Часть 5.

III. ИЗЛОЖЕНИЕ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ

Следует обрести путь от проникновения в историю философии в результате ее исследования к ее изображению в каком бы то ни было произведении. Оно ни в коем случае не вытекает само по себе из знания, напротив, оно нуждается в новой работе, происходящей в осознанных формах. Это зависит от того, что на основании определенной оценки выбирается в качестве существенного, затем, от структуры членения, диспозиции и тем, точек зрения и их взаимосвязи, и, наконец, от способа изображения в конкретном того, как обретается наглядность и соприсутствие.

1. Вопрос выбора.

a. Энциклопедия и философская структура. Энциклопедия истории философии описывает все, что предоставляет традиция. Она сообщает сумму фактов, докладывает, регистрирует, группирует с точки зрения удобства обозрения формальное наличие текстов, персоналий, содержания мыслей и обеспечивает быстрое отыскание тех или иных данных. Она права, поскольку не замалчивает того, что увидело свет в качестве текста. Но она в высшей степени не права, поскольку не имеет мерила для ценностного различия, предоставляя такое же пространство ничтожному, как и незаменимому. Она представляет собой необходимую технику ориентирования и внешнего обладания. Мы довольны, если у нас есть такая энциклопедия. Ни в коем случае не совершенная, абсолютно лишенная единства, пронизанная насквозь суждениями тех или иных ее разработчиков, она исполняет для истории нечто соответствующее энциклопедии Юбервега.17

Возросшая в философствовании история философии, которая в своей работе делает духовно доступным целое, хочет показать, понять, усвоить определенные пути, в изложении должна действовать радикально иначе. Не беспрерывное сообщение обо всем, что было, не объективно индифферентная регистрация, не накапливание в равной мере нивелированных докладов составляют ее смысл, а структуры и направление на смысл целого. Она хочет сохранять живым не все то, что когда-либо было помыслено, а то, что еще живо для исторически понимающего или становится жизнью в понимании. Ведь история философии может стать творческой, открывая для настоящего то, что было забыто, и давая дар речи тому, что стало немым. История философии хочет не копить курьезы, сообщать о множестве заблуждений и царстве иллюзий, хочет не игры случайных возможностей, а общения с вечными проблемами, понимания того, что было, ибо оно — проявление того, что также и мы суть и чем можем быть. Курьезы, для того чтобы их сообщать, должны быть характерными символами, заблуждения интересны, поскольку они представляли собой облик некоей истины или пути к ней, царство иллюзий интересует потому, что оно является тем роковым искажением в целом, которое постоянно угрожает и соблазняет.

Поэтому выбор наиболее существенного составляет основную проблему изложения. Материал для него следует подбирать в соответствии с точками зрения, которые делают возможным его теоретически-конструктивную обработку. С другой стороны, нужно выбирать и сами эти точки зрения. Последнее основание, которое не подлежит дальнейшему обоснованию, заключается в том, что нечто имеет отношение к нам. То, что нас не затрагивает, мертво для философствования. Нас затрагивает прежде всего изначальное, великое, незаменимое, то, что и теперь еще обращается к нам с речью. Решение о том, имеет ли нечто отношение к нам, — это не простое предпочтение, совершаемое согласно желанию и вкусу, но результат экзистенциального усвоения. В силу того, что выбор является результатом некоей озадаченности, и лишь благодаря ей он в то или иное время совершается в жизни, он представляет собой философский акт, в каждом случае отвечающий в царстве духа за то, истинно нечто или нет, обоснованно или случайно, обладает оно важностью философского убеждения или ничтожностью тенденциозной воли. Критерий для каждого мыслителя находится в его собственном истоке, который сам пробуждался в его глубине при соприкосновении с величием прошлого. Живой процесс этого выбора происходит в течение многих лет жизни во внимающем и вопрошающем разворачивании, осуществляющемся в общении с современной действительностью и историей. Благодаря современности (Gegenwart) сама история впервые становится понятной (gegenwartig wird). Исходя из настоящего, историческое оценивается и усваивается. То, каким образом это суждение, выносящее оценку на основании опыта жизни, присутствует в изложении, заслуживает осмысления и как можно более ясного осознания.

b. Основоположения оценивающего отношения.

1) Установление фактическою следует отличать от опенки. Это требование всякого научного познания означает, что непозволительно никакое оценочное суждение до тех пор, пока оцениваемое действительно не познано в способе его бытия (in seinern Sosein), и далее, что, хотя в отыскании фактического оценочное суждение во всех его возможностях и остается мотором поиска, оно прежде всего должно быть устранено в качестве суждения, с тем чтобы могли быть достигнуты как можно большие беспристрастность и истинность в рассмотрении фактического.

В истории философии фактическим является действительно мыслившееся. Его установление требует понимания, существенную черту которого составляет определение ценности (Wertschatzung). Но и оно само может быть испытано относительно его возможности. Предоставить себя возможностям в попытке осуществления мысли — предпосылка того, чтобы уяснить саму действительность мышления. Для того чтобы получить как можно более истинную, соразмерную фактическому состоянию действительно мыслившегося оценку (Wertung), нужно принять самое искреннее участие в определении ценности (Wertscha'tzung), в том содержании, которое составляет единство знания и оценивания (Werten) в философском мышлении.

Так в истории философии оценивание становится оценкой определений ценности. Основной ошибкой является совершение оценивания до тех пор, пока я действительно не принял участия в оцениваемом, то есть оценивание по внешним, чуждым меркам, которые относятся к оцениваемому, без того чтобы оно само было познано, оценивание, руководствующееся какими-либо мнимыми или действительно связанными с ним последствиями. Оценка должна иметь свое основание в содержании самой сути дела. Поэтому требование истории философии состоит в том, чтобы судить только о том, что я знаю из своего собственного внутреннего существа благодаря личному осмотру.

2) Необходимость быть судьей неизбежна. Я мог бы думать, что я ограничиваюсь объективными установлениями и хочу избежать любых оценок. Это невозможно там, где сам предмет всегда заключает в себе некое оценивание и где оценивание оценивания принадлежит к существу настоящего, проникающего в суть дела уразумения (der sachlichen Einsicht).

Судить — означает не отдавать приказания, но сопутствовать тому, кого судишь, тем самым характеризуя его, означает ставить под вопрос, развивать возможные толкования, обнажать последствия, означает, наконец, целиком вступить на какой-нибудь путь и следовать по нему или же отказаться от него, решать своей собственной жизнью, каким путем я иду. Поэтому, хотя человек судит человека, а мыслитель — мыслителя, но для того, чтобы самому быть судимым его судом. Ведь он — не целое, которое превосходит все, а лишь одна, противостоящая другим, возможность в бытии, причем даже тогда, когда он стремится к всеохватывающему разуму и универсальной коммуникации.

Если бы кто-то захотел не быть судьей, то он тем более потерпел бы крах, ибо как конечное существо он лишился бы своей задачи. Несуждение есть дерзкое притязание на тотальное познание и оценивание, притязание на божественную точку зрения. Мы, люди, находимся в борьбе, в вопросе и ответе, в борьбе духовно, борьбе не хитрости и силы, как в политике, а проницательности, борьбе, в которой оба партнера растут, становятся яснее и решительнее, ведут бой не за власть над другим, но каждый борется за истину для себя самого и против ничтожности.

