Часть 6.

4) Выбор согласно противоположному масштабу затрагивает всеобщее, то, что постоянно возвращается. Существуют типичные позиции вплоть до оборотов речи, сравнений, которые как «топосы» повторяются в течение тысячелетий с удивительной монотонностью. Один перенимает от другого, и при долгом контакте с конкретными проявлениями этого фактического материала возникает склонность говорить о небогатой изобретательности человека и отсутствии у него фантазии. Но знание этих форм чрезвычайно важно для любого исторического понимания.

а) Универсальное образование «топосов» однимединственным способом характеризует самые обыкновенные и массовые события, основные черты человеческой сущности, принадлежащей к одному культурному кругу, в котором осуществляется традиция.

b) Только обладая знанием всеобщего, взгляд становится достаточно острым для собственного, оригинального. Масса сочинений большинства философов только создает препятствия для ясного понимания. Так, многие историки прочно увязают во множестве мыслей, совершенно не находя ничего специфического, приписывают привычный багаж традиции тому единичному, у которого они его находят и которым они как раз занимаются. Только в пределах типических форм мысли, схем, топосов ясно проявляется исторически подлинное. Ошибкой в изложении является вновь и вновь возобновляющийся рассказ о всеобщем, словно оно принадлежит именно тому мыслителю, о котором идет речь.

с) Исторически подлинное фактически обнаруживает себя в традиционных формах в достаточно широком объеме. Но собственное не может быть высказано в общеизвестном. Мыслителя характеризуют его модификации и способы употребления Великое движется и питается всеобщим в традиции, древней философской мыслью, обыкновенным языком и распространенным знанием, состоянием образования. Это подобно широкому, спокойному потоку, текущему сквозь время, который, встречаясь с единичным, с его особыми условиями, словно наталкивается на скалу, поднимаясь прибоем. Все унаследованное остается в наличии, все слова — те же самые и, однако, все обстоит иначе, каждый смысл изменяется. Тот, кто принимает всеобщее, то, что остается в традиции, за истинное, рассержен искажением и порчей, которые совершает такой единичный. Тот, кто видит глубину нового мышления, удивленно останавливается перед тем феноменом, что из бесцветной усредненности способов мысли может появиться нечто столь исключительное (так разделялись умы в суждении о Канте, а затем о Гегеле).

d) Всякие всеобщее, каждый топос некогда были изначальными. Высокое мышление направляется в мир, в котором оно понимается, превратно истолковывается, изменяется и упрощается. Общим достоянием становится то, что когда-то мыслилось кем-то одним. Исторически подлинное великое не может становиться общим достоянием в неизменном виде. Способ, каким великое понимает великое, каким оно может вновь открыть в том, что уже испорчено, дремлющее зерно происхождения, каким оно может по-новому глубоко понять уже давно известные тексты, представляет собой нечто совершенно иное, нежели процесс распространения. Всеобщий способ понимания и действия представляет собой некое упрощающее делание понятным, падение в чувственное и плоско рациональное, изначальное понимание есть некое творческое самовознесение в ходе преображающего осуществления мысли, которое, выйдя из собственного истока, сталкивается с истоком того, что движется ему навстречу.

Изложение должно показывать и то и другое как философия выглядит в своем истоке и какой облик она принимает на просторе, как она проявляет себя в качестве исторически единственной, а как в качестве типа.

5.) В соответствии с противоположностью исторически высокого и топоса выбор обсуждаемой личности также представляет собой то, что различается по смыслу. Мы различаем уникально единственных и классических репрезентантов, тех, кто выступает как взаимозаменяемые примеры типического.

а) Уникальными в философии являются фигуры (Gestalten), которые невозможно обойти при попытках постигнуть, что такое человек и чем он может быть. Наша предельная ориентация направлена на немногих великих философов — чудесные явления человеческого бытия, на тех целиком изначальных, кому бытие открывает себя, на беспристрастных, любящих и сумевших высказать свою любовь в мысли, на тех, кто поднялся ввысь и во времени и смятении смог остановить время в бесконечном покое. Их нельзя ничем заменить, ибо они в некоем безусловном смысле уникальны в своем существе. Они — немногие из тех, кто доступен нашему взгляду, кто был и остался самим собой. Хотя они несут на себе все черты типического, они возвышаются над ним благодаря тому, что является в них главным. Они содержат в себе все всеобщее, но пропускают его через свою душу и превосходят его благодаря своему глубокому истоку. Они суть осуществляющие, они — завоеватели нового человеческого бытия, ибо, когда они вступают в мир, они никогда не прибегают к уже имевшим место мыслям для сообщения о своей субстанциальной сущности. Своей действительностью они изменяют мир. Самих же их мир не изменяет. Во всех событиях и катастрофах существования они четко усматривают нечто единое. Все предстает для них в сравнении с другим и представляет собой некий путь удостоверения.

b) Классические репрезентанты редки, но они не являются принципиально незаменимыми. Они завершают в определенные счастливые мгновения то, что было создано рядом поколений. Им удается выполнить значительные синтезы, достичь всесторонности в общем пространстве исторического мира, простоты и ясности. Их творческим импульсом являются не собственные содержания, а сила в рассмотрении, понимание явлений, упорядочивающие идеи. Они не обладают безусловным величием изначального. Ведь их бытие — это репрезентирующее бытие, бытие представителя.

с) Вполне заменимые примеры тех или иных, типов — это личности, которые в изложении выбираются для того, чтобы сделать наглядным всеобщее. Кроме них существуют и многие другие.

Это — точки зрения для выбора людей в изложении. Несмотря на это, каждый человек — метафизически, но не исторически — незаменим, он — существо, достойное любви, которая сможет разглядеть го, он незаменим в своей персональной историчности. В историческом воспоминании также существуют возможности персонального подхода, если для этого имеются документы Кто-нибудь, живущий позже, возможно, обретет этот подход, и тогда этот отдельный человек в случае, если он будет им заинтересован, будет обладать для него важностью как путь к философствованию и как предмет его любви, важностью, которая неоспорима и истинна, но не значима для изложения универсальной истории.

6) Масштабом для выбора являются длительность существования, признание потомков, успех, служение и помощь той или иной современности, полезность.

Для картины исторического процесса в целом эти масштабы необходимы, но для сущности того, что мыслилось, и для ценности истины они ни в коем случае не являются однозначными и решающими.

