Часть 3.

возражение, опровержение, постановка вопроса, самотождественность. Это — безмолвие истины в живой борьбе, в общности творческой и сохраняющейся полемики.

d) В универсальной коммуникации в ходе усвоения осуществляется такой субстанциальный процесс расширения человеческого бытия, который расширяет и оставляет в выигрыше обе стороны. В коммуникации одновременно со становлением радикальной историчности существует путь в глубины человеческого бытия. Универсально-исторические участие означает развертывание собственной возможности человеческого бытия из этого исторического истока и в этой ситуации и времени.

4) Универсальное кик: путь к целому. Собственная историчность основывается на историчности целого.

а) Следует различать только универсальное, то, что является общим для всех, и историческое целое, в котором все принимают участие. Универсальны строгое знание, определенные нравственные требования, возможность всегда неизменной и ограниченной взаимной понимаемости. Только в историческом целом имеют место все способы веры, трансцендирование, содержание в усмотрении сущностей.

История философии должна быть универсальной, вовлекать в свой круг самое далекое и чуждое, для того чтобы по существу приблизиться к тотальному, целому, она должна затрагивать все связующее, то, что является не только единым медиумом всеобщего, но тем, благодаря чему все содержания имеют отношение друг к другу.

Это всеобъемлющее целое приближается к нам там, где всегда говорит нечто большее, чем лишь всеобщее. Благодаря идее универсальной коммуникационной возможности и благодаря фактической доставке всех адресованных друг другу сообщений нас, кажется, тянет к себе вечное настоящее того, что остается равным себе самому во всяком распылении и передвижении. Существует опыт единства, которое есть целое в своем истоке и в своей цели, есть превышающее все универсальные опосредования единство трансценденции, единство универсальной историчности бытия мира и человека.

Это единство только ложным образом наличествует в том, что в сознании является универсальным вообще ив идее разделенного на части духа, в котором все имеет свое органичное место, так что всякая историчность, как таковая, была бы познаваема в осознанном целом, исходя из этого целого как принадлежащий ему момент.

b) Ведь целое исторического единого никогда не наличествует. У насесть склонность, предвосхищая, постоянно предаваться его созерцанию в универсальном или в специфической, исключительной историчности. Но движущей идеей истории философии остается следующее сделать ощутимым максимум единства в мыслимом и в образах, единства, которое проявляется в открытости понимания и продолжающейся коммуникации, в готовности к коммуникации, а не в замкнутости некоего познанного.

Нельзя найти целое ни в универсальном, ни в некоем истинном, которое могло бы открыться нам где-нибудь в мире как единственно истинное, к которому можно было бы возвращаться и которое можно было бы утверждать для всех как собственное откровение.

с) Шея некоей будущей всемирной философии необходима. Но она не может быть истинной, ни растворяясь в чем-то универсально завершенном, ни в проекте стоической философии древности, ни в англосаксонски прагматическом языке, который сегодня слышен над земным шаром. Она может быть истинной только в открытости целому, которое исторически проявляет себя во вновь-светясь-становлении всех истоков, которые встречаются нам.

Будущая мировая философия должна стать пространством, в котором специфическая историчность когда-нибудь имевшего место собственного философствования проясняется в отношении историчности человеческого бытия в целом.

Универсальная философия станет в ней органоном разума, всеохватывающей систематикой возможностей мышления. Она будет способствовать безграничной открытости в понимании, подготовит пространство для осуществления собственной, безусловной, но не исключительной историчности, предоставит возможность для высочайшей точности передачи информации и востребует картину универсальной истории философии, которая столь же универсально, сколь и абсолютно исторична.

b. История философии должна быть наглядной.

1) Наглядность в единичном. Единичное открывается, если в современном ему мире и ситуации мысль продумана в своем полном смысле, тогда в его историчности ощущается philosophia perennis.

а) Все мыслимое ранее следует продумать, проникая в ситуацию мыслящего, в его состояние, в мир, в котором он жил. Историческое знание деталей вплоть до вещей и предметов, которые являлись руководством для мысли мыслящего, материалом для сравнений, составляет условие, для того чтобы подойти ближе к содержанию, действенному смыслу, мотиву мысли.

b) Затем, сама мысль должна пониматься в ее чистом виде Проникновение в текст, подчиненное идее исчерпывающей интерпретации, позволяет останавливаться на малейших деталях, прослеживает все возможные разветвления. Мысль становится понятной только благодаря ее существенной глубине. Мыслящий исторически сам должен проникать в суть дела, понимать ее и знать как собственную проблему, для того чтобы вычитывать из предоставленного традицией текста то, что заключается в нем согласно природе рассматриваемого предмета. Этого требует исходящее из сути дела проницательное понимание того, о чем, собственно, идет речь. Сделать собственным делом то, что составляет суть текста, есть условие его полного понимания Его высочайшим достижением может быть (по словам Канта) способность лучше понимать автора, чем он сам себя понимал.4

с) Наконец, созерцание (Anschauung) может дать восприятие вечного в исторически единичном Philosophia perennis и любой облик вечности могут быть восприняты только сквозь историческое явление, но не сами по себе. Вечное абсолютно и исключительно не наличествует ни в каком облике, но оно присутствует всюду, в каждый момент, в единичном и в целом движения единичного друг к другу. Оно показывает себя только проникающему в бесконечное созерцанию, которое словно трансцендирует себя при своем осуществлении, а не лишь затрагивающему бесконечное, слегка касающемуся его созерцанию, которое всегда довольствуется только первым планом.

2) Наглядность существует в типе, ставшем картиной. Созерцание потерялось быв бесконечном, если бы оно не схватывало себя во всегда предварительных и относительных образах. Всякая знающая история сгущает и позволяет застыть в образах тому, что пребывало в движении, делает более единым, более замкнутым, законченным то, что было действительным только в напряжении, в прорыве, в разомкнут ости. Но без такого образного превращения в типы никакое созерцание не пришло бы к длящейся статичности, оно не пришло бы к ясности относительно самого себя, к последовательному движению в проясняющую себя глубину.

Хотя образ не бывает совершенно истинным. Он является функцией созерцающего движения, средством созерцания, а не его завершением. Поэтому методически речь идет о том, чтобы представлять ясные, конкретные типы, затем чтобы столь же ясно их релятивизировать, разлагать, вновь приводить их в движение, после того как они на мгновение показались неким предвосхищающим завершением.

3) Взаимосвязь силы созерцания и универсальности. Универсальная открытость теряется в пустоте, если она оперирует абстрактными всеобщностями вне всякой наглядности. Созерцание единичного теряется в неясном и бесконечном, если оно не обретает опоры в универсальном.

В единичном целое отражается, как в капле мира Завершенное познание единичного идентично познанию целого. Поэтому истинной универсальности нет без глубины созерцания единичного. Сила, позволяющая проникнуть в единичное, вскармливается простором универсального. Универсальное наличествует только в той мере, в какой оно имеет свое основание в максимальном проникновении в единичное.

Всякая всячина бесконечно накапливается, а пустые всеобщности связаны друг с другом так же, как отдельные созерцания с содержательной универсальностью.

