Часть 4.

Вообще не существует темы, которой мог бы полностью овладеть отдельный человек. Есть только задача, заключающаяся в том, чтобы критически двигаться по пути исследования, не пренебрегать ни погружением в самое что ни на есть единичное, ни полярным ему взглядом на универсальное, в том, чтобы пытаться проводить работу по преодолению не поддающегося овладению материала, проверять каждую попытку, постоянно расширять и систематизировать почву для универсального видения, от которого в конечном счете зависит все существенное и которое остается решающим даже и в исследовании единичного феномена.

Нельзя позволять себе пугаться «невозможности». Все великие духовные свершения происходили потому, что предпринимались попытки совершить невозможное. Они сопровождаются большими ошибками. Но потому, что на них отваживались, было возможно движение вперед. Абсолютно неплодотворен только обман, когда, например, специальная работа, обладая видимостью основательности и точности, недостоверна, а универсальное изображение, лишенное почвы в собственном видении, погрязает в общих словах и, ничему не уча, имеет вид мнимой величественности. Но от педантизма филологов постоянно отбиваются. Им благодарны за дельные исправления, сделанные ими, но с дискредитацией всего направленного на универсальное способа работы, к которому они склонны, решительно борются.

Существенное ограничение для универсального историка философии заключается в знании языка. Никто не может одновременно знать все без исключения языки, на которых мыслила великая философия китайский, санскрит и пали, греческий, латинский, новые европейские языки. Ввиду этого необозримого объема он вынужден прибегать к переводам. Они становятся почти непроницаемым занавесом между изначальным мышлением и его пониманием. Следует насколько возможно помогать себе, используя работу специалистов, которые комментируют, предоставляют историю слов, показывают измерения значений, а также следует сравнивать как можно большее количество переводов. Мы вынуждены прибегать ко всему объему существующих переводов.

Ситуация ставит мучительнейшую границу. Но не нужно утрировать ситуацию ни в ту, ни в другую сторону, ни таким образом, что без собственного знания языков обращение к чужому мышлению не может вести к пониманию, ни таким, что можно было бы отказаться от знания языков и полагаться на переводы в том, что касается существенного содержания.

Теряется ли в переводе решающее? Является ли язык совершенно необходимым условием понимания? Тогда синологи и индологи должны стать философами и, создавая заново, выражать на родном языке то, что открылось им в языке подлинника. В определенном смысле это происходит. В известной мере мы можем к ним прислушиваться и приспосабливаться.

Независимое знание языка незаменимо. Эдуард Шварц13 (Собрание сочинений, I, 354) описывает, как Веллхаузен,14 зная семитские языки, мог понимать Новый завет. С классическим греческим в Новом завете можно добиться немногого «он тотчас улавливал в неуклюжем и неточном греческом то, что мыслилось и выражалось по-арамейски». И. Шварц дает всеобщую формулировку «Путь к духовному содержанию идет через языковую форму тот, кто не владеет ею полностью, понимает либо только половину, либо понимает неправильно». Еще резче обычно выражался Виламовиц15: «Я не знаю, что такое mana, ведь я не понимаю язык полинезийцев, то, чем является государство в Китае, есть нечто специфически китайское и т. п.»

Но все это истинно только наполовину. Прежде всего, знание языка не является гарантией понимания текстов Виламовиц указывал, что можно хорошо знать греческий и, однако, слабо понимать Платона, ибо мыслить не так, как мыслили греки, а современно, и быть связанным этим мышлением, даже не подозревая об этом. Языковое выражение (Sprachkunde) должно быть связано с выражением сути дела (Sachkunde). А языковое выражение, даже относящееся, как кажется, к близкому и знакомому языку, можно приобрести на пути к выражению сути дела язык Канта, хотя он и немецкий, сегодня уже нельзя понять сразу же, без некоторого усилия. Каждое оригинальное духовное произведение также должно восприниматься на его языке.

Далее Шиллер не понимал по-гречески, Гете понимал плохо. Но оба творчески пребывали в усваивающем понимании греческого — хотя, как во всяком историческом понимании, и не избежали специфических заблуждений. При понимании сути дела из самого легкого касания, одних лишь намеков могут высекаться искры. Переводы могут вызывать в том, кто, идя им навстречу, знает суть дела, то, о чем не подозревает лучший знаток языка.

Так как вряд ли найдется кто-нибудь, кто овладеет текстом, исходя из собственного знания языка, то в каждой попытке универсального видения истории философии остается использовать достижения исследователей и получать в переводах то, что не понято в оригинале. Достаточно не терять при этом критического сознания, слушать, что говорят специалисты. Ведь они пишут свои лучшие вещи не для эзотерического круга, а для того, чтобы их использовали. Нужно отваживаться на установки, которые представляют собой вопросы и которые должны быть проверены теми, кто сведущ в языках.

Возможно, никакой язык не годится, для того чтобы содействовать универсальной истории в той степени, как немецкий. Никакой язык не может при помощи перевода сделать своими чужие литературу и философию в той степени, как немецкий. Мы только в немногих областях пользуемся китайскими и индийскими текстами, да еще английскими и французскими переводами Гете сделал достоянием сознания идею всемирной литературы. Это идея, которая может, если вообще может, стать действительной в немецком языке.

d. Разграничение истории философии. В том виде, в каком мы набросали задачу истории философии, таится опасность некоего растяжения, которое позволяет растечься ее предмету, раз уж к нему принадлежит все, что есть.

Разграничение при помощи текстов, донесенных традицией и философски значимых, поверхностно и традиционно. Оно широко проводилось мыслью нового времени, начиная с XVII века, еще более рационализировалось в XIX столетии, хотя в ход было пущено еще Аристотелем философия — специфическая наука, она — предмет уразумения для чистого рассудка, основывается на доказательствах. Как только мы берем философию в ее изначальном, подлинном смысле, вопрос о принадлежащих ей текстах приводится в движение.

Разграничение этих текстов может проводиться только по их содержанию. История философии — это история жизни различных видов объемлющего, которое осознается, она есть ход обнаружения объемлющего в человеке. Все особенное представляет собой только пример и сравнение для понимания сознания целого и изначального. Темой является история обликов и изменений объемлющего в его рефлексии. История философии есть история центра сознания и его основания. Она застает не одно наряду с другим, но все в его отношении к этому центру, она застает осознающее само себя бытие в отношении ко всему иному.

Это разграничение не имеет внешнего и механически употребляемого критерия. Ведь оно не является чисто предметным. Напротив, каждый предмет может схватываться, и нет такого предмета, который только один исключительно и мог бы схватываться. Разграничение касается только концентрации и осуществляется под руководством общего видения, исходящего изо всех видов объемлющего. Мы не хотим знать и использовать все подряд, но только то, что постоянно встречается нам, хотим рассматривать целое, его характер как выражение, отпечаток, репрезентацию объемлющего опыта и мыслимого. Осуществление истории философии в чем-то материальном всегда есть осуществление в соответствии с каким-то приме ром. В материальном всюду следует легко продвигаться дальше, расширять видение.