Всегда неправеден суд, который происходит поспешно, руководствуясь аффектами, сводясь к какому-либо интересу. Суд требует величайшей широты и покоя рассудительности, в которой все собственное существо может обрести дар речи в воспоминающем настоящем. Но этот суд должен исполняться только вместе со знанием о том, что, осуществляя его, я перемещаюсь в царство духа и сам подчиняюсь тому суду, который должен затрагивать каждого конечного человека в его действительности.

Суд должен происходить из того истока, который, никогда не забываясь, связывает меня с единым и со всем, который направляет все мое суждение, пока оно истинно, из истока, который говорит со мной во всем объемлющем.

Конечность и неустойчивость суда сказывается в том, как скрывается его последнее основание, когда его хотят окончательно закрепить в знании. Параграфы 3 и 4 прояснят это.

3) Никакие границы целого не дают окончательного масштаба. Невозможно постигнуть целое в одной господствующей надо всем конструктивной мысли. Не существует единства всей истории в целом ни как движения к некоей цели, ни как тотальности разворачивающегося духа, в котором все имеет принадлежащее ему и необходимое место, ни как цели совершающегося в данный момент осуществления своего государства и народа или себя самого, все это существует как истина и действительность, но только частного порядка. Даже самое величественное целое охвачено открытой тьмой основания бытия, непрозрачным, в которое, однако, можно проникать все дальше и дальше. Возможности существуют таким образом, каким они осязаемы и мыслимы в той или иной исторически возникшей ситуации. Исходя из них, и во взгляде на осознанно появившиеся аспекты существуют решительные оценки, но не какая-либо одна, истинная в единственном числе, все себе подчиняющая и в то же время справедливая оценка извлекать бесконечно интерпретируемые мысли, делать осязаемой и удерживать эту высокую линию философствования. Но это возможно только в том случае, если позиция понимания остается открытой. То, что входит как часть в целое, то, что замыкается в качестве уже понятого и как таковое включается в качестве частичной интерпретации в некую обширную систему, то тем самым лишено своего бытия и жизни. В самом принципе гегелевского понимания заложено то, что Гегель рассматривает, отграничивает, воспринимает исторические явления, исходя из замкнутого целого. Если ему при этом удаются и важные прозрения, то всегда можно утверждать, что он отнял у философии ее душу, что хотя он и дает ту или иную интересную и живую картину, но при этом искажает то, что фактически имело место (особенно у Канта). Он завершает все. То, что он фактически понимает и говорит, часто удается ему вопреки его принципам, а то, что он понимает в соответствии со своими принципами, обнаруживает себя не произвольно, но в соответствии с тем, что им присуща определенная деградация. Но историческое понимание вопреки гегелевскому принципу должно сохранять направление на единое во всегда открытой коммуникации с прошлым его нельзя окинуть взглядом и рассмотреть вплоть до его предельного основания, но можно знать его проявления, бесконечно проникать в его понимание, разъяснять его в бесконечных интерпретациях, усваивать в его различных превращениях. Оно находиться в истории, а не напротив ее.

Историческое понимание само становится продуктивной деятельностью. Как и само изначальное философствование, оно в наибольшей степени удается там, где может просто высказывать простое. Там оно приближается к существенному благодаря тому, что сконцентрированная простота настоящего сталкивается с принадлежащим пониманию простым прошлого. Хотя оно никогда не знает таким же образом, каким знал мыслитель исторического прошлого, но оно узнает в своей собственной мысли то же самое, что он знал когда-то, узнает в новом облике простое прошлого, узнает его в новой простоте благодаря ему самому. Это настоящее, творческое понимание показывает, открывает его, но в самом непосредственном приближении к сути дела преобразует его, делая доступным в эмпирическом проявлении то, что есть всегда.

Бесконечная интерпретируемость заключается уже в самом том, кто порождает нечто, подлежащее интерпретации. Все, что я, познавая, схватываю и передаю, я могу в самом широком смысле назвать пониманием. Познающий, продвигаясь вперед, оборачивается в своем познании к своему собственному пониманию, которое было достигнуто им до сих пор. Он понимает понятое в некоем незамкнутом процессе. Ведь понятое ясно только в определенном, конечном, предметном содержании. Но еще неясным является, во-первых, то, что остается сокрытым в этом понятом как его более широкие возможности, а во-вторых, то, что говорится в сообщении косвенно, неосознанно и все же переживаясь фактически.

Это косвенное имеет исключительное значение. Духовное покорение человеком мира и себя самого происходит и в прямом знании, и в косвенном понимании. В исследовании, в знании и умении, в объективном движется и обнаруживает себя значительный поток косвенного, который представляет собой некое прояснение и понимание, охват предметного. В нем происходит становление и пробуждение самости, содержание бытия поднимается из глубины к действительности существования (Dsein). Косвенное требует прямого в качестве своего языка. Прямое требует косвенного как того, что по-настоящему дает смысл.

Итак, никакое понимание не замкнуто. Когда Кант говорит, что иногда читатель может лучше понять автора, чем автор сам себя понимал,16 так как тот блуждал вокруг своей идеи, но в своих речах и мыслях проходил мимо нее, то он имеет в виду этот процесс, происходящий в понимающем и усваивающем читателе и начавшийся в том, кто в первую очередь является понимающим. Прямо и решительно сказанное, окончательно и определенно познанное читатель, наверное, понимает не лучше, чем автор, но творчески мыслящий читатель может лучше понять (и продолжить процесс автора) как то, что закрыто для дальнейшего развития в конечном, так и то, что косвенно прорастало и становилось действительным в сознании бытия.

Поэтому понимание является не пассивным процессом отображения и воспроизведения (таково оно только в отношении прямо высказанных содержаний), но участием и вступлением в процесс духа, обнаруживающегося в понимании понятого, осуществляющимся путем собственного изначального дальнейшего творчества в уже сотворенном.

4) Ступени и направления интерпретации. Если мы разлагаем то, что в живом событии осуществляется в единстве, то мы различаем ступени понимания.

Первой является рациональное понимание передаваемых в тексте предметных содержаний. Учение, систематика понятий, результаты мышления в их способности к дефиниции и рациональному повторению точно схватываются. Это понимание — догматическое понимание. Оно остается по своему существу поверхностным, происходит при помощи рассудка, без участия собственной сущности и под руководством форм логики.

Овладение этим поверхностно понимаемым, этим костяком мышления является предпосылкой любого дальнейшего понимания. Изначальная интерпретация движется к источникам, мотивам, стимулам мышления. Она пытается понять его содержание. В рациональном смысле законченного учения для него становится ощутимым некое бесконечное основание. В прямоте понятийности обнаруживается косвенность идеи и экзистенции.

Оба этих шага интерпретации ориентированы на вневременной предмет. В историческом понимании он обыгрывается и раскрывается пониманием, исходя из того или иного исторического мира, из ситуации мыслящего, из духа эпохи, и постигается в дальнейшем в своих психологических и социологических связях.

