Часть 4.

Примечани

1 Как, например, Шпенглер в своей книге «Закат Европы».

2 Труды Второго конгресса социологов, октябрь 1912.

3 Следует заметить, что это понятие не введено Шпенглером, а высказанно или невысказанно лежит в основе всей новейшей историографии. Так же, как «молодость» и «старение» тел уже с давних пор являются само собой разумеющейся составной частью этого воззрения.

4 Несмотря на блестящие работы прежде всего Якоба Буркхардта и некоторых других.

5 Более широкие исследования, такие, например, как работы Макса Вебера и Трёльча в области истории религии и в известной степени «спонтанные» подходы, обнаруживаемые в множестве новых исследований различных областей культуры, не остаются здесь вне внимания.

6 Ясно, что здесь речь идет об основных вопросах материалистического понимания истории. Однако постановка вызывающих там «интерес» вопросов не ведет к объяснению решающих категорий этого воззрения.

7 Сколь ни много точек соприкосновения в сказанном здесь с рассуждениями Макса Вебера в его статьях по социологии религии, его точка зрения все-таки иная: показать здесь отличие ее от нашей, к сожалению, невозможно.

8 Это сказано без того, чтобы мнения Бергсона этиологически или гносеологически принимались или отвергались в рамках их философской постановки вопроса.

9 Протест Гегеля против переоценки рассудка ничего не меняет в его фактической связи с этой установкой вследствие его понятия о господствующем над всем разуме.

Перевод с немецкого языка выполнен М.И. Левиной по изданию: Weber А. Prinzipielles zur Kultursoziologie. (Gesellschaftsprozess, Zivilisationsprozess mid Kulturbewegimg)//Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. Tubingen, 1920. Bd. 47, Heft 1. S. 1-49.

На русский язык переводится впервые.

Третий или четвертый человек. О смысле исторического существования. Перевод М. И. Левиной.

Глава 7. Ритмизация истории и толкование ее смысла.

1. Результаты истории и витальные силы.

Каждая универсализирующе толкующая историко-социологическая интерпретация, стремящаяся пояснить судьбу сегодняшнего последнего типа третьего человека и, как это был сделано в последних главах, отчетливо показать решающие черты видения, в котором может быть утверждено его существование, должна одновременно пытаться дать картину того, в каком освещенном изнутри, историческом процессе ему надлежит видеть себя и какое значение этот процесс имеет для его существования и самоосуществления.

Все это было вначале сказано в известной степени сжато и как бы освещено извне. Однако при более пристальном рассмотрении возникает ряд дискуссионных вопросов, которые не подведут итог всему нашему исследованию, но все-таки могут служить в известной степени основополагающими выводами.

Речь идет о смысле истории для сегодняшнего человека.

Есть ли во всемирной истории нечто большее, чем своего рода ритмизация, которая позволяет возникнуть в ней чему-то осмысленному для типа человека, представляемого нами? Существует ли, как утверждалось в более ранних, преимущественно в философских, а также в социологических интерпретациях, общий смысл в ее процессе? Или, если исходя из человеческих возможностей, это не может быть обнаружено в фактах, способен ли человек внести в чисто фактический исторический процесс, в котором он пребывает в целом как некая данность, осмысленные осуществления? И в каких областях истории он может это совершить? Каково это осуществление смысла?

Ясны два момента: если и поскольку в истории существует смысл, то в этом находит свое выражение нечто метаисторическое в ней, которое, правда, не должно быть совершенно внеисторичным, но должно корениться вне ее релятивистского процесса, в области абсолютного. Выраженное в нашей терминологии, это может быть только осуществлением универсализирующих, ведущих к катарсису имманентно трансцендентных сил. Это может быть лишь следствием того, что данные силы иногда преобладают или играют роль в исторических действиях людей.

Ясно, во-вторых: Чтобы обнаружить проявление действия этих сил в истории и получить таким образом ответ на ранее поставленные вопросы, не следует принимать во внимание только какие-нибудь общие положения. Истории надо задавать вполне конкретные вопросы; и к тому же открыто и ясно совершать по отношению к данному то, что общая философия истории или социология обычно, не признаваясь в этом прямо, не совершали. (Исключение составляет очень точный в понятийном определении Шиллер). Надо исходить из результатов, которые совокупность исторических событий предлагает наблюдателю во время его наблюдения, чтобы затем проследить образование этих результатов вплоть до их познаваемых корней и, суммируя, получить общее воззрение на их осуществление.

То, что мы до сих пор пытались совершить в этой работе, относится к такого рода исследованию. Для сведения результатов воедино необходимы лишь некоторые дополнения, чтобы затем поставить общей картине вопросы о толковании смысла или возможности смысла.

Я не повторяю поэтому сказанное раньше и говорю о некоторых до сих пор еще не затронутых результатах.

Очевидно следующее: вопрос, в какой степени в историческом процессе различимо нечто осмысленное, принимает такую форму: в какой степени человеческие действия вводят в исторический процесс универсализирующие тенденции трансцендентности и как это происходит?

Прежде чем мы перейдем к этому решающему вопросу, уже затронутому нами раньше с другой стороны, нам следует, как было сказано, лояльно, с возможной остротой выделить из большой массы окружающих нас исторических результатов еще несколько, которые по крайней мере сегодня дополнительно к уже рассмотренным опасностям для человека и человечности в наибольшей степени свидетельствуют против осмысленности истории.