То, что постоянно происходит в истории человеческого бытия, не является делом истории философии, обладающей некоей объективной самозаконностью и составляющей особенную область, ни истории религии, ни истории науки, ни истории поэзии и искусства, ни истории нравов и этоса, социологических состояний и политических событий, но все это в своих принципах в решающих пунктах затрагивает целое, благодаря чему затронутое вступает в светлое пространство объемлющего сознания и становится прозрачным благодаря сверканию самого бытия. В истории философии все своим собственным способом относится к основным вопросам человеческого бытия, вещи испытывают сдвиг своей значимости. Они получают язык, который открывает им возможность посредством него удостовериться в себе самих и человеческом бытии, мире и Боге. Разграничение философии поэтому не дано изначально, как результат решающего однократного акта, а оно так или иначе творится самим собой. В каждой своей отдельной черте разграничение одновременно является и уразумением. Оно берет начало в подлинно философском созерцании и тем истинней, чем в большей степени оно выросло из знания о целом. Ведь делом истории философии всегда остается объемлющее, ставшее предметом для мысли, действительное в качестве бытия (Dasein) и духа, зримое и осязаемое в качестве человеческого бытия, обоснованного как экзистенция, пронизанного разумом, направленного на единое трансценденции, удостоверяющего себя в мире.

Внутри необъятного целого, которое никогда не становится округлым и определенным предметом, предмет философии членится так, что проявляются определенные темы.

2. Темы истории философии. Темы истории философии, то есть особенные постановки вопросов, при помощи которых можно рассматривать универсальную историю, многочисленны. Их можно распределить на три большие группы история форм мысли, история содержаний и история философских личностей. Дело всегда идет об истории обнаружения объемлющего. В первой группе это история сознания вообще и знания, в третьей группе — экзистенции, во второй — бытия (Dasein) и идей, мира и трансценденции. Первая группа затрагивает историю мысли согласно ее формам и структурам, третья касается истории человеческого бытия, вторая — очевидности бытия во всех его измерениях.

а. История форм мысли. Разворачивание и прояснение структуры сознания о предметах, структуры мира и меня самого неотделимо от развития форм мысли и сознания о них или сознания, находящегося в единстве с самосознанием. Оно представляет собой историю понятий, историю постановок вопросов, историю систем.

1) История понятий. Шаг за шагом, четко различаясь и употребляясь определенным образом, в истории выдвигаются категории. Категории суть формы мысли и формы предметности, суть определенность для нас всякого бытия. Вместе с категориями развиваются методы, то есть способы их движения, применения, исполнения. История философии есть прояснение логики, то есть знания о формах, понятиях и методах, в особенности о сверхординарных специфических методах философствования и знания о том, как, философствуя, продвигаются вперед. Эта история понятий показывает, таким образом, одновременно расширение, увеличение, прояснение объективной познаваемости (в науках) и углубления, очищения осуществления философской мысли. Она показывает становление философской логики.

Методы приходят в движение при помощи постановок вопросов. Знание и понимание бытия (Seinsinnesein) находят свое завершение в тех или иных системах.

2) История постановок вопросов. Постановка вопроса — уже половина открытия. История постановок вопросов есть история сознания бытия, изменение постановки вопроса есть движение вперед или забвение. Только внутри открытых постановками вопросов пространств существуют относящиеся к ним проблемы. История проблем есть история постановок вопросов в той или иной области от начала вплоть до того момента, когда вопрос будет полностью исчерпан.

История философии как история проблем демонстрирует сторону, которая роднит ее с историей науки. В частности, в ней имеются прогресс, различные решения, развитие. Поскольку постановки вопросов остаются универсальными или общими для любой философии или поскольку они, однажды возникнув, при сохраняющейся сознаваем ости не могут быть потеряны, этим развитием достигаются результаты, которые могут использоваться все ми теми, кто обратится к ним впоследствии, пусть во всем прочем они существенно расходятся друг с другом. История постановок вопросов и ответов на них демонстрирует частные линии философствования, некое в себе тождественное, обогащающееся знание формы.

Хотя философски существенным обычно является именно то, что в этой тождественности формы посредством функции, которая содержит в себе ту или иную проблему, представляет собой нечто выходящее из общего ряда и содержательное. Прояснение тождественного является, с одной стороны, обретением универсального орудия философствования, а с другой — средством раскрытия исторически подлинного и существенно содержательного.

Здесь расположено некое поле открытия объективных правильностей, которые, хотя и находятся во взаимосвязи с занимаемыми философски основными позициями, но представляют собой нечто отдельное от них.

3) История систем. Философствование всегда выступает как нечто целое. Ведь оно представляет собой способ, которым человек удостоверяется в целом мира и себе самом, в их истоке и цели. История философии поэтому — есть история систем.

Но системы бывают различных видов. Это или единство некоей мысленной картины, которая методически дедуцируется из неограниченного множества принципов, или рациональный порядок, который позволяет полностью обозреть целое в его основных чертах, или единство невыводимого логически единообразия языка и способа мышления, которое, не будучи объективно выводимым, проистекает из некоей возвышающейся надо всем основной установки, или единство образного, бесконечного видения, воплощающееся во все новых обликах.

Поэтому история систем должна показать, где и из каких оснований имеет место осознанная, методическая системная мысль и каким образом она действует, логически редуцируясь, будь то силлогистически, диалектически, классификационно или как-нибудь иначе. Она позволяет различать системы как структуры (Gebilde) и системы как единства способов мышления и созерцания.

Хотя исторический анализ показывает черты, которые в той или иной тотальности философствования делают ощутимой взаимосвязь последовательностей, зависимостей, предшествований, но источником и началом всякой систематики, подлинной проблемой всегда является само целое.

Проблемы занимают свое место благодаря отношению к системам, а системы получают свой смысл благодаря отношению к возможной экзистенции. Все единичное как-либо зависит от системы, в которой оно мыслится или схватывается, в своих акцентах, нюансах, в степени своей важности и существенности. Философия всегда представляет собой нечто целое, она постоянно находится на пути к системе, она систематически враждебна по отношению к завершению системы в виде структуры.

Великие системы существуют не только как творения отдельных мыслителей, но и как единства мысли великих движений и культурных образований. Так, стоическая система, система. Просвещения, позитивистская система суть универсальные, почти анонимные образования, а томистская система и система Гегеля, хотя и представляют собой творения личностей, существуют в качестве великих систем и сохраняющих свое влияние образований, в которых непосредственно узнают себя целые эпохи. Другие системы приближаются к границе специфической, однократной формы рационального выражения философских убеждений, как это имело место у Бруно, Спинозы, Лейбница.