С пониманием — высказано или невысказанно — всегда связано суждение Критическая интерпретация спрашивает об истине и ложности, правильности и ошибочности, ценности и ничтожности, существенности и несущественности. Здесь заключается радикальное различие между догматической и изначальной интерпретацией.

Догматическая интерпретация критически схватывает рациональные позиции, шаги мышления, спрашивает об определенности, однозначности, непротиворечивости. Она домысливает к уже продуманным мыслям дальнейшие следствия, показывает, что из них вытекает и что в них заключается.

Изначальная интерпретация спрашивает о содержании, о важности мысли, об ее субстанциальном и экзистенциальном значении. Она схватывает уровень, глубину. Она проверяет более не логикой, а собственным существом понимающего, ощущением в мыслимом возможностей собственного бытия.

Рациональная критика позволяет четко выдвинуть на первый план сплетение мыслей в его объективной структуре. Она воспринимает сказанное как предметное утверждение и целиком как содержание научных учений о предметах в мире. Она оправданна относительно всего, что имеет в философии научный характер, и окончательно решает здесь, что истинно, а что ложно. Она также оправданна относительно самой философской мысли. Здесь она становится разрушающей интерпретацией. Ведь она может привести к крушению любое философское строение мысли. Рефлектирующее размышление где-то да обнаружит радикальное противоречие. Но именно крушение может показать нечто существенное в философии в том случае, если оно — истинное крушение, имеющее свое основание в том, что выражение философски всеохватывающего уразумения должно впадать в противоречия, ибо оно хочет в конечных формах высказать бесконечное. Разрушающая интерпретация уничтожает возникшие из-за небрежности и заблуждений ошибки, для того чтобы затем еще более ясно постигнуть структуру подлинной философской мысли. Но тогда ее деструкция представляет собой позитивное, утверждающее понимание. Разрушающая критика становится формой существенного усвоения. Она остается свободной от догматического снижения, с тем чтобы ясно представлять себе содержание и истину так понятой философии.

Изначальная критика в качестве своего исходного пункта имеет надежное чувство для того уровня, на котором мысль, исходящая из истории, движется мне навстречу. Встреча на одном и том же уровне составляет условие истинного понимания. Рассматривание более высокого уровня, обозревание более низкого, непроизвольное влечение одним, непроизвольное воспитательное воздействие на другое (поскольку оба встречаются мне как настоящая действительность) — а priori этого критического понимания. Что касается истории, то в ней мне становится очевидна структура, истина которой зависит от ясности и надежности моего собственного чувства уровня.

Критическая интерпретация — деликатное дело. Она только там остается истинной, где робость перед исторически великим остается в неприкосновенности. Нужно оказывать мыслителю всяческую поддержку, усиливать его. Нужно не поверхностно, исходя из уже существующей собственной точки зрения, распределять по рубрикам и тем самым уничтожать чужое (недогматически убивать догматическое), а входить в него само, в его имманентном движении мысли достигать границ противоречивого (на основании содержания наталкиваться в догматическом на его границу). Только так есть шансы обнаружить у мыслителя его лучшее, субстанциальное.

5) Историческая позиция понимания. Как историк — я могу, освещая историю, относиться к ней многими способами. Я могу судить все как истинное и ложное, как желательное или неприемлемое, или я могу отставить всякое суждение, воспринимать все, не подвергая критике, понимать его и принимать как факт. В первом случае история, кажется, получает для меня структуру борьбы за истину, преодоления не истинного, почвы и предпосылки моей собственной, современной мне истины. Во втором случае все, в той же мере являясь истинным или ложным, оказывается по ту сторону этой противоположности, в этом способе все истинно, ведь оно существовало фактически, и все ложно, ведь оно должно было потерпеть крушение. Все хорошо, интересно, достойно любви, но все также и никуда не годится. Я пытаюсь во всем понять, каким образом оно стало, должно было стать таким, каким оно было. Это — точка зрения, которую называли историзмом.

Но обе позиции недостаточны. В обоих случаях я только стою напротив, взвешиваю, постановляю. Однако вовнутрь самих движущих сил, к истоку я попадаю только, если я сам принимаю в этом участие. Это происходит в три стадии.

Как историк — я обращаюсь с моим внутренним миром как актер. В виде опыта я превращаюсь в те возможности, которые исторически стоят на моем пути. Как хороший актер — я живу в другом. Способность к превращению — высокая способность человека. Он способен расширить себя в игре, узнать, представить себе, даже не погружаясь в действительность, что в этом существовании и в этом положении недоступно. Опасность мастерства актерской игры, пожалуй, заключается в том, что я позволяю самой своей жизни исчезнуть в игре ролей, которые я, сменяя, выбираю, в том, что я путаю, где игра и эксперимент, а где серьезное и безусловное, в том, что я считаю достаточным созерцание возможного и упускаю подход к действительному и свое собственное становление действительным. Но будет знаком узости и бедности духа, если я, лишенный способностей к внутренней игре, никогда не перемещаю широту человеческого во внутренний опыт. Только на пути, ведущем через мои способности актера, я становлюсь цельным человеком. Внутренняя способность к превращению в обращении с философскими текстами, эта духовная способность к имитации и продуктивная фантазия, эта возможность быть захваченным чем-либо, даже не находясь в нем экзистенциально, это ощущение человеческого бытия, озадаченного тем, что все таково, каково оно есть, составляют условие философского проникновения в историю философии.

Но следующий шаг состоит в том, что я могу в любое мгновение обрести абсолютную дистанцию, что я знаю другое как другое и не путаю себя с ним, что я знаю его и, как чем-то чужим, овладеваю и своим собственным делом в игре превращения. Я учусь играть своим духом, как на инструменте. Я узнаю высокую свободу этого умения играть.

Но, далее, я узнаю в этом и не человечность одной лишь дистанции. Посредством актерской игры и дистанцирования я испытываю то, что я сам — человек со всеми возможностями, со всеми слабостями и силой, падениями и взлетами. Актерская игра — не только опыт чужого, но и ощущение собственных возможностей. Я связан со всем человеческим бытием как товарищ по судьбе, а актерская игра открывает мне путь к обретению как можно более широкой коммуникации, к столкновению со всяким другим в едином, искомом в philosophia perennis.

b. Направления исследования. В своих исследованиях мы никогда не имеем в качестве предмета целое. Мы должны разлагать, различать, охватывать взглядом что-либо особенное, а затем последовательно относить одно к другому, все ко всему и таким косвенным образом схватывать целое.

Первым шагом является разлагающее прояснение явления, приближение в созерцании. Мы должны иметь перед глазами «что» какой-либо вещи, если мы спрашиваем об «откуда», «почему» и «зачем». Мы выстраиваем мир нашей внутренней фантазии как явление, но таким образом мы обладаем только явлением.

Второй шаг составляет разложение наглядного предмета на элементы, для того чтобы спрашивать об условиях, причинах, факторах. Мы ищем то, что лежит в основании, невидимое непосредственно. Мы ищем связь, которая не очевидна, но лишь она делает понятным, как все стало именно таким.