Что значит, если столь опасная человеку в его внутренней замкнутости техника предоставляет ему сегодня в качестве результата исторического развития оружие, уже одно из которых, водородная бомба, будучи применено, уничтожило бы целую область со всем ее населением? Что означает, если при современном напряжении в мире несомненно гуманный президент Соединенных Штатов считает необходимым, невзирая на ужас привлеченных к этому физиков, создавать на обнесенной колючей проволокой, изолированной различными способами территории своей страны при полной секретности подобное страшное оружие, потому что прежнее средство уничтожения, полностью разрушающее целые города, урановая бомба, теперь вследствие предательского сообщения тайн технологии также производится соревнующейся с США страной? Что означает это ужасное наваждение, решающий результат войны, в которой ответственным за нее народом в лице его правящей клики были сожжены в газовых камерах и иным образом уничтожены миллионы согнанных из всей Европы евреев (мужчин, женщин, детей), в которой в союзе с Россией была уничтожена вся польская интеллигенция? Что все это значит в такое время, когда затем от 11 до 12 млн. этого народа были изгнаны из их 700 лет тому назад завоеванной родины в никуда и были вынуждены осесть в разоренной области Германии, где в значительно большей степени, чем фабрики, были уничтожены массированными бомбовыми ударами почти все большие города с их невозвратимыми произведениями искусства. О чем это свидетельствует в такое время, когда блок советских государств приговаривает к принудительному труду и медленной смерти 10-20 млн., среди которых несомненно есть сотни тысячи немецких военнопленных? В такое время, когда во многих областях, в том числе и в одном из фрагментов Германии, давление террора столь велико, что тысячи людей, невзирая на все проволочные заграждения, ежедневно бегут оттуда, оставляя все свое имущество, в результате чего всей зоне грозит обезлюдение, и это в конце концов завершается явно безнадежным отчаянным сопротивлением? И все это только связанный со Второй мировой войной чрезвычайно отчетливый симптом значительно более общего положения. Бремя террора и взаимная национальная и конфессиональная вражда настолько возросли в нынешний, начавшийся в 1914 г. исторический период, что его следует назвать временем величайших исторических переселений и сдвигов по всей Земле, перемещения масс, вызванного страхом и нуждой, вследствие чего во всемирной Организации Объединенных Наций пришлось создать большой отдел, задача которого регулировать и смягчать нужду в беспрерывном теллурическом потоке беженцев. Я прекращаю краткое описание присущего этой новой исторической эпохе страшного, выпестованного ею варварства.

Что означает оно, если не полное банкротство истории в данную эпоху, которое не могут скрыть все гуманные меры по смягчению сложившейся ситуации, — тогда как история ведь должна была быть, как полагали, подлинным развитием человечности?

Можно, конечно, толковать все это как болезненные явления перехода к третьему большому мировому периоду, в начале которого мы в данный момент находимся. Но это ничего не меняет в том, что они представляют собой по сравнению со всем предшествующим в истории в увеличенной до гигантских размеров мерзости один из очевидных «результатов» предшествующего исторического развития.

Но как выглядят очертания нового мирового периода, к которому мы движемся, проходя уже почти полстолетия подобное чистилище? Хотя о грядущей реальности будущего мы, конечно, ничего не можем знать, эти очертания проступают в виде силуэта возможного страшного столкновения двух гигантских могущественных образований, которые рьяно к этому столкновению готовятся; и если оно действительно произойдет и будет совершено с применением имеющихся сегодня средств разрушения, то там, где эти средства будут применены, от человечества и существующих благ культуры и цивилизации ничего не останется. Трудно требовать от жителя страны, от которой, вследствие ее промежуточного положения между двумя сражающимися гигантами при таком столкновении почти ничего не останется, ни от ее истории, ни от ее населения, чтобы он ощущал это разрешение сегодняшнего напряжения в мире как прогресс культуры. Даже если он согласится с тем, что его страна и его народ должны быть принесены в жертву на алтарь мировых событий, он, глядя сквозь столбы своей уже раздробленной отчизны, вынужден опасаться, что принесенная жертва окажется в историческом смысле бесполезной. Ибо даже если страна одного из могущественных противников осталась бы неразрушенной, общие последствия, которые во всей их масштабе предвидеть невозможно, были бы в глобальном смысле таковы, что выжившей области не доставит радость ее победа на разрушенной вплоть до целых континентов и пропитанной ненавистью Земле. Окруженная горечью, она стояла бы буквально перед концом истории и перед необходимостью начать все сначала — перед трудностями, которые представить себе сегодня невозможно.

Когда мы в данной работе говорили о конце истории, то в основе всего сказанного лежала предпосылка, что этот жуткий технологический конец не произойдет. И либо, — хотя это, к сожалению, не слишком вероятно, — в будущей решающей борьбе самые страшные, грозящие гибелью виды оружия не будут применены, либо — из этого предположения мы действительно исходили — само существование этого оружия, поскольку оно, хотя и в различной степени завершенности, имеется у обеих сторон, служит своего рода защитой от начала этой решающей тотальной войны, ибо риск гибели стал слишком велик для обеих сторон.

Рассмотрим это как исторический результат, останавливаясь на фактах прошлого.