Из полярности конкретного созерцания и универсальности произрастает любое методическое усмотрение, направленное внутрь истории философии. Наиболее подобающим образом оно осуществляется в монографиях. Оно так или иначе требует попытки создания общей картины истории философии, которая, по идее, является важнейшей, а в действительности — самой хрупкой и непрочной вещью. Ведь абсолютно основательное проникновение возможно для отдельного человека только в весьма немногих местах. В других случаях он всегда должен довольствоваться результатами, достигнутыми в монографиях, удачными приемами и находками. Но тот, кто где-либо действительно подошел к основанию, может на это отважиться, ибо это — задача, которая должна решаться в каждый момент времени. Без ясного общего знания истории философии монографии также потеряли бы свое пространство.

4) Благодетельствование (das Begltickende) созерцания. Своих кульминационных точек проникновение достигает тогда, когда в понимании текста вместе с миром мышления в поле зрения находится сама суть дела во всей полноте, когда становятся ясными тезис, стиль и словесное употребление, в единстве с ясностью философского сознания, которое здесь передается, с ясностью побуждений и сил, обретающих язык, трансценденции, которая обнаруживает себя в этих шифрах. Тогда всецело конкретное историческое явление в своей конкретности становится своего рода репрезентантом вечно возвращающегося, уникально и радикально отличного в этом от случая проявления какого-либо всеобщего.

Благодетельность созерцательности состоит в том, чтобы отдаться такому созерцанию в чистом виде. Это — не грезы, а прояснение действительности. Это — не конструкции, а воспоминания о действительности, проходящие сквозь все конструктивное как вспомогательное средство интерпретации. Эмпирическое действие делает возможным удивительнейший опыт то, что я, воспринимая извне, исторически вспоминаю, становится, как мое собственное воспоминание, прояснением того, что я уже знал. Это — не пассивное рассматривание, а подъем собственной сущности и исток новой активности.

Я чувствую, что я пронизан свежим духом.

Величественны картины, величественны воспоминани

Faust II, 7189-9055

с. История философии должна быть простой.

Взятый извне, материал истории философии бесконечен. То, что бесконечность становится нескончаемостью, составляет смысл исторического обобщения в целое.

История философии в целом должна быть простой (лишь перед энциклопедиями стоит задача накапливать весь сколько-нибудь интересный или когда-либо могущий стать интересным материал).

В понимании мыслей она должна выводить на свет простоту основной мысли, достигать простоты без упрощения, извлекать просто существенное без того, что ему сопутствует. Не внешние, легко добываемые ярлыки и подстановки составляют простоту, а лишь способ усмотрения, который приводит к простоте то, что остается способным к бесконечному разворачиванию. Не эффективность и целеустремленность к служащему предметом интереса бытию представляют собой орган того, что непритязательно просто, а полная захваченность. Проста не удобная обучаемость, а то, что концентрирует.

История должна пытаться понять истоки, основные характеры, затем новые скачки и высоты так, чтобы она сделала их надежно ощутимыми в целом и в действительности. Она должна отказаться от многообразного, легко обретаемого изобилия, для того лишь чтобы подчеркнуть богатство захватывающего. Она должна прийти к простому, которое оказывается решающим.

Таким образом, история посредством пути, ведущего к основным принципам, движениям, основным установлениям абсолютного сознания, к образам и мирам, становится введением в философию. В историческом облике она показывает саму суть дела так, как она становилась. Но только в ее простоте. Эта простота усиливает присутствие настоящего благодаря тому, что она не позволяет мыслимому исчезнуть во всеобщностях. Она изнутри приводит к присутствию то, что, рассмотренное снаружи, расплывается в бесконечной разбросанности мнений.

d. История философии сама должна быть философией. Зачем мы занимаемся историей философии? Это можно было бы делать из интереса к курьезам желая узнать историю человеческих заблуждений, или исходя из мнимого проникновения в психологически-социологическую необходимость стремясь понять преодолеваемые ступени человеческого развития, первые шаги науки, странные связи, благодаря которым из ошибочного произошло понимание правильного, или из склонности к роскоши человеческого духа знакомясь с праздной игрой, чтобы заполнить свой досуг, или из лишенной мысли педантичности, которая регистрирует все фактическое когда все, что с какой-либо точки зрения можно назвать философией, хотят записать в бесконечную энциклопедию фактов духовной истории.

Но такие и им подобные мотивы недостаточны, и они уже включают некое понимание философии, которое сводите я к отрицанию ее существа. Они показывают, что достаточным основанием для существенного занятия историей философии может быть только само философствование. Это занятие только тогда осмысленно, когда мы сами изначально затронуты теми вопросами и ответами, которые встречают нас в истории. Без этого мы получили бы только пустые, а именно внешние знания из чего-то только наличествовавшего, не имеющего к нам никакого отношения. Или же мы в отрицании философии имели бы дело лишь с неким остатком философии, некоей негативной философией, которая находила удовольствие в том, чтобы затеять с философскими мыслями издевательски веселую игру, в которой исчез бы их подлинный смысл, а скелеты их мертвых тел служили бы чем-то вроде мячей для игры или палками для по тасовки.

История философии означает нечто существенное только для самого философствования, которое родственно истоку своих исторических обликов и живо во взгляде на них. Мы хотим усвоить в ней то, что подгоняет нас в нашем собственном философствовании, мы хотим теперь, в настоящее время, испытать то, что вечно по своему существу, но являете я всегда только исторически, в своем особенном облике. Мы понимаем сами себя благодаря тому, что понимаем историю. Мы обретаем мужество благодаря имеющимся у нас примерам. Мы смиряемся, когда видим, как великое гибнет, остается изолированным, в конечном счете персональными однократным. Мы ведем внутренний диалог с историей прошлого и расширяем современность на тысячелетия. Они не закончены для нас, но каждое, внося свою лепту, участвует в том, что продолжает жить дальше, вновь оживает, забывается, участвует в том, что окрыляет нас или оставляет равнодушными.

Отношение к истории философии, исходящее из собственной затронутости, есть само философствование. Это следует охарактеризовать более подробно.

1) Только тот, кто философствует, может понять какую-либо философскую мысль. По отношению к наивной самопонятности, с которой каждый, кто понимает какой-либо язык, полагает, что достаточно одного ясного рассудка, для того чтобы понять то, что заключается в философском тексте, следует поставить вопрос что же мы, собственно, понимаем из философии прошлого? Ведь знание о существовании трудов, мыслей как рационально излагаемых содержаний, формальных выводов в последовательности мыслей, доступных определению понятий — все это еще не является пониманием. Понимать означает со-мыслить в центре понятого из его истока, вместе с рациональной мыслью обладать и становящимся в ней языком иррациональным созерцанием, позволять становиться действенным в себе тому, что должно быть сказано не прямо, слышать косвенные сообщения. Такое подлинное понимание всегда удается только в тех границах, которые соответствуют существу понимающего, его духовному жизненному пути, его ситуации и действительности.