а) Во всякое время течение человеческих дел направляет власть. Она выбирает, отвергает, предает забвению и вновь вызывает в памяти. Преимущество победителя имеет то следствие, что побежденный теряет не только свое жизненное пространство, но и свою речь. Стирание имен в египетских надписях — самый ранний факт и символ того, что постоянно происходит вновь. Уничтожаются сочинения противников. В христианское время были утеряны досократики, Демокрит, изначальные скептики, еретические сочинения сохранились только фрагментарно. От средневековья до нас дошла совершенно односторонняя и искривленная картина, так как большая часть мышления, противостоявшего официальному, о духовном ранге и творческих достижениях которого мы не имеем поэтому никакого представления, погибла Ницше, содрогаясь от ужаса, представляет себе грядущее чудовище, которое могло бы стереть все прошлое, запретить воспоминание и традицию.

Но существует также постоянно воспроизводящаяся тенденция. Остатки прошлого сохраняются, открываются вновь, ведут к новым воздействиям и к ревизии исторических суждений. Сколько возможностей понимания утеряно, ибо более не говорят даже эти остатки, мы не можем знать. Человеку, который жаждет истины, а следовательно и универсальной коммуникации, представляется самым радикальным грехом, который может иметь место в царстве духа, лишать побежденного или врага слова в деле познания истины, права сообщать о своем мировоззрении и системе ценностей, о знании и состоянии вещей. Ужасно способствовать тому, чтобы побежденный никогда не смог бы быть услышанным вновь, а его приговор не мог бы подвергнуться пересмотру.

b) Для выбора изложения мир мысли, который имел большое исторические влияние, приобретает интерес именно благодаря этому факту. То, что исторически действовало, основывало или разрушало (то фактическое («что», «почему», «зачем»), о котором следует спрашивать, для того чтобы не стать жертвой ошибки относительно реального хода истории), не совпадает с тем, чьи содержание и истина имеют величайшее значение в постоянно продолжающемся изначальном философствовании. Признавать чей-либо успех всемирно-историческим решением, понимать всемирную историю как всемирный суд, чью-нибудь победу как божественный приговор — это значит мыслить нефилософски: так многие англичане вследствие своего протестантизма рассматривали всемирно-исторические победы своего государства начиная с XVII века. Напротив, по меньшей мере, необходимо сказать следующее тому, что действовало чрезвычайно широко или незначительно, или не действовало вовсе, именно поэтому (то есть в зависимости от характера своего действия) не нужно быть истинным или нет. Огромный смысл исторического исследования заключается в том, чтобы открыть то, что скрывает истину, вытащить на свет то, что могло бы действовать посредством содержания и истины. Длительность и воздействие сами по себе не являются предельными масштабами. Но и то и другое еще может ожидать то, что наличествует в традиции только в качестве текста. Суждения о всемирной истории должны постоянно пересматриваться. Истина и важность, высота уникального, исчезающего, того, что никогда не возвращается, но на которое всегда можно ориентироваться, представляют собой решающие масштабы, а успех, власть, победа — только временные, только относительные.

Поэтому для историка философии не имеют значения такие возражения, как следующее. Платон не смог задержать упадка греческого мира, Платон не смог ему помочь — следовательно, его философия неистинна, ведь истинно то, что полезно народу, все остальное или безразлично, или вредно. На это следует ответить все остальное также не смогло помочь грекам. В ходе истории нет такого бытия, которое не гибло бы, и нет такого средства, которое могло бы этому помешать. Истина находится по ту сторону вопроса о пользе и помощи, она, даже в крушениях и неудачах, представляет собой пространство и субстанцию, понимание которой дает глубокое удовлетворение. Ход вещей — это пробуждение и восстание из постоянного упадка и гибели. Тотальный масштаб помощи и пользы всегда ложен. Помощь Платона безмерна для многих душ на протяжении тысячелетий в том единственном, в чем может помочь философия, — в содействии порыву к истине сознания бытия.

Кроме того, авторитет философии используется в истории различными силами для стабилизации собственного положения, для проектов доктрин и порядков, для оправдания действительности, которая желательна той или иной фактической власти. Во все времена философия бывала и служанкой, служанкой теологии, деспотии, наук, всякого рода страстей и лжи. В большинстве случаев на такой службе философия теряла саму себя. Для исторического рассмотрения, исходящего из интереса философствования к истине, область этих фактов может привлекать внимание только мимоходом, как пример деградации.

1) Каждый мыслитель, находится внутри своего народа, его культуры и фактической действительности. То, что он видит и мыслит, связано с тем местом в истории, в котором он пробуждается, с субстанциями, исходя из которых он живет. Мы находимся в немецком философствовании, в поразительной традиции немецкого мышления, которое в уникальной универсальности обращено ко всему тому, что, кажется, имеет ценность для человека. Наша история философии, написанная по-немецки, осознает себя как немецкую.

Когда я пишу универсальную историю философии, я знаю, что я пишу немецкую историю философии, но благодаря тому, что я безо всякой специальной цели обращен к миру. Я никогда не знаю окончательно, что такое «немецкое», это еще только должно проявиться. Но я желаю, чтобы мое собственное мышление и видение мира виделось и воспринималось потомками в связи с нашей немецкой философской традицией как нечто ей принадлежащее. Но я выбираю не согласно некоей немецкости, а согласно истине и содержанию, не руководствуясь каким-либо существующим вне меня критерием, а исходя из моего собственного существа.

2. Диспозиции и темы универсально-исторического изложения. Простой рассказ, перечисляющий фактически одновременные великие культуры от Китая до Запада и последовательность эпох, не может быть надлежащей формой универсально-исторического изложения. Все зависит от концентрации Монографическое погружение в частной области представляет собой нечто иное, нежели сводящее воедино понимание.

Даже хронология и изображение великих путей развития для универсальной истории являются только одной темой среди других. Синхронические таблицы должны сжато, наглядно и четко показать параллели. Таблицы хронологического течения должны сделать видимыми значительные единства в последовательностях периодов и эпох, поворотных пунктов и неторопливо протекающих времен. Вспомогательным средством и одновременно выражением сущности достигнутого общего видения является то, как мы в схемах представляем себе целое.