Представить себе, что нынешнее состояние соревнования в вооружении, не завершающееся войной, станет длительным, означает предположить, что существование мира будет длительной жизнью на краю бездны. В этом есть что-то верное, поскольку нынешнее напряжение в сочетании со всеми средствами уничтожения сохраняется. Современное психическое состояние в Соединенных Штатах, вынужденных нести наибольшее бремя «на свободной стороне», лишь с трудом, с большим трудом, мирится с этой ситуацией. И совершенно очевидно, что другие страны, находящиеся на той же стороне, должны сделать все возможное, чтобы несколько облегчить это бремя. Если они это сделают, то могут считать, что существование на краю бездны с тех пор, как возникло напряжение, — во всяком случае поскольку речь идет о Германии, первой жертве катастрофы, — уже с конца войны является их существованием. И что они учатся жить таким образом, даже если они не находятся в положении, подобном положению жителей Берлина, где население более чем в 2 млн., мужественно, без всякой надежды на изменение ситуации продолжает свое существование, хотя в буквальном смысле слова с петлей на шее.

В некоторой перспективе в эпоху, когда проблема сокращения роста населения станет по своему значению острее проблемы напряжения, можно рассчитывать на то, что острота этого напряжения в известной степени спадет, — если население Запада не утратит самообладания.

Не следует надеяться на то, что в этом случае наступит такое умиротворение в мире и возможность столь радикальной его организации, которая исключит дальнейшее вооружение. Сколь ни необходима при технической унификации Земли и будущем единстве ее судьбы всемирная организация, которая в виде Объединенных Наций уже существует, хотя и сталкивается с большими трудностями, сколь ни желательно и возможно ее усиливающееся влияние, надо было бы не иметь никакого понятия о действии витальных сил в мире и в истории, чтобы верить в возможность с помощью каких-либо чудесных средств остановить их действие. Если удастся постепенно ослабить разжигаемую восточной стороной ненависть и раздуваемые там эсхатологические надежды посредством понимания общего интереса в предотвращении мировой катастрофы и добиться участия в совместных действиях, этого хватит только для избавления от постоянной угрозы самого страшного, но не приведет к готовности подчиниться чужой воле, которая была бы способна осуществить полный действенный контроль. Мир изменится, но не настолько, чтобы он превратился внезапно в место пребывания послушных детей. Он изменится таким образам, что на том или ином пути возможность общей мировой катастрофы станет все менее вероятной. Я не вижу практического пути, несмотря на все чрезвычайно желательные соглашения о сокращении вооружений, полностью исключить возможность катастрофы.

Я питаю лишь надежду на то, что она постепенно будет в какой-то мере замирать. Соперничество же сил, поскольку они витальны, сохранится.

Тем самым вновь приблизится то же состояние, правда, на другом уровне, которое всегда было в истории, насколько она нам известна. I? опасности люди жили всегда. В первый длительный период она состояла в постоянном вторжении потока переселенцев при беспрерывно возникавших сражениях в перенаселенных областях. Ara pads Августа была на тогдашнем Западе едва ли не иронически воспринимаемым символом достигнутого и ожидаемого длительного мира, внутри которого вскоре и несколько иных формах возникли и продолжались не только внешние, но и внутренние войны. В переходный период с 1500/1600 гг. Европа, ее основная область, пребывала в кровавой борьбе между возникающими современными государствами, которой сопутствовали не только мирные, но и жестокие насильственные завоевания по всей Земле. В XVIII в., во второй его половине, удалось как будто достигнуть своего рода мирной передышки, психологическое действие которой Гёте хорошо описал в «Поэзии и правде». За ней, однако, вскоре последовала революционная борьба и наполеоновские войны. А когда в 70-х годах XIX в. после войны между Францией и Германией, которой предшествовала почти сорокалетняя передышка до Крымской войны, также наступило положение, похожее по крайней мере на — пусть даже вооруженную — передышку, выступил Ницше и бросил клич психической опасности доместикации. Он не предвидел, что непосредственно вслед за этим с 1880 г. наступит заключительный акт борьбы за капиталистический раздел мира, этот заключительный акт, который явится прелюдией к бойне мировых войн.

На рубеже веков Шиллер, провозвестник истории как развития гуманности, уже в 1802 г. писал под впечатлением Французской революции и разгар наполеоновских завоеваний: мир как предмет истории есть в сущности не что иное, как арена постоянного конфликта между силами природы и их борьбы со свободой человека. Во всяком случае, если мы принимаем для объективного толкования смысла истории в качестве главного значения постоянно присутствующих в человеке и в истории чисто витальных сил, мы должны, как в конечном итоге честно признал и этот идеалист, сказать: существование на краю бездны в ожидании войны есть историческое существование человека. Правда, сегодня мы живем в особенной, никогда ранее не существовавшей опасности, грозящей этому существованию. Однако окажется ли при уменьшении существующего напряжения сдерживающая всемирная организация сильнее или слабее, историческое существование останется тем же. Ибо витальные силы, которые служат одним из его условий, всегда остаются неизменными.

2. Возможная осмысленность истории

А осмысленность истории? Космос также имеет свою историю, и некоторые современные естествоиспытатели дерзают даже вычислить начальную дату его существования (относя ее, как мы уже говорили, к 2 млрд. лет тому назад). Однако что космическое развитие есть «событие», а не история, должно быть само собой разумеющимся для каждого. И столь же само собой разумеющимся должно быть, как мы уже указывали, то, что мы, люди, не имеем никакого понятия о смысле и сущности этого события. Мы не имеем об этом никакого понятия и не можем называть это историей, так как, исходя из «понимания», мы не имеем доступа к нему. История же существует только там, где такое понимание есть.