Лишь тот, кто уже философски вопрошает, может найти в тексте философски релевантное «Равное познается только посредством равного».6 Это ни в коем случае не означает, что в прежнем времени следует отыскивать только свои собственные убеждения, мысль, и так уже существующую в настоящий момент, или что история представляет собой только некое пространство, из которого могут извлекаться орудия и оправдания для современного мышления (словно бы история сама по себе была чем-то безразличным, а всякое настоящее существовало бы само по себе без какого бы то ни было основания), напротив, тот, кто вообще философствует, может воспринимать философские мысли, даже если они ему чужды, противоположны его собственным, исходят из совершенно других истоков. В зависимости от философствования как такового вместе с философствованием я вступаю в возможность всякого философствования. Впрочем, новая граница создает нечто такое, что мы называем «уровнем» (Niveau) на том уровне, на котором экзистируют и философствуют, понимают родственное, противоположное и чуждое, можно просмотреть и обозреть более глубокие уровни, но уровень более высокий остается недоступным.

Поэтому существенной установкой в истинном философствовании является готовность взбираться на тот или иной более высокий уровень или по меньшей мере видеть его, а тем самым существовать в качестве границы и острого края, в качестве тайны, которая до сих пор не открыта, эта установка требует умения слышать и реагировать, сознания непонимания во время усилия, направленного на понимание, требует понимания не только как интеллектуального прозрения, но как внутренней работы души, работы, осуществляемой всем ее существом.

Из этого следует далее, что автор-философ, которого, как мы полагаем, мы однажды (впрочем, это случается достаточно редко) рассмотрели и разгадали до самого конца, теряет для нас всякий интерес. Ведь он перестал быть для нас философом. Мы узнали его как только лишь рационалиста, который оперирует понятиями, знает и группирует их и полагает, что обладает целым. Но философски релевантны только борющиеся мыслители, те, которым тайна открывается не в ложных антиципациях, и только те, в изучении которых мы не только учимся материалу, но в движении борьбы сами испытываем влечение и побуждение. Изучение истории обладает ценностью только до той поры, пока в нем длится борьба за собственное философское прозрение.

Мы должны быть скромны, если мы занимаемся историей философии. Несмотря на тот недостаток, что никто не может в достаточной степени знать все труды всех философов и все языки, на которых осуществлялось философствование, граница нашего собственного философствования всегда и одновременно является границей нашего исторического воззрения (Auffassung) в понимании старых философов Историческое понимание растет с расширением и усилением собственного философствования.

2) Историко-философское воззрение коррелирует с собственным философствованием. Это ни в коем случае не означает, что история должна ориентироваться, структурироваться, оцениваться, исходя из некоей философской точки зрения (Standpunkt). Такие действия поверхностны и неисторичны. Напротив, мы философски остаемся в историческом понимании в той мере, в какой нам удается удерживать сознание объемлющего, сохранять в нем способность к движению сквозь все точки зрения, быть восприимчивыми в универсальной открытости ко всему, что имеет философский характер.

Поэтому историю философии нельзя написать, исходя из какой-либо точки зрения Философия в своей истории не является неким образом человеческого духа, который можно было бы окинуть взглядом как целое и, изображая, закрепить в его прогрессирующем вещественном приобретении, в его социологических, психологических, антропологических условиях и так далее (это — осмысленные методы исследования, которые относятся к фактам, аспектам, частностям, не затрагивая саму философию именно в ее существе). Всякая философия, напротив, доступна только из нее самой, изнутри в нее можно войти, но ее нельзя окинуть взглядом.

Это вхождение в философствование не представляет собой принятия какой-либо точки зрения, историческое воззрение не есть использование какой-то фиксированной системы или схемы. Выхватывание передаваемой мысли из соучастия в объемлющем делает возможной коммуникацию, в которой проясняются истоки. Из открытого основания исторического облика философствующего в истории усматривается другой философствующий, причем таким образом, что он показывает свою непостижимость. Это зависит только от того, в какой глубине объемлющего, которое есмь я, начинается то, что пробуждает меня из истории, зависит оттого, кто слышит внутри меня, и что он слышит. Со-философствование вступает посредством истории в пространство человеческого бытия как великая историчность нашего бытия (Dasein) в целом. Мы вед омы знанием о некоем общем истоке, о едином человеческом бытии. Своя и чужая историчности не разорваны абсолютно, а связаны в общей, не постигаемой ни в чем отдельном и исключительном, не заключающейся для нас ни в каком облике, но ощутимой в коммуникации историчности, осуществляющейся в целостности становящегося мирового бытия.

Поэтому не существует истины как точки зрения, как системы, как достижимого сейчас окончательного знания, при помощи которого можно было бы упорядочить все более раннее и по отношению к которому оно имело бы смысл как ступень и приготовление.

А в самой истории не существует даже одной твердой, окончательной точки (каковую демонстрирует теологически-христианское воззрение в распятии Христа), но в ней имеет место бесконечное пространство содержаний, из которого в постоянно сохраняющейся многозначительности говорит то, что было схвачено как истина. Даже установление круга величайших мыслителей представляло бы собой начинающуюся теологию, если не эстетическую необязательность. Великие мыслители безмерно превосходят нас величием, силой своего творческого мышления, глубиной своей экзистенции. Но как люди они — наши товарищи по судьбе, а не наши боги. Они — образцы не для подражания видимому и всегда нежащему на поверхности, а для следования внутренними, еще не исследованными путями.

3) Отказ истории философии от закрепления в объективной, догматической, окончательной истине не исключает того, что она так или иначе должна обрести какой-либо облик. История философии должна получить форму целого для своего времени и для пространства понимания того, кто философствует сегодня Общее историко-философское понимание принадлежит облику того или иного философствования. С движением философствования изменяется поникание (Auffassung) истории философии.

Знание об этом движении должно иметь последствия для понимания Последнее хоть и закрепляется в образах, но так, что оно пытается вместить в себя движение как возможность. Новая история философии выступает на сцену тогда, когда само философствование сдвинулось с места в той мере, что существовавшие до сих пор историко-философские картины выглядят искаженными, и вопрос современности становится таким как должна выглядеть история философии теперь, при новых условиях? Какой должна быть история философии, к примеру, для экзистенциальной философии? Как мы понимаем наше собственное философствование в контексте предшествующего? Каким образом мы узнаем в нашем собственном философствовании, которое явилось нам сию минуту, древнейшее, всегда уже совершенное философствование? Как разоблачаем мы обманчивую новизну, чувствуя в ее историческом облике philosophia perennis, с помощью которой мы связаны со всеми обликами, имевшими место ранее?

4) Если в историко-философском понимании должна быть устранена любая точка зрения, если любая схема и система становится несостоятельной, то ход понимания не становится чем-то меньшим (отсутствием точки зрения и неупорядоченностью), а становится чем-то большим мы живем исходя из некоей действительности и истины, на которые мы равняемся и с помощью которых мы выносим суждения, принимаем и отвергаем что-либо, но таким образом, что этот масштаб не является объективно твердым. Действительность следует сохранять столь же широко, интенсивно, многозначно, как мы испытываем ее, философствуя, и узнаем в философствовании прошлого. Наша чуткость зависит от нашей собственной близости к действительности. Всякая, пусть и неопределенная, фиксация знания смысла философии в отношении действительности и истины оказывается недостаточной, понимание выдвигает на первый план практическую полезность познания или строгую правильность и тем самым делает акцент или на позитивном социологическом, психологическом, биологическом познании бытия (философия как функция жизни, будь то необходимая иллюзия и вуалирование, психотерапия, сила порыва), или на ясности научного сознания вообще и духовных идей, или на знании Бога и его откровения, или на нравственности и ее провозглашении в законе и идеале. В каждом из этих направлений заключается истина. Но историко-философское понимание должно осуществлять многоразмерность как бесконечное поглощение и движение (а не как агрегат) и не может ни пренебрегать очевиднейшим (например, социологическими ситуациями, душевной болезнью и т д ), ибо, напротив, оно должно воспринимать его в его фактичности и определять в его значительности, ни игнорировать фантастическое, а пытаться полностью обосновать в нем определенное содержание действительности.

