Часть 2.

V. САМОСОЗНАНИЕ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ

1. Философствование фактически происходит, только во взаимосвязи со своей историей. Ни один человек, мысля, не может начать с самого начала, хотя каждая настоящая мысль, мыслимая заново, в то же время является изначальной. Мысль, переданная традицией, незаметно будит собственную мысль, мышление решительным образом удается только в отношении к другой мысли, которую оно усваивает или отвергает.

Все философы читали и изучали тексты, унаследованные ими от других поколений. Большинство основательно знало их. Радикальнейшие новаторы, которые отвергали историю как историю лжи, целиком погружаясь в суть дела, для того чтобы в первый раз открыть подлинную истину, все же теснейшим образом связаны с традицией, исходя из которой они сами должны быть поняты теми, кто живет после них. Декарт, заходивший столь далеко, что советов ал в овсе не изучать старую философию, однако, вплоть до каждого ответвления своей мысли находился под ее обаянием. Спиноза знал старые тексты, хотя он и представлял свою собственную мысль как неподвластную времени истину. Лейбниц осознанно усваивал и почитал историческую традицию философии.

2. Осознание философией самое себя и своей истории. В той же мере, в какой философия осознает самое себя, она осознает и свою историю, то есть мышление, которое к ней вело, с которого она начиналась и которое идентично ей по цели, методу, содержанию. Философия — это мышление, которое не хочет оставаться в зависимости от чего-либо непонятого, принимаемого без сомнений и вопросов. Это мышление, которое устанавливает себя само в мире и в человеческой экзистенции, объясняет их, вопрошая их без каких-либо границ. Поэтому философия не может вывести себя ни из чего другого. Она определяет себя сама образом своих действий. Она есть исток и начало.

Постигая себя самое, проясняя и высказывая свою сущность, философия равным образом познает то, что до сих пор уже было философией Решимость ее самосознания — источник истории философии, осуществляющей решительный выбор.

3. Изменение философии и картины истории философии. Способ, каким философия постигает самое себя, не остается одним и тем же в течение времени Философия преобразуется, а вместе с ней изменяется и картина ее истории.

Существенное и важное в конце концов походя определяется для нее школьными мнениями и социологическими сообществами. Может возникнуть гротескная картина, в особенности в отношении современности и самого недавнего прошлого, как например картина послегегелевской философии XIX века, как она сложилась в неокантиантстве. Картины, относящиеся к признанным великими вершинам и силам, живут в течение тысячелетий, борются ли с ними как с противником или усваивают как образец. Однако в понимании этих великих философов существует пространство свободы действий, которое так велико, что возникает впечатление, что в различных интерпретациях едва ли речь идет об одном и том же.

Поэтому осознанное философствование, которое направляет свой взгляд на способы мышления, не присущие самому философствующему, и которые даже совершенно иначе понимают существо философии, неизбежно должно одновременно с историей философии иметь в виду и историю истории философии. Собственная картина истории философии того или иного философствующего находится в потоке развития, в котором кажущееся в себе неизменным прошлое демонстрирует новые, иные, более глубокие аспекты и приводит в движение свой облик, казавшийся столь законченным и твердым. То, что мы сами понимаем в нашем историко-философском понимании, следует одновременно осознавать в истории этого понимания. То, что мы сами изображаем, следует рассматривать в истории этого изображения. Образ действий в понимании истории сам осознается исторически. Он сам должен восприниматься в изображении истории.

Поэтому в исторической памяти можно наблюдать чрезвычайные перемещения того, что представляется важным. То, что для современников было почти неизвестным или незаметным, позднее проявляет себя как свет этой эпохи. А то, что господствует в то или иное время и занимает общественное мнение, может совершенно исчезнуть. То, что субстанциально в цельном феномене универсальной, единой истории философии, в результате самого исторического процесса становится лишь очевидным, но никогда не окончательно ясным. Властвующая сила современного, господствующего в настоящее время, исключающего своим присутствием все иное, безжалостна. Однако в ней не только заключается стесняющее принуждение, но она выполняет специфическую задачу историческое настоящее несет на себе философию, позволяет ее содержанию пробиться к самосознанию, философия — это прозрачность эпохи, за пределы которой, согласно Гегелю, она никогда не может выйти. Но ее глубочайшим побуждением как раз является выход за пределы собственной эпохи к истинной историчности благодаря прозрачности, вследствие которой в историческом присутствует вечное.

4. Три подходи к истории философии. В общении с заключенной в текстах философской традицией переплетаются три правомерных и связанных друг с другом способа

а. Я знаю философию как прошлое. Я понимаю мысль, которая существовала когда-то, рассматриваю ее в контексте ее времени, в ее духовной ситуации, понимаю, как она возникла, на какие исторически обусловленные вопросы она давала ответ, какому требованию блага, каким ситуациям истины, каким потребностям в оправдании и так далее она удовлетворяла. Я спрашиваю не об абсолютной истине, а об исторической действительности, не о том, что наличествует и следует на самом деле, а о том, что полагалось и желалось.

При этом подходе я понимаю то, что стало очевидным, без того, чтобы самому в него проникнуть. То, чем являюсь я сам, остается незатронутым. Я не хочу ничего иного, кроме того чтобы знать. Я остаюсь на расстоянии безответственности по отношению к тому, что я знаю. Я не являюсь им, но мне интересно знать, что было, только потому, что оно было и действовало. Это — радикальное различие между простым пониманием и знанием, которое при всяком проникающем и воспроизводящем вторжении в предмет остается как бы снаружи, и усваивающим самобытней (Selbstsein), которое принимает в себя понятое для собственного преобразования в преобразовании понятого.

b. Я философствую, находясь в мысли прошлого, о том, что касается настоящего. В знании о прошлом, которое я усваиваю, заключается новая философская современность. Фактически — это некая основная форма изначального философствования — понимать и делать очевидным во взаимосвязи с традицией, в изучении старых текстов то, что, таясь в глубине, движет настоящее. То, что возможно в том или ином настоящем, существует только в коммуникации со всем прошлым.

Отсюда возникает неправомерный упрек не существуют «исторически», а видят и судят, исходя из «собственного философствования». Собственное философствование и исторический взгляд неразрывны. То, что лишь исторично, является понятым, а тем самым становится нефилософским материалом. Этот упрек оправдан только как атака на «собственное философствование», которое является узким, неверным, искаженным и искажающим.

с. Я ищу единую философию, philosophia perennis, в универсальности истории философии. Глубочайший исторический взгляд должен был бы подобать глубочайшему философствованию Восприимчивый разум во всей истории познает изначальное. Вместе с истоками ему должны стать ясными деградация, искажение, уплощение.