Из этого далее следует: Естествознание учит нас, что человек возник, вероятно, 500 тыс. лет тому назад в ходе развития жизни. Наши исследователи предистории вместе с палеонтологами констатируют, производя поразительные раскопки, что примерно 60 тыс. или 20 тыс. лет тому назад в ледниковый период существовал человек ориньякской, а затем кроманьонской культуры, который соматически и психически уже представлял собой сегодняшний тип человека. Его в некоторой своей части высокое художественное наследие и его поведение свидетельствуют, пожалуй, о том, что мы здесь уже действительно имеем первый тип сегодняшнего, т. е. третьего человека. Вся же масса существующих сегодня так называемых примитивных народов принадлежит очевидно преимущественно к одной или нескольким предшествующим ступеням развития, которые я, упрощая, называю ступенью второго человека. Можно с достаточным основанием говорить об этом как о доистории, следовательно, как о чем-то, что относится ко времени до истории в подлинном смысле.

Основанием для этого служит то, что обнаруживаемый нами еще у примитивных народов второй человек, несомненно находился некогда в каком-то развитии своего существования, но в этом существовании действовали такие тенденции, которые завершались так или иначе обусловленной, обычно магически детерминированной неизменной фиксацией. Эта фиксация в целом дошла до нас, вероятно, в старой форме и в большинстве случаев привела к неустойчивости социального и духовного существования, вследствие чего данные народности растворились в процессе западной цивилизации. Лишь у большинства индейцев, малайцев, эскимосов, негров и нескольких других народов осталось в этой фиксации столько витальности, что эти народы могли продолжать существовать и трансформироваться в современных условиях. Как бы то ни было, истории в подлинном смысле слова у этого второго человека еще не было. Его существование во времени не без основания изображается в современной науке как возвышение друг над другом и следующее из этого смешение кристаллизующихся форм существования и культуры, которые несколько спорно назвали «всемирной историей каменного века». Это, конечно, интересный сдвиг, но это не история.

Истории не имели и ступени ледникового периода третьего человека ориньякской, кроманьонской культуры и т. д., ибо их наследие может быть научно истолковано по такой же схеме.

Теодор Моммзен сказал, что для него культура начинается ab urbe condita*. Это должно в обшей форме означать: она начинается тогда, когда присутствует понятный, внутренне продолжающийся процесс событий и одновременно сознание пребывания в нем. Момент, когда это произошло, конечно, как мы теперь знаем, не время основания Рима, однако, как бы мы его ни отодвигали вследствие раскопок и других данных, этот момент относится только к периоду возникновения первых высоких культур, сложившихся вследствие организации земледельческого населения самых ранних южных евроазиатских плодородных областей скотоводческими кочевниками в форме государственных объединений. Это — процесс, в котором шла внешняя борьба за власть и происходил внутренний синтез, связанный с цивилизационным, социально-структурным и духовным, следовательно, историческим развитием. Одновременно в со-, знании господствующих слоев возникало понимание того, что они создали нечто исторически движущееся. С документов этого сознания, которыми мы располагаем и которые можем теперь расшифровать, начинается человеческая история. Благодаря этим документам и ставшим живыми вследствие возможности их прочесть памятникам наше историческое сознание удлинилось вплоть до 4000/3600 до н. э., до начала первой большой намеченной нами исторической эпохи.

Тем самым у нас в прошлом 5 тыс.-6 тыс. лет действительно человеческой истории, которую мы способны сознательно воспринять как освещенную изнутри документами и видением людьми себя и о которой мы можем спросить, сколько в ней смысла и какой смысл содержится или иногда проявляется в ней.

Это очень долгий период в соизмерении с возможностью попытки вообще осуществить в истории смысл, выйти без всяких вопросов просто за принятую фактичность столкновений чисто витальных сил и сознательно

придать образ чему-то надцелесообразному, душевно-духовному.

Но 5 тыс.-6 тыс. лет — очень короткий срок в рамках 500-тысячелетнего существования отдаленно сходного с нами типа человека. А тем более в сравнении с 2 млрд. лет, которыми исчисляют существование сегодняшнего космоса; и в сравнении с существованием космоса, и с историей Земли эти неполные 6 тыс. лет — лишь мгновение. Кажется весьма вероятным, в сущности неотвратимым, что вся человеческая «данность истории» — не более чем эпизод в великой игре существования. Мы говорили об апории, возникающей из этого для человеческого сознания. Рассмотренная в данном аспекте, она означает, что душевно ощущаемое человеческое «время» и рассматриваемые астрономически : космогонически периоды времени очень отличаются друг от друга. Ибо духовное значение даже единственного момента человеческого опыта

' вообще не входит в астрономическое и космогоническое течение времени. А для нас это означает: ни одно человеческое историческое мгновение или период не может утратить для нас значение оттого, что оно астрономически или космогонически, быть может, совершенно эфемерно. А это, в свою очередь, означает и с этого начинается значительное, — что чисто внешнее течение времени и его преходящесть не может при правильном понимании этого лишать нас мужества. Каждый подлинно исторический момент сам по себе имеет значение совершенно независимо от его астрономической продолжительности. Сохраним же мужество,

которым окружающая нас природа обладает в каждое мгновение, и не будем измерять совершаемое нами надцелесообразное его выражением во времени. Если абсолютные силы, стоящие за существованием и присутствующие в нем, дают надцелесообразному, например прекрасному, даруемому ими существованию и нам, прекрасному, которое мы хотели бы видеть вечным, лишь такую же длительность жизни, как совершенно безразличному, а подчас и отвратительному, только витальному, — не говоря уже о неживой природе, имеющей в этом несомненные преимущества, — то по какому праву можем мы требовать для себя иных масштабов?