В истории философии как истории систем не происходит медленного развития, как в истории проблем, в которой один шаг следует за другим в правильной последовательности. Напротив, здесь шаг следует только от одного целого к другому целому. Система «преодолевается» не при помощи отдельных аргументов, улучшений, изменений, а только посредством системы, и это — по силам только творцу нового, а не историческому наблюдателю. История понятий, история проблем, история систем суть истории форм мысли. Только на мгновение форма может обособленно стать объектом внимания. Тотчас она сама становится содержанием.

b. История философских содержании. Содержимым (Inhalte) мы называем предметный материал, содержанием же (Gehalte) — бытийное наполнение содержимого духовными идеями, экзистенциальной релевантностью, витальной субстанцией и трансцендентным значением.

Содержание составляет то, что существенно в истории философии, но оно очевидно исключительно посредством формы и никогда само по себе. История философии представляет собой историю содержаний, которые отыскивались и становились доступными передаче.

В истории образов мира существенно то, как целое бытия в своем явлении представлялось и мыслилось в качестве мира. Условно говоря, в галерее мировых ландшафтов усматривается объемлющее, которое в качестве мира есть само бытие.

В истории саморефлексии представлены способы, каковыми человек относится к себе самому, сам с собой обращается, познает себя, хочет себя, — способы, в которых становится очевидным содержание человеческого бытия.

В истории символики проясняются облики, в которых для человека становится действительной трансценденция. То, что читалось как говорящий шифр трансценденции, вызывалось и закреплялось в мыслях и видении, показывает, насколько мы в силах понять содержания, в которых человек, собственно, был уверен в бытии.

с. История философских личностей. История философии могла бы пониматься и как история человеческого бытия. Ведь быть человеком означает быть мысля. Человек не является человеком без того, что он мыслит, и того, в качестве чего он мыслит самого себя. История философии — это проявление людей, живущих мысля. Что такое человек и каким образом он существует, неотделимо от того, как он понимает мир, себя самого, бытие. Философские мысли получают свое значение благодаря отношению к действительности мыслящего, благодаря ее проясняющей, формирующей, сообщающей уверенность и веру и удостоверяющей их силе. Мысль становится философской посредством того, каким образом человек вместе с ней и в ней действителен, даже там, где его характеризует именно разлад между сущностью и мыслью, где он в мыслях понимает себя неправильно. Высоты философии – мысли, словно сияющие в человеке как язык и зримость его существа, мысли, которые в одном порыве изменяли человека. Человек в качестве одного лишь существования (Dasein), жизни и характера не существует ни для себя самого, ни для нас. Человек проясняется для нас только вместе с делом, в котором он живет, только вместе с трансценденцией, перед лицом которой он себя знает.

Поскольку философская мысль проясняет и пробуждает абсолютное сознание, историю философии можно назвать историей абсолютного сознания. Но эта история не может предъявить свой предмет объективно в качестве предмета. Она имеет дело с высказывающим себя всеобщим образом, а следовательно, уже из себя вышедшим и более не существующим в чистом виде при себе самом абсолютным сознанием, с всеобщими, указывающими, возбуждающими, призывающими, но никогда не тождественными себе и тому, что имеется в виду, мыслями. Но в этом всеобщем она вступает в коммуникацию с отдельным проявлением человеческого бытия, с личностью. Мысль, существующая только для себя, остается неполной, бедной, потерянной и невысказанной. Только там, где вместе с мыслью мы видим философов, мы становимся полностью захваченными. Голая мысль может быть интересна только в специально-научном плане, только как инструмент, как частное познание и как приуготовление. Когда мы сталкиваемся с подлинной философией, мы вступаем в коммуникацию с человеческой экзистенцией, с философской личностью. В своем существе философия имеет персональный облик. Оторванные, там и тут парящие мысли тогда лишь вновь обретают кровь и силу, когда их воспринимает экзистенция, и они, таким образом, вновь становятся моментом некоей цельной философии. Всеобщие мысли как таковые представляют собой сумму принадлежащих «общественному мнению» способов говорить и мыслить, проявление времени, глубоко коренящиеся предрассудки целой культуры или быстро преходящие явления моды и лозунги, они суть «просвещение», или они суть нечто строго правильное, то, что должно предполагать постоянную работу по своему добыванию, или же они представляют собой индикаторы и указатели, символы, которые несут вместе с собой как очевидную тайну то, что обладает воздействием в качестве обнаруживающего только там, где оно застает понимающего, и то, что к нему принадлежит субстанциально.

Всему этому, кажется, противоречит объективность содержания любой философии, ставшей произведением, затем безразличие философии по отношению к своим персонам, к тому, что ведет ее к истине а не в сторону ее самой. Но то, что ей безразлично, — это ее эмпирические персоны. То, что составляет ее смысл, — это истина, бытие и трансценденция. Они представляют не себя, а то, куда они хотят вести другого. Объективность — это не строгая объективность науки, а объективность, освобождающая от эмпирической действительности существования, ее преодолевают и формируют мудрецы, которые учат действительному бытию. Человек существует только в деле (in der Sache). Мы познаем человека, познавая его дело. Мы живем в высшей степени личностном благо даря тому, что полностью понимаем суть дела.

Тому, что философия является коммуникацией, кажется, противоречит то, что столь многие великие философы стремились к одиночеству, что они искали и надеялись найти истину в одиночестве. Но это одиночество всегда было глубоким диалогом с духами прошлого или принимало облик коммуникации с личным божеством. Это было движение от самости к самости, а не оторванное мышление как только лишь мышление.

В истории философии мы сквозь мысли направляем внимание на личность, личность, пусть только невысказанно, живет в осуществлении своих мыслей. Но мы, где это возможно, прямо вовлекаем ее в наше рассмотрение, нескромно направляем наш взгляд на ее эмпирические проявления, добиваемся созерцания ее обличий, живем вместе с любимыми и уважаемыми людьми. История становится пространством общности высоких духов.

1) Все облики изначального человеческого бытия. К истории философии принадлежат те осуществления человеческого бытия, которые в качестве примеров имеют значение для многих или означают крайне радикальные возможности или значимые исключения. Ведь там, где человек осуществлял свою действительность, это происходило с помощью мышления и знания, это не обходилось без рефлексии. Мы спрашиваем о действительности крестьян, горожан, рыцарей, государственных мужей и полководцев, рабочих и предпринимателей. Каково было их настроение? Что думали они в решающие мгновения, что было для них само собой разумеющимся, как судили они о людях и вещах, чем было для них содержание их желаний, как они понимали себя? Чаще всего у людей это остается темным или завуалированным в конвенциональном языке. А о том, где это испытывалось действительно и изначально, мы ничего не знаем, ибо никто не оставил свидетельств об этом. Но там, где мы обладаем известиями, там каждый мыслящий человек для нас — философ или философски релевантен .Так, можно спрашивать Наполеона, и мы получим от него много ответов, еще в большей степени это относится к Гете — и так к каждому из великих. Все они представляют собой основные позиции сознающего себя самого человеческого бытия.