Целое истории философии есть одно великое мгновение пробуждения человека. В той мере, в какой я приближаюсь в нем к единому, должна четко показывать себя конкретность единичного и особенного. То, что становится очевидным в целом как истине, обнаруживает истинное и отказ от особенного Здесь приложим не фиксированный, рациональный масштаб ценности, но в бесконечном движении истории, исходя из универсального исторического видения, в этом историческом месте осуществляется прояснение единого в бесконечных изменениях его исторического облика.

В. ЗАДАЧА НАПИСАНИЯ ИСТОРИИ ФИЛОСОФИИ

I. ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОЕ ПОНИМАНИЕ

Существует масса текстов и традиций. То, как они существуют для нас, как они связаны между собой, в каком смысле они представляют собой одно целое, произрастает из нашего понимания. Только посредством нашего понимания наследие становится современным для нас.

Так возникает трудность любого историко-философского воспроизведения, заключающаяся в том, что каждый предмет может быть получен только в результате того, что переводится в некую понятность. Не существует никакого окончательно объективного изображения, никакой действительной энциклопедии истории философии, которая показывала бы, что узнается и мыслится философски. Объективны только сами тексты в той мере, в какой они переданы или воспроизведены. Любое проникновение в тексты показывает, во-первых, что их объем в целом универсальной истории философии столь велик, что никакой отдельный человек не в состоянии узнать их все путем собственного изучения, и, во-вторых, что подлинные, изначальные тексты остаются бесконечно доступными для интерпретации.

Каждое сообщающее, упорядочивающее, обозревающее и конструирующее изложение, предстающее в виде проникающей в суть дела объективности, на деле имело свое начало в собственном способе философского мышления своего автора, а именно в не ставящемся, как правило, под вопрос и не способном рассмотреть самого себя рациональном догматизме школы и его комбинациях, синкретических смешениях. Взгляд застревает в обучающих средствах, их отношениях, последовательностях и противоречиях. Содержание такого понимания остается экзистенциально неясным.

Поэтому спрашивают о точке зрения историка философии, для того чтобы посредством этого постичь значение и границы его понимания, снять покров с субъективного фактора. Но для настоящего историка важно рассмотреть самого себя. Каждая точка зрения, которую он знает, является для него только одной из многих, которые лишь в своей совокупности дают картину истории философии, к каковой они сами принадлежат. Он не принимает прямо никакую точку зрения, а пытается, исходя из всего, что есть, понять, к истоку чего пробивается он, философствуя вместе с историей философии. Он хотел бы, даже если это и недостижимо, осуществлять свой труд посредством идеи соучастия с единым бесконечным целым философии. Его понимание не есть нечто застывшее, зафиксированное в некоей твердой точке зрения, но оно бросается в общий поток единого философствования, для того чтобы на себе самом испытать его в этом мгновении, в его ситуации, с помощью его средств и возможностей, а затем, исходя из этого, установить для себя картину, вернее, многие картины, которые ясно покажут себя и которые, с другой стороны, останутся в движении. Этот способ понимания мы должны рассмотреть поближе

1. Правильная философия и история философии (idea philosophia perennis).

Философия относится к своей истории многими способами.

а. История представляет собой ряд преодолеваемых ошибок, и она есть прогресс в получении и накоплении правильного познания, которое достигло своего максимума в той или иной современности.

Таким образом, возникает следующая картина истории философии сама по себе существует только одна истина, которая действительна вне всякого времени. Она неизменна и вечно равна сама себе. Но она открывается человеком с течением времени, часть за частью, шаг за шагом. То, что открыто, является окончательным обретением. Смысл так или иначе открытой истины независим от времени и культуры, от ситуаций и условий, при которых впервые стало возможным ее отыскание. Сама она не подчиняется условиям, которым подчиняется процесс ее открытия. Теорема Пифагора была действительна до того, как была открыта, а после открытия она имеет такое же вневременное значение, как и до него. Для того чтобы ее понять, изучают ее саму, суть дела, а не историю ее открытия. Она с таким же успехом могла быть открыта раньше или позже. История есть только течение времени, в котором там и тут, пусть и возрастая, происходит познание того, что действительно вне всякого времени. Историческое бытие (Dasein) есть внешний облик осуществления проникновения в истинное. Пожалуй, интересно постичь, что такое история, но для самой истины история неинтересна, ведь она показывает только более или менее случайную.

или убедительную последовательность открытий. Мы учимся у прошлого тому, что оно добыло для нас, но лучше изучать саму суть дела в систематической, а не исторической форме, так как это более всего относится к самой сути дела. Мы изучаем химию, а если изучаем историю химии, то в высшей степени факультативно. Таким образом, главным делом является изучение философии как совокупности современных философских взглядов. История философии, хотя и показывает ее развитие, но, по сути, только или как последовательность появления тех или иных окончательных, в силу своей правильности взглядов, или как окутанные туманом, постоянно нуждающиеся в преодолении и многократно преодоленные ошибки. Мы зашли дальше, чем Платон, чем Кант. Появляется непритязательная, на первый взгляд, картина хотя мыслители прошлого и были гигантами, но я, хотя я только воробей, сажусь на голову гиганту и вижу дальше, чем он.

При такой установке, лежащей в основании понимания, смысл развертывания истории философии может состоять только в том, чтобы исследовать саму суть события, происходившего с другими, сделать психологически, социологически понятным для себя случайное, узнать природу человека, которая была способна к таким заблуждениям и таким прозрениям при условиях, которые в конечном счете надлежит раскрыть, для того чтобы, зная ошибочные пути, наилучшим образом от них уберечься.

Однако эта цельная картина истории философии, несмотря на правильность в частностях, в корне неверна.

1) Существует различие между историей отдельных науки историей философии. История химии или математики, как представляется, не является на деле составной частью изучения этих наук, в то время как история философии издавна составляет область, фактически принадлежащую изучению философии даже в то время, когда создавались великие философские произведения того или иного настоящего. Так как между философией и наукой нет тождества, то, что действительно для истории наук, хотя это ни в коем случае не абсолютно, не следует считать столь же действительным для истории философии.

Существует некий мир «правильного», в котором возможен прогресс к бесконечному, расширению, всеобщему пониманию между всеми людьми, неизменный обмен между культурами. Этот мир охватывает только отдельные, определенные виды познания. Его содержание строго доказуемо. В нем фактически имеет место всеобщий консенсус относительно признанных результатов Но этот мир не исчерпывает собой весь мир целиком.