В отношении истории философии мы можем последовательно представить себе эти шаги. Они подробно разбираются в последующих главах.

1) Исследование структур философской мысли. Мы понимаем в текстах то, что было продумано. Целое мысли, взятое как структура, мы воспринимаем как вневременное постоянное образование. Мы следуем за шагами мысли, постигаем специфический смысл шагов и способов движения вперед. Мы пытаемся сделать для нас ясным и прозрачным мир мысли философа в нас самих, учимся в нем двигаться. Истолковывая бытие и обнаруживая человеческое бытие, мы представляем себе, что происходило в нем, исходя из основных человеческих ситуаций. И мы проясняем для себя логические формы методического процесса, высказывания и сообщения, систематики. Мы видим то, как мысль целиком находится возле своего предмета, осуществляется субстанциально, и то, как она деградирует, истончается и искажается.

2) Исследование доступного пониманию развития. Мир мысли каждого философа находится во взаимосвязи с тем, что мыслилось до и после него, и тем, что благодаря ему доступно мысли. Пути развития мысли попадают в поле зрения только как исторические процессы. Они ни в коем случае не разъясняют того, что когда-либо испытывается и мыслится, но они проливают свет на неизбежные формы и пути, подходы и пространства, в которых в силу исторической необходимости разворачивается всякое мышление.

В мире фактически встречающихся мыслей мы в пространстве и времени преследуем подобное и тождественное. Нужно понять типичное как таковое, например космогонические представления, распространенные по всей Азии вплоть до Греции, представления о душе, трансцендирование в беспредметное и так далее. Лишь в масштабе этого всеобщего становится наглядным то или иное исторически специфическое. Нужно узнать тождественное, для того чтобы дать ясно выйти исторически существенному.

Мы следуем за типической последовательностью ступеней развития, универсальными образованиями рядов и более ограниченными историческими очередностями. Лишь в сравнении с ними становится полностью ясно, где имели место исторические скачки, лишь в которых на свет появляется нечто совершенно новое.

Мы представляем себе ход движения времен и видим, что все везде, пусть каким-либо особенным образом, возможно, что свобода человека всюду способна постигнуть любую существенную мысль. Но существует одно различие. То, что в каком-нибудь месте разворачивается во всей полноте, становится существенным, оформляет дух человеческого знания, где-нибудь в другом месте существует в виде своего рода придатка, но не поднимается высоко, не действует, не приходит к раскрытию. Мы пытаемся выяснить, почему оно не смогло развиться, и понять при помощи этого нечто специфическое в духе времени и душе народа. Таким методическим способом мы подходим к границе, где схватывается уникальное как то, что только здесь приходит к жизни. Через объективно уникальное открытие, нахождение, установление мы выходим на след экзистенциальной историчности человека, приближаемся к тому, чем он безусловно уникальным образом является и может являться, исходя из чего он, собственно, живет, что идентично непереводимо и неповторимо, и все же составляет подлинное бытие.

3) Нахождение принципов. В движении духа мы хотели бы видеть целое в его принципах. Принципы эпох, народов, культур, кажется, включают в себя, владеют и изгоняют из себя все особенное. Ход истории — это путь от одного принципа к другому, и именно такой, что принципы проистекают друг из друга, взаимно друг друга вызывают. Этому методу Гегеля противостоит исторический подход Макса Вебера, который отвергает всякие целостности в качестве предметов познания то, что является целым, объемлющим принципом духа, причем духа конкретного, недоступно нашему познанию. Мы можем набрасывать только идеально-типические конструкции относительно целого, но с целью проверить, насколько правильно им затронуто фактическое и насколько фактическое ему не покоряется. При этом всегда остается необходимость дополнения этих конструкций другими конструкциями. Тем самым исторически действительное открыто для исследования и созерцания, если оно не подчинено насильно представлению какой-нибудь целостности Мы живем в трепете перед бесконечным, которое мы беспредельно проясняем и усваиваем, но не овладеваем им. Все целостности относительны. Исследование осуществляется в полярности типических проектов и наглядной конкретности в индивидуальном, воодушевляется величественно открывающимися горизонтами в ходе ориентации при помощи принципов, но оно ограничивается недостаточностью и неполнотой всех принципов для схватывания цельной действительности. То, что методически осуществлялось от Монтескье до Гегеля, имеет непреходящее значение, но следует отказаться от абсолютизации мнимо тотального знания. То, что зачастую в полярном дуализме выступает в набросках народного духа, души культуры, расы, характерологии и типов мировоззрения, не является познанием самого бытия, а в высшей степени различными разъяснениями, осуществляющимися в разъясняющем слове. Без осознанного метода они ведут к заблуждениям. Там, где они содержат истину, они проистекают из некоего изначального, подлинного, созерцающего видения. Но они слишком быстро становятся произвольной болтовней, опьянением восторгом в мнимо тотальном знании, в любви и ненависти к скороспелым утверждениям о характере бытия человека, народов и культур. Для некритического сознания в таких скорых набросках всегда есть нечто убедительное. Но их можно поворачивать в любую сторону, в своих спусках и подъемах они равно убедительным способом негативно или позитивно могут достигать одинаковых результатов, обожествлять или демонизировать людей и народы. Образы, которые демонстрируют мне люди и народы, составляют движущую силу моего исследования. Но, существенные в своем истоке, они умирают в каждом высказанном бытии, и поэтому они также ложны. Они представляют собой ложное знание тогда, когда они затвердевают. К их истине принадлежит бесконечное движение и тем самым прекращение мнимой осведомленности в целом.

4) Исследование эмпирических: каузальных взаимосвязей. Все человеческое бытие и тем самым всякое мышление находятся в социологической и психологической реальности. Задача при помощи фактов ввести в поле зрения эти реальности в их каузальном значении принадлежит к любому истинному историческому пониманию. Мы разлагаем явления на элементы, причины которых рассматриваем в так или иначе ограниченной связи. В результате мы получаем сознание их зависимости, но также и знание о границах такого исследования.

Всегда является неправильной абсолютизация какого-либо каузального фактора и сведение всего к эмпирически устанавливаемым данным, будь они материального, биологического или психологического рода. Комбинация их всех также не дает познания целостности действительного человеческого бытия и мышления. Напротив, на грани содержания существенного мышления нам становится ясно, что все причинное касается только условий, не дает собственно позитивного объяснения, а негативно отграничивает. Мы всегда можем познать только то, без каких предпосылок нечто не возникло бы, но не то, что нечто должно было возникнуть именно при этих предпосылках.

с. Общая картина истории философии как идеи.

1) Необходимость общей картины. Если мы продумываем историю философии вообще, необходимо получить ту или иную, более или менее ясную и упорядоченную, общую картину. Цели не достигнуть, если затеряться в разнообразии путем простого умножения единичностей, все более детализированного знания о мыслителях, мыслях и произведениях. Общая картина — исходный пункт различных видов интереса к отдельному. Эта картина находится в движении, разлагается на многие картины, которые вновь собираются вместе, она сама представляет собой предмет историко-философской работы. Она порождается в каждый момент времени и как момент принадлежит к тому или иному современному философствованию. Ведь то, каким образом она получается и как она выглядит, составляет определенный способ самого философствования, коммуникации с прошлым. Картина или картины находятся в одном движении с движением философствования, исторически сама конкретная история философии в своем становлении является частью Истории Философии. Эта История Философии должна включать в себя историю этой истории.