Но эта многократность понимания грозит раствориться в некоей многочисленности Что представляет собой то концентрирующее, единое и целое, к которому относится все и которое имеет место в понимании? Это — обнаружение бытия в человеке при помощи того, что человек во всех видах объемлющего, которым он сам является и в котором он находится, относясь к трансценденции, становится исторически действительным, исходя из своей экзистенции, из того, что он схватывает как свое вечное бытие, и именно таким образом, что его бытие и знание, которое он осуществляет, неразрывно связаны, едины.

5) Если объемлющее представляет собой исток и недостижимый предмет историко-философского понимания, то всякое конкретное и определенное понимание осуществляется в предметности фактического, полагаемого, проектируемого, планируемого, целеобусловленного и т. д. Историко-философское понимание видит перед собой бесконечное поле прежде мертвого материала. Последний посредством исследования критически рассматривается в своей фактичности. Объемлющее есть смысл и действительность, а и то и другое познаваемо лишь косвенно, в материале того, что стало законченным и предметным.

В фактах следует улавливать движение объемлющего. Поэтому знакомство с фактами представляет собой своего рода критика, который, во-первых, устанавливает, что действительно имело место, а затем слушает, выстукивает, чувствует, разведывая сокрытое, то, что, собственно, было.

При этом действительность мгновенно раскалывается на эмпирическое и существенное. Мы устанавливаем нечто, как действительное становление глубочайшего смысла, но оно остается изолированным, прекращает действовать, забывается. Все высочайшее имеет в истории философии такой характер.

Его нельзя зафиксировать в его истоке, окружить, в него невозможно проникнуть посредством исторического понимания, но его нельзя и окинуть взглядом

Основания его действия или недействия в сфере эмпирического не только заключаются в нем, но они суть условия, ситуации — эмпирические объяснения никогда не являются тотальными объяснениями.

Процессы деградации, расширения и расползания типичны, но не представляют собой законов, не знающих исключений, — они показывают последствия, но не саму субстанцию.

Реальная история философии есть движение философствования, которое мы схватываем в понимании, приближаясь к нему, рассматривая его объемлющий мир, понимая идущее от него. Но его истоки представляют собой границу, из которой все исходит, к которой все относится, но которая сама, однако, становится неопределенным, не могущим быть показанным предметом. Историко-философское понимание является в высшей степени философским, тем, которому удается сделать ощутимыми вершины и истоки, лишь от которых все и зависит, и никогда не терять отношения к ним.

В результате этого в конечном счете историко-философская работа становится, пожалуй, источником философского влияния. В бесконечном поле мертвых развалин сокрыты ростки, которые способны к новой или только первой жизни, если их найти, познать и посадить. Нечто, не проявлявшее себя непосредственно, можно понять, исходя из текстов. Оно выходит на свет, разворачивает свою жизнь. Так, в истории новые движения нередко исходили из исторических находок люди учились читать и понимать то, что на протяжении столетий было лишь непонятым или неправильно понятым текстом.

6) В историко-философском понимании рельефно обнаруживают себя возможности выбора, образцы и примеры, пути, которыми идем мы сами и от которых мы хотели бы уклониться. Ясность увиденного проясняет наши собственные побуждения.

Поэтому изучение истории философии уже является некоей философской учебой. Настоящая история философии должна вводить в саму философию Общение с историей должно вести в глубину философской мысли.

II.ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ

/ Материал.

а. Наличие традиции. Во всяком историческом знании мы вынуждены иметь дело с оригинальными текстами и сообщениями о мыслях и людях Материал традиции является основанием и границей нашего исторического знания.

Не существует единого образа традиции. Материал последних столетий, начиная с XV, а особенно с XVIII века, так богат, что всей его массой практически невозможно овладеть. От времени досократиков до нас с огромным трудом дошло только собрание фрагментов, которое, хотя и бесценно, однако, несмотря на то, что оно охватывает целые столетия, заключается в одном-единственном томе.

1) Вопрос об основаниям состоявшийся и не состоявшийся традиции. Случаен ли отбор того, что передает традиция? Зависит ли он от того, что нашелся какой-либо переписчик, от того, сгорели ли библиотеки или остались в сохранности, происходили или нет крушения целых культур? Большая часть наследия Анаксимандра и Гераклита утеряна, но в наличии осталось именно столько, что мы имеем представление об их мышлении и догадываемся о том, что утеряно, от Цицерона, напротив, сохранилось почти все, но он не был оригинальным мыслителем.

Можно проклинать случай, который позволяет погибнуть лучшему. И, несмотря на это, возможен историко-философский оптимизм, убежденный, что существенное, сохраненное изо всех времен, еще наличествует, что то, что пропало, пропало не случайно, что, напротив, следует доверять течению традиции, что та малая часть того, что произошло, сохраненная в нем документально, касается как раз решающего.

Такие всеобщие суждения представляют собой эмоциональные мнения (Stimmungen), а не разумное понимание (Einsichten). В отдельном человеке боль утраты перед лицом следов, которые непосредственно указывают на то, что было, столь же велика, как и удивление сохранению того, что в высшей степени ценно и что могло быть предано забвению в течение столетий. Путь традиции лежит сквозь чрезвычайно переплетенные взаимосвязи различных условий. Мы имеем представление лишь о немногих.

Решающие шаги совершались в устных учениях Сократ, Иисус, Будда, Лао-цзы, Пифагор, Аммоний Саккас7 не написали ни слова. Мы знаем о них только в отображении тех, кто записью ал слова, которые были сказаны или могли бы быть ими сказаны.

Бывает так, что глубоко продуманное может остаться без последствий. Если никто не понимает его и отсутствует его запись, то оно исчезает без остатка. Так как историей становится только то, что передается фактически и впоследствии усматривается в языке и усваивается из него, и может быть продумано заново, то возможно, что лучшее исчезает бесследно. Бывает, что глубина в тексте подготовлена для понимания, но почти забыта, то там, то тут она становится достоянием какого-нибудь отдельного человека, но не имеет исторических последствий она прошла сквозь времена как очевидная тайна, в любой момент доступная пониманию и, однако, фактически безрезультатная.

Записывается ли мысль и сохраняется ли записанное, избегают ли гибели документ и труд, зависит от институтов, школ, частных интересов. То, что эпохи находят релевантным себе, они сохраняют, но и то, к чему они равнодушны, также может быть сохранено. Еретические произведения средневековья по большей части утрачены. Современный технический мир, кажется, открывает высочайшие шансы для сохранения. По всей земле в библиотеках во многих экземплярах сберегается то, что где-либо было напечатано, бесполезнейшее и второстепеннейшее. Технические средства с легкостью делают возможной консервацию всех текстов. Однако и это имеет определенную границу Совершенно не ясно и предоставлено выбору будущих поколений, имея в виду процессы быстрого разрушения любой бумаги, которая сохраняется не более нескольких столетий, что будет напечатано вновь. Необъятность больших масс материала может позволить как раз именно единственному и незаменимому утонуть в массе и исчезнуть. Постоянно растущие библиотеки похожи на гигантскую могилу, которая, если она когда-нибудь в действительности стремительно превратится в прах, только немногому позволит пережить себя.