В образах людей, запечатленных в поэтических произведениях, в Гомере и в трагиках, в эпосе средневековья, в Шекспире, мы видим то, что мы находим в действительности истории, пусть и отраженно, но эмпирически и документально философствование в человеке, которое показывает себя как дистанцирование и знание, проявляется как безусловность, связано с рефлексией, однако, не растворяясь в ней, становится прорывом через правила, порядок, привычки и соглашения, короче, делает очевидным нечто, относящееся к основной сущности человеческого бытия. Мы видим великих представителей эпох и народов, удачливых и сумевших полностью исполнить свое предназначение, по следам которых движется мир, зачинателей и первопроходцев, великие исключения, оставшиеся без завершения и преемственности, эти ориентиры в непроходимых возможностях, эти границы человека.

2) Философия в более узком смысле. Хотя историю человека можно назвать историей философского человека, наше внимание все-таки направлено на тех немногих, которые зовутся философами. Это те, кто сделал жизнь в мысли своей профессией и предает свое мышление гласности в своих произведениях. Это — великие знающие. Хотя они чрезвычайно отличаются друг от друга, общим для них является то, что они переступали границы, отваживались быть человеком изначально, словно бы обнажаясь, не скрываясь более в сомнительном пространстве общества, государства, религии и образования. Они выходили за собственные пределы, затрагивая и испытывая самое предельное. Ибо они, оставаясь в мире, перешагивали мир, становились от него независимыми. Они знали великий покой в отказе и бытийной уверенности.

Хотя они мыслят, разъясняют, передают свои мысли, творят величайшую ясность, они — словно посвященные. Это непостижимо с помощью одного лишь рассудка, однако к нему можно прикоснуться только посредством рассудка высочайшего развития, исходя из которого они мыслят и живут. Только тот, кто сам становится посвященным, может понимать и следовать понятому. Это знание, которое затрагивает такую действительность, которую едва ли можно вынести. Это такая истина, которая уклоняется от однозначного понимания. Многозначность и движение бытия истины не дают им возможности занимать окончательно определенную позицию. Они вынуждены носить маски и играть роли. Ведь объемлющее, исходя из которого они экзистируют, прорывает любую определенность и окончательность и овевает все, что они мыслят и делают, атмосферой, которая заставляет дышать бытием посвященных.

История философии имеет дело прежде всего с теми немногими великими, которыми были осуществлены предельные возможности мысли и мыслящего бытия. Благодаря их проясняющей деятельности рационально сформированное самосознание субстанции творчески обращалось к единичному, а посредством него входило в сознание большего или меньшего сообщества. В них экзистенциальный разум становился их собственным, одновременно и персональным, и всеобщим истоком, проявляя себя также и в характере философской личности. Вокруг великих на протяжении всех времен, не замыкаясь в четких границах, которые позволяют недвусмысленно назвать человека философом, толпятся многочисленные, как привлекательные, так и отталкивающие, мыслители. Никто из них не лишен интереса. Универсальная история может только в виде примера держать в поле зрения отдельных из них. Все они в некотором смысле представляют собой ориентиры, образцы и примеры, масштабы и попытки.

Герои философии, каждый несравнимым и непредугадываемым способом, являют собой великое чудо, становясь посредством своей действительности гарантией ранга и задачи человеческого бытия вообще. Возможно, самое первое место занимают те, что одновременно являются и началом, и завершением, неисчерпаемые, глубоко сокрытые во всей полноте мысли, непревзойденные, всегда нуждающиеся в новом понимании, пробуждающие для собственного творческого мышления, единственные и уникальные Платон и Кант. Затем следуют формирующие образ мира систематики Аристотель, Фома, Гегель, сделавшие возможным образование школ и предоставившие в их распоряжение инструментарий и содержание, используемые при обучении. Затем — великие метафизики, грезящие в мысли об истине Плотин, Кузанский, Спиноза, Шеллинг. Наконец, виновники беспокойства, упорно вопрошающие о чем-либо, все испытывающие и нарушающие запреты, сомневающиеся и разочаровывающиеся. Они весьма многочисленны софисты, ставящие под вопрос и опрокидывающие то, что одряхлело, изобретатели глубоко проникающих инструментов мысли, как Декарт, предсказатели великих кризисов эпохи, предваряющие их в мысли вплоть до мельчайших последствий, как Кьеркегор и Ницше.

Большое число философов, которые в каждый момент живут в континууме, созданном великими, частично могут быть распределены по типам таковы монахи, отшельники, святые — учителя, исследователи, ученые — одиночки, удалившиеся от мира, изгнанники — священники и государственные мужи. Они играют свои роли и знают об этом. Они могут появиться всюду, среди представителей любой профессии и в любой социологической ситуации. Они принимают участие в традиции и не дают ей остановиться.

3) Основная проблема: жизнь и учение, бытие и мысль. Для философа, а не для исследователя, например химика или зоолога, полон смысла вопрос о том, живет ли он тем, чему учит. В специальной науке этот вопрос важен лишь настолько, насколько в ней действенна философия, что, впрочем, должно было бы иметь место всюду, где она справедливо понята как знание, а не как техника, где целью является истина, а не одна лишь полезность. Философия — не только картина мира, но и экзистенциальный зов, не одно лишь уразумение, но и импульс. В ней соединяются понимание и оценка, познание и воление, рассмотрение и выбор, прояснение бытия (Daseinserhellung) и стремление к его формированию (Daseinspragung). Поэтому специфической верификацией философского мышления является заключающаяся в нем и проходящая сквозь него жизнь. Поэтому интерес к философским личностям происходит из самой сути дела. Рассмотрение эмпирической действительности философов поэтому проистекает не от избыточного любопытства, не от намерения собрать еще что-нибудь для характерологии, а для того, чтобы увидеть единство мышления и бытия.

Но это единство мышления и бытия само является проблемой. Оно ни в коем случае не является простым вопросом о согласованности учения и жизни, то есть вопросом о том, следует ли мыслитель нравственным заповедям, которые провозглашает его учение. Существует множество философий, которые в определенной форме не высказывают никаких нравственных требований.

Единство — это не устанавливаемое посредством критического рассудка согласование чего-то двоякого, что к тому же существует в разрыве, как учение здесь, а жизнь там, но оно представляет собой любую разновидность некоей существенной, экзистенциально релевантной отнесенности. Философствуя, человек может набросать идеалы возможного, от которых он далек, но с которыми он связывает себя, он может установить такие масштабы, которые буквально уничтожат его, или, напротив, доказывать оправданность способа своего существования, он может любить то, чем он сам не является. Быть тождественным в таком случае никогда не означает согласованности, а означает участвовать в порыве, осуществлять его, по-настоящему присутствовать при нем.