2) Идея и схема. Общая картина в качестве темного заднего плана представляет собой движущую силу, сама при этом не будучи достаточно ясной. Для того чтобы методически привестись в действие и самой прийти в ведущее к истине движение, она должна из всеохватывающей идеи перейти в ясную предметную схему. Хотя она все равно остается ложной, в этом облике она становится осязаемым предметом критики и коррекции. Только так может проясниться сама идея— по средством дальнейшей работы над предметной схемой, но по мотивам, которые исходят из того темного, что заполняет задний план, а не представляют собой порядок всегда поверхностного понимания. Пока идея остается в неосязаемой неясности всеобщих, хотя и правильных речевых оборотов, она не способна к полноте и развитию.

Поэтому универсальная история набрасывает тотальные картины, не только хронологические и географические схемы, состоящие из имен и событий, но и в их рамках — пластические образы движения вперед, закругления в целом, поворотных пунктов и скачков, круговращений и последовательностей, имеющих универсально решающее значение, таких как возраст, реальные картины разворачивания мысли от первых попыток в систему стимулов и конечных целей. Смысл истории открывается посредством картины целого.

Лишь при помощи попытки создания ясных схем проясняются постановки вопросов, благодаря которым действительно вырабатывается общая картина. Но каждый новый шаг, осуществляемый таким образом, приводит к потере общей картины. Не существует какой-либо действенно господствующей тотальной конструкции. Напротив, абсолютно любая конструкция оказывается частной. Мы проводим проясняющие линии, наталкиваемся на решающие предположения, воспроизводим великие пути надстраивающихся друг на друга осуществлений мысли, руководствуемся универсальным и все же при каждом предметно действительном исследовании имеем дело с неким обликом особенного. Только пытаясь создавать схемы, мы приходим к точным вопросам, которые относятся к целому, без них исследование оставалось бы бесконечным и разбрасывалось бы по мелочам. Но видение целого только ошибочно может кристаллизироваться в некоей осознанности целого. Даже если эта кристаллизация столь же величественна, как гегелевская, она все же не истинна. Поэтому в истории философии нашего времени объективно царит исключительная неразбериха. Любая господствующая схема по праву утратила доверие к себе. Видение целого может осуществиться только косвенным образом в сплетении многих образов и лини. Для этого нужна возможность нового взгляда, перепроверка всех устоявшихся тотальных суждений по типу Гегеля и его последователей. Исследователи научились видеть с микроскопической точностью, они обладают богатством точек зрения, любопытством и тщательностью, что, кажется, навсегда разбило любую общую картину. И все же усвоение универсальной истории и новое обретение общей картины, хотя и в подвижном облике, являются условием осмысленной истории философии.

3) Основная позиция. Общая картина при таком понимании заключается более не в какой-то новой схеме, которая объявляется единственно верной, а в овладении схемами и свободе их производства и соединения. Общая картина — это остающееся живым видение самого философствования, ясность мыслей, которые держат открытой возможность все принимать и все друг к другу относить, не позволять ничему утонуть в беспочвенности, ничего не исключать, подхватывать его в его падении, беспристрастно понимать его и соединять с истоком. Общая картина представляет собой не устоявшееся единство истории, а предстает взору как безграничное поле коммуникации. Она состоит в поиске единства, которым никогда нельзя овладеть, единого, в котором все заключается и из которого все исходит. Поэтому стремление к общей картине представляет собой раскрытие любой коммуникационной возможности, решительный взлом воли к самозамкнутости, непрерывное выдвижение вопросов, отсутствие ложной скромности по отношению ко всему фактическому и сказанному.

Итак, общая картина заключается не в объективированной, прочной систематике, а в позиции философствования, из которой она постоянно выхватывается и постоянно же в своем именно так обретенном облике вновь оставляется на произвол судьбы.

4) Общая картина от индивидуального феномена до универсальной истории. Основная позиция философствования по отношению к универсальной истории его становления идентична с его позицией по отношению к индивидуальному облику какого-либо великого мыслителя или какой-либо эпохи. Здесь познание также стремится к общей картине. Но и здесь эта общая картина также имеет бесконечный и открытый характер, который делает невозможным обладание ею, словно при некоем расчете, как целым. Каждая общая картина, пока она остается истинной, неустойчива, она — и раскрывающая, и раскрытая, она — настолько же вопрос, который направляет дальше, насколько и наличие приобретенного знания. Альтернатива между знающей картиной и позицией, остающейся открытой, в силу попыток создания общих картин проходит красной нитью сквозь любое историческое исследование и усвоение, осуществляющееся в конкретном изучении великих мыслителей как в обретении универсальной истории.

d. Комбинация пересекавшихся ранее методов. В критике исторических работ часто один метод используется против другого. Само собой разумеется, что затрагиваться должны все методы, итак же само собой разумеется, что все не могут использоваться одновременно. Права критика, когда она отвергает абсолютизацию, и не права, когда она упрекает нечто фактически сделанное в том, что оно не сделало также и чего-то другого.

Уместно сознавать все методы и в их единении подступать к целому, которое, однако, никогда не может быть достигнуто прямым путем. Не существует ни одного-единственного уровня исторического рассмотрения, ни какой-либо простой и ясной картины одного-единственного великого течения истории. Перед нами лежат многие измерения одного мира, в который мы углубляемся, не будучи в силах охватить его взглядом.

Так, уютнее всего мы чувствуем себя, когда мы самым конкретным образом присутствуем при каком-нибудь отдельном мыслителе, но теряемся, когда мы забываем о широком мире универсальной истории. Мы достигаем истины человеческого бытия в сравнивающем понимании всех возможностей, имеющих место в мире истории, но мы остаемся тем дальше от философии, чем больше мы получаем только абстрактный взгляд, вырываем абстрактные, лишенные основания фрагменты учений, рассматриваем всеобщую усредненность как «великие направления».

III. ИЗЛОЖЕНИЕ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ

Следует обрести путь от проникновения в историю философии в результате ее исследования к ее изображению в каком бы то ни было произведении. Оно ни в коем случае не вытекает само по себе из знания, напротив, оно нуждается в новой работе, происходящей в осознанных формах. Это зависит от того, что на основании определенной оценки выбирается в качестве существенного, затем, от структуры членения, диспозиции и тем, точек зрения и их взаимосвязи, и, наконец, от способа изображения в конкретном того, как обретается наглядность и соприсутствие.