Конечно, мы охотно говорим о вечных ценностях, создаваемых или представляемых нами. И мы имеем на это право, поскольку нам дано иногда познавать абсолютное, которое в духовном видении неотъемлемо, а эвентуально и доводить его до осуществления. Однако вечность относится при этом только к получившему выражение абсолютному, а не к форме выражения во времени. У всех нас есть достаточная причина, спрашивая о смысле истории, по возможности не затрагивать, говоря о его возникновении, вопрос продолжительности и прежде всего не слишком подчеркивать тему «прогресса», следовательно, возрастания во времени такого осмысленного существования в истории. Ибо ничто не вызывает такого сомнения, как возможность предсказать усиление или уменьшение осуществления освобождающего абсолютного в историческом процессе. И ничто так не дерзко, как желание предлагать такого рода прогнозы на будущее.

Далее нам надлежит установить, как в каждом человеке, в каждом народе существуют и действуют имманентные силы трансцендентальности, силы лишь витальные, партикуляризующе разрушительные, и универсализирующе освобождающие, как они столь совершенно несомненно действуют во всем историческом процессе, который складывается из совместных действий всех участвующих в нем индивидов и народов. И вопрос, задаваемый нами истории, если он правильно поставлен, только гласит: как обстоит дело со смешением действий всех этих сил в истории? И так как мы интересуемся смыслом, который при этом появляется, — как обстоит дело при обозрении предшествующей истории с этим проявлением и исчезновением смысла в историческом процессе? Существуют ли полосы истории, которые служат основой не для образования смысла всего исторического процесса, — такой вопрос был бы выражением гордыни — но которые, быть может, дозволяют время от времени внедрение смысла именно в эти полосы, появляющиеся в истории? Можем ли мы, таким образом, при наличии в ней противоположных, также живых тенденций развития, спасти человеческий смысл посредством этих полос и в них? Где место этого спасения во взаимодействии сил, господствующих над ними?

*С основания города (т. е. Рима) (лат.).

3. Мыслительное постижение и процесс сознания в истории

Характер и возможности появления такого объективно осмысленно освобождающего, без сомнения, в трех больших исторических периодах очень различны.

Долго длящийся первый период, когда в центральной, южной, а позже и северной Евразии различные мало связанные друг с другом тела либо, как на востоке, находились рядом друг с другом, либо, как на западе, следовали под влиянием происходящих переселений друг за другом в виде относительно мало связанных друг с другом в группы образований, этот период создавал совсем иные условия для внедрения смысла и существование, чем следующий за ним унифицирующий переходный период. А глубоко раздробленный и вместе с тем технически объединенный мир, возникающий сегодня, должен также иметь в этом отношении другой характер.

Валентность же чисто витальных сил, следовательно, прежде всего политических и социальных факторов власти, была несомненно почти одинаковой во всех трех периодах. Однако возможность воздействия этой валентности чрезвычайно изменилась и возросла с конца второго периода до нашего времени уже вследствие того, что сегодня в распоряжении этих чисто витальных сил находится мощный технический аппарат со всеми его средствами, причем в такой степени, что эти средства разрушения способны, как было указано, уничтожить целые страны и привести к исчезновению частей их населения. Из этого с витальной стороны превосходящего все, ставшего в негативном смысле огромным, потенциала мы вполне оправданно и исходили. Он только и дает нам правильную точку отсчета, отправляясь от которой мы должны рассматривать возможную осмысленность происходящего в наши дни. Для обоих более ранних периодов, прежде всего для длительного первого, этот вопрос не возникал. Не было сжимающего, ставшего тесным географического пространства, не допускающего сегодня создания собственной судьбы отдельных стран, которой исторические тела обладали в качестве отчасти действительно осуществленной возможности. Из этой собственной судьбы исходит, как известно, теория исторического круговорота, новейшей из которых, основанной на пространных знаниях и наиболее остроумной, является теория Арнолда Тойнби с ее представлением о 21 параллельно существующим рядом друг с другом и вслед друг за другом исторических телах, о возникновении, росте и гибели которых в ней говорится. Эта теория настолько абсолютно духовно противоречит всему проведенному здесь исследованию, которое, признавая значение самостоятельного существования, тем не менее видит общее историческое развитие в мощном едином внутреннем и внешнем процессе, что говорить здесь о недостатках этой и других теорий круговорота нет необходимости. Однако все эти теории круговорота представляют собой попытку ввести в общее воззрение то, что лучше всего называть внутренним ритмом истории в рамках этого единого процесса. И поскольку все эти теории исходят из значительной самостоятельности судьбы различных исторических тел, которая в первый период существовала не только как возможность, но и как действительность, они могут служить для этой эпохи своего рода ключом к пониманию такой ритмичности, в определенной мере даже для переходного периода, но меньше всего для наших дней.

Но что такое этот ритм с нашей точки зрения, с точки зрения значения осмысленности истории?