Во-первых, этому миру в том, что доступно познанию с неумолимой правильностью, недостает тотальности. В нем всегда схватывается только отдельное, но никогда не целое, только относительно целое наряду с другим целым, но никогда не просто целое, только предметно определенное, то, что имеет нечто иное за пределами самого себя, а именно субъект, которым оно познается, и другие предметы, к которым оно относится.

Во-вторых, этому миру недостает абсолютной релевантности нашей экзистенции. Ведь из него не следует ответа на вопросы, которые касаются нашего существа. Мы обладаем неким изначальным сознанием серьезности у того, что мы суть, имеется основание, сокрытое темной тайной, в этой тайне покоится бесконечная важность, в этой жизни нечто решается, важно, как я живу, зачем я живу. Мы обладаем неким абсолютным сознанием, которое способно противопоставить себя всему особенному, оно всеобъемлюще, ибо не подчиняется никакому особенному предмету. Так, то, что может быть правильно доказано, в содержательном отношении безразлично нашей экзистенции (то, что мы работаем над тем, чтобы расширить правильные представления, вовсе не является ей безразличным, но, пожалуй, это верно в отношении содержания только правильного). То, что истинно, что несет и ведет нашу жизнь, не обладает характером строгой доказуемости.

Существуют пути, позволяющие сделать достоянием сознания то, что не поддается строгому доказательству. Этими путями идет философия. В предметно осознанной форме она демонстрирует непредметное, экзистенциально релевантное История этой философии должна иметь другой характер, нежели история наук.

2) История наук и сама не безразлична к самому их предмету, поскольку в ней наличествует момент истории философии. Ведь философия в конечном счете — это мотор, при помощи которого приводятся в движение исследования отдельных наук. Правильное должно быть также и важным, для того чтобы его искали Важность может происходить из конечных целей, технических мотивов, практических потребностей. Сверх того существует важность, которая сама не может более строго и обязательно доказываться, но которая следует из отношения к целому и экзистенции — философский элемент любой подлинной науки. Поэтому во всех науках однажды для исследователя становится важной история его науки, и именно не как история открытий, а как развертывание такого «важного», «принципов», целостностей. Этот исторический интерес в отдельных науках выражает философский момент всякого подлинного познания.

b. Но то, в каком смысле в любое время история философии существует для философии, остается под вопросом. Если истина философии не обладает для рассудка строгой правильностью, а является пониманием экзистенции, то ее объективный облик, высказываемый в философском произведении, непостоянен. Это может вести к следующей картине.

Все по-своему истинно для определенного человека, для определенного времени. Все также и неистинно, ибо непередаваемо идентично, ибо оно прошло, а истина философии изменяется вместе со становлением человека в его ситуациях и состояниях. Нигде нет ничего окончательного, нигде нет истины, нигде не осуществляется идеал, нигде не достигается абсолютное знание — или оно, напротив, в другом смысле присутствует в каждый момент в своем облике, исторически принадлежа этому мгновению.

Историческая задача состоит в том, чтобы все понимать, ничем не пренебрегать, а напротив, признавать и рассматривать его в его фактичности

Против этого подхода к истории восстает смысл истины. История — так возражают — на таком пути в целом становится хаосом. Она становится картиной безнадежной, ибо безрезультатной борьбы, неким вечно не приносящим однозначного результата состязанием субъективных мнений и форм жизни. История философии стала бы историей человеческих иллюзий и ошибок, сохраняла бы в конце концов только психологический, патологический интерес

Но сам этот подход, этот историзм, который все релятивизирует, становится упадком жизни. То, что вечная истина ставится в отношение к истории, губит истину. История учит впредь во всем сомневаться и ни во что не верить. Вопреки этому приходится вновь и вновь объявлять то, что истинно, имеет значение не для какого-либо одного времени и не для исторического сужения, а то, что имеет значение не для всех времен и допускает исключения, не является истинным.

с. Вопреки всем этим взглядам философствование, осознающее свой собственный характер, ищет понимания своей истории, которая расплавляет и охватывает его. Она ищет philosophia perennis, которую никто не имеет в своем распоряжении, но которая все же всегда здесь, не заключается и не замыкается ни в каком мыслимом бытии и однако существует в единственном числе, пронизывая собой все. Она проявляется в разнообразных обликах, каждый из которых был для ее носителей чем-то истинным и целым, она и для нас еще такова, без того, однако, чтобы мы сами принимали этот облик при помощи нашей экзистенции. Она есть некая всеобъемлющая задача, к которой все стремятся Philosophia perennis обладает следующими аспектами.

1) В философии имеется некий элемент, в котором правильность, приобретение, прогресс возможны так же, как и в отдельных науках, прежде всего они имеют место в логическом, в объеме и ясности категориального, в науках, насколько те составляют ситуацию и предпосылки философствования. В этом элементе философии существуют ошибки, с которыми уже покончено, преодоленные постановки вопросов и идея истины, которая для всех обладает всеобщей значимостью. Однако отграничить это поле всегда затруднительно. Ведь сама ошибка может иметь облик незаменимого философского видения. Однако никогда нельзя сказать окончательно, что, будучи содержательно преодоленным, остается содержанием некоего ни в коей мере не преодоленного языка. Имеет место, пожалуй, процесс расширения и очищения, но не систематизируемый облик истинной философии, имеющей всеобщее значение для всех. Этот процесс является фактором philosophia perennis, но не системой правильного.

2) Существует тот ила иной персональный, систематически замкнутый, особенный облик, который представляет собой способ всякого изначального осуществления философии. Он жив повсюду и кругом, его нельзя преодолеть, но он остается в качестве незаменимой ценности, которая заключается в целом и является выражением philosophia perennis.

Эту сторону философии как временного, изменяющегося облика philosophia perennis можно формально сравнить с историей искусств Философия и искусство имеют то общее, что в любое время они являются истинами как целостности, которые обладают своей ценностью как целое или вовсе не имеют ее.

Каждый человек в качестве философа стремится к целому и осуществляет целое, пусть это выходит у него слабо, фрагментарно или нечетко. Там, где это развернуто, завершено и ясно, мы видим значительных философов. Но никто не является философом таким же образом, каким он может быть, например, математиком как творец какого-либо частного произведения, напротив которого он стоит и от которого он как человек радикально оторван. Философия есть первый росток и последний цветок рационального, которое движется в особенном и конечном познания, она реализуется, когда она словно бы вычленяется в отдельную науку, входит в жизнь и отдельные ее области, но она есть объемлющее, которое проясняется, одновременно оформляясь, и это происходит по-настоящему, величественно, истинно и глубоко только в облике определенной личности. Поэтому история философии представляет собой прежде всего историю великий философов.