Параллели и хронология — только одна форма среди других. Прочная общая картина разделяется нами на постановки вопросов, точки зрения, на понимание, концентрирующее различные технические приемы. Основному подходу к проникновению в существо дела соответствует антипатия к подведению понятий под общую категорию, к тому, чтобы сводить все в одну единственную тотальную историческую картину. Тем самым мы подходим к главной проблеме изложения каким образом оно обладает порядком и формой в целом. Оно не может быть ни однозначным, единственно возможным выводом из одного принципа, тем, что развивается под влиянием одной-единственной господствующей точки зрения, ни удовлетворяться разрозненным порядком изложения, характерным для эссе. То, что держит вместе и направляет единичное, может быть только некоей идеей, которая не поддается прямому наглядному представлению. Проблема заключается в том, каким образом нам доступна схема этой идеи в качестве объективного порядка. Для излагающего существенно подойти в высшей степени с ясным сознанием этой трудности, которая никогда не может быть преодолена каким-нибудь окончательным способом. Только непосредственное исполнение задачи, а не какой-нибудь программный проект может показать ему удачный ответ на вопрос.

Основной подход в схватывании целого должен заключаться в том, чтобы во всем доходить до границ, а исходя из них, приходить к ясности точек зрения и вопросов. Решает не случайность выбора определенных конечных тем, а идеи, становящиеся ощутимыми на своих границах, действенные на границах импульсы, исходящие изо всех видов объемлющего. Многообразие постановок вопросов коренится здесь не в некоем принципе, из которого они были бы выводимы, а в основании, в котором они испытываются как нечто существенное.

То же самое можно высказать по-другому само философствование должно порождать порядок и структуру в универсально-историческом проекте. Существует неразрывность исторической объективности и философской современности. Без современного осуществления философской мысли нельзя увидеть историческую объективность. Неизбежно, что историческое изложение можно вести только извне, но при этом требуется, чтобы постановка вопросов, структура, порядок и общий вид универсальной истории совпадали с изначальными шагами мысли самого философствования.

Технически это дает возможность принять во внимание следующие основоположения:

а) Следует проводить то или иное четкое разделение, вплоть до самого единичного, на главы, параграфы, экскурсы и так далее. Читатель всегда должен знать, о чем идет речь, где он находится.

b) Разделы, обзоры должны сменять друг друга согласно соответствующим предметам и персонажам.

с) Способы рассмотрения должны быть четко разделены, таковы попутные характеристики эпох, основные мысли той или иной эпохи, разворачивание проблемы от подготовки вопроса до ее исчерпания, личности и великие уникальные образования мысли, линии развития и содержащиеся в них большие отрезки, особенные темы философствования и так далее.

d) Никогда не должно исчезать сознание целого. Хотя все, что становится картиной целого, становится только одним рассмотрением среди других, попыткой создания одной относительной перспективы. Но сознание целого, не становящееся самой картиной, должно косвенно ощущаться посредством пропорций. В изложении и посредством его главных и второстепенных акцентов.

е) Не следует использовать точки зрения и способы рассмотрения друг против друга, словно важно только одно, а от другого совсем ничего не зависит, — гак бывает, если, например, вся важность односторонне перекладывается на личности, на системы, на частные проблемы, на усредненные и массовые мысли, на науку, на символы и так далее, — напротив, универсальное изложение принципиально должно давать проявиться в любой точке зрения, которая когда-либо заявляла о себе. Вместо того чтобы нечто исключать или отказывать ему в важности, следует обратить внимание на иерархию и ступени существенного. Размах форм экзистенции и мысли в их максимальной широте можно обрести, лишь используя все точки зрения, какие только возможны.

3. Способ изложения истории философии. Изложение универсальной истории демонстрирует результаты исследования, но не само исследование. Исследование обнаруживает себя в монографиях, которые стремятся к полноте, привлекают все, что только есть в эмпирической традиции, следуют в тексте за всеми направлениями мысли, непрерывно их интерпретируя. Изложение истории осуществляет непрерывный рассказ, в котором важны как пропуски, так и сгущения смысла. Исследование хочет обосновать и доказать каждое утверждение, изложение же, напротив, хочет изображать, вызывая доверие читателя к обосновывающему, но не приведенному здесь исследованию автора. Изложение не суммирует, например, результатов исследования. Оно не является каким-либо справочником, а способ изложения представляет собой своего рода искусство. Оно нуждается в осознанности и дисциплине. Следует знать, чего хочешь и как это нужно делать.

а. Целое и его разделение. Изложение истории философии должно читаться последовательно и связно. Оно должно стремиться к тому, чтобы захватывать, показывая целое в его глубине. Оно должно вести рассказ подобно эпосу философствующих людей и передавать заключающиеся в нем разнообразные эпизоды.

Но история философии не представляет собой становления некоего замкнутого целого. Историческое изложение, вместо того чтобы замыкаться в повествовании, должно постоянно расширять пространство, в котором встречаются образы философствования. Поэтому оно не может осуществляться в соответствии с каким-либо одним-единственным принципом, руководствоваться чем-нибудь одним. Вместо того чтобы показывать какую-нибудь единую картину, оно выполняет задачу ориентирования в разомкнутом во все стороны пространстве, в котором то, что было, является возможностью для нас и самой по себе неограниченной возможностью всего.

В этом ориентировании тотализирующее видение совершается как один способ рассмотрения среди других. Но тотальность одного-единственного руководящего общего видения существенно обнаруживает себя в разделении на многочисленность определенных и обособленных постановок вопросов, точек зрения, предметов. Мы отказываемся от сплошного хронологического повествования, для того чтобы среди прочего в образах временных связей схватить также и хронологическую последовательность как одно из измерений изложения. Мы отказываемся от истории проблем, для того чтобы в качестве одного из повторяющихся эпизодов увидеть в вопросах и ответах на них ясные картины затрагивающих саму суть дела взаимосвязей в их последовательностях и экспликациях, в их разветвлениях и заключениях, в их завершениях и их прекращении. Мы отказываемся от культурных целости остей, для того чтобы рассматривать их как поля философского осуществления самого по себе.