Его пределом служит, очевидно, псе то, что необратимо проходит через историю человечества. Следовательно, все связанное с цивилизацией и, за исключением технического развития, в первую очередь общее расширение горизонта сознания и связанное с этим осмысление бытия. Говоря об этом мыслительном движении и о связанном с ним движении сознания, следует напомнить, что здесь в историческом процессе магическое, мифическое и интеллектуальное осмысление существования пребывают рядом друг с другом и следуют друг за другом. Затем надо указать на то, что сложившееся таким образом и следующее по ступеням развитие сознания самым тесным образом связано, исходя из общей локальной и временной социологической констелляции, с идеальными, следовательно, с душевно-духовными факторами. Благодаря этому оно и получает свою историческую специфику.

Кратко характеризуя, следует сказать: основные восточные исторические тела вследствие их общей социологической константности оставались с точки зрения духовной концепции всего их существования в сущности всегда связанными с магическими и мифическими представлениями. И несмотря на то, что они достигали высокого уровня интеллектуальности. Не только Индия, в высших слоях общества которой уровень религиозной и философской рациональности был очень высок, но и Китай, где после Лао-Цзы и Конфуция уже вторая половина тысячелетия до н. э. была временем расцвета очень рациональной философии.

На Западе вслед за магически окрашенными культурами Древнего Египта и Вавилона уже на первой ступени его вторичных культур, следовательно, прежде всего в иудейской, персидской культурах и в культуре средиземноморской античности, формы магического постижения ослабли, хотя полностью не исчезли. Здесь господствующим на долгое время становится мифологический тип сознания и постижения, который завершается, с одной стороны, освященными жрецами и догматически фиксированными религиями, с другой — внутренне богатым и свободным мифологическим пониманием существования греками, а затем и римлянами.

В ионийской философии Великой Греции на Западе впервые возникает немифологическое по своей сущности постижение бытия и существования, введенное примерно около 430 г. софистами, которое иссушает в великих философских школах мифологическое постижение, не приводя к исчезновению в народе его остаточных следов. Эллинистическое и римское единение средиземноморской античности с Передней Азией приводит в конце концов вновь к слиянию, — или во всяком случае к взаимному оплодотворению, — ставшего символическим переднеазиатского восточного с западным логистическим постижением существования. И в этот заключительный период на этой основе, наряду с формированием великих интеллектуальных, теперь этических философских систем, с одной стороны, развивается логистически символическое преобразование мифологических систем спасения в гносисе и неоплатонизме и в качестве их низшей народной ступени мифическая религиозность и вера в мистерии, с другой — христианству передается догматическое оружие как увенчание и возвышенный синтез мыслительно окрашенного мифически религиозного постижения смысла существования. Мы рассматриваем все это прежде всего только под углом зрения, каким образом развитие сознания в его мыслительной, следовательно, мифологической и интеллектуальной форме, постепенно посредством повсюду констатируемой связи с идеальным душевно-духовным началом превращается в основу существования.

Продолжая рассмотрение под этим углом зрения, чтобы получить общее представление о сохранении связи или о разделении в ходе исторического процесса мифологически и интеллектуально формированного мыслительного постижения, находящегося в основе существования, мы обнаруживаем, что происходившее на Западе во вторичных культурах второй степени оказывается отчетливым продолжением достигнутого на вершине интеллектуального сознания, но также и сохранивших свое влияние старых форм мифологического постижения существования, присущих первым ступеням вторичной культуры Запада. Ибо позднее, интеллектуально и мифологически, изначально сильно эсхатологически окрашенное христианское видение существования становится, как известно, в соединении с достигнутой в античности высотой мышления духовной основой трех возникающих вторичных культур второй ступени — Запада, России и ислама; в противоположность первой ступени вторичной культуры они заимствовали в своем происхождении душевно-духовные элементы в соединении с интеллектуальными в качестве основы постижения своего существования. В христианстве это произошло непосредственно на Западе и в России, но опосредствованно и в исламе, ибо его пророческое возвещение сознательно основано на уровне интеллектуального сознания и на мифологическом содержании христианства, ведь он относит к числу своих пророков также Иисуса и иудейских пророков.

Конкретнее это выглядит так:

Через Византию Россия принимает от античности ставшее там сакраментальным, сильно магически окрашенное христианство со всеми логическими добавлениями к его догматам; языческие же добавления не принимаются. Для характеристики осознания это означает, что, поскольку воспринятое содержание понимается относительно несложно, то, невзирая на глубокую набожность, продуманное развитие сознания там задерживается.

Ислам, воспринявший найденную им на завоеванной территории значительную часть античного язычества как элемент «знания», сумел благодаря своему чрезвычайно развитому ритуалу так изолировать эти усложняющие его элементы, что они не оказывали большого воздействия на сознание и не будоражили его; таким образом, с этой точки зрения, т. е. со стороны сознания, он также оставался в некоторой степени стагнирующим.

С другой стороны, вряд ли нужно указывать на то, какое значение для собственного развития, даже для революционизирования сознания, имело на Западе восприятие этих языческих античных, все время поступающих из Византии элементов в соединении с собственным серьезным отношением ко всем содержавшимся в христианстве мифологическим глубинам сознания. Следствием было то, что примерно в 1500/1600 гг., когда Россия еще дремала, Запад прошел уже две ступени развития интеллектуального сознания: ступень связанной с полным постижением христианства высокой схоластики, вершиной которой были Альберт Великий и Фома Аквинский, и ступень грандиозной поздней схоластики Николая Кузанского и всех неоплатонических интеллектуальных течений итальянского Возрождения, параллельно которому проходили подобные, хотя и более проникнутые набожностью движения к северу от Альп.