3) Великие философы в своем духовном диалоге сквозь тысячелетия обитают в некоем общем поле, которое не является ни той голой рациональностью, что непрерывно прогрессирует, ни идеей единственно истинного образа человека, который воплощается в образец для подражания. Есть philosophia perennis, каковая творит эту общность, в которой наиболее отдаленные из них связаны друг с другом, китайцы с европейцами, мыслители, жившие 2500 лет назад, с современностью, и свет каковой делает возможным, чтобы мы могли быть ближе к началу западной философии у досократиков, чем к произвольным окольным дорогам и мыслительным играм, которые проходят сквозь все времена. Есть глубокий основной тон, который позволяет всему быть связанным со всем. Чем бы это ни было, его нельзя просто так понять. Есть само философствование, которое едино во всех коммуникациях самых различных видов. Это то, что не может отграничиваться посредством чего-то другого, но, исходя из него, становятся доступны обозрению деградация и разъединение, в то время как оно само не может быть обозримо ниоткуда, но может порождать и форсировать свое развитие только из самого себя, для того чтобы, вновь и вновь проходя сквозь все формы, достичь того места, где оно брало свое начало.

2. Нахождение истины и действительности, в истории (выбор существенного).

История философии не вырастает передо мной, когда я беру бесконечный объективный материал традиции, оцениваю его согласно определенному, знакомому мне масштабу, выбираю из него что-либо и упорядочиваю его. Это было бы действием моего рассудка, который имеет дело с мертвыми объектами, без того чтобы я сам принимал в этом существенное участие. Но история философии открывается мне только в единстве с моим открытием себя самого. Я должен вступить в этот мир вместе со своим существом, видеть, что я испытываю, что я рассматриваю, что во мне возбуждается, проясняется, становится существенным. Прежде всякого методического действия имеет место фактическое прояснение Мы попытаемся его охарактеризовать.

а. Смысл действительности объемлющего. Мы можем назвать историю опытом действительности. Действуя в мире, рассматривая сущность и содержание, мысля в понятиях, человек во времени подходит к бытию, которое открывается ему в целях, образах, мыслях, не становясь, однако, само когда-нибудь окончательно очевидным, как единая и целая действительность. В процессе этого обнаружения сознание становится условием роста, подъема, решительности опыта действительности. Сам этот опыт изменяется вместе со знанием.

Понимание этого опыта, который должен показать себя в истории философии в своей подлинной ясности, исходит из собственного смысла действительности понимающего, который проясняете я лишь в самом понимании. Этот смысл действительности легко может быть сужен научно-позитивистски — до реальности эмпирического факта, теологически — до определенного божественного откровения, в романтическом энтузиазме —до мифических образов, в политических интересах — до того, что релевантно какому-либо государственному образованию и действительности господства. В любом этом и во всех других измерениях схватывается действительное, но дело заключается в том, чтобы почувствовать всю действительность в глубине объемлющего, для того чтобы увидеть подлинное содержание истории философии. А именно важно видеть две вещи то, что испытывал и высказывал в качестве действительности мыслитель прошлого и какой действительностью является эта его деятельность для нас. Если понимание наличествующего в истории опыта действительности неотрывно от понимания действительности понимающего, то им может быть осознанно схвачена действительность во всех ее аспектах и направлениях.

Он видит развитие науки как объем правильного познания и целенаправленного действия Ясное понимание того, что было так или иначе получено человеком в качестве познания, и стало при его помощи фактически действенным, составляет условие всякого дальнейшего понимания. Но было бы ошибочным принимать развитие науки в целостности истории философии за сердцевину сути дела. Уже давно было выяснено, что наука, как таковая, бесцельна, она обманывает, не устанавливает ценностей и не выступает в качестве основы жизни, и что, со своей стороны, жизнь становится бессмысленной, если наука как чистая наука становится ее последним словом.

Не существует действительности как чего-то абсолютного Действительность вырастает. Она не только познается как факт, но усматривается как сущность. Глубина действительности не схватывается в том, что посредством науки является необходимо понятным каждому, хотя это понимание представляет собой неизбежный путь. Действительность не заключается также в чем-то таком, как длительное, постоянное, в то время как исчезающее преходящее было бы недействительным. Напротив, все действительно и сквозь все нужно проникать в основание, из которого в великой тайне говорит действительное, и говорит иначе, чем в тех фактах, которые даны нам непосредственно. Тот, кто знает, что говорит в Афине, Кассандре, Брунгильде, в большей степени понял действительность и других, чем тот, кто изучает науки, а именно такие, перед которыми всякая фантастическая действительность стирается по сравнению с тем, что первым делом попадается на глаза.

Знание в том смысле, который вкладывает в это слово философия, в сфере которого научное познание составляет только одну область, должно иметь некий всеохватывающий смысл. То, что, согласно эмпирическому масштабу, является иллюзией для того, кто слеп в отношении действительности, само представляет собой некий облик понимания бытия.

Поэтому основным подходом к постижению (Auffassen) истории философии является непредубежденность и ясность в понимании (Verstehen) каждого способа сознания действительности и каждого вида обнаруживающей себя для понимания действительности. Действительность заключается в каждой разновидности объемлющего, лишь из которого она выступает в определенном и относительном облике, и пребывает в единстве объемлющего, в едином бытии, которое в качестве трансценденции может говорить посредством всего, что существует История философии есть историческое прояснение вечного в том виде, в каком оно было застигнуто Она предполагает, что человек «непосредственно прикасался к Богу» в вездесущности бытия его самого в вечном настоящем.

Из открытости понимания действительного в целом произрастает критика, которая во всяком схватывании действительности немедленно усматривает и деградацию. В науке существуют определенные критерии, позволяющие установить эмпирическую реальность или же разоблачить как заблуждение ее ложное утверждение. Но если существует действительность, вера в которую не разбивается о противоречие с фактическим, с постоянным разочарованием в ожидаемом, то эта вера представляет собой только соскальзывающую в высказанность форму схватывания действительности, которая недостаточна для эмпирического установления.

Каждый вид действительности имеет свой специфический смысл. Каждая функция действительности обладает своим смыслом, будь то роль фактов, цели, мифа,. Бога. Но деградация начинается тогда, когда то, что схвачено определенным образом, должно целиком и абсолютно стать самим бытием. Ошибочно отвергать как лишенное действительности то, что не является действительным, если его брать в масштабе цели, техники, эмпирического воздействия. Ошибкой является видеть саму действительность в каузально познаваемом и технически используемом предмете. Ошибка — находить действительность в образах мифов, схватывать саму действительность в высоких видениях. Всегда остаются лишь аспекты, многие истины действительности, чей смысл, воздействие, определенный облик нужно понимать так или иначе.