В истории философии поэтому имеют значение не только те, кто творил новые мысли, открывал новые содержания, но и те, кто осуществлял то, что уже было продумано до них, изначально усваивал его или пытался осуществить это, тем самым сохраняя и проверяя, и сам при этом преображался. В этом смысле значимы Марк Аврелий и Боэций, Цицерон, значимы типичные всеобщие образы философского человека определенного времени, как, скажем, философы Римской империи, святые и монахи, здравомыслящие люди Просвещения. И среди великих философов особенно притягательной силой обладают те, которые и были мыслителями, и осуществляли то, что было ими продумано в таком единстве, что как личности они не забываются тотчас, как прочитают их произведения, таковы, например Спиноза и Бруно.

3. Методы. Эмпирическая площадь фактического, чувственно воспринимаемого и доступного фотографированию, текстов, документов бесконечна. Это фактическое и одна лишь временная последовательность еще не составляют истории. Для того чтобы стать для нас историей, фактическое и временная последовательность нуждаются в некоем внутреннем плане. Понимающая интерпретация открывает пространство содержаний, становящихся зримыми в эмпирическом, вопрошающее наблюдение, согласно каузальным взаимосвязям, показывает то, что действительно происходит, те или иные единства вплоть до общей картины истории философии обнаруживают себя как обширные структурные подразделения. На каждом пути порядок и смысл схватываются в бесконечном, облик становится зримым в распыленном и неопределенно многочисленном. Без конструирования, гипотез, идеально-типических проектов, короче, без мышления того, что не может быть непосредственно увидено, само видимое недоступно. Для того чтобы быть проясненным, все лишь фактическое нуждается в некоем внутреннем плане. Без глубинных структур непостижим даже передний план.

Однако принципом всякого истинного, а потому критического исторического исследования является как можно более четкое отделение фактических данных от интерпретаций, гипотез, конструкций. Может быть даже, что факты как нечто непосредственно данное могут быть найдены лишь на пути интерпретации и конструирования. Но если они найдены, то в качестве данных они более не могут быть чем-то только мыслимым. Методическое притязание неизменно заключается в том, чтобы как можно решительнее наступать на данные, не путать с данными то, что остается только конструкцией, хотя и давать собственной фантазии простор для того, чтобы можно было видеть целостности, смысловые конструкции, идеальные типы, но именно в силу этой фантазии тем более решительно обретать эмпирическую почву под руководством фактов, не путать энергию созерцающего понимания и его убедительности, с ясностью всегда только в конечном счете фактически обнаруживаемых данных, никогда не позволять загонять себя в плен столь великолепных видений, что с их содержанием с некритической непроизвольностью начинают обращаться как с фактами. Только в напряжении могучей фантазии понимающего созерцания и неумолимого требования доказательства, руководства, подхода, почвы в эмпирическом схватывается действительность.

а. Интерпретация. Читать и понимать тексты кажется таким простым делом и, однако, это — исключительное искусство.

1) Единичное и целое. Действительное чтение самых маленьких текстов подводит ближе к сути дела, чем выслушивание длиннейших речей об этом. Но для понимания текста, отдельной фразы, отрывка необходимо знание о целом. Курсорное, как можно более объемлющее чтение целых произведений и осторожное погружение в отдельные фразы и отрывки должны идти рука об руку. Подолгу задерживающееся на отдельном чтение позволяет проникнуть в глубину, если из знания целого правильно улавливается настроение заднего плана. Отыскание мест, которые прежде других приглашают к остановке и к обстоятельнейшей интерпретации, — результат счастливого предчувствия и предваряющего понимания. Тупое прилежание помогает в этом столь же мало, сколь и жадное, любопытное рыскание там и тут. Сильная заинтересованность вкупе с настойчивым упорством в решении общей задачи, продвигающееся вперед исследование, которое руководствуется заманчивостью существенного, решительный отпор развлекающей занимательности, свобода от педантичного, крайнего принуждения себя к труду — вот условия правильного понимания. Оно произрастает только из действительного изучения, а не из любого чтения.

К целому духовного мира, в котором должны пониматься и ключевые места текстов, принадлежит мир религии, науки, поэзии, политики, в котором жил мыслитель. Горизонт, в котором вырос текст, должен быть современен понимающему.

Лишь в овладении эмпирически доступным целым может в конечном счете состояться трансцендирование в мир philosophia perennis, понимание самой истины в ее историческом облике, введение исторического в вечно истинное.

Один-единственный текст, все единичное, даже обширность одной какой-нибудь эпохи удерживает в узости и не ведет понимание в глубину, но путь к целому необходимо связан с полным представлением о единичном Можно пройти насквозь, но нельзя перепрыгнуть.

При чтении текстов поэтому всегда будет ошибкой застревать на фразах и небольших частях, а не читать целое, прилагать усилия для всегда произвольного истолкования чего-то особенного, идти путем рассмотрения отдельного произведения прямо к истине самой по себе без какого-либо опосредования. И другая ошибка — читать только поверхностно, в общих чертах, без знания и присутствия особенного, обманывая себя самих, хотеть непосредственно понять целое одним быстрым движением.

2) Понимание и понятое. Способность понимания заключается не только в рассудке. Каждый понимает в содержании только то, что уже заключено в нем самом и нуждается только в пробуждении. Бездоннейшие различия в понимании заключаются не в интеллектуальной одаренности, а в душевном складе.

Равное познается посредством равного это положение в любом случае относится к философским содержаниям.

В историко-философском исследовании разворачивание собственного философствования составляет единство с ростом исторического уразумения. Только там, где затронут я, я понимаю. Только там я слышу вопросы и ответы, которые прорываются на свет во мне самом. Зрелость современного философствования является условием для объема и глубины исторического познания. Так, современная логика отражается в зеркале истории, а эта история — в зеркале этой логики, так обстоит дело со знанием о человеческом бытии, с трансцендированием спекулятивной мысли и со всеми измерениями философствования они сами проясняют самих себя в исторической коммуникации и они суть условия исторического понимания. История обнаруживает себя так, каков философствующий и как он мыслит, философствующий обнаруживает себя тем способом, каким он видит и мыслит историю. Никто не находится за пределами этой полярности. Не существует никакого исторически оторванного, сугубо объективного, истинного самого по себе исторического взгляда. Содержание какой-либо современной философии конкретно существует в виде истории философии. История философии представляет собой узнавание и самоудостоверение современной философии.

Поэтому основная ошибка заключается в притязании на понимание и исследование истории философии силами одного лишь рассудка без участия всего своего существа. Другая ошибка состоит в том, что те или иные аффекты, страсти, тенденции, интересы путают с собственной сущностью. Холодный рассудок сам по себе не видит никакого содержания, но эти страсти привносят иллюзии, искажают и извращают содержание. Далее, ошибкой будет удовлетворяться собственным воодушевлением, принимать его за участие собственной сущности и путать удовольствие от какого-либо переживания с проникающей в существо дела работой. Наконец, ошибкой является вместо того, чтобы в историческом понимании позволять пробуждаться и развиваться собственному мышлению, напротив, исходя из установившихся, рационально сформулированных предположений, заниматься в истории только диагностикой того, что уже знают, и подводить его под те или иные рубрики, тот, кто ищет то, что уже предполагалось, находит только его, оставаясь слепым для самой действительности.