При изложении мы руководствуемся присутствием целого, которое в качестве целого никогда не становится предметом. Поэтому важно проходить сквозь всю историю, постоянно проводить сравнения, относить друг к другу то, что кажется наиболее отдаленным. Целью является всеохватывающее, но также и концентрирующее, открытое во все стороны, но и сводящее в единство изложение целого, которое ведет от границ к центру сквозь многочисленность духовных и культурных движений, сквозь многообразие вариаций. Но центр следует понимать не сам по себе, а только в простирании, из которого он собирается.

b. Близость к сути дела. В то время как изложение сокращает и сгущает гигантский процесс истории, одновременно оно должно приводить к близости к самой сути дела, причем не поверхностно, в общем, отделываясь издали какими-либо отговорками. Для того чтобы достичь этого, нужно выполнять следующие требования.

Мысль должна застигаться в ее истоке, а не в развернутости ее результатов. Следует представлять себе основные ситуации, предельные импульсы, изначальные содержания и то, как в них пробуждаются основные мысли.

Следует как можно в большей степени, нежели рассказывать о событиях, делать осязаемыми ситуации, понимать мысли в качестве духовных действий как ответы на ситуации, видеть, что к ним привело, благодаря каким предпосылкам они возникли и куда, со своей стороны, они вели.

Исток мысли нельзя оторвать от бытия человека, который ее мыслил. Следует делать зримыми образы философов, как образы изначального человеческого бытия.

Нужно вкратце так давать слово философам, чтобы они в соответствующий момент говорили сами. Не следует выдвигать тех, кто, как представляется, своими прямыми словами не сможет передать искру читателю.

Изложение должно сделать ощутимым, что все действительно, выразительно и достойно любви только в историческом облике, а не как мыслимое лишь в изолированной абстракции, что оно таково только благодаря такому наполнению этого всеобщего, которое или исторично, или было для нас исторически наглядным, или теперь должно быть наполнено собственной историчностью.

Изложение обладает ценностью благодаря чувству великого и благодаря своей силе выражения, способной сделать великое осязаемым. Это происходит посредством самого фактического, посредством неповторимого особенного, которое становится метафорой истины, свидетельством о едином (любое изложение становится малоценным, как скоро в нем обнаруживает себя в действии рессентимент по отношению к великому, как например у Гервинуса,18 Надлера19 и других, затем, в изложении, возможно, удаются правильные частные понимания, полезные отдельные наблюдения, но в целом оно становится непригодным, даже если в нем присутствуют разнообразные высказывания и разносторонние знания).

с. Изложение и рефлексия. В философствующей истории философии происходит как понимание сущностей, приведение в действие наглядного, затрагивающего и схватывающего, так и рефлектирование над этим. Рефлексия сравнивает, показывает значение и границы мысли, разбирает эмпирические социологические и психологические отношения, делает выводы. Чистое изложение остается при историческом феномене, внутри какого-либо мировоззрения оно может драматически ввести в поле зрения развитие проблемы, оно показывает мировоззрения и картины мира в их целостности и позволяет ощутить настроение общих состояний, в которых действительно то или иное мышление. Рефлексия выходит за пределы всего.

Она хочет разоблачить то, что еще скрыто, сделать очевидным неосознанное.

Рефлексии грозит опасность переместиться из исторически реального и наполненного в пустоту. В бытии-за-пределами она может потерять всю свою субстанцию, во всеобщих оборотах речи стать ничего не говорящей.

Но истинная, то есть одновременно постоянно придерживающаяся основания, которое она перешагивает, и им ведомая, рефлексия позволяет вместе с ней и преодолевая ее саму вступить в универсальное, общечеловеческое, позволяет достигнуть единства духа и коснуться единого в его истоке посредством «соучастия в творении», которое находится в конце, а не в начале мыслей, и хотя и является стимулом всякого мышления, но также доступно только при помощи самого мышления. Это не знание, о котором, а знание, из которого я знаю.

Изложение истории философии приводится в движение к своему основанию и своей цели только благодаря рефлексии.

d. Осуществление краткости. Изложение должно быть ограничено в своем объеме. Решительнейшая самодисциплина автора изложения проявляется в том, что он не включает в изложение, то есть в осознанности оснований выбора того, что входит в изложение, и того, что опускается. Не нужно стремиться к тому, чтобы упомянуть обо всем, любая хорошая мысль не должна приводиться случайно, мимоходом. Говорить нужно не много, но ясно и достаточно полно. Четкие линии, взаимосвязанные, спокойно расширяющиеся, но также и ясно завершенные картины, отдельные наглядно показанные личности, действительное выявление всего, что происходит, а не только разговоры об этом — эти и дальнейшие основоположения осмысленной в отличие от пустой краткости, однако, имеют своими последствиями также и то, что отсутствуют даже значительные личности и не упоминаются выдающиеся мысли. Поэтому любое изложение наряду со своими удачами неизбежно имеет обязательные недостатки в силу того, что в нем отсутствует много важного и полезного.

Дурная краткость возникает в результате лишь поверхностного сообщения, без того чтобы ощущались настроение и направление, субстанция и основание мыслей. Дурная полнота — это винегрет из различных сообщений. Знать только кости и кожу образований мысли настолько недостаточно, что в изложении следует совершенно избегать этого способа сообщения, в то время как он уместен в энциклопедии, которая только дает сведения о том, что нечто имело место, и должна стремиться к полноте в поверхностном.

Существует также и технический вопрос, как универсальное изображение одновременно может осуществлять и приближение к сути дела, и краткость Задача состоит в том, как должны быть выбраны и использованы цитаты и как дана библиография.

1) Без присутствия предмета невозможна никакая интерпретация. Интерпретация без предшествующей реконструкции беспредметна. Читатель может требовать, чтобы ему было показано, в отношении чего он, интерпретируя, должен мыслить.

а) История искусства и история философии. Как история искусства использует изображения творений, которые в ней обсуждаются, и как в ней конструктивные рисунки объясняют мысль, так и история философии нуждается в изображениях изначальных, становящихся очевидными мыслей, строений мысли, методов, о которых она говорит. Правда, собственное видение философий, приобретаемое при помощи изучения текстов, технически осуществить гораздо легче, чем созерцание разбросанных по всему миру произведений искусства, с которыми невозможно познакомиться без многочисленных путешествий. Но без присутствия того, что некогда мыслилось, история философии столь же невозможна, сколь и история искусства без созерцания творений. Как в способе отображения художественных произведений проявляется внутреннее существо историка искусства, так и в способе реконструкции — историка философии. Как в проясняющем анализе художественных произведений осуществляется внутреннее овладение ими, так в интерпретации реконструированных мыслей — начало философского усвоения или, на заключительной стадии, выражение того, как происходило усвоение.