Поэтому в историческом понимании у нас нет единого, твердого, постоянного масштаба. Понимание удается нам в той мере, в какой само всегда остающееся в движении объемлющее в нас направлено на объемлющее в истории. Тогда в понимании истории становится очевидным бытие глубины, как это и было уже показано. Вырастает некая иерархия действительного, исходя из которой проясняется сползание к тому, что находится на переднем плане, к категориально отграниченному, к предметному, конечному, материальному, вещному, атомистическому, к так называемому реальному и тривиальному.

b. Экзистенция, которая возможна, прислушивается к экзистенции, имевшей место в прошлой. Единая истинная философия не существует в облике некоего систематического наличия познания, каковое имеет тождественное значение для каждого, могло бы пониматься строго, и которое можно было бы изучать в качестве чего-то объективного, без интеллектуального стремления, как математический или физикалистский способ усмотрения. Тот, кто полагает, что философская истина существует как нечто наличное и нуждается только в изучении, никогда не придет к философии. Напротив, в изучении философии человек как возможная экзистенция вступает в коммуникацию с экзистенциями, а в истории с теми безусловнейшими, что имели место когда-то самым светлым, ясным образом. Он вступает в отношения с достойнейшими всяческого уважения тенями прошлого, он может их спрашивать, и только в том случае, если он это делает, изучение философии обретает смысл.

Как возможная экзистенция, человек свободен.

Он есть то непостижимое существо, которое живет с сознанием вечной решимости, и поэтому не только живет, но и знает ту серьезность, перед лицом которой жизнь, как таковая, становится ему безразлична. Он в состоянии понять фразу «такой уж я!» (ich bin nun eintral so!) не только как ложную, ибо «такимуж-бытие» (Nun-einmal-so-Sein) непознаваемо, но он чувствует в этой фразе соблазн, словно он хочет ею при помощи уловки мнимого познания уклониться от своей ответственности, для того чтобы пассивно утонуть в таком бытии (Sosein) своей ничтожности или своей страсти.

Экзистенция существует во времени не только как лишь последовательность переживаний, не в качестве лишь памяти о том, что еще не забыто, но так, что более раннее определяет более позднее, которое осознает себя связанным тем, что сделано, предпринято, решено. А более позднее определяет более раннее, поскольку оно связывает его из некоего будущего, которое не оставляет ему произвольной жизни. Не существует экзистенции, в которой без сознания прошлого, которое есмь я сам, принимаются настоящие решения, определенные из будущего.

Как экзистенция, я нахожусь в коммуникации с самим собой. Я существую не просто как бытие, но как бытие, которое относится к себе самому и потому к своей трансценденции. Но я экзистирую не только в отношении бытия, недоступного проникновению иного, но я экзистирую в отношении других экзистенций, с которыми я могу вступить в коммуникацию.

Поскольку философствование есть экзистенциальное философствование, оно осуществляется в усвоении и столкновении с мышлением экзистенций прошлого. Хотя экзистенция всегда изначальна, она никогда не начинается от какого-нибудь начала. На пути, который привел к ситуации этой вот экзистенции, существуют различные взаимосвязи. Глубина экзистенции в философствовании обусловлена мерой усвоения исторически действенного духа, в котором экзистенция нашла свое проявление.

Однако отношение к прошлой экзистенции в ее временном проявлении односторонне. Все историческое показывает человеку различные возможности. То, что когда-то было действительным, теперь, в качестве того, что он знает, является для него разнообразием путей, имеющих место порядков, основных подходов. Но в любой момент важно быть во времени изначально, непосредственно самому становиться трансценденцией. То, что однажды уже было услышано, нужно слышать сейчас. Никакое прошлое не может быть достаточной гарантией только благодаря тому, что оно было Нужно вновь испытывать самому то, что уже испытывалось, если оно должно быть в нас истинным и действительным.

Поэтому невозможны никакое безошибочное подражание и никакое идентичное повторение прошлого экзистирования. И поэтому постоянно имеет место сползание к тому, чтобы держаться другого, вместо того чтобы самому быть и испытывать, сползание в опосредованную уверенность, вместо того чтобы быть непосредственно связанным с бытием трансценденции. Это сползание принимает облик знания, догматизации, абсолютизации, оно воплощается в институтах и объективных гарантиях.

с. Прошлое как основание усвоения. Нам стало очевидным противоречие между истиной как истиной постоянного, доступного знанию, всеобщего и чисто объективного, с одной стороны, и, с другой стороны, истиной экзистенции во времени, которая проясняется в коммуникации, которая осознает себя во времени как свое прошлое, которое ей принадлежит, как настоящее, в котором она решается как будущее, которое она определяет и узнает как свою судьбу, которая не существует как бытие, но исполняется из свободы, несомая неким темным основанием.

Тот факт, что существует вневременное правильное, невозможно отрицать. Остается только вопрос, исчерпывает ли оно собой все и состоит ли истина лишь в понимании этой правильности, или же наряду с познанием предметов как правильным сознанием и сверх него возможно некое познание как прояснение всех видов объемлющего, которое никогда не замыкается, а представляет собой волю к самопрозрачности свободы. Тогда всякое предметное познание стало бы только средством и не имело бы в себе никакого завершения. А прояснение объемлющего как сознание вечного настоящего существовало бы только во временном облике, только как историческое сознание. Не вневременное правильное является истиной в себе и чем-то окончательным, а исполненное прошлое становится основанием моей экзистенции. Временность, пожалуй, испытывается как явление, но как то единственное, в котором нам доступно существенное и истинное, преодоленное только в трансценденции, в той уверенности вечного настоящего, которую я получаю, лишь делая максимально резкий акцент на времени, и целиком теряю как раз посредством безвременности вечных правильностей, которая представляет собой лишь ложное преодоление времени путем его отрицания, в то время как истинное преодоление именно в качестве явления всегда должно иметь временной облик. Истина есть прошлое, но не мертвое прошлое в знании о том, что было, а прошлое, которое никогда не есть только то, что прошло, а есть то, что удерживается благодаря моей свободе, являющейся свободой до такой степени, что я понимаю ответственность и вину за само свое существо, словно за непроизвольное действие в качестве прошлого, в котором я понимал и теперь понимаю себя самого таким, каков я семь.