Заряженный взрывчатой силой древней интеллектуальности, которая нашла свое самое яркое выражение в освободившемся от догматов новом видении мира, Запад мог теперь с наступившей экстравертностью начать свое историческое движение к совершенно новым духовным целям при постоянно меняющихся новых будоражащих осмыслениях бытия. Тем самым он двинулся к тем последним мыслительно обоснованным ступеням сознания, из которых мы исходили, и к тому основанному на них типу человека, о котором мы говорили и к которому мы еще в конце вернемся.

Мы совершенно отчетливо видим: под углом зрения развития мыслительного, включающего в себя мифологические и магические моменты сознания, вся история, начиная со времени пирамид, предстает как последовательность покоящихся друг на друге ступеней, которые на Западе, по крайней мере в одном его месте, вели к революционной цели, тогда как в остальном мире она похожа на остановленный плотинами, частично даже загнивающий поток.

4. Формирование бытия посредством толкований смысла

Если мы теперь зададим вопрос о периодизации с точки зрения прорыва освобождающегося смыслового содержания, то мы натолкнемся на два совершенно различных момента: во-первых, на попытку человечества постигнуть смысл существования, который оно, будь то в религиозном, будь то в философском понимании, накладывает на существование. Во-вторых, на кажущиеся непреднамеренными художественные толкования смысла, которые, однако, сколь они ни кажутся непреднамеренными, все-таки в конечном итоге представляют собой ответ на вопросы существования и посредством таких ответов оказывают в результате несомненное, хотя и не определенно высказанное, смысловое влияние на него.

О великих попытках человечества дать толкование смысла мы уже говорили, как о социологическом происхождении этих попыток и его отнесении к определенному времени, так и в связи с вопросом об отношении человека к его сплетенности с трансцендентностью, о том, что касается ее типизации.

Как же обстоит дело, надлежит нам теперь спросить, с соответствующими этим попыткам образованиями смысла существования, следовательно, с тем, что посредством них действительно придавало истории ее отпечаток?

Этот отпечаток, происходящий из универсального содержания смысла, легче всего удавался с внешней стороны там, где он мог быть соединен с оставшимися в мыслительном отношении магическими структурами сознания, следовательно, во всех странах Востока. Китай, какие бы религиозные и духовные течения в нем ни возникали со времен Лао-Цзы и Конфуция, приблизительно с 500 г. до н. э., и какие бы социальные и политические формы в нем ни устанавливались, для мышления и понимания своих духовных слоев, представители которых с 200 г. после н. э. в качестве мандаринов получив власть, действительно в значительной степени формировали это мышление, оставался совершенно объективно по своему смыслу центром космоса, космоса, приспосабливаться к которому он должен был в своих государственных и частных деяниях. Китай оставался, следовательно, что бы с ним под влиянием витальных сил ни происходило, все время восстанавливающим объективным образом смысл существования. По крайней мере до тех пор, пока постигнутые таким образом универсальные силы оставались незатронутыми и несломленными, силы, которые Китай впервые увидел в этой форме и соответственно которым он принял свой образ. Индия еще и сегодня предстает как магическая инкрустация развитого ею в последнее тысячелетие до н. э. толкования смысла бытия, соответственно которому человек, проходя разные ступени, очищаясь, освобождается от витальной спутанности и поднимается до высшего, в конечном итоге метакосмического существования. (Конечно, этой внешней констатацией ничего не сказано о глубине созерцания человеком постижения его смысла.)

В области западной истории, в которой победившие в конце концов завершающие религиозные толкования представляют собой везде результат очень многообразных духовных сочетаний самых различных форм и для которой несомненную роль играет ее членение на вторичные культуры первой и второй ступени, все обстоит более сложно.

Проще всего это в исламе: нельзя отрицать, что он в качестве религии второй ступени вторичной культуры сумел так соединить и связать религиозно и ритуально различные течения, из которых он возник, что они еще сегодня образуют построение, которое охватывает в культовом смысле все существование и придает ему вполне определенный смысл. Однако при всем почтении к этому следует все-таки сказать, что это — упрощающее построение, что оно в значительной степени исключает проблематику существования, которую Запад видел, и видение чего является его заслугой, но вместе с тем оно не слишком сковывает витальные силы.

Весь обычно называемый христианским Запад обрел в христианстве столь глубокое по смыслу и столь многослойное, открытое по многим направлениям толкование существования, что наряду с его центральным содержанием, с указующим на потусторонний мир откровением, в нем могла возникнуть выросшая из христианства полнота человеческих формирований существования; к тому же в лице церкви и ее орденов явилась образовавшаяся из связи с наукой организация, в которой могло найти прибежище и наиболее существенное из языческого античного наследия. Само по себе чуждое могло таким образом найти себе место, и, в отличие от России, которая, как было сказано, приняла только сакраментально разработанную мысль о спасении, Запад ничего не утратил из толкований смысла в тех письменных источниках, которые сохранились после эпохи Великого переселения народов или были позднее переданы ему Византией в качестве сохранившейся трансформированной античности.