Но сравнение между историком искусства и историком философии обнаруживает и их радикальное отличие. История искусства может быть написана нехудожниками, людьми, которые обладают даром созерцания, но не обладают даром порождения. За историю философии может всерьез браться только тот, кто сам философствует Историк искусства пользуется фотографиями (хотя в их изготовлении важными факторами являются его взгляд и его знание), историк философии при реконструкции мысленного построения — даже тогда, когда он осмысленно цитирует, — выполняет философскую работу касающаяся самой сути дела объективность реконструкции зависит от силы его собственного мышления. Ошибочно распространенное недомыслие, что история философии тем лучше удается, чем сам историк меньше философствует это может относиться только к сбору материала, поверхностному сообщению рациональных содержаний мыслей, к экстенсивной обработке всякой чепухи и к бесчисленным мыслителям невысокого ранга, короче, ко всему тому, что не является подлинно философским.

b) Реконструкция и интерпретация. Каждая реконструкция представляет собой уже начавшуюся интерпретацию. Несмотря на разрыв воспроизведения и толкования, воспроизведение не только предшествует толкованию, но уже осуществляет его «Отображение» философских мыслей есть собственная философская работа, форма усвоения посредством интерпретации. Оно хочет извлечь основание и сущность и уже в этом оно является отражением, исходящим из собственной философской жизни, в которой до известной степени может засверкать величие далекого и недостижимого.

с) Самосозерцание и история философии. Существует наивное представление, что в истории философии вкратце изложено все существенное таким образом, что это избавляет от чтения оригиналов, ибо все зависит от решающих мыслей, а не от деталей. Ведь история — сжатое воспроизведение существенного философствования.

Но читатель не может требовать того, чтобы что-нибудь заменило ему собственное видение, получаемое из собственного изучения текстов. Никто не может читать за меня, если я действительно хочу что-либо знать. Каждая история философии представляет собой и некое преобразование того, о чем в ней идет речь. Его реконструкция дает картину, которая вырастает в собственном созерцании в зависимости от точек зрения и стимулов историка и его времени. Если я хочу действительно получать философскую пищу, я не могу оставаться застывшим возле исторического изложения, но я должен приходить к собственному видению источника. Никакое историческое изложение не может быть заменителем изначального восприятия.

Однако история философии добивается другого. Она может пробудить изначальное восприятие посредством своих указаний, углубить и пояснить его на его собственном пути, обострить его при помощи контрастов и противоречий в том случае, если одновременно с ним читатель приступает и к оригинальным текстам. Она может информировать и ориентировать. Но прежде всего она дает те познания, которые нельзя открыть для себя ни в каком тексте, но которые возникают в результате исторической работы по их сравнению и сопоставлению.

d) Техника реконструирующего понимания. Целью является нагляднейшее, яснейшее и максимально сжатое воспроизведение мысли так, чтобы тот, кто ее инициировал, и его предмет обрели дар речи. Работа историка состоит в том, чтобы отказаться от себя самого, словно бы превратиться в другого и говорить из него, не добавляя ничего от себя.

Как представляется, проще всего достичь этого посредством цитат. И в самом деле, они незаменимы. Опасность заключается в том, что, имея дело с ними, можно, накапливая их, совершенно себя не утруждать. Важно сделать добросовестный выбор характерных и не подлежащих забвению цитат. Далее, будет правильным сохранять в таком воспроизведении те философские слова, которые являются словно бы изначальными, позволять мысли кружиться вокруг этих изначальных слов, делать ощутимым то, что они не имеют под собой какого-либо дальнейшего основания, и привязывать к ним содержания. Поэтому целесообразно перенимать слова из китайского, индийского, греческого, латинского языков, а не однозначно переводить их.

Затем следует направлять внимание на элементарные, простые шаги мышления, которым, однако, все подчинено. Их основным свойством является то, что они могут быть коротко изложены и все же хранят в себе бесконечное влияние. В своей рациональной краткости они очень легко могут быть превратно поняты, искажены и упрощены. В историческом воспроизведении важно дать возможность уйти всему, что не является безусловно к нему относящимся, найти наиболее простую форму и в то же время позволить явиться покою созерцательного настроения, словно бы дать время пониманию. Преувеличенная краткость точно так же затрудняет понимание, как и не являющееся необходимым расширение. Модифицирующее возобновление, совершающееся в четком ритме, может продвигать вперед. Тождественное повторение запутывает и утомляет.

То, что несовершенно, непонятно в кратком виде, не поддается воспроизведению в универсально-историческом изложении. Для того чтобы оно смогло проявиться, остается только характеристика целого при помощи средств, которые не даны вместе с самой работой мысли, а которые лишь извлекают из нее то, что в ней находится, но непосредственно не высказано. Мы говорим о таких действиях, как конструирование и рисование. При конструировании используются линии, которые с различных точек зрения укорачивают перспективу, сводят к более простым элементам то, что в тексте намного сложнее и богаче. Конструкция представляет собой рациональное построение. В рисовании проявляются настроения и содержание, добываемые посредством сравнения и удачных оттисков формул. Опасность конструирования состоит в абстрактной интеллектуальной игре, в которой пропадает основание существа дела. Опасность рисования — удобная болтовня, плавание в словесной пышности, возникшие из преданности случайной и произвольной игровой интуиции, которая утратила серьезность опоры на существо и в которой тонет точность картины.

е) Связь и ход изложения. Каждое отображение является только одним шагом в ходе изложения. Реконструкция означает и требует остановки, но эта остановка — не только место на пути, которым идет сложение. Универсально-историческое изложение должно двигаться непрерывно и по порядку, оно должно вестись мысленно и никогда не утопать в материале. Всякая близость к конкретному, всякое разворачивание в общую картину, уяснение типических событий и путей развития и так далее, — все должно восприниматься во всеохватывающем движении. Изложение в идеале должно быть историческим философствованием, материал которого как таковой только обрисован в образно сокращенной реконструкции.