Если истина выступает во времени как существенная форма своего проявления, если вневременные правильности суть, так сказать, только скелет прояснения бытия (ибо нет ничего, что покоилось бы в самом себе), нечто противоположное свободе и ей захваченное, то история является не только чем-то, что знают извне, но становится настоящим. Я не есмь, то, что я есмь из пустоты, но мое прошлое есть история. Я понимаю философию прошлого, если я вообще философствую, и я философствую тем экзистенциальнее, наполненнее, чем современнее я был великим философам прошлого, двигался вместе с ними, воспринимал что-либо от них, боролся с ними, с их помощью приходил к самому себе. Как в качестве отдельного человека я имею свою судьбу, так и человеком я являюсь, только если я переношу себя в судьбу человеческого духа, то есть в его историю, если я почитаю, люблю, борюсь

Ничем из происходящего действительного нельзя пренебрегать как чем-то внешним. Но именно благодаря тому, что во времени усвоение и прояснение прошлого углубляют, изменяют или теряют мое личное прошлое, история жива и сейчас. Внутренне она ни в коем случае не представляет собой простого, неизменного состояния, чего-то уже решенного, но она есть то, что в своей свободе постоянно предъявляет новые глубины и возможности. Как нечто внутреннее история изменяется, в то время как в качестве внешней действительности она постоянна и неизменна. Во внутреннем усвоении она еще раз становится настоящим, тени обретают жизнь благодаря крови людей, которые, экзистируя, со всей серьезностью приближаются к ним. Они еще живут и развивают свою жизнь.

В этом смысле философствующий вступает в коммуникацию с философами прошлого и становится свидетелем осуществленной коммуникации. Ведь чем дальше он проникает в это таинственное царство, тем яснее ему видно то, как все они, борясь, любя, оживая, состоят во взаимных отношениях, как они пробуждают к жизни тех или иных мертвых и в новом облике возвращают их настоящему, а также он видит, как забывают и теряют их. Поразительно тот в высшей степени жив, кто находится в доме мертвых, а наиболее беден жизнью тот, кто забывает мертвецов. Жить одним днем — признак сугубо природной жизни. Но признаком экзистенции является не объективно бездумная жизнь в бесконечном времени, а видение истины и себя самого во временном облике как прошлое, затем как настоящее и будущее. Время становится внутренним, экзистенция в качестве прошлого погружается в нем словно бы в вечность, подобно тому как в будущее обращены спекуляция и воля к реализации. Но роли, кажется, меняются, ведь будущее само получает глубину лишь посредством прошлого, а прошлое без свободы, настоящего и будущего становится только мертвым состоянием К. Ф. Мейер так начинает стихотворение «Хор мертвых».

Мы мертвые, мы мертвые — большая армия, чем БЫ на земле, чем БЫ на море!

И далее:

И то, что мы завершили, и то, что мы начали,

наполняет журчащие в вышине источники,

и вся наша любовь и ненависть, и споры

пульсируют в смертных артериях,

и с тем, что мы нашли в действительных установлениях,

остается связанной любая земная перемена.

И в заключение.

Мы все еще постоянно ищем человеческие цели —

почитайте их и жертвуйте ради них, ведь многие из них —

наши.

Мертвые молчат. Мы слышим их только из их творений. Мы говорим о них. Они отвечают нам тем, что уже сказано в их творениях. В них могут быть слова, которые оживают после тысячелетнего сна, ибо они лишь теперь воспринимаются как ответы на вопросы, которые поставлены только сейчас. В самых известных текстах можно сделать открытия, которые изменяют, казалось бы, неизменное.

Общение с мертвыми может происходить только с трепетом робости — мы словно бы сказали себе, только бы они внезапно не оказались здесь! Как мы оправдаемся перед ними, как мы обойдемся с тем, что мы о них, в их отношении говорили? Только для тривиального реализма мертвые мертвы. Его они нисколько не заботят. Унылое безразличие надеется, что кто-то защитит нас, если после нашей смерти наш труд будет третироваться ним будут злоупотреблять. Знание об опасной судьбе исторической памяти побуждает нас предпринимать действия для сохранения великого и истины, для возможности видеть их, побуждает нас делать то, что в наших силах. Предпринимавшиеся со времен фараонов, пусть и тщетные, попытки насильно уничтожить прошлое, исказить, погрузить его в забвение могли напугать Ницше возможностью некоего будущего чудовища, которое подчинит себе всю историю, обезобразив, исказив, искоренив ее. Но если страстное стремление человека работать для чистоты своей исторической памяти связано с бытием во времени (Zeitdazein), то оно действительно для экзистенции во времени, которая одновременно с этим знает, что история в своем объективном течении не представляет собой какого-либо суда. Только трансценденция, которой ни человек, ни народ, ни человечество в целом не может располагать исключительно для себя, является конечной инстанцией. То, что всемирная история представала как всемирный суд, было ошибкой замкнутого в имманентности сознания. Однако для экзистенции в бытии остается истинным то, что прошлое представляет собой ее основание, а историческая память и усвоение составляют ее существо. Поэтому, пока мы живы, с охраняетcя наша страсть к истории, а в истории остается наше величайшее страстное желание услышать то, что испытывалось и мыслилось в трансцендировании времени. Там, в трансценденции, мертвые не мертвы, но современны, и все, что мы делаем с ними во времени, происходит в скрытом отношении к тому вечному настоящему, в котором более не ведется борьба, а суд со всей определенностью вынес свое решение.

Во времени сохраняется движение исторического воспоминания и усвоения. В нем кажется великие философы пребывают в нашей собственной жизни — и только здесь — независимо оттого, что мы пробуждаем их к жизни.

Но этим мы только касаемся самой сердцевины нашего интереса. В обращении с фактами он не выступает на первый план. Необходима большая работа, путь за пределы предметного и доступного знанию, для того чтобы в наиболее ясные мгновения обрести такую близость и с ней подлинно живое настоящее.

Можно представить следующие ступени восхождения к существенному.

1) Внешнее знание. Эмпирическое познание фактов, положения и взаимосвязи, зависимости. Это — поле истории философии как специальной науки.

2) Видение обликов, образов, целостностей, будь то личные характеры или систематические единства. Факты [?] остаются чисто предметными, дистанцированными, панорамными, сценичными. Появляется по-настоящему независимое, эстетически объективное видение великого и действенного.

3) Усвоение Оно представляет собой обязательное столкновение с обликами как образцами и прототипами. В осуществлении усвоения происходит самопробуждение и самопонимание. Сугубо предметное превращается в функцию экзистенции, чужое — в свое, прошлое и лишь временное — в настоящее и вечное. Из пассивного наблюдения происходит переход к подготовке активного экзйотирования. Это — самостановление в усвоении, осуществляемое посредством личной коммуникации.