История должна была бы быть необъятным воспоминанием, в котором, будучи разделенным по рангу и порядку, существенное, великое и малое сохранялось бы благодаря организации духа, которая господствует над огромным материалом. Все высокое, изначальное, удавшееся стало бы незабвенным. Идея духа защитила бы в духовной коммуникации историческую непрерывность. Любое возможное разрушение воспоминания, любая небрежность в отношении документов человеческой духовной действительности, позволяющая им погибнуть, считались бы радикальным преступлением против самого духа, ибо это — преступление против осуществления его действительности в едином становлении благодаря безграничной коммуникации с самым дальним и самым чуждым.

С этой точки зрения история, пожалуй, обнаруживает некий безотрадный аспект. Хотя существовали времена осознанного и заботливого сохранения, такие как эллинизм. Ренессанс и современный мир, но между ними расположены времена равнодушия и разрушения. Таким образом, в целом прошлое сохранилось только фрагментарно. И состояния сохранения почти никогда не совпадают с периодами созидания высоких ценностей. Изначальности и кульминации чрезвычайно редки, в то время как в изобилии представлены случаи деградации, переработки и интеллектуализации мышления. Но исторически важно не развертывание лишь тех трудов, которые обеспечивают дальнейшее развитие, а глубокие движения.

человеческого становления, его истоков, просветлений и великих шагов. Их можно достичь, как правило, только в прорыве сквозь густые заросли вторичного. Но их розыск, обретение, мысленное следование им, введение их в поле зрения при помощи участия в их собственном внутреннем действии составляет смысл исторического воспоминания.

Всегда существует радикальное различие между тем, что происходит и однажды было изначально продумано в действительности, и тем, что мы об этом знаем, между тем, что выступало на свет в том или ином произведении, и тем, что оставалось в жизни, действовало, но оказалось лишено воспоминания, между тем, что сохранилось как произведение, и тем, что как произведение существовало, но оказалось утраченным. Это — всегда остающееся различие между действительной историей (der wirkliche Geschichte) и осознанной историей (der gewuBten Historic).

2) Тексты. Основанием всякого знания являются философские тексты Чтение, со-мышление, понимание — основа исторического уразумения. Сохранившиеся тексты находятся в высшей степени различном состоянии. В том, что касается истории текстов, их происхождения, их современного состояния, следует прислушиваться к доводам филологии.

От более близких к нам по времени философов нам чаще достаются их собственные рукописи, уже от Фомы сохранилась его рукопись Summa contra gentiles.* Но даже в Новое время существуют лекции, обработанные учениками (Гегель). От античной философии до нас дошли зачастую только пересказывающие сообщения (так называемая доксографическаятрадиция). Аутентичные фрагменты досократиков, стоиков, эпикурейцев, с трудом собранные из более поздних текстов, можно добыть оттуда в более или менее чистом и надежном виде. Только от Платона, Аристотеля, Плотина сохранились основные массивы их трудов. Древняякитайскаяииндийская мысль первого тысячелетия до Рождества Христова всегда добывается из обработок или незаметных изменений, осуществлявшихся в текстах гораздо более поздних времен. Всегда остается неопределенным, насколько тексты Лао-цзы и Конфуция принадлежат им самим, как велики добавления, сохранившиеся в «Упанишадах». Все «священные писания» представляют собой сумму сочинений, которые складывались последовательно и стали неким переплетенным целым, которое при помощи изобретательно и критики разлагалось на части и исторически членилось.

Большинство текстов или, скажем так, наиболее существенные тексты опубликованы, но отнюдь не все. Тот, кто философствует, всегда ограничен опубликованными текстами.

Очень многое переведено с чужих языков, с китайского и индийских. Тот, кто работает универсально-исторически в самых широких областях, вынужден ограничиваться переводами. Никто не понимает всех языков, на которых осуществлялось философствование. Благодаря переводу между оригиналом и восприятием всегда расположена некая завеса понимания. Этим, а также выбором из уже имеющихся переводов ограничен исторический горизонт.

3) Изменчивая близость к истории. Для исторического исследования возможна совершенно различная мера конкретной близости к эмпирическому предмету. В Индии неясен целый ряд столетий, движение и изменение мысли нельзя наблюдать в их действительности, а лишь грубо и приблизительно предполагать о них в типизирующих представлениях. О Гете и Ницше в записях и письмах в нашем распоряжении имеется такой богатый материал, что мы иногда день за днем можем продумывать вместе с ними то, что мыслили они. В одном случае мы имеем отдельные, уже оторванные от личности мысли, в другом — точнейшие детали. В историческом уяснении мы ищем реальность действительно мыслимого и наглядность личностей и их биографий.

а) Мыслимое. Интимность нашего понимания в наибольшей степени может иметь место там, где может быть прослежено не только готовое произведение, но и путь к нему, содержащийся в тех или иных записях. Это возможно, если в наследии философа сохранились все заметки в хронологическом порядке, а также письма. Такие возможности предоставляет, например, количество имеющихся в наличии текстов Канта, Ницше, Гете. При более близком изучении происходит словно бы присутствие в мастерской мысли. Становятся заметны внезапные озарения, то, как они собираются вместе, видятся стадии формирования облика произведения, его отделка. Но чем больше имеется в распоряжении предоставленного традицией материала, тем яснее становится также и следующее подлинное событие в творческом мышлении уклоняется от наблюдения. Так, ценным для нас является конкретнейшее, доступное созерцание, оно в конечном счете показывает нам необъятность самого события. Все-таки мы всегда должны придерживаться порожденного, процесс же порождения ускользает от нашего взгляда.

В процессе доведения произведения до готового вида, как правило, исчезает кое-что из того, что существовало в нем ранее. Среди мыслей, которые философ отбросил, забыл, отверг, могут найтись значительные, иногда озаряющие само произведение. Всякая отделка означает придание формы, упорядочивание, приведение во внутреннюю последовательность и непрерывность. На более ранних стадиях сохраняется то, что с точки зрения определенного облика произведения не должно более иметь места. Становление произведения всегда является также и разрушительным процессом Воля к исключительному совершенству может в конечном счете уничтожить все, как это захватывающе описано в «Le chef-d'oevre inconnu»;8 Бальзака при бесконечной переработке в конце концов не остается ничего. Любое совершенство произведения в философствовании представляет собой лишь видимость. На самом деле никакое произведение не совершенно внутренние противоречия, разрывы, открытые фланги, то, что не до конца продумано, мешают совершенству и открываются тому, кто основательно изучает произведение. Понимая, мы вступаем в поток философствующего мышления, в котором все произведения представляют собой только мгновенные единичные завершения. В понимании мы философствуем, собственно, только тогда, когда мы попали в основной поток, который несет каждое отдельное произведение, но который невозможно охватить в целом. Тогда мы видим объективность передаваемой в языке философии в полярности между величием совершенных произведений, их очарованием, их соблазном и порождающим и расплавляющим основным потоком. Лишь из них обоих и в них обоих говорит с нами исток, philosophia perennis.