2) Каждое историческое изложение нуждается в постоянном сопровождении библиографией. Хотя история философии представляет собой книгу для связного и последовательного чтения, а не энциклопедию материала, она всюду должна показывать, где находятся пути, на которых читатель может найти мысли в оригинальных текстах, видение реальностей состояний и эпох в исторических трудах, монографических произведениях отдельных философов, где он может обратиться к тем или иным темам, эпохам. Но правильный подбор библиографии представляет собой собственную, необычайно важную проблему, которую должны сознавать читатель и автор. Эта проблема заключается в том, что чрезвычайно сложно овладеть чудовищной массой книг и сочинений, которая год за годом все более разбухает.

а) Тот, кто осмысленно читает, не доверит себя одному лишь случаю. Нужно искать подходы, которые обострят его взгляд, направят его так, чтобы он мог поймать случай, который позволит ему прикоснуться к существенному.

В больших библиотеках имеются тематические каталоги и справочники по всем книготорговым изданиям

Есть легкодоступные справочники, например Роберт Ф. Арнольд Всеобщая библиография к новой немецкой литературной истории 2-е изд. Берлин, 1919.

Существуют энциклопедические словари, в которых можно быстро выбрать литературу по любому предмету и с первого захода.

Предпринимаются попытки выбрать из общего корпуса сочинений лучшее и важнейшее, сделать его понятным при помощи коротких введений и характеристик Часто составляются реестры лучших книг В наибольшем объеме такая попытка делалась в «Литературном советчике» журнала «Kunstwart».20

b) Для философской литературы, особенно для таких текстов, как исторические исследования, в Германии имеется последняя энциклопедия, которая незаменима «Uberweg».21

с) Что касается собственных библиографий, которые сопровождают общее изложение, то для их выбора существует ряд принципов.

аа. Это должны быть экономные библиографии, их подбор должен вновь и вновь добросовестно проверятьс

bb. Посредством способа цитирования или краткой характеристики должно быть так или иначе ясно, о чем идет речь, — о философских текстах, интерпретациях, исторических изложениях, собраниях, поставляющих материал, или работах, существенных благодаря собственному мышлению.

ее. Цитироваться должны только те источники и литература, чтение которых согласно той или иной авторитетной точке зрения приносит пользу читателю, который хочет овладеть философскими знаниями. Только оглядка на читателя, а не на автора, может служить мерилом. То, что полезно для какой-нибудь детали, что приносит результат, который использован или может быть использован сам по себе, может цитироваться только тогда, когда окупается работа в целом. Только произведения, содержание которых обладает собственной субстанцией, по-настоящему основательные произведения, какие-нибудь незаменимые произведения, а не бесчисленные прилежные обсуждения, собрания, повторения. Профессионально работающему, пожалуй, нужно всюду чему-нибудь учиться, по меньшей мере при помощи каких-либо деталей наблюдая то, как не нужно действовать. И все же очень многие работы должны казаться ему пустой болтовней, особенно изложения, представляющиеся хорошими с дидактической стороны, но абсолютно поверхностные, превращающиеся в голое учение и мнимую науку. Только тщательное ограничение может привнести смысл в библиографические данные, чтобы определенное чтение действительно питало бы читателя. Поэтому может быть так, что я намеренно не называю то, что мне известно, но может быть так, что очень многое хорошее пропущено из-за того, что я его не знаю.

Один человек никогда не сможет осуществить выбор лучшего. Можно пожелать, чтобы возникла некая осознанная традиция, которая во взаимной проверке выбора и суждений выходила бы за пределы как бесспорных литературных реестров, так и перечня модных знаменитостей. Пожалуй, существует некая тайная традиция такого рода. Но она постоянно прерывается, и слишком немногие принимают в ней участие. Такая традиция ни в коем случае не может быть догматически и авторитетно зафиксирована. Продолжаясь, она должна корректироваться. Только пока она жива, живой остается и заключенное в ней великое. Ни одна личность и ни один институт не могут представлять собой некую совершенно надежную инстанцию.

dd. Пока это имеет смысл, следует рассматривать порядок рангов. Уравнивание и признание всего, что только есть, так же неправомерно, как и неплодотворно Сколько времени теряется в юности в занятиях второ- и третьеразрядной литературой! Как важно употреблять главные силы на немногое по-настоящему великое! Сознание нашей эпохи по своим возможностям судит о качестве и ранге, возможно, надежнее и шире, чем когда-либо, хотя и оно обращается с ними, часто ошибаясь, и по большей мере все еще слишком легкомысленно. Только посредством ясного осознания уровня можно спасти все хорошее, что пылится в библиотеках, придать действенность лучшему.

ее. Одно лишь упоминание названия произведения должно означать, что оно обладает значительной ценностью. Дополнения характеризуют и ограничивают в том или ином случае.

ff. Существует много точек зрения, согласно которым нечто можно оценить как релевантное.

Философские тексты читателя следует направлять к самым существенным источникам философского самосознания.

Философски релевантные творения науки, поэзии, искусства.

Исторические источники и труды для знания реальных состояний, эпох, событий.

Историко-философские исследования, интерпретации, изложения.

е. Четкость в неустойчивость в изложении целого.

Историческое понимание само находится в проникающем вглубь движении Окончательность завершенного знания означает его смерть. Хотят знать, «как это, собственно, было» Но на деле это нельзя в целом объективно установить, незыблемы только мертвые останки, которые нуждаются в интерпретации. То, что, собственно, происходит, всегда открыто для дальнейшего возможного действия, каковое и открывает, чем оно былою Оно, видимо, индифферентно не объективному, а только экзистенциальному взгляду, и это произошедшее, хотя и очевидно, но не строго всеобщее, хотя и объективно в субъективности, но не истинно для всех. То, что происходит, никогда не ведомо даже тому или иному настоящему для него времени, ибо оно бесконечно и всегда наполнено скрытыми зачатками и возможностями.

Историческая позиция в изложении поэтому ошибочна, когда она в догматической окончательности определенно знает, что было, и неистинна, когда она говорит неопределенно, размыто, словно рассказывая древнее предание, не выговаривая всего, что может. Важно оставаться в этой полярности постоянно с максимальной четкостью постигать конечное и постоянно оставлять все доступным для дальнейших вопросов в состоянии определенной неустойчивости.

С четкостью следует ясно понимать даже самое малое, высказывать по возможности ясно то, что в универсальном понимании сконцентрировано, сгущено. Определенная ошибка всегда плодотворнее и истиннее, чем неопределенная правильность того, что ничего не говорит.