Последняя ступень является делом каждого отдельного человека. В объективном изложении возможны только два первых пути. Хотя в качестве импульса и цели третий стоит за ними, он может дать о себе знать только в первых двух. То, что можно ощутить в нем самом, остается лишь косвенным.

d. Точка отношения представляет собой не точку зрения, но открытость действительного бытия (истина как вечно объемлющее). Схватывание истинного и действительного в истории философии происходит не посредством некоего масштаба, который находится снаружи ее и в нее привносится, не посредством определенной частной истины, которая могла бы как судья, находясь на каком-нибудь месте, овладеть в ней целым, короче, оно не происходит ни посредством нивелирования согласно некоей возможной истине,

ни посредством всеохватывающей тотальной системы бытия, в которой все прошлое философствование было бы только вкладом в какую-нибудь часть целого, ни в масштабе прогресса знания и определения того, как изменяются проблемы и их решения,

ни посредством подстановки под схемы и категории оценки,

ни посредством релятивизации всякой мысли вплоть до произвола,

ни посредством преобразования истории в некое поле битвы и разделения более ранних мыслителей на противников и сторонников собственного мышления,

ни посредством социологических представлений о становящемся человеческом общественном бытии и не посредством отношения к некоей современной цели и не как пригодность для современных целей.

Все это может быть локомотивом исторического усвоения, оно имеет место как орудие исследования итого или иного конструирования определенных взаимосвязей. Так исторически определенное становится доступным схватыванию истиной, которую, как таковую, я учусь видеть в ее возможностях даже тогда, когда я ее отвергаю. Таким образом, непрерывно идущая полемика является неким измерением в многообразии обращающихся друг к другу философствований.

Но основанием целостности историко-философского понимания, которое стремится вглубь, становится той точкой отношения, которая сплачивает вместе целое, является следующая цель я хочу рассмотреть способ прорыва человека в бытии (Dasein) к пониманию бытия (Sein), то, как он осуществляет достоверность трансценденции из своего участия в творчестве, как им объективируется эта достоверность в его идее Бога, его знании мира, его идее человеческого бытия. Я хотел бы открыть изначальное в опыте возможностей, хотел бы в проникновении в то или иное неповторимое в его историчности достичь созерцания субстанциального, того субстанциального, что, охватывая все, несет в себе любую существенную идею.

3. Основные свойства осмысленного понимания истории философии.

В отношении философии к своей истории есть то, что сплачивает ее воедино, что в глубине существенного дает ей импульс при помощи того способа понимания, который ищет целое истории философии, характеризующееся следующими чертами.

а. История философии должна быть универсальной.

1) Широта в пространстве и времени (конечное земное пространство и единое мгновение истории). Неслышное движение, подготавливаемое в течение столетий, происходит сегодня. Люди осознали Земной шар как отмеренное им конечное земное пространство. Они увидели друг друга и себя как принадлежащих к своим народам. Они чувствуют и планируют свое будущее, принимая во внимание целое конечного земного пространства. Подобно тому как географ в качестве предмета имеет отныне не отдельный край, а всю планету, как сегодняшний государственный деятель держит перед глазами весь Земной шар, а каждое важное решение принимается в горизонте того, что на всей земле ощущается как власть, как геополитик стал действительностью не только фактически, но в сознании — «мышление континентами», как история вообще расширилась до универсальной истории, не оставаясь более замкнутой историей Запада в качестве мнимо мировой истории, —также изменилась и история философии. Мыслитель необходимо заинтересован всем существенным, что мыслилось на Земле. Но в то время как государственный деятель пребывает в борьбе за утверждение и оформление в пространстве существования, мыслитель борется за глубину и широту, которые становятся возможными для него из истока его человеческого бытия для него все существенные мыслители—помощники, которые присоединяются к нему в духовной борьбе, чтобы он мог прийти к себе самому. В полной мере дома находится лишь тот, кто испытал, расширили сохранил себя во всем мире.

Пространство Земли наполнено только благодаря истории. Мы достигаем универсального видения только проникновением в глубину времени. Лишь вместе с прошлым человек действителен и понятен себе. Лишь благодаря знанию истории мы выходим на простор действительного мира, в котором мы понимаем человеческое бытие в целом как наше собственное человеческое бытие. Для этого необходима всемирная история философии, которую можно увидеть только во всей совокупности человечества философствуя в истории, мы хотели бы сделаться современниками всех изначальных мыслителей или, что то же самое, сделать всех изначальных мыслителей своими современниками. Мы хотели бы расширить себя до присутствия одного огромного мгновения пробуждения человеческого бытия в мире, прийти к пониманию самих себя в этом великом акте становления сознания, словно в единственном, едином в себе деле, в эту, рассматривая космологически, только одну минуту, которая зовется нашей всемирной историей. Мы хотели бы обрести дыхание, перед которым даже столетия замкнутого в себе развития съеживаются до мгновений, где целое проявляется как один-единственный акт кружения вокруг ясности, действительности, вечности, кружения, внутри которого находимся мы. И мы хотели бы, находясь там, суметь совершить скачок к вечному настоящему бытия, которое таким историческим способом в человеческом бытии обретает свою очевидность.

Мы проникаем в самые отдаленные пространства и времена, которые только нам доступны. Мы освобождаемся от всякой точки зрения для того, чтобы в бесконечном движении присоединяться ко всякой. Но мы делаем это, для того чтобы из широкого пространства, пронизывая его нашей душой, свободно, решительно и осознанно принять и осуществить собственное историческое погружение, прекращая его только вместе со своей смертью, релятивизируя его перед лицом вечности, ища послушания истине.

2) Универсальное как зеркало. Видение человеческой действительности в ее совокупности — путь к самому непосредственному человеческому бытию. Лишь универсальная картина становится ясным, ничего более не искажающим зеркалом, в котором человек рассматривает и понимает себя. Только здесь, где человек проясняется во всех своих возможностях, могут быть внесены коррективы, в которых нуждается всякое самосознание, осуществляемое в рамках ограниченной картины. Обретение этого зеркала (ведь его никогда нет в наличии в готовом виде, а для того чтобы стать действительным, оно нуждается еще и в будущем и во всеохватывающем знании) — это стимул, для того чтобы взорвать всякую ограниченность. Границы обладают притягательно и силой. Исключения становятся источником света. То, что было нам чуждым, близко касается нас.