1. Вопрос выбора.

a. Энциклопедия и философская структура. Энциклопедия истории философии описывает все, что предоставляет традиция. Она сообщает сумму фактов, докладывает, регистрирует, группирует с точки зрения удобства обозрения формальное наличие текстов, персоналий, содержания мыслей и обеспечивает быстрое отыскание тех или иных данных. Она права, поскольку не замалчивает того, что увидело свет в качестве текста. Но она в высшей степени не права, поскольку не имеет мерила для ценностного различия, предоставляя такое же пространство ничтожному, как и незаменимому. Она представляет собой необходимую технику ориентирования и внешнего обладания. Мы довольны, если у нас есть такая энциклопедия. Ни в коем случае не совершенная, абсолютно лишенная единства, пронизанная насквозь суждениями тех или иных ее разработчиков, она исполняет для истории нечто соответствующее энциклопедии Юбервега.17

Возросшая в философствовании история философии, которая в своей работе делает духовно доступным целое, хочет показать, понять, усвоить определенные пути, в изложении должна действовать радикально иначе. Не беспрерывное сообщение обо всем, что было, не объективно индифферентная регистрация, не накапливание в равной мере нивелированных докладов составляют ее смысл, а структуры и направление на смысл целого. Она хочет сохранять живым не все то, что когда-либо было помыслено, а то, что еще живо для исторически понимающего или становится жизнью в понимании. Ведь история философии может стать творческой, открывая для настоящего то, что было забыто, и давая дар речи тому, что стало немым. История философии хочет не копить курьезы, сообщать о множестве заблуждений и царстве иллюзий, хочет не игры случайных возможностей, а общения с вечными проблемами, понимания того, что было, ибо оно — проявление того, что также и мы суть и чем можем быть. Курьезы, для того чтобы их сообщать, должны быть характерными символами, заблуждения интересны, поскольку они представляли собой облик некоей истины или пути к ней, царство иллюзий интересует потому, что оно является тем роковым искажением в целом, которое постоянно угрожает и соблазняет.

Поэтому выбор наиболее существенного составляет основную проблему изложения. Материал для него следует подбирать в соответствии с точками зрения, которые делают возможным его теоретически-конструктивную обработку. С другой стороны, нужно выбирать и сами эти точки зрения. Последнее основание, которое не подлежит дальнейшему обоснованию, заключается в том, что нечто имеет отношение к нам. То, что нас не затрагивает, мертво для философствования. Нас затрагивает прежде всего изначальное, великое, незаменимое, то, что и теперь еще обращается к нам с речью Решение о том, имеет ли нечто отношение к нам, — это не простое предпочтение, совершаемое согласно желанию и вкусу, но результат экзистенциального усвоения. В силу того, что выбор является результатом некоей озадаченности, и лишь благодаря ей он в то или иное время совершается в жизни, он представляет собой философский акт, в каждом случае отвечающий в царстве духа за то, истинно нечто или нет, обоснованно или случайно, обладает оно важностью философского убеждения или ничтожностью тенденциозной воли. Критерий для каждого мыслителя находится в его собственном истоке, который сам пробуждался в его глубине при соприкосновении с величием прошлого. Живой процесс этого выбора происходит в течение многих лет жизни во внимающем и вопрошающем разворачивании, осуществляющемся в общении с современной действительностью и историей. Благодаря современности (Gegnwart) сама история впервые становится понятной (gegenwartig wird). Исходя из настоящего, историческое оценивается и усваивается. То, каким образом это суждение, выносящее оценку на основании опыта жизни, присутствует в изложении, заслуживает осмысления и как можно более ясного осознания.

b. Основоположения оценивающего отношения.

1) Установление фактического следует отличать от оценки. Это требование всякого научного познания означает, что непозволительно никакое оценочное суждение до тех пор, пока оцениваемое действительно не познано в способе его бытия (in seinem Sosein), и далее, что, хотя в отыскании фактического оценочное суждение во всех его возможностях и остается мотором поиска, оно прежде всего должно быть устранено в качестве суждения, с тем чтобы могли быть достигнуты как можно большие беспристрастность и истинность в рассмотрении фактического.

В истории философии фактическим является действительно мыслившееся. Его установление требует понимания, существенную черту которого составляет определение ценности (Wertschatzung). Но и оно само может быть испытано относительно его возможности. Предоставить себя возможностям в попытке осуществления мысли — предпосылка того, чтобы уяснить саму действительность мышления. Для того чтобы получить как можно более истинную, соразмерную фактическому состоянию действительно мыслившегося оценку (Wertung), нужно принять самое искреннее участие в определении ценности (Wertschatzung), в том содержании, которое составляет единство знания и оценивания (Werten) в философском мышлении.

Так в истории философии оценивание становится оценкой определений ценности. Основной ошибкой является совершение оценивания до тех пор, пока я действительно не принял участия в оцениваемом, то есть оценивание по внешним, чуждым меркам, которые относятся к оцениваемому, без того чтобы оно само было познано, оценивание, руководствующееся какими-либо мнимыми или действительно связанными с ним последствиями. Оценка должна иметь свое основание в содержании самой сути дела. Поэтому требование истории философии состоит в том, чтобы судить только о том, что я знаю из своего собственного внутреннего существа благодаря личному осмотру.

2) Необходимость быть судьей неизбежна. Я мог бы думать, что я ограничиваюсь объективными установлениями и хочу избежать любых оценок. Это невозможно там, где сам предмет всегда заключает в себе некое оценивание и где оценивание оценивания принадлежит к существу настоящего, проникающего в суть дела уразумения (der sachlichen Einsicht).

Судить — означает не отдавать приказания, но сопутствовать тому, кого судишь, тем самым характеризуя его, означает ставить под вопрос, развивать возможные толкования, обнажать последствия, означает, наконец, целиком вступить на какой-нибудь путь и следовать по нему или же отказаться от него, решать своей собственной жизнью, каким путем я иду. Поэтому, хотя человек судит человека, а мыслитель — мыслителя, но для того, чтобы самому быть судимым его судом. Ведь он — не целое, которое превосходит все, а лишь одна, противостоящая другим, возможность в бытии, причем даже тогда, когда он стремится к всеохватывающему разуму и универсальной коммуникации.

Если бы кто-то захотел не быть судьей, то он тем более потерпел бы крах, ибо как конечное существо он лишился бы своей задачи. Не-суждение есть дерзкое притязание на тотальное познание и оценивание, притязание на божественную точку зрения. Мы, люди, находимся в борьбе, в вопросе и ответе, в борьбе духовно, борьбе не хитрости и силы, как в политике, а проницательности, борьбе, в которой оба партнера растут, становятся яснее и решительнее, ведут бой не за власть над другим, но каждый борется за истину для себя самого и против ничтожности.

Всегда неправеден суд, который происходит поспешно, руководствуясь аффектами, сводясь к какому-либо интересу. Суд требует величайшей широты и покоя рассудительности, в которой все собственное существо может обрести дар речи в воспоминающем настоящем. Но этот суд должен исполняться только вместе со знанием о том, что, осуществляя его, я перемещаюсь в царство духа и сам подчиняюсь тому суду, который должен затрагивать каждого конечного человека в его действительности.

Суд должен происходить из того истока, который, никогда не забываясь, связывает меня с единым и со всем, который направляет все мое суждение, пока оно истинно, из истока, который говорит со мной в о всем объемлющем.

Конечность и неустойчивость суда сказывается в том, как скрывается его последнее основание, когда его хотят окончательно закрепить в знании Параграфы 3 и 4 прояснят это.