Но перед лицом запутанного положения вещей богатой документированной традиции такое представление слишком прямолинейно. Это может помешать тому, чего требует понимание. Масса сохранившихся заметок относительно всех стадий становления произведения может вести к ошибкам. То, что мыслитель искал, но отверг, действительно может быть ошибочным путем, который позднее еще соблазнит нас, в то время как автор его раскусил. Затем, становление есть нечто иное, чем состоявшаяся вещь. Усвоение в чисто разработанном и завершенном произведении может осуществляться лучше и определеннее, чем в отношении фрагментарных, едва намеченных, рассеянных мыслей времени становления. Произведение все-таки представляет собой не только шаг вперед, как некое озарение или преходящая попытка, но оно выдвинуто как ответственнейшее, как обдуманнейшее и яснейшее сообщение мысли.

Итак, у нас перед глазами на деле всегда находится идея истины, целого, тотальной взаимосвязи — там, где нет произведения, мы его ищем, там, где оно, кажется, есть, мы разлагаем его, чтобы увидеть еще лучшее произведение. Так, к Ницше мы относимся, словно мы хотели бы построить его произведение из еще только фрагментарного, к Гегелю — так, словно мы в расчленении и разборке готового произведения хотим соорудить еще лучшее произведение, которое он, собственно, должен был иметь перед глазами, если бы он ничего не забыл из того, что ему когда-то уже было ясно.

В запутанной паутине мыслей, из которых взрастает произведение, ориентироваться понимании можно, только если самому работать мысля, и во всех видах, в которых появляются и обращают на себя внимание мысли, использовать собственный опыт. Находящиеся в движении основные мысли, внезапные озарения, скачкообразные изменения мыслительной установки, неопределенного направления тенденции, которые могут проясниться только в ретроспективном взгляде, — все это не дает ясного, прямого пути, который можно было бы наглядно и истинно представить в качестве развития. Ясность некоего целого составляет ту или иную картину, в которой движение на мгновение находит покой. Мы не должны в понимании привязывать себя к единичному. То, что непосредственно выступает в качестве постановки вопроса, представляет собой лишь первый план. Тому, что в жизненном настрое и основном видении находится за ним, и прежде всего — опыту безусловного, бытийной достоверности и достоверности веры, которые несут всякое мышление, следует придать надлежащую ясность или же исследовать, не отсутствуют ли таковые в мире мысли.

Эмпирически конкретную близость к мыслимому можно получить только у более близких к нам по времени философов, предоставленные традицией материалы творчества которых допускают проникновение и проверку. Мы спрашиваем у ранних, у древних, у далеких о том, как обстояло дело в их времена, чтобы заметить, что ответ на это просто невозможен, но представление о несознаваемом должно сделать нас осмотрительными в понимании.

Нечто иное представляет собой конкретная близость к мыслимому, которая является результатом интуитивного понимания сути дела. Она есть не эмпирически-историческое уразумение, а философское усвоение. Оно может быть более истинным и проникать глубже, чем всякое эмпирическое знание, но оно может также, сравнительно с эмпирическим историческим положением вещей, теряться в недействительных фантазиях, которые могут не иметь никакой исторической ценности, но могут обладать некоей иной ценностью творческого созидания таково оживление нами досократического мышления и любой области традиции, не предоставленной нам в достаточной мере.

b) Личности. Философские мысли достигают нас в отрыве от определенных мыслителей. Это — всеобщие, типические мысли. Хотя каждая существенная мысль когда-либо впервые была мыслью какой-либо выдающейся личности. Но мы ничего о ней не знаем. Так, вся наиболее ранняя философия по большей части дошла до нас анонимной, и в языке заключена огромная сумма мыслимого, которое не несет ничьего имени.

Но мысль целиком жива для нас только вместе с человеком, который ее мыслил. В философской мысли мы ощущаем личное существо, для которого она имела значение. Поэтому в историческом созерцании мы ищем философов, а не только свободно парящие мысли. Но здесь эмпирическое созерцание представляет собой нечто иное, нежели внутренне зримая идея. До нас, пожалуй, дошли имена из более ранних времен. Они достойны уважения, однако остаются эмпирически недостижимыми. Мы не знаем, кем были Анаксимандр, Яджнавалкья9, Калила.10

Мы немного, почти исчезающе мало знаем о Пармениде, Гераклите, Будде. Эмпирическим видением отдельных личностей древности мы обладаем, начиная со сравнительно позднего времени. Демосфен был, пожалуй, самым первым человеком, детство и путь становления которого известны наглядно, Цицерон был первым, кто наглядно виден во всем своем частном воплощении, Августин — первым, чья внутренняя жизнь становится наглядной в ее рефлексии. История биографий пред оставляет масштаб для интереса, который те или иные времена проявляли к эмпирическому индивидуальному проявлению. Личности в широкой эмпирической реальности известны нам посредством более значительного количества надежных документов, начиная лишь с XV столетия, а во всей своей полноте только с XVIII века. Ранее случались лишь фрагментарные внезапные вспышки, подобно переписке между Абеляром и Элоизой11, но объем наглядности частной жизни, такой, как в более позднее время, отсутствовал. То, что мы психологически, социологически, технически можем наблюдать сегодня в деталях, в исторически иных проявлениях, было действительным и ранее. Но то, чего мы эмпирически не видим, может сопровождать наше представление только как неопределенный задний план, как постоянный вопрос, лишь немного наполняясь скудными данными, приковывающими наше внимание.

4) Для любого исторического исследования действителен сам собой разумеющийся принцип: какие постановки вопросов вообще возможны при том или ином наличном материале традиции? Всегда существует соблазн открыть то, что не было передано традицией. По следам и отпечаткам фантазия набросает целостную картину, а по аналогии с известными явлениями такую же картину видят там, где отсутствуют все документы.

Эти действия сомнительны для исторического уразумения. Все выдуманное или вновь открытое не так давно почерпнуто из других известных нам или современных человеческих отношений. Таким способом никогда нельзя обнаружить собственно историческое, особенное в явлении, именно то, что имеет решающее значение для исторического уразумения. Некий естественный исторический смысл сопротивляется заполнению того, что отсутствует в традиции.

Поэтому при историческом исследовании всегда следует спрашивать, что можно каким бы то ни было образом познать в качестве исторического положения вещей, что возможно исследовать, а что невозможно. Для исторического уразумения необходимо различать те или иные постановки вопросов, а именно существует или нет для него какой-либо предмет эмпирического исследования, употребимы ли, и если да, то какие, методы исследования, что можно увидеть и представить, исходя из эмпирического созерцания.

Так, смешна попытка произвести некую патографию Иисуса. Для этого отсутствуют всякие предпосылки, да и сами фактические обстоятельства всегда уже гипотетичны. Так же невозможно изучать развитие философской мысли, когда шаги мышления, влияния, дискуссии, полемика не наличествуют, закрепленные документально. Всегда будут сконструированы только приемлемые, понятные взаимосвязи мыслей, которые имеют смысл только как упорядочивающий обзор того, что рассеяно, но реальное событие не будет исследовано и в конечном счете познано. Переплетенность реальных путей развития в их взаимоотношениях и их непрерывности так поразительна, что почти каждое гипотетическое представление в случае его проверки в конце концов оказывается ложным. Даже когда располагают полным, законченным произведением, располагают, быть может, вещью, но не ее становлением. И открытие пути этого становления, исходя из смысла вещи, никогда не знакомит с самой действительностью.