Богатство толкований смысла, разработанных в античности, каждое из которых придавало существованию образ, соответствующий его концепции, было чрезвычайно велико. Ведь оно представляет различные ступени истории. Первой ступенью были переднеазиатские толкования, которые уже в иудейской Книге Книг дали Западу тысячелетиями не исчерпываемое, реципированное христианством сокровище множества последних постижений бытия. Не следует забывать также о поднятых в гносисе до космогонически спекулятивной высоты постижениях существования и бытия, которые, формируя, таили в себе известным образом логически символизированный завершающий экстракт всего духовного существования стран Передней Азии, сложившегося не без некоторого влияния индийцев. Христианство пришло к окончательному очищению своего догматического толкования бытия лишь в длительной борьбе с этими постижениями. Наряду с ними ему противостояла вся совокупность результатов толкования, возникших в средиземноморской языческой античности, в которой заключались два, вернее три, пласта различного осмысления существования. Первый сложился в трагическую эпоху1; благодаря требованиям высокого героизма ему все же удалось, правда, ненадолго, создать соответствующее ему понимание смысла жизни. За ним следовали этико-философские толкования смысла, а за ними — синтез того и другого, который в первую очередь продолжал действовать в римском стоицизме, формируя жизнь. В поздней античности формирование смысла жизни имело тысячу форм. В ней действовало невероятное напряжение между киниками, скептиками или эпикурейцами вплоть до более или менее стоически настроенных неоплатоников, которые в известной степени впитали влияние Передней Азии. Юлиан Отступник не мог бы пытаться лишить христианство власти над формированием жизни, если бы он не обладал в некоторой степени трагически-героическим духом, воплощенным в стоической этике. Ничто из того, что здесь лишь поверхностно намечено, не исчезло полностью в качестве формирующего жизнь элемента. Христианство стало в Византии и вне Византии тем каркасом, который пронес этот элемент через всю историю.

Самому христианству в период поздней античности удалось лишь частично утвердить в жизни подлинное формирование смысла в своем понимании, хотя оно ввело в него совершенно новый элемент — практику caritas*, которая, вероятно, вообще сыграла решающую роль в его победе.

Часто не решаются называть то, что было создано и долго существовало в Византии в обличье церковной пышности, подлинно христианским формированием смысла. Мы уже указывали на то, каким странным образом Византия одновременно с христианством сохраняла языческие элементы (цирк, культ императора и т. п.), не говоря уже о языческом античном знании и его отношении к существованию, которые она затем постепенно сообщала Западу (римское право, греческие источники). Это было явлением sui generis** не только практически, но и в принципе.

То, что произошло вместе с новым утверждением христианства, начиная приблизительно с 1000 г., на возникающем теперь Западе, было по своему формированию жизни чем-то совершенно иным. Понять это невозможно без проникновения в сущность христианства и в непосредственное осуществление его смысла в римской церкви, — явление, которое больше никогда в истории не повторялось, ни в Китае, ни в Индии, ни в Передней Азии, ни в исламе. Изначально христианское понимание существования было как будто направлено на потусторонний мир. Однако уже в первых словах Иисуса и в письмах апостолов, которые, утверждая или отрицая, определяли свое отношение едва ли не ко всем властям, содержится значительно большее. Это отношение определялось, начиная от слов «Блаженны чистые сердцем» и «Любите друг друга» до пессимистического «дела и чаяния человека злы от юности его». И известно, что из этой шкалы утверждений и отрицаний сложилось бесчисленное множество различных концепций бытия. Наряду с монашеской глубокой верой в потустороннее существование возникало столь же глубокое, отчасти светское, наполовину посюстороннее осмысление существования в различных братствах. Возможным стало развитие терпимости по отношению к витальным влечениям в виде церковно-сакраментальной практики милосердия, которая в период ее вырождения почти напоминала язычество. В лютеранстве при допущении притязаний на власть в политике мог развиться в значительной степени фиксирующий светскую жизнь профессиональный этос. И наконец, в пуританстве возникло ужасное учение о предопределении и избранности к спасению в сочетании с посюсторонним доказательством этой избранности посредством успехов на капиталистическом поприще; и еще многое другое возникло на широком просторе возможных христианских формирований смысла. И все это со ссылками на изначальные источники веры или на церковную традицию — весьма пестрый веер.

Европейское средневековье и его церковь рассматривают обычно как время подлинно христианского формирования смысла существования. И в известном смысле справедливо. Однако, чтобы полностью понять результат того, что тогда, в период, начиная приблизительное 1000 г., происходило, понять, что существовавшее тогда действительно глубокое постижение христианства заложило основу, выходя за пределы своего времени, для конституирования типа западноевропейского человека вплоть до наших дней, необходимо принять во внимание ряд факторов, которые я наметил лишь в их психологическом аспекте2.

В христианстве осознанный, тончайший и богатейший, но и позднейший, продукт античного постижения существования, продукт, который в сущности постулировал ломку и преодоление всех витальных жизненных влечений ради пребывания в потустороннем мире, противостоял при серьезном отношении к этим постулатам, как это было свойственно прежде всего клюнийцам и цистерцианцам, совокупности совершенно несломленных, стремящихся к осуществлению жизненных влечений. В это перенасыщенное целое вторглось, начиная с монашеской аскезы, новое учение, причем таким образом, что это вторжение не ограничилось аскетической сферой, а оказывало на жизнь формирующее влияние. Решающим для состояния человека было не то, что последовало за этим в виде возрожденной монашеством борьбы пап с императорами и что большей частью заполняет исторические книги. Решающим было то, что монашество попыталось, и отчасти этого достигло, трансформировать в христианском духе социально родственное ему рыцарство, в значительной степени фактически и духовно определяющий слой тогдашнего общества.