3) Никакие границы целого не дают окончательного масштаба. Невозможно постигнуть целое в одной господствующей надо всем конструктивной мысли. Не существует единства всей истории в целом ни как движения к некоей цели, ни как тотальности разворачивающегося духа, в котором все имеет принадлежащее ему и необходимое место, ни как цели совершающегося в данный момент осуществления своего государства и народа или себя самого, все это существует как истина и действительность, но только частного порядка. Даже самое величественное целое охвачено открытой тьмой основания бытия, непрозрачным, в которое, однако, можно проникать все дальше и дальше. Возможности существуют таким образом, каким они осязаемы и мыслимы в той или иной исторически возникшей ситуации. Исходя из них, и во взгляде на осознанно появившиеся аспекты существуют решительные оценки, но не какая-либо одна, истинная в единственном числе, все себе подчиняющая и в то же время справедливая оценка.

Поэтому вместо конструктивного целого, с которым и из которого я мог бы найти однозначное суждение, остаются бытие трансценденции, ощутимое во всех видах объемлющего, и исток подлинного человеческого бытия — оба как невозможность полного знания основания и как руководство любым вопросом и суждением, которое я, пожалуй, могу признать исторически значимым для себя, но отнюдь не обладающим всеобщим значением для всех. Путь к единству истинного лежит через историческое позволение затронуть себя самому чуждому, через готовность к безграничной коммуникации, через попытки раз за разом прорывать каждый замкнутый горизонт.

4) Никакой исторический облик нельзя завершить как целое. Целое личности великого мыслителя есть не что иное, как целое истории вообще. Никакой философ, никакая эпоха, никакой способ мышления не могут быть до конца поняты так, что я, оставаясь с ними лицом к лицу, мог бы отдавать себе полный отчет в том, что они собой представляют. Здесь всегда присутствует бесконечное в силу возможности новых и существенных, до сих пор не увиденных возможностей интерпретации. Хотя мы беспрерывно ищем то, где мыслитель открылся подлинно истинному, где он шел, поднимаясь ввысь, к настоящему смыслу, но неизменным остается и вопрос о том, где он теряет высоту, запутывается и затвердевает в мысли История всюду истинна и всюду ложна. Словно бы происходит постоянный прорыв к истине и постоянный возврат обратно.

Задача состоит не в том, чтобы при помощи мнимой осведомленности завершать исторический облик в целом, а в том, чтобы во всей ясности и решительности чувствовать границу каждой так или иначе неизбежно формирующейся общей картины, вновь превращать в вопрос то или иное догматически сказанное, и все это — для того, чтобы во все более ясной глубине отыскивать родство с истинным, воодушевляться им в своем порыве, чувствовать нечто такое, как постоянно исчезающие возвышенные мгновения. Сквозь всевозможную путаницу, сквозь переплетенность желаний и заблуждений нужно все решительней делать ощутимыми те пункты, где человек схватывал бытие, те пункты, к которым и из которых идет всякое философствование, в которых схваченное было истинным, хотя одновременно и исторически ускользнувшим истинным.

5) Объем подлежащего оценке бесконечно больше, чем то, что должно быть сообщено в историческом изложении. Если мы сочтем то, что является для нас высочайшим и наилучшим, то это — немногие великие философы в их произведениях, лишь немногие эпохи, лишь то немногое, что является нам одновременно изначальным и завершенным образом.

Но это не крайняя точка зрения. Встречается несправедливое презрение ко всему остальному. Развивается предрассудок, для которого столетия и даже тысячелетия выпадают из поля зрения, как будто не всегда люди были людьми, как будто не во всякое время они трудились в своих особенных условиях и претерпевали то, что особенным образом могло претерпеваться только в это конкретное мгновение.

Пожалуй, возможен вопрос, что нам ближе или дальше в силу нашей собственной заинтересованности, вопрос, что хуже или лучше донесла до нас традиция, что получило в произведении классический облик, а что фрагментарно обрело язык в гибнущих формах, претерпев искажения, и что вообще смогло найти литературную форму, а что нет. Но следует исторически опрашивать все времена, даже кажущиеся столь пустыми года с 400 по 800-й от Рождества Христова не представляют собой совершенного ничто.

Любая историческая действительность, каждый человек могут быть предметом плодотворного изучения. Все философские тексты могут пробуждать и приводить в движение. Глубочайшие мысли иногда становились известны мыслящему человеку из третьих рук и тем не менее воспламеняли его. Даже философы, которые представляются нам мыслителями низкого ранга, в результате их внимательного изучения могут вывести на плодотворнейшие пути. Но все же неизменным остается первенство немногих, остаются тексты, изучение которых, по мнению многих более поздних мыслителей, в наибольшей степени двигает вперед самих творческих мыслителей. Даже если неблагодарность невежественного потомства отдает всю славу тем немногим, что никогда не были творцами всех мыслей, которые благодаря им обрели действенность, то ведь тот факт, что последователи придерживаются прежде всего их классических трудов, является исторически неизбежным.

Все фактическое может быть интересным. Там, где действительность, там благодаря ей всегда есть доступ к существенному. Полнота того, мимо чего я прошел, еще большая полнота того, что попадало в мое поле зрения, должны оставаться в изложении благодаря предельной чуткости моего сознания, но слышимые словно бы негативным образом. Я не могу замыкать свой мир, если я хочу быть правдивым.

с. Масштабы в особенном. Масштабы оценки, которые определяют выбор, нельзя вывести из какоголибо одного-единственного принципа. Здесь можно установить следующее.

1) Первым истоком является озадаченность, которая привела меня к более плотному занятию той или иной мыслью, мыслителем, способом мышления. Мне стало известно некое содержание, которое я вношу в свое изложение истории. Но масштаб выбора определяет не место, где я впервые познакомился с мыслью, а изначальный и в высшей степени завершенный облик, в котором она явилась мне в истории. Кантовское учение об идеях я буду излагать не так, как мысли Вундта, у которого я с ним впервые с увлечением познакомился, еще не имея представления о Канте, но как философию Канта. То, что может однажды стать тем или иным исходным пунктом его понимания, еще не имеет благодаря этому никакого выдающегося места во всеобщем изложении истории философии.

2) В ходе исторического развития преимущество имеет новое, случившееся впервые в результате какого-либо скачка, затем то, что развернулось до самой высокой степени ясности, затем репрезентативное, образцово представляющее многие равноценные образования, и наконец, и прежде всего — уникальное по своему значению.

а) Начала привлекают историка, потому что у него есть надежда узнать что-нибудь об истоке. То, что происходит впервые, и то, что становится новым в результате некоего скачка, для истории уже всегда наличествует, если оно передается традицией, если его развитие, мгновение его сотворения находятся уже позади него. Мы приближаемся к загадке, но не видим ее непосредственно, еще в меньшей степени мы можем ее разгадать. Благодаря тому что мы приближаем к себе все познаваемое, оно в качестве загадки четче проясняется, чем действительная загадка.