3) Бесконечная интерпретируемость и замкнутая целостность. То, что мыслилось из истока, в своем выражении также всегда является еще не завершенным для мышления. Простота истинного должна получить дальнейшее развитие для рассудка. То, что ясно и решительно сказано, еще должно интерпретироваться. Истинно простое скрывает бесконечные содержания и поэтому поддается бесконечной интерпретации. Его сохраняющийся смысл не исчерпывается в так или иначе понятом и осознанном бытии.

То, что в понимании исчерпано, тем самым мертво. Если его нет более, то оно — не изначальная мысль философствования, а содержимое некоего акта голого рассудка. Такое содержание представляет собой деградацию предшествовавшего изначального. Историко-философское понимание может в чистом виде мыслям дальнейшие следствия, показывает, что из них вытекает и что в них заключается.

Изначальная интерпретация спрашивает о содержании, о важности мысли, об ее субстанциальном и экзистенциальном значении. Она схватывает уровень, глубину. Она проверяет более не логикой, а собственным существом понимающего, ощущением в мыслимом возможностей собственного бытия.

Рациональная критика позволяет четко выдвинуть на первый план сплетение мыслей в его объективной структуре. Она воспринимает сказанное как предметное утверждение и целиком как содержание научных учений о предметах в мире. Она оправданна относительно всего, что имеет в философии научный характер, и окончательно решает здесь, что истинно, а что ложно. Она также оправданна относительно самой философской мысли. Здесь она становится разрушающей интерпретацией. Ведь она может привести к крушению любое философское строение мысли. Рефлектирующее размышление где-то да обнаружит радикальное противоречие. Но именно крушение может показать нечто существенное в философии в том случае, если оно — истинное крушение, имеющее свое основание в том, что выражение философски всеохватывающего уразумения должно впадать в противоречия, ибо оно хочет в конечных формах высказать бесконечное Разрушающая интерпретация уничтожает возникшие из-за небрежности и заблуждений ошибки, для того чтобы затем еще более ясно постигнуть структуру подлинной философской мысли. Но тогда ее деструкция представляет собой позитивное, утверждающее понимание. Разрушающая критика становится формой существенного усвоения. Она остается свободной от догматического снижения, с тем чтобы ясно представлять себе содержание и истину так понятой философии.

Изначальная критика в качестве своего исходного пункта имеет надежное чувство для того уровня, на котором мысль, исходящая из истории, движется мне навстречу. Встреча на одном и том же уровне составляет условие истинного понимания. Рассматривание более высокого уровня, обозревание более низкого, непроизвольное влечение одним, непроизвольное воспитательное воздействие на другое (поскольку оба встречаются мне как настоящая действительность) — а priori этого критического понимания. Что касается истории, то в ней мне становится очевидна структура, истина которой зависит от ясности и надежности моего собственного чувства уровня.

Критическая интерпретация — деликатное дело. Она только там остается истинной, где робость перед исторически великим остается в неприкосновенности. Нужно оказывать мыслителю всяческую поддержку, усиливать его. Нужно не поверхностно, исходя из уже существующей собственной точки зрения, распределять по рубрикам и тем самым уничтожать чужое (недогматически убивать догматическое), а входить в него само, в его имманентном движении мысли достигать границ противоречивого (на основании содержания наталкиваться в догматическом на его границу). Только так есть шансы обнаружить у мыслителя его лучшее, субстанциальное.

5) Историческая позиция понимания. Как историк — я могу, освещая историю, относиться к ней многими способами. Я могу судить все как истинное и ложное, как желательное или неприемлемое, или я могу отставить всякое суждение, воспринимать все, не подвергая критике, понимать его и принимать как факт. В первом случае история, кажется, получает для меня структуру борьбы за истину, преодоления не истинного, почвы и предпосылки моей собственной, современной мне истины. Во втором случае все, в той же мере являясь истинным или ложным, оказывается по ту сторону этой противоположности, в этом способе все истинно, ведь оно существовало фактически, и все ложно, ведь оно должно было потерпеть крушение. Все хорошо, интересно, достойно любви, но все также и никуда не годится. Я пытаюсь во всем понять, каким образом оно стало, должно было стать таким, каким оно было. Это — точка зрения, которую называли историзмом.

Но обе позиции недостаточны. В обоих случаях я только стою напротив, взвешиваю, постановляю. Однако вовнутрь самих движущих сил, к истоку я попадаю только, если я сам принимаю в этом участие. Это происходит в три стадии.

Как историк — я обращаюсь с моим внутренним миром как актер. В виде опыта я превращаюсь в те возможности, которые исторически стоят на моем пути. Как хороший актер — я живу в другом. Способность к превращению — высокая способность человека. Он способен расширить себя в игре, узнать, представить себе, даже не погружаясь в действительность, что в этом существовании и в этом положении недоступно. Опасность мастерства актерской игры, пожалуй, заключается в том, что я позволяю самой своей жизни исчезнуть в игре ролей, которые я, сменяя, выбираю, в том, что я путаю, где игра и эксперимент, а где серьезное и безусловное, в том, что я считаю достаточным созерцание возможного и упускаю подход к действительному и свое собственное становление действительным. Но будет знаком узости и бедности духа, если я, лишенный способностей к внутренней игре, никогда не перемещаю широту человеческого во внутренний опыт. Только на пути, ведущем через мои способности актера, я становлюсь цельным человеком. Внутренняя способность к превращению в обращении с философскими текстами, эта духовная способность к имитации и продуктивная фантазия, эта возможность быть захваченным чем-либо, даже не находясь в нем экзистенциально, это ощущение человеческого бытия, озадаченного тем, что все таково, каково оно есть, составляют условие философского проникновения в историю философии.

Но следующий шаг состоит в том, что я могу в любое мгновение обрести абсолютную дистанцию, что я знаю другое как другое и не путаю себя с ним, что я знаю его и, как чем-то чужим, овладеваю и своим собственным делом в игре превращения. Я учусь играть своим духом, как на инструменте. Я узнаю высокую свободу этого умения играть.

Но, далее, я узнаю в этом и не человечность одной лишь дистанции. Посредством актерской игры и дистанцирования я испытываю то, что я сам — человек со всеми возможностями, со всеми слабостями и силой, падениями и взлетами. Актерская игра — не только опыт чужого, но и ощущение собственных возможностей. Я связан со всем человеческим бытием как товарищ по судьбе, а актерская игра открывает мне путь к обретению как можно более широкой коммуникации, к столкновению со всяким другим в едином, искомом в philosophia perennis.

b. Направления исследования. В своих исследованиях мы никогда не имеем в качестве предмета целое Мы должны разлагать, различать, охватывать взглядом что-либо особенное, а затем последовательно относить одно к другому, все ко всему и таким косвенным образом схватывать целое.

