И этого достаточно. Задание состоит в том, чтобы действовать в рамках этой возможности. Короче говоря, чтобы видеть существование и одновременно человека в его правильно понятой многослойности, глубине, но и в имманентных ему возможностях возвышения и освобождения так, чтобы утверждалась вся сложность со всеми ее безднами. И при этом, добавим скромно, проявить немного мужества в этой охватывающей все названные бездны сфере, при по-человечески открытом поведении, выказывая мягкость по отношению к другим и строгость по отношению ксебе, — при выполнении этого, как нам кажется, доброго и закаляющего нас задания.

7. Следствие

Выведем по крайней мере практическое следствие из этого.

Мы пребываем в борьбе массовых религий. Наше место в ней дано однозначно. И находимся ли мы на стороне свободного демократического социализма или трансформированного демократического либерализма, мы не должны увиливать. Никто не должен!

Но этого недостаточно. Смысловая задача нашей ступени сознания состоит не только во внешнем спасении человечества в его свободных и внутренне связанных существованиях, но и в том, как нам эту задачу понимать; иначе все окажется только словами, погружающимися в гущу массового существования; наша задача — очеловечение масс. Если говорить о массе и элите — и с достаточным основанием. — то именно такова сегодняшняя задача элиты. Конечно, это трудная социальная, политическая и прежде всего воспитательная задача. Ибо очеловечение означает не только усиление и возвышение духовной компетенции и не только того или другого человека, а всех. Оно означает также не только устранение массовой нищеты, не только создание наибольшей прочности существования и повышение уровня жизни всех вплоть до последнего работающего человека, но прежде всего, с точки зрения жизни, раскрытие, даже спасение, способности к инициативе, которой сегодня вследствие технизации грозит, если она сохранится, большая опасность в массах; спасение возможно, помимо прочих мер, также посредством участия масс в профессиональных решениях. А это означает, поскольку речь идет об элите, что ее поведение будет отличаться благородством, позволяя и более слабым, а не только сильным, выразить себя в жизни, в профессии, прежде всего в общественном мнении (следовательно, публично и особенно в прессе).

Важные задачи! Грубо говоря, быть может, важнейшие. Однако мы уже обращали внимание и на другое: как новому образу человека и новому видению существования, которые мы считаем неминуемыми, стать в витальном аспекте практически действенными? Мы говорили, чтобы не разглагольствовать впустую, о «социальной индукции» и о роли духовных слоев, следовательно элиты, в спасении типа человека посредством указанной нами динамики, существующей в социально рассмотренной духовной структуре. Поскольку многое понятно само собой, подчеркнем еще раз следующее: в Англии эпохи джентльменов, которая, впрочем, еще не прошла, для определения общего типа человека говорилось: «Какова элита, такова и масса». Сегодня есть, как нам хорошо известно, очень много факторов — интересы дела, классовые доктрины и т. п., которые могут способствовать тому, что динамика градуированного социального контакта полностью перестанет функционировать. Поэтому мы поставили перед духовной элитой задачу установить контакт хотя бы с неиспорченной, к счастью, в своих профессиональных организациях, совершенно недогматической и бесконечно способной к восприятию рабочей массой. Здесь несомненно заключены большие возможности при чисто человеческом поведении. С другой стороны, мы не знаем, насколько сильно было бы действие, если бы духовная элита оказалась способна оказывать в качестве образца влияние на техническую интеллигенцию, которая ведь духовно и по своим привычкам в целом ориентируется на элиту, и оказать на нее такое воздействие, чтобы она — мы можем это спокойно сказать, — «следуя хорошему тону,» не способствовала дальнейшему проникновению яда практического нигилизма и, быть может, сумела наложить узду на деловых людей. Мы в этом отношении отнюдь не оптимисты, ибо здесь будут играть роль очевидные деловые интересы. Однако если вспомнить о способности к преобразованию, проявленной прежде всего, например, в Соединенных Штатах, то полностью терять надежду не следует. Можно представить себе, что когда-нибудь утвердится джентльменское поведение и будет изгнана страсть к сенсациям. Это не осталось бы без влияния и оказалось бы первым шагом, за которым последовали бы другие.

Все то, о чем мы говорим, — в конечном счете дело душевно-духовного влияния. А это, конечно, полностью связано с вопросом, что же такое элита? Она сегодня несомненно уже нигде не является столь замкнутым социальным слоем, каким были джентльмены или рыцари. Однако каждый человек, который не полагает, как это модно сегодня, что он «брошен», а знает, о чем идет речь и что поставлено на карту, и соответственно действует, есть силовой центр. Он действует, видя себя как Я, связанное с Мы, и помогая этим не только спасти тип сегодняшнего человека, но и преобразовать его. И действовать он несомненно будет совершенно определенным образом. Но прежде всего он сможет совершенно определенным образом быть. И это, вероятно, самое главное.

Мы предоставляем одиноким мыслителям их место. И мы желаем также, чтобы в целом одинокие художники имели по возможности больше жизненного пространства. Но и мы, другие, можем себе сказать, что каждый из нас что-то означает, и означает в общей судьбе. Не только своими действиями, хотя и этим тоже, а прежде всего образом своего существования. Множество источников света приносят свет. И множество источников тепла приносят тепло. Вы мерзнете и испытываете страх в сегодняшнем существовании. Изменить это зависит от вас, от каждого из вас.

Примечани

1 Ср.: Das Tragische und die Geschichte.

2 Подробный анализ см. в Kulturgeschichte als Kultursoziologie.

3 Zimmer H. Maya, der indische Mythos. 1936.

4 Das Tragische und die Geschichte.