Таким образом, для понимания структуры истории в ее временной последовательности мы постоянно спрашиваем о началах и о скачках к тому или иному новому.

b) Далеe выделяется то, что образует характерную ступень в непрерывности последовательностей развития. Преимущество получает то, что отчетливо обозначает место определенной ступени. Периоды должны так же ясно показываться и отграничиваться, как они, подобно последовательности стилей в искусстве, следуют друг за другом, логично вытекая друг из друга. Так, разделяется то, что стоит в определенном отношении друг к другу, и то, что исторически следует рядом друг с другом во взаимном безразличии, ничего о друг друге не зная. Распределение происходит в результате выбора, который направляется существенной взаимопринадлежностью больших групп факторов и имеющихся в наличии мыслей.

с) Внутри последовательностей развития имеются большие консолидации, синтезы или суммы мира, которые в этой завершенности достигли ясности своего распространения, доходящей вплоть до единичного. Существуют порядки мысли, которые в состоянии вобрать в себя все содержания, сооруженные надолго и на упрощенном уровне доступные для масс, которые живут в этом мире.

Существуют и вершины, с которых открывается исходящая из глубины ясность целого, а не только лишь репрезентативность усредненного. Репрезентативное представляет в некоем ясном виде то, что в духовном движении масс мыслил каждый. Классично то, что однажды в чистейшей ясности, не оставляя истока, и вплоть до всех своих последствий полностью завершило свое становление, это — пути, которые когда-то были окончательно пройдены и до конца продуманы. Они должны изучаться в своей классичности, мысли следует узнавать в и разбросанности и невнятности вплоть до манеры речи, в которой они перешли в общеупотребительный язык.

d) На другом полюсе, противоположном как классическому, так и репрезентативному, приоритетом обладают великие исключения. Человек никогда не обретет прямой и широкой дороги, по которой все в гармоничном единении пошли бы истинным путем человеческого бытия. Уже идея такой дороги представляет собой некий соблазн Человек непрерывно чувствует неудовлетворение, должен приспосабливаться, маскироваться. Его попытки высоко взлететь прямо-таки требуют прорыва сквозь всеобщее. Поэтому в истории философии на фоне относительно длительного и типичного следует делать наглядными как эти попытки, эту решимость на крайнее, эти удачи в единственном, неподражаемом, так и эти крушения.

Исключения бесконечно многочисленны, необозримы и всегда уникальны. Это — авантюристы духа, жертвующие собой смельчаки, не зависящие от истории, ставшие единым с конечностью, с которой они идут вплоть до последней грани и погибают, но это — также и великие осмотрительные, которые в неповторимом синтезе экзистенциально созидают то, что невозможно превзойти (Платон в отличие от Аристотеля и Фомы).

От исключений происходит глубочайший импульс. Они показывают человеческие возможности в еще невозможном, осуществляют то, что необходимо знать, для того чтобы прояснить пространство человеческого бытия в целом, становятся точными ориентирами, благодаря тому что они отвергают, пробуждают и неумолимо указывают, благодаря тому что они осуществляют то, что должно было быть когда-то, но никогда не сможет вновь стать действительным. Благодаря им для нас незаменимым образом становится осязаемым то, что действует как требование, что ведет нас как движущая сила. Все они воздействуют таким образом, что в нас не ослабевает импульс как таковой, воля к порыву, присутствие их чудовищной неудовлетворенности неумолимо показывает несовершенство человека и невозможность его совершенства.

3) Масштабом выбора существенного является уровень Независимо от других масштабов мыслители и творения их мысли суть существа, которые говорят сами собой, самим своим рангом. Его нельзя определить объективно. Его ощущение — это самое раннее, что происходит в духовном развитии отдельного человека, первое, мгновенное, имеющее место при соприкосновении с таким существом. Но оно есть то, что постоянно подлежит проверке и подтверждению и никогда не является чем-то окончательным. То, как я вижу тот или иной ранг, зависит от моего собственного существа. Что такое уровень, можно лишь описать самыми различными способами, но нельзя непосредственно схватить.

Если я следующим образом представляю себе последовательность ступеней безжизненная материя–жизнь–растения–животные–человек, а затем перехожу к благородству человеческого бытия, то из объективной последовательности я совершаю скачок в совершенно другой способ ранжирования, для которого первый может выступать только в качестве определенного сравнения.

Более высокий ранг заключается в экзистенциально изначальном, в том, кто в своей историчности создал из глубины истока язык, который передается от человека человеку. Он находится там, где господствуют глубина, а также сила и ширь, где становится очевидным само бытие и на первый план выходит то, что обладает большей значимостью, чем бытие. Он находится в человеке, в котором всеобъемлющее остается действенным и осязаемым в определенном и конечном. Он находится в высоте разума, полноте любви, безусловности субстанциального основания.

Легче сказать, посредством чего ранг не может быть определен Он не заключается ни в длительности существования, ни в объеме влияния, ни в широте и массе своей действительности. Сравнивая с иерархией бытия от материи к человеку, можно сказать следующее чем нечто массивнее и длительнее, тем ниже по рангу, так же и в человеческом бытии лучшим кажется самое непостоянное, а является таковым только вечное. Это — редчайшее и все же самое действительное в смысле метафизического ранга. Как простое существование (Dasein), оно находится в величайшей опасности, как средство обнаружения глубины, оно есть нечто самое непрочное. Все покрыто буйно разросшимися сорняками, ценные растения встречаются только в исчезающе редких счастливых ситуациях. Но в истории человеческого бытия редкое и непостоянное находятся на переднем плане. Более высоким рангом обладает не только более ценное, но и субстанциально более действительное. Этот ранг представляет собой прорыв из биологического, связанного с простым существованием человечества, в более высокую действительность.

Поэтому можно выделить основную черту, характеризующую всякое изложение в его выборе вне зависимости от того, сторонником каких великих, вечных, незаменимых обликов оно объявляло бы себя, а каких нет, — во взгляде на них для него формируется смысл целого. Великое само по себе есть последний масштаб, оно становится ценным не посредством какого-нибудь исторического отношения, не в результате воздействия, не из-за места или происхождения, не посредством частных, исчисляемых правильностей. Быть преданным этим обликам составляет позицию монументальной истории, как ее понимает Ницше. Видеть их означает рассматривать человека и творение в эмпирической реальности, согласно способам формирования мысли, не скрывая в мифах и легендах, не преувеличивая путем крайней абсолютизации. Это — не оценка согласно значению для массы, понятности для среднего уровня, универсальности воздействия и признания. Против таких демократических оценок выступает аристократическая оценка, осуществляющаяся согласно рангу и сущности самой по себе.

Смысл изложения, исходящего из такого выбора, заключается в том, чтобы без жесткой фиксации сделать в общем пространстве истории ощутимым ранг эпох, культур, народов, но прежде всего отдельных людей. Оно должно напоминать о подлинной иерархии западного мира, не терять ее в разного рода укрытиях и шумных упрощениях, учить принимать в ней участие или по меньшей мере готовить к этому. Самое ценное, незаменимое, высокое западного мира следует понимать в его чистом виде, а это возможно только при постоянной проверке собственного взгляда, при открытости собственной субстанциально затронутой любви, просто при готовности к истинному.