Первым шагом является разлагающее прояснение явления, приближение в созерцании. Мы должны иметь перед глазами «что» какой-либо вещи, если мы спрашиваем об «откуда», «почему» и «зачем». Мы выстраиваем мир нашей внутренней фантазии как явление, но таким образом мы обладаем только явлением.

Второй шаг составляет разложение наглядного предмета на элементы, для того чтобы спрашивать об условиях, причинах, факторах. Мы ищем то, что лежит в основании, невидимое непосредственно. Мы ищем связь, которая не очевидна, но лишь она делает понятным, как все стало именно таким.

В отношении истории философии мы можем последовательно представить себе эти шаги. Они подробно разбираются в последующих главах.

1) Исследование структур философской мысли. Мы понимаем в текстах то, что было продумано. Целое мысли, взятое как структура, мы воспринимаем как вневременное постоянное образование. Мы следуем за шагами мысли, постигаем специфический смысл шагов и способов движения вперед. Мы пытаемся сделать для нас ясным и прозрачным мир мысли философа в нас самих, учимся в нем двигаться. Истолковывая бытие и обнаруживая человеческое бытие, мы представляем себе, что происходило в нем, исходя из основных человеческих ситуаций. И мы проясняем для себя логические формы методического процесса, высказывания и сообщения, систематики. Мы видим то, как мысль целиком находится возле своего предмета, осуществляется субстанциально, и то, как она деградирует, истончается и искажается.

2) Исследование доступного пониканию развития. Мир мысли каждого философа находится во взаимосвязи с тем, что мыслилось до и после него, и тем, что благодаря ему доступно мысли. Пути развития мысли попадают в поле зрения только как исторические процессы. Они ни в коем случае не разъясняют того, что когда-либо испытывается и мыслится, но они проливают свет на неизбежные формы и пути, подходы и пространства, в которых в силу исторической необходимости разворачивается всякое мышление.

В мире фактически встречающихся мыслей мы в пространстве и времени преследуем подобное и тождественное. Нужно понять типичное как таковое, например космогонические представления, распространенные по всей Азии вплоть до Греции, представления о душе, трансцендирование в беспредметное и так далее. Лишь в масштабе этого всеобщего становится наглядным то или иное исторически специфическое. Нужно узнать тождественное, для того чтобы дать ясно выйти исторически существенному.

Мы следуем за типической последовательностью ступеней развития, универсальными образованиями рядов и более ограниченными историческими очередностями. Лишь в сравнении с ними становится полностью ясно, где имели место исторические скачки, лишь в которых на свет появляется нечто совершенно новое.

Мы представляем себе ход движения времен и видим, что все везде, пусть каким-либо особенным образом, возможно, что свобода человека всюду способна постигнуть любую существенную мысль. Но существует одно различие. То, что в каком-нибудь месте разворачивается во всей полноте, становится существенным, оформляет дух человеческого знания, где-нибудь в другом месте существует в виде своего рода придатка, но не поднимается высоко, не действует, не приходит к раскрытию. Мы пытаемся выяснить, почему оно не смогло развиться, и понять при помощи этого нечто специфическое в духе времени и душе народа. Таким методическим способом мы подходим к границе, где схватывается уникальное как то, что только здесь приходит к жизни. Через объективно уникальное открытие, нахождение, установление мы выходим на след экзистенциальной историчности человека, приближаемся к тому, чем он безусловно уникальным образом является и может являться, исходя из чего он, собственно, живет, что идентично непереводимо и неповторимо, и все же составляет подлинное бытие.

3) Нахождение принципов. В движении духа мы хотели бы видеть целое в его принципах. Принципы эпох, народов, культур, кажется, включают в себя, владеют и изгоняют из себя все особенное. Ход истории — это путь от одного принципа к другому, и именно такой, что принципы проистекают друг из друга, взаимно друг друга вызывают. Этому методу Гегеля противостоит исторический подход Макса Вебера, который отвергает всякие целостности в качестве предметов познания то, что является целым, объемлющим принципом духа, причем духа конкретного, недоступно нашему познанию. Мы можем набрасывать только идеально-типические конструкции относительно целого, но с целью проверить, насколько правильно им затронуто фактическое и насколько фактическое ему не покоряется. При этом всегда остается необходимость дополнения этих конструкций другими конструкциями. Тем самым исторически действительное открыто для исследования и созерцания, если оно не подчинено насильно представлению какой-нибудь целостности. Мы живем в трепете перед бесконечным, которое мы беспредельно проясняем и усваиваем, но не овладеваем им. Все целостности относительны. Исследование осуществляется в полярности типических проектов и наглядной конкретности в индивидуальном, воодушевляется величественно открывающимися горизонтами в ходе ориентации при помощи принципов, но оно ограничивается недостаточностью и неполнотой всех принципов для схватывания цельной действительности. То, что методически осуществлялось от Монтескье до Гегеля, имеет непреходящее значение, но следует отказаться от абсолютизации мнимо тотального знания. То, что зачастую в полярном дуализме выступает в набросках народного духа, души культуры, расы, характерологии и типов мировоззрения, не является познанием самого бытия, а в высшей степени различными разъяснениями, осуществляющимися в разъясняющем слове. Без осознанного метода они ведут к заблуждениям. Там, где они содержат истину, они проистекают из некоего изначального, подлинного, созерцающего видения. Но они слишком быстро становятся произвольной болтовней, опьянением восторгом в мнимо тотальном знании, в любви и ненависти к скороспелым утверждениям о характере бытия человека, народов и культур. Для некритического сознания в таких скорых набросках всегда есть нечто убедительное. Но их можно поворачивать в любую сторону, в своих спусках и подъемах они равно убедительным способом негативно или позитивно могут достигать одинаковых результатов, обожествлять или демонизировать людей и народы. Образы, которые демонстрируют мне люди и народы, составляют движущую силу моего исследования. Но, существенные в своем истоке, они умирают в каждом высказанном бытии, и поэтому они также ложны. Они представляют собой ложное знание тогда, когда они затвердевают. К их истине принадлежит бесконечное движение и тем самым прекращение мнимой осведомленности в целом.

4) Исследование эмпирически: каузальных взаимосвязей. Все человеческое бытие и тем самым всякое мышление находятся в социологической и психологической реальности. Задача при помощи фактов ввести в поле зрения эти реальности в их каузальном значении принадлежит к любому истинному историческому пониманию. Мы разлагаем явления на элементы, причины которых рассматриваем в так или иначе ограниченной связи. В результате мы получаем сознание их зависимости, но также и знание о границах такого исследования.

Всегда является неправильной абсолютизация какого-либо каузального фактора и сведение всего к эмпирически устанавливаемым данным, будь они материального, биологического или психологического рода. Комбинация их всех также не дает познания целостности действительного человеческого бытия и мышления. Напротив, на грани содержания существенного мышления нам становится ясно, что все причинное касается только условий, не дает собственно позитивного объяснения, а негативно отграничивает. Мы всегда можем познать только то, без каких предпосылок нечто не возникло бы, но не то, что нечто должно было возникнуть именно при этих предпосылках.