В состоянии неустойчивости нужно удерживать еще и то, что является наиболее очевидным благодаря сознанию его границы. Все следует словно бы готовить для дальнейшего проникновения в исторический мир. Следует осуществлять искреннейшее участие в глубине мысли, в то время как целое парит в безграничном пространстве возможного.

IV. ИЗУЧЕНИЕ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ

Для того чтобы серьезно заниматься изучением истории философии, нужно быть убежденным в его необходимости.

История философии является существенным элементом самого философствования. Только в общении с прошлым, с высокими творениями и возможностями целого можно прийти к возможной собственной ясности и широте.

История философии была бы чем-то подчиненным и второстепенным, если бы она должна была служить только подтверждению того, что уже мыслилось, если бы она должна была в качестве оружейного арсенала стать полезной для какой-нибудь современной тенденции, для того, чего желают и что планируют в настоящее время. Подлинная история философии, напротив, представляет собой самое свободное пространство для всех имевших место возможностей, арена высочайшей из достижимых действительностей человека. История философии становится пробуждением своего собственного во всех потомках и стимулом движения мышления, проникающего в безграничное. Из ее пространства ко мне обращаются субстанции. Общение с ними становится истоком не только расширения моего горизонта, но и моего существа. Тому, о чем я постоянно мыслю, я нахожу в истории подтверждение в том, что уже мыслилось, так же как в современности я нахожу подтверждение в том, что существует в действительности.

1. Что следует читать с целью изучения истории философии. В любое время существенным остается чтение источников. Ведь увидеть философию можно только в изучении оригиналов. Ошибочно полагать, что философская мысль остается той же самой в переложении. Самые маленькие отрывки текста своим настроением могут прояснить нечто, чему не может способствовать никакое изложение Немногие страницы оригинала часто делают философа яснее, чем длинные трактаты о нем. Поэтому каждый должен при помощи собственного чтения по меньшей мере попробовать прикоснуться к чему-нибудь из всех эпох и всех философов, которые при чтении истории философии возбуждают его интерес. Маленькие подборки изо всех времен — плохая замена, они раздражают, ибо выбор сделан кем-то другим. Нужно, если это возможно, в библиотеках или учебных заведениях брать сами труды и издания и пробовать их читать. Общее изложение может указывать на труды и переводы, которые наиболее доступны. Сверх того, должны просматриваться все старые издания и рукописи. С их помощью можно быстро получить нужное впечатление, и при этом они дают незаменимое ощущение атмосферы прошлого.

Во-вторых, при более подробном изучении полезно и необходимо обращаться за советом к монографиям о прочитанных философах и текстах. Было бы глупо для понимания философов начинать все сначала, как будто еще ничего не сделано. Это понимание часто нуждается в знании многих фактов, предметов. Расчленяющая интерпретация выделяет костяк мысли и облегчает мне первое, внешнее понимание. Мне открывается отношение к предшественникам, духовные взаимосвязи. Мною осознается своеобразие языка, словесного употребления. Указатели и лексиконы являются полезными путями к сравнительному чтению всего корпуса трудов определенного философа. Впрочем, всегда остается в силе требование, чтобы я обращался к собственно философскому смыслу так, словно я должен и в самом деле быть первым, кто его понимает. Но полная объективность понимания усиливается тогда, когда в изучаемых предпосылках, затрагивающих саму суть дела, господствует как можно большая ясность.

В-третьих, читают общие изложения. Я ищу ориентацию относительно целого истории философии. Основоположением для этого является следующее нужно, сравнивая, читать большее количество общих изложений, для того чтобы не привязываться ни к какому из них, поддаваясь тем самым неприметному внушению.

В-четвертых, следует читать исторические (политические, социологические, духовно-исторические, художественно-исторические, религиозно-исторические, литературно-исторические) изложения, для того чтобы получить некое тотальное историческое видение. Когда внутренняя фантазия следует мыслям, которые были философски существенны для людей, принадлежащих к определенной эпохе и определенным ситуациям, она должна быть наполнена их образами.

2. Смысл общего изложения истории философии дня этого изучения. Существуют в высшей степени различные истории философии, различающиеся согласно тому, какой смысл является для них руководящим.

а. Общее изложение может иметь информативный или ориентирующий смысл. Оно хочет либо учить тому, что существует, проясняя и характеризуя его, либо только сообщать о нем. Читатель, словно на своего роде карте, осматривает то, что он, возможно, должен знать или подробнее изучать, для того чтобы самому философствовать.

1) То, что он должен знать, для того чтобы сдать экзамен, он найдет в учебниках для повторения пройденного материала. Они дают поверхностные данные о содержании философских мыслей и суждениях о них так, как они получили значимость в какой-либо школе. Они легко и ясно запоминаются. В них мало что есть от философии. Но такие сжатые изложения информируют о школах, являются предметом размышления об основных предпосылках и видениях, благодаря которым они возможны, а иногда представляют собой дидактически рациональные образцы безысходности, затверженной как урок отвлеченности.

2) О том, что вообще имеется в распоряжении, сообщается в упорядоченных и снабженных характеристиками списках литературы. Идеалом были бы полные и снабженные самыми различными указателями собрания всех сочинений, какие только существуют. К ним принадлежат «Юбервег», философские лексиконы Ноака,22 Эйслера.23

3) Начинающей ищет ориентацию относительно лучшего. Он хочет знать, что он должен в бесконечном море сочинений изучить основательно. Для этой цели важен выбор источников и литературы о них. Их не нужно перечислять и накапливать в длинных списках, а следует характеризовать и видеть в их иерархическом порядке. Непосредственный совет относительно собственного чтения может, если вообще может, быть дан только отдельному человеку лично, в той ситуации, в какой он находится. Руководство для выбора должно объективно разделять материал по ценности и разъяснять в сжатых характеристиках так, чтобы читатель мог отметить, что теперь ему нужно. Отдельный человек должен идти туда, куда его ведет его собственный интерес. При удачном выборе книг он после короткого чтения угадает, ценно для него подробное изучение или нет. Но в течение долгого времени ему может быть полезен один какой-нибудь руководитель. Поэтому педагогическая, дидактическая задача состоит не в том, чтобы с обманывающей краткостью сообщать результаты мышления, а в том, чтобы, исходя из всех философских произведений мира, характеризовать то, что прежде всего ценно для изучения. Такие советы могут происходить только из тех принципов, которые получены в собственном философствовании и общем видении истории философии.

b. Общее изложение обращается к самой философии, когда оно развивает предпосылки, точки зрения, пути конкретной интерпретации. Оно ни на мгновение не забывает о том, что самостоятельное изучение текстов является для читателя основным делом, оно предшествовало чтению изложения, будет за ним следовать, и целью является именно оно. Но оно способствует усвоению и интерпретации их читателем тем, что дает свою собственную интерпретацию. Оно показывает, что нужно знать, для того чтобы понимать, оно формулирует точки зрения, исходя из которых может так или иначе пониматься, оно идет путями исполняющегося понимания, на которых должен стать ясным подлинный смысл.