Поэтому метод исследования ограничен материалом традиции. Смысл, в котором мы созерцаем, со-мыслим, понимаем, бывает абсолютно различным в зависимости от свойств текста. Интуитивное схватывание из доставшихся нам скудных фрагментов может иметь глубокое значение, если сами эти фрагменты в результате этого засверкают в своей незаменимости.

Понимание при помощи отношения фрагментов друг к другу, при помощи сравнения и контраста может вести к тому, что одно становится целиком видимым и ясным лишь из другого. Но все это разгадывание загадок критически ограничено опытом, который имеет место там, где наличествует наиболее богатый материал. Полное и конкретное изучение философствования эпохи немецкого идеализма и более позднего времени наглядно демонстрирует, как запутано всякое реальное движение мысли, как совсем не просто осуществляется творческое мышление. Здесь видят конструкции, которые предполагают приблизительное понимание целого, но фактически разделенного. И здесь получают масштаб для осмотрительности и недоверчивости к представлениям о реальных путях развития мысли, если они не опираются на исчерпывающий материал всех стадий хода развития.

b. Материалы, на которые следует направлять взгляд в историко-философской исследование. История философии осуществляется внутри универсальной истории. Ведь философия — не времяпрепровождение двух-трех человек, которые называются философами (или она становится таковой, только деградируя). Она есть стремление человека как человека, она находится во взаимосвязи с целым реальным и духовным миром своего времени Она не представляет собой какой-то особенной области, но является сознанием общей экзистенции какого-либо времени и принадлежащего ему человеческого бытия во всех осуществимых направлениях. Она сама есть осуществление, ускорение, передача того, как человек понял собственное бытие в своем мире. Поэтому предпосылкой историко-философского уразумения является наглядная ориентированность в универсальной истории человечества. В истории философии необходимо не только иметь дело с несколькими вневременными мыслями и принципами, но в следовании за мыслями одновременно присутствовать в пространстве, в котором они мыслились, видеть тотальности, из которых философия так или иначе выросла и которые она же со своей стороны также и определила. Именно тот факт, что все кажется само собой понятным и известным для своего собственного времени, требует порождения других миров, других людей и времен в нашей фантазии, руководствуясь документами, монументами, поэзией, художественными творениями, требует изменения собственного сознания, которое не рассматривает более свой мир как единственный всеобщий, как мир, нормативный для всех пространств и времен. Средствами для этого являются чтение поэтических произведений, рассматривание художественных творений, путешествия и знакомство с их описаниями, вдумчивое рассматривание изображений всякой реальности, чтение документов и прежде всего больших исторических изложений, которые творчески прорабатывали то, что потомки благодаря им могут значительно легче усвоить. Так непроизвольно попадают в исторические миры, дышат их воздухом, чувствуют их существо, повышают собственную чувствительность к отличиям, которая дает возможность посредством решительного сравнения и четкого формулирования и конструирования делать осознанными парящие в воздухе содержания обретенного созерцания. Историю философии здесь можно вспомнить только вскользь, она должна отсылать к другим способам изложения. Но в ней никогда не должно быть забыто то, чего она не изображает сама. С условиями, при которых как-либо философствуют, можно познакомиться при помощи эмпирического созерцания по следующим направлениям.

1) Общественные состояния в обособленных мирах. Нужно знать мир, в котором продумывалась философия, материал, в котором она мыслит, опыт и наглядные представления, лежащие в ее основании, типичные ситуации, которые в ней происходят, общество, в котором живут люди, нечто для них само собой разумеющееся, повседневное, всеобщее для определенного времени, культуры, народа. История некоей существенной самозаконности развития мысли в истории какой-либо проблемы правильна только в определенном отношении, как частный момент. Но содержания, которые за этим стоят, делают впервые понятными и эти пути развития проблемы. Нужно понимать философскую мысль в действительности мыслящего ее человека, а не только как оторванное от него предметное содержание. Нужно исторически присутствовать в мире, в котором мыслилась мысль, в ландшафте и природе, в способах труда и социологических отношениях, в общественном положении самого мыслящего.

То, чему учат политическая, экономическая истории, история культуры, история общества, составляет необходимый материал для прояснения внутреннего плана философствования. Человек живет только в структуре фактических властных отношений, которые в государстве принимают самую четкую форму, живет в определенном жизненном порядке, нравах, привычках, в идеалах, которые сформированы его положением и профессией, социологической властью, исторической ситуацией.

Если человек, будучи исторически связан, существует только внутри всех этих порядков, формируется ими, ограничен в своих действиях, то благодаря им он в их том или ином историческом облике обладает также и единственными в своем роде возможностями, и прежде всего он может сделать их осознанными, понять их, противопоставить им себя. Тогда то, что несла и несет философия, само становится содержанием знания и привносится в философское сознание.

2) Способы мышления и мировоззрения. В качестве почвы, фона и пространства своего воздействия философия обладает неким всеобщим, присущим всему народу или его большинству, всем его слоям и сословиям, мышлением, суммой представлений, идеалов и способов мышления, которые все вместе и каждое в отдельности, как это само собой понятно, составляют несомненную действительность и обладают значимостью.

Существуют типические картины мира, космологические, культурно-генеалогические представления, образы природы, жизни и истории — эти великие всеохватывающие основные концепции, которые исторически предшествуют любому личному мышлению философии. Эти коллективные понимания мира в его относительной замкнутости представляют собой исходный пункт философствования, которое затем вызывает радикальные перевороты и, наконец, само становится истоком, из которого путем упрощения, ослабления, универсализации изначальных концепций выросли всеобщие представления народов, новые самопонятности.

Господствующие мировоззрения и способ выразительности содержаний словно бы придает эпохам во всем, что они порождают, — в орудиях и художественных творениях, в поэзии и мысли, в зданиях и институтах — определенную окраску. Вещи этого мира говорят на каком-то одном языке, принадлежат одному стилю. Так эстетическому рассмотрению открывается то, чем по своей субстанции является человеческое бытие в своей историчности.

В любое время имеются популярные, распространенные, понятные и не ставящиеся под сомнение предрассудки, которые полностью господствуют над своим временем, а затем постепенно исчезают, пока то, что когда-то определяло все в качестве абсолютной реальности, не станет в качестве всего лишь фантазии только предметом вызывающего удивление воспоминания таковы вечные муки ада и вечный рай христиан, переселение душ и карма индусов, таковы вера в ведьм и процессы над ними, таковы буржуазная мораль и англосаксонская универсальная философия нового времени. А пока в языковых привычках следует видеть неприметные кандалы и диктат тех или иных самопонятностей.

В любое время существует определенная человеческая действительность, реальность осуществленных человеческих типов Величайшим недостатком является то, что мы более совершенно не видим эту действительность человеческого бытия прошлого во всей широте ее слоев и в отдельных ее завершениях и должны с трудом угадывать ее по следам и отпечаткам.