с. Общая картина истории философии как идеи.

1) Необходимость общей картины. Если мы продумываем историю философии вообще, необходимо получить ту или иную, более или менее ясную и упорядоченную, общую картину. Цели не достигнуть, если затеряться в разнообразии путем простого умножения единичностей, все более детализированного знания о мыслителях, мыслях и произведениях. Общая картина — исходный пункт различных видов интереса к отдельному. Эта картина находится в движении, разлагается на многие картины, которые вновь собираются вместе, она сама представляет собой пред мет историко-философской работы. Она порождается в каждый момент времени и как момент принадлежит к тому или иному современному философствованию. Ведь то, каким образом она получается и как она выглядит, составляет определенный способ самого философствования, коммуникации с прошлым. Картина или картины находятся в одном движении с движением философствования, исторически сама конкретная история философии в своем становлении является частью Истории Философии. Эта История Философии должна включать в себя историю этой истории.

2) Идея и схема. Общая картина в качестве темного заднего плана представляет собой движущую силу, сама при этом не будучи достаточно ясной. Для того чтобы методически привестись в действие и самой прийти в ведущее к истине движение, она должна из всеохватывающей идеи перейти в ясную предметную схему. Хотя она все равно остается ложной, в этом облике она становится осязаемым предметом критики и коррекции. Только так может проясниться сама идея — посредством дальнейшей работы над предметной схемой, но по мотивам, которые исходят из того темного, что заполняет задний план, а не представляют собой порядок всегда поверхностного понимания. Пока идея остается в неосязаемой неясности всеобщих, хотя и правильных речевых оборотов, она не способна к полноте и развитию.

Поэтому универсальная история набрасывает тотальные картины, не только хронологические и географические схемы, состоящие из имен и событий, но и в их рамках — пластические образы движения вперед, закругления в целом, поворотных пунктов и скачков, круговращений и последовательностей, имеющих универсально решающее значение, таких как возраст, реальные картины разворачивания мысли от первых попыток в систему стимулов и конечных целей. Смысл истории открывается посредством картины целого.

Лишь при помощи попытки создания ясных схем проясняются постановки вопросов, благодаря которым действительно вырабатывается общая картина. Но каждый новый шаг, осуществляемый таким образом, приводит к потере общей картины. Не существует какой-либо действенно господствующей тотальной конструкции. Напротив, абсолютно любая конструкция оказывается частной. Мы проводим проясняющие линии, наталкиваемся на решающие предположения, воспроизводим великие пути надстраивающихся друг на друга осуществлений мысли, руководствуемся универсальным и все же при каждом предметно действительном исследовании имеем дело с неким обликом особенного. Только пытаясь создавать схемы, мы приходим к точным вопросам, которые относятся к целому, без них исследование оставалось бы бесконечным и разбрасывалось бы по мелочам. Но видение целого только ошибочно может кристаллизироваться в некоей осознанности целого Даже если эта кристаллизация столь же величественна, как гегелевская, она все же не истинна. Поэтому в истории философии нашего времени объективно царит исключительная неразбериха. Любая господствующая схема по праву утратила доверие к себе. Видение целого может осуществиться только косвенным образом в сплетении многих образов и линий. Для этого нужна возможность нового взгляда, перепроверка всех устоявшихся тотальных суждений по типу Гегеля и его последователей. Исследователи научились видеть с микроскопической точностью, они обладают богатством точек зрения, любопытством и тщательностью, что, кажется, навсегда разбило любую общую картину. И все же усвоение универсальной истории и новое обретение общей картины, хотя и в подвижном облике, являются условием осмысленной истории философии.

3) Основная позиция. Общая картина при таком понимании заключается более не в какой-то новой схеме, которая объявляется единственно верной, а в овладении схемами и свободе их производства и соединения. Общая картина — это остающееся живым видение самого философствования, ясность мыслей, которые держат открытой возможность все принимать и все друг к другу относить, не позволять ничему утонуть в беспочвенности, ничего не исключать, подхватывать его в его падении, беспристрастно понимать его и соединять с истоком. Общая картина представляет собой не устоявшееся единство истории, а предстает взору как безграничное поле коммуникации. Она состоит в поиске единства, которым никогда нельзя овладеть, единого, в котором все заключается и из которого все исходит. Поэтому стремление к общей картине представляет собой раскрытие любой коммуникационной возможности, решительный взлом воли к самозамкнутости, непрерывное выдвижение вопросов, отсутствие ложной скромности по отношению ко всему фактическому и сказанному.

Итак, общая картина заключается не в объективированной, прочной систематике, а в позиции философствования, из которой она постоянно выхватывается и постоянно же в своем именно так обретенном облике вновь оставляется на произвол судьбы.

4) Общая картина от индивидуального феномена до универсальной истории. Основная позиция философствования по отношению к универсальной истории его становления идентична с его позицией по отношению к индивидуальному облику какого-либо великого мыслителя или какой-либо эпохи. Здесь познание также стремится к общей картине. Но и здесь эта общая картина также имеет бесконечный и открытый характер, который делает невозможным обладание ею, словно при некоем расчете, как целым. Каждая общая картина, пока она остается истинной, неустойчива, она — и раскрывающая, и раскрытая, она — настолько же вопрос, который направляет дальше, насколько и наличие приобретенного знания. Альтернатива между знающей картиной и позицией, остающейся открытой, в силу попыток создания общих картин проходит красной нитью сквозь любое историческое исследование и усвоение, осуществляющееся в конкретном изучении великих мыслителей как в обретении универсальной истории.

d. Комбинация пересекавшихся ранее методов. В критике исторических работ часто один метод используется против другого. Само собой разумеется, что затрагиваться должны все методы, итак же само собой разумеется, что все не могут использоваться одновременно. Права критика, когда она отвергает абсолютизацию, и не права, когда она упрекает нечто фактически сделанное в том, что оно не сделало также и чего-то другого.

Уместно сознавать все методы и в их единении подступать к целому, которое, однако, никогда не может быть достигнуто прямым путем. Не существует ни одного-единственного уровня исторического рассмотрения, ни какой-либо простой и ясной картины одного-единственного великого течения истории. Перед нами лежат многие измерения одного мира, в который мы углубляемся, не будучи в силах охватить его взглядом.

Так, уютнее всего мы чувствуем себя, когда мы самым конкретным образом присутствуем при каком-нибудь отдельном мыслителе, но теряемся, когда мы забываем о широком мире универсальной истории. Мы достигаем истины человеческого бытия в сравнивающем понимании всех возможностей, имеющих место в мире истории, но мы остаемся тем дальше от философии, чем больше мы получаем только абстрактный взгляд, вырываем абстрактные, лишенные основания фрагменты учений, рассматриваем всеобщую усредненность как «великие направления».