Это удается только исходя из собственного философствования того, кто пишет общие изложения. Поэтому каждое философствование получает собственный тон, сплошную атмосферу, которая окутывает исторически действительное философствование как в то время, когда оно занято проникающим вглубь пониманием, так и тогда, когда посредством еще столь живых контрастов внимание осознанно направляется на то, что принадлежит ему самому. Смысл общего изложения поэтому неизбежно ограничен способом и широтой интерпретации со стороны того, кто излагает, но только благодаря этому он релевантен. Ведь для нас существует только интерпретация человеческого творения в человеческом же творении, а не во всезнающем прозрении божества.

с. Изложение разворачивает некое общее видение универсальной истории философии. Это общее изложение, словно бы видение philosophia perennis в полноте исторического явления, является необходимым звеном в том или ином исторически современном философствовании. Оно представляет собой нечто так или иначе собственное, то, что должно попасть в историю, некий самостоятельный философский акт. В общем изложении заключаются способ понимания и усвоение, набрасывающее собственную картину. Историко-философское изложение получает свой ранг благодаря отражающейся в нем энергии философствования, как это до сих пор наиболее величественно было исполнено у Гегеля.

Идея одной всеохватывающей философии в конкретном изложении целого должна передаваться во всех ее возможностях. Поэтому историческое изложение само является одной-единственной философией, лишь благодаря которой осуществляется выбор существенного и отделение несущественного, членение истинного и характеристика деградаций и искажений.

Историческое изложение переводит действительно бывшее в возможное для нас. Поэтому изложение как таковое является истиной об истине, оно делает зримым основание возможного усвоения, в качестве рассмотрения оно обладает необходимой чертой необязательности, хотя в качестве целого оно обязательно вырастает из истока собственного философствования, совершающегося сейчас, в настоящее время.

Рамки целого делают ощутимым тотальный смысл. Они показывают пространство, в котором нам встречаются великие философы. Изложение заселяет пространство, в котором мы живем, философствуя.

3. Позиция отдельного человека при изучении философии. Истинное изучение происходит в полярностях. Оно осуществляется не в однозначном обучении, не в знании того, что некто сказал, когда и как он жил, не в сумме внешних знаний, а только в процессе связи противоположного.

а. Необходимо конкретное углубление в текст отдельного исторического персонажа и одновременно универсальная направленность на обнаружение человека в мышлении общей истории как единства. Эмпирическое приближение к сути дела вплоть до границ возможного, которое может обрести только единичный в единичном, это существенное присутствие в историческом так же важно, как и постоянное присутствие пространства всякого мышления во всех его принципиальных возможностях. Величайшая преданность единичному находится во взаимосвязи с истинной универсальностью. Целое должно отражаться в единичном.

В любом философствовании какого угодно ранга заключен росток целого, открыты пути к целому. Обретение одной-единственной завершенной философии ведет к обретению философии вообще. Даже в отдаленных, реконструирующихся формах философствования заключается огромное богатство для того, кто может его открыть. Но, впрочем, в ранге и очевидности содержаний, их созвучии или сокрытости заключена чрезвычайная многозначность. К духовной жизненной судьбе принадлежит то, где отдельный человек посредством основательного, неустанного изучения знакомится с философией, кому из великих он прежде всего вверяет себя, куда он направляется и во что формируется (и лишь затем застревает ли он там, тем самым суживая себя), более того, то, приходит ли он вообще к такому конкретному изучению (а не к одному лишь прикосновению и апробированию, распыленному по всему миру) и то, действительно ли велик тот, кто становится предметом его интереса.

b. История должна нести на себе наше современное философствование, приводить его в движение, она должна помогать понять саму истину — и одновременно она требует познания того, что было, не подводя его окончательно под наше современное понимание истины и не разделяя его на части. Мы не хотим ни исторически вновь погрузиться в историю, ни поставить историю философии на место философии, но мы ни в коем случае не хотим оставить на произвол судьбы исторический взгляд, понимание того, что было в его мире, при его условиях, в его действительности и истине, которые более не являются нашими действительностью и истиной.

История должна служить нам как несравненное средство образования и проверки, и в истории мы хотим быть дома, как в нашем мире, на нашей родине, где мы воспламеняем наш энтузиазм и наше отвержение великих обликов. В истории мы и бросаем наш якорь, и отваживаемся сняться с него, держа курс в открытое море

с. Мы хотим схватить в исследовании и изложении то, что мы так или иначе знаем из источников, понять его в наглядной ясности, четкой определенности и неумолимой последовательности. Но мы хотим одновременно сверх всего фактического сохранять безграничную способность к расширению, не допускать никакого закостеневшего знания (кроме как в формальностях), но в максимально богатом знании обретать а неустойчивость парения, в состоянии которого я так же решительно знаю, как и не знаю, вижу, как и не вижу.

В этих трех полярностях — приближению к единичному и универсальной истории целого, исторически особенной истине и единой истинной философии, решительном знании и парящем незнании — заключаются трудности, которые не могут быть просто так разрешены ни до того, как приступят к истории, ни в конце, при помощи некоего гармоничного завершения. Напротив, они должны оставаться в неуспокоенности нашего исторического углубления, не зная никакой остановки и не удовлетворяясь созерцательным удовлетворением от видения великого. Только так мы сохраним в изучении готовность к действительному опыту, открытость для еще не известных нам содержаний, серьезность для осуществления нашей философской жизни, благодаря лишь которой возможны решения, которые всегда являются историческими, жизни, которая не удается посредством внешней, насильственной реализации, предпринимаемой согласно предписаниям, то есть посредством технического использования мнимых познаний.