Можно неопределенно говорить о духовных силах, которые господствуют тем или иным способом. Существуют концентрированные направления или тенденции рассмотрения целостностей, значимые содержания и движущие силы — пути, которым все непроизвольно следуют.

История в этом аспекте представляет собой историю духовного бытия человека, историю основных законов человека, человеческих установок в его мировоззрении.

3) Науки. Внутри всеобщего, некритического знания вырастают науки. На место несомненно, само собой понятного выступает осознанный вопрос, на место целого — особенное, которое методически опрашивается и исследуется. То, что так или иначе добыто в знании, достигнуто в фактическом знании и техническом умении, осуществилось в научном методе и способе мышления, является существенной предпосылкой философствования. История науки, необходимая для понимания истории философии, получает решающее значение в XVII столетии. Научная ситуация и возможности знания создают пространство философствования. Как для современной философии тотальная картина наук является условием истинности и широты, так представление каждого мыслителя об образе научности и существующего знания составляет необходимое средство понимания. Ведь в качестве «знания» выступает и философия. И способ, каким это знание осознает само себя, конституирует себя вместе с науками, против или без них, задает сущностное направление определенного философствования.

Важны все науки, знание о природе, математическое знание, историческое знание в понимании того, что понято в филологии и науках о духе.

4) Действенная, религия. Религией называется способ, каковым человек в сообществе со всеми понимает подлинное бытие, делает его чувственно осязаемым в культе, проясняет и узнает себя в вере, в мифологических представлениях, символах, рассматривает в данных ему как откровение в словах и событиях. Мир религиозных обрядов, культов, институтов, практик и имеющих трансцендентное обоснование обычаев, праздников и магических действий, — вся эта атмосфера и действительность некоей бытийной связи составляют неустранимый фон философствования. Без истории религии нет истории философии. Религия есть предыстория философии и есть параллельная история философии, она сама есть философия, или же становится философией, или формируется философией со своей стороны. Следует спросить как выглядят религии без философии? Принадлежностью каких религий является тот факт, что из них вырастает философия? Как выглядят религия и философия, если они находятся во взаимном отношении друг с другом и противостоят друг другу?

Религия есть абсолютное сознание в объективном, ставшем действительным культовом и социологическом облике, в традиции, простирающейся в темную праисторию символики, поддающейся беспредельному толкованию. Это содержание усваивается или непонятым передается далее из поколения в поколение. В борьбе с ним, благодаря ему пробуждается философия, она взрастает, вновь познавая в нем себя саму.

Философия упускает свои религиозные истоки и не видит их. Она может только поверхностно отмахиваться от религии, как от «метафизики для народа» Но философия — не религия, хотя она и существует в постоянном отношении к ней.

5.) Поэзия и искусство. Поэзия и искусство в своих великих ипостасях, так же как и религия, и философия, представляют собой понимание бытия Богов сотворили для греков Гомер и Гесиод, говорит Геродот Греческие философы, даже Аристотель, цитируют Гомера, словно он был ранним философом. Трагедия от Эсхила до Еврипида является самым ясным и глубоко проникающим сознанием бытия, по сравнению с которым даже философия может казаться сужением и обеднением. Греки видели мир сквозь искусство и, право, только их боги, их религия — художественная религия (Гегель).12

Без знания великой поэзии — без Гомера, трагиков, Данте, Шекспира, Гете — нет никакой истории философии. Благодаря им открываются нам, сегодняшним, миры, в которых имело место философствование. Субстанция, питающая философию, здесь словно осязаема. Мы нигде не видим человеческое бытие более ясно, чем в поэзии. Тем, чем является человек, он является благодаря своей поэзии, своему искусству, своим сказкам и своим картинам.

В самом деле, в философии, там, где она сама движется вглубь, также существует постоянное отношение к поэзии. Зачастую одно фактически заключается в другом.

В великие эпохи, как например в эпоху немецкого идеализма, поэзия и философия составляют неразрывное целое единого духовного мира. У таких фигур, как Лессинг, Гете, Шиллер, поэзия является лишь одной функцией среди других.

Не всякая поэзия и не всякое искусство имеют отношение к философии, а только такие, которые проецируют тотальное видение мира и человека, занимают мировоззренческую позицию, высказываются в форме мысли, в диалоге, и именно так, что эта мысль заимствуется изначально, а не откуда-нибудь, так, что осуществляется движение, имеющее экзистенциальное значение.

Поэзия создает наглядность, говорит при помощи того, что зримо, при помощи сравнений. Этот путь является философским, если в конечном счете он является средством прояснения души и исполнения ее бытийного сознания, а не конечной целью и самодостаточным эстетическим наслаждением.

Из-за этой опасности философия, начиная с Гераклита и Платона, находится в состоянии постоянной вражды с поэзией и искусством Поэзия и сам поэт становятся экзистенциальной проблемой, от Августина до Кьеркегора.

6) Переплетенность всего в едином. Существует также некий ложный разрыв в последовательности моментов мира как того фона, из которого вырастает философия. Нужно занять основную позицию, заключающуюся в тон, чтобы ощутить единство в многообразии духовных образов и реальных обликов человеческого бытия, единое, пронизывающее все бесконечные отношения, которые соединяют все во вражде и взаимном собирании. Пространство духа есть универсальная возможность понимания, обращение и призыв Одного к Другому, невыносимость ситуации нахождения друг подле друга и отсутствия при этом контактов. Это единое, хотя и не познается философией, но приводится ею к самому ясному сознанию. Поэтому история философии не может ощущать собственное, единое, которое есть просто одно, ограничиваясь абстрактными мыслями, но делает это, только рассматривая их в мире в целом, в мире, которому они принадлежали.

с. Границы овладения материалом отдельным исследователям. История может быть только универсальной и тотальной даже там, где темой становится нечто особенное. Возможность знания должна отыскиваться в целом, если подход (Haltunf), несмотря на всю близость, не остается слепым и если суть дела не заслоняется одной лишь фактической стороной.

Но каждый отдельный человек не может всюду быть дома. Всякое достаточно полное историческое описание обречено на поверхностность. Поэтому ценятся специальные работы. В них автор может исследовать каждый документ со всех точек зрения, исходя из собственного видения. Ничто не должно от него ускользнуть. Он твердо стоит на эмпирической почве и знает, что на том небольшом поле, которое он выбрал, никто не знает лучшего решения, чем он.

Универсальному же историку, и даже тому, кто занимается какой-либо обширной областью или целой эпохой, например греческой философией или философией немецкого идеализма, как подчас представляется, выпадает только одна задача — на основании результатов отдельных работ дать обобщение, которое быстро устаревает и которому как деятельности, всегда остающейся вторичной, недостает подлинной оригинальности в исследовании.

Однако это не так. Невозможно такое разделение труда, что один исследует особенное, а другой обобщает разобщенные результаты. На деле специальная работа, которая имеет существенное значение, обладает одновременно и универсальным взглядом, и, более того, в специальных работах взрастают великие универсальные прозрения. И никакой представитель универсальной истории не может чего-либо достичь, не углубляясь постоянно в источники самостоятельно. Работами других исследователей пользуются как узкоспециализированные исследователи, так и универсальные историки. Последние сами являются исследователями-специалистами, для которых универсальное, присутствующее у каждого исследователя, если он действительно является таковым, непосредственно становится темой исследования.