После включения хотя и в грандиозную, но бесконечно дифференцированную картину мира, мы устремляемся к изначальному. Мы вновь открыты для элементарных характерных человеческих черт, для основных побуждений и пограничных ситуаций. Мы надеемся познать, что было сокрыто во всех высших формообразованиях, мы ищем это в великих культурах, там, где они берут начало, — в греческой, в тех, что развивались за пределами Греции, в примитивных. Наше стремление к собственному истоку держит перед собой зеркало всего изначального. Субстанция, из которой вырастает подлинная философия, существующая с далеких, доисторических времен и никогда не осознаваемая нами самими ясно и окончательно, была и есть в нас, но так, что мы замечаем ее лишь в универсальной истории. Лишь последняя в своей целостности является зеркалом человеческого бытия и показывает нам, что в нас возможно, что из нас действительно получилось, что в нас дремлет. Органон универсально-исторического усвоения философии (история философии) является одновременно зеркалом человеческого бытия и философии, которую осуществляем мы сами.

3) Универсальное в многократности явления. Существует некое неопределенное единое — человеческого бытия, бытия, трансценденции, которое привлекает и притягивает изнутри универсальной истории, не будучи, как таковое, схватываемым непосредственно. Поэтому возникает вопрос, как мы приходим в универсальном к этому единому, лишь благодаря которому востребовано продвижение в универсальное.

В протяженности и распыленности философской мысли подлинное понимание направляется к истоку, история философии должна быть «радикальной» лишь в корне движения мысли она схватывает то, что делает понятным любые разветвления мысли. Чем решительнее это удается, тем яснее становится тот факт, что в мире имеются различные, гетерогенные способы обнаружения бытия. Существует большое количество изначальных философских языков в буквальном смысле — это индоевропейские и китайский языки, в сравнительном — основные формы категориального понимания и шифры.

Но эти истоки находятся рядом друг с другом, и между ними существуют отношения. Исходя из множества истоков, люди исторически могут вступать друг с другом в контакт, понимание, обмен. Существует родство изначального во всем различии его проявления, родство всех тех, кто посредством своего бытия (Dasein) и мышления испытывал прояснение бытия и сообщал о своем опыте Большинство исторических истоков не исключает коммуникацию, но требует ее. Это стремление дать знать о себе во всей истине, обратиться к другому, получить ответ, испытать в другом себя самого Крайняя гетерогенность выражения в ставшем понятным истоке стремится к единству. На Земле возрастает возможность коммуникации людей в таком масштабе, что в человеке повсюду пробуждается сознание единства человечества. Дело обстоит так, словно всякое духовное движение обладает своей важностью благодаря тому, что оно должно стать заботой всего человечества.

Универсальность есть готовность и способность к этой коммуникации. Встречается такое явление, как отказ от человечества, когда государств о или общество закрывает свои границы духовному, научному, религиозному, философскому, художественному творчеству других или скрывает от других свое собственное творчество. Человечество распадается, оно более не слышит себя, не в состоянии себя понимать. Процесс коммуникации, в котором проявляются универсальная восприимчивость и способность воздействия, делится на ступени и вовсе не однозначен.

а) Единичное можно точнее понять в его существе, если знать нечто другое, с чем его можно сравнить и с чем оно контрастирует. Сравнение впервые приводит в движение видение, выдвигает вопросы. Чем шире горизонт возможностей сравнения, тем яснее видится все, тем явственнее проступает общее, выделяется чуждое.

Я сравниваю свое собственное с чужим. Посредством такого сравнения я пытаюсь достичь максимальной непредвзятости относительно моих собственных мыслей. Ведь в сравнении зарождается взгляд на ту или иную специфическую пристрастность относительно того, что несомненно, само собой разумеется. Она становится видимой в сравнении с чужим.

Так, китайское может одарить нас свободой, хотя само оно остается в совершенно другой и безвыходно запутывающей пристрастности

Но сравнение своего и чужого всегда касается только порожденного, мыслимого, мнимого, представляемого, а не истока. Это — предел всякого сравнения. Сравнение требует стояния снаружи. В отношении экзистенции это невозможно. Если пытаются распространить это и на нее, теряют и экзистенцию, и истину. Я не обладаю никакой точкой снаружи себя, но я ищу историческое основание в едином, объемлющем человеческом бытии. Я не хочу стать чем-то ограниченным, замкнутым на свое собственное, но в исторически перенимаемом способе бытия (Sosein) этого моего бытия (Dasein) я хочу стать человеком, исходя из глубины его основания и полноты его содержания. Я хочу не просто выделять себя относительно чужого, а усвоить его, подтолкнуть его к коммуникации, стать с ним чем-то одним, не подражать ему или отрицать его, но установить с ним взаимосвязь посредством как можно более глубокой коммуникации.

b) Я полагаю, что, возможно, достигну этого в понимании. Я понимаю то, чем я сам не являюсь и не буду являться. Я понимаю Платона, не будучи Платоном. Понимание переносит меня благодаря тому, что я принимаю участие в его делах, побуждениях, чувствах, движениях. Оно есть орган восприятия душевного, духовного, экзистенциального. Если я понимаю другое, если я направляю свое понимание в широкое пространство человечества, я становлюсь универсальным, я всюду дома.

Но это не так. Попытка стать всем при помощи одного лишь понимания скорее позволит мне самому исчезнуть в точке небытия, голого рассмотрения, стать неким случайным бытием (Dasein), которое ничего не может искать в том, что оно понимает. Само понимание всегда становится уже тем бледнее, чем менее я становлюсь самим собой. Другое ускользает от меня, когда я полагаю, что познал его как понятое, когда мне кажется, что я имею его в распоряжении и вывожу из мнимого познания, — согласно ложной аналогии с естествознанием — целесообразные и плодотворные методы обращения с ним, которые могут овладевать чем-то таким, как человеческие массы, народы, чужая историчность.

Границей понимания является то, что оно, как голое рассмотрение, всегда находится в некоем переходе. Ведь в конце концов я понимаю только при помощи того, чем могу быть я сам. Я лишь настолько продвигаюсь в понимании, насколько я прихожу вместе со своим пониманием к внутреннему действию, в ходе усвоения, движения, кризисов понимания превращаю понимаемое в свое собственное порождение.

с) Понимание в коммуникации в то же время, является некоей борьбой, но борьбой особенного рода — не борьбой за власть, в которой побеждает одна какая-нибудь часть, а борьбой за истину, в которой оба борющихся находят себя. Полемика составляет основную черту философской коммуникации. Но существует и полемика более низкого порядка, которая хочет побеждать, хочет иметь право, хочет исключать, предавать забвению и т. д. и которая использует для этого целесообразные психологические методы и технические трюки. Эта черта постоянно полемического присутствует во всей истории философии, и в той степени, в какой оно получает этот смысл, оно является чертой ее неистинности. Но формой коммуникации гетерогенного являются и борьба, вопрос,