Часть 3.

ГЛАВА VIII

О ТЕХ, КТО ПРИОБРЕТАЕТ ВЛАСТЬ ЗЛОДЕЯНИЯМИ

Но есть еще два способа сделаться государем -- не сводимые ни к милости

судьбы, ни к доблести; и опускать их, как я полагаю, не стоит, хотя об одном

из них уместнее рассуждать там, где речь идет о республиках. Я разумею

случаи, когда частный человек достигает верховной власти путем преступлений

либо в силу благоволения к нему сограждан. Говоря о первом способе,

сошлюсь на два случая -- один из древности, другой из современной жизни -- и

тем ограничусь, ибо полагаю, что и этих двух достаточно для тех, кто ищет

примера.

Сицилиец Агафокл стал царем Сиракуз, хотя вышел не только из простого,

но из низкого и презренного звания. Он родился в семье горшечника и вел

жизнь бесчестную, но смолоду отличался такой силой духа и телесной

доблестью, что, вступив в войско, постепенно выслужился до претора Сиракуз.

Утвердясь в этой должности, он задумал сделаться властителем Сиракуз и таким

образом присвоить себе то, что было ему вверено по доброй воле. Посвятив в

этот замысел Гамилькара Карфагенского, находившегося в это время в Сицилии,

он созвал однажды утром народ и сенат Сиракуз, якобы для решения дел,

касающихся республики; и когда все собрались, то солдаты его по условленному

знаку перебили всех сенаторов и богатейших людей из народа. После такой

расправы Агафокл стал властвовать, не встречая ни малейшего сопротивления со

стороны граждан. И хотя он был дважды разбит карфагенянами и даже осажден их

войском, он не только не сдал город, но, оставив часть людей защищать его, с

другой -- вторгся в Африку; в короткое время освободил Сиракузы от осады и

довел карфагенян до крайности, так что они были вынуждены заключить с ним

договор, по которому ограничивались владениями в Африке и уступали Агафоклу

Сицилию.

Вдумавшись, мы не найдем в жизни Агафокла ничего или почти ничего, что

бы досталось ему милостью судьбы, ибо, как уже говорилось, он достиг власти

не чьим-либо покровительством, но службой в войске, сопряженной с множеством

опасностей и невзгод, и удержал власть смелыми действиями, проявив

решительность и отвагу. Однако же нельзя назвать и доблестью убийство

сограждан, предательство, вероломство, жестокость и нечестивость: всем этим

можно стяжать власть, но не славу. Так что, если судить о нем по той

доблести, с какой он шел навстречу опасности, по той силе духа, с какой он

переносил невзгоды, то едва ли он уступит любому прославленному

военачальнику, но, памятуя его жестокость и бесчеловечность и все

совершенные им преступления, мы не можем приравнять его к величайшим людям.

Следовательно, нельзя приписать ни милости судьбы, ни доблести то, что было

добыто без того и другого.

Уже в наше время, при папе Александре, произошел другой случай.

Оливеротто из Фермо, в младенчестве осиротевший, вырос в доме дяди с

материнской стороны по имени Джованни Фольяни; еще в юных летах он вступил в

военную службу под начало Паоло Вителли с тем, чтобы, освоившись с военной

наукой, занять почетное место в войске. По смерти Паоло он перешел под

начало брата его Вителлоццо и весьма скоро, как человек сообразительный,

сильный и храбрый, стал первым лицом в войске. Однако, полагая унизительным

подчиняться другим, он задумал овладеть Фермо -- с благословения Вителли и

при пособничестве нескольких сограждан, которым рабство отечества было милее

свободы. В письме к Джованни Фольяни он объявил, что желал бы после

многолетнего отсутствия навестить дядю и родные места, а заодно определить

размеры наследства; что в трудах своих он не помышляет ни о чем, кроме

славы, и, желая доказать согражданам, что не впустую растратил время,

испрашивает позволения въехать с почетом -- со свитой из ста всадников, его

друзей и слуг,-- пусть, мол, жители Фермо тоже не откажут ему в почетном

приеме, что было бы лестно не только ему, но и дяде его, заменившем ему

отца. Джованни Фольяни исполнил все, как просил племянник, и позаботился о

том, чтобы горожане встретили его с почестями. Тот, поселившись в свободном

доме, выждал несколько дней, пока закончатся приготовления к задуманному

злодейству, и устроил торжественный пир, на который пригласил Джованни

Фольяни и всех именитых людей Фермо. После того, как покончили с угощениями

и с принятыми в таких случаях увеселениями, Оливеротто с умыслом повел

опасные речи о предприятиях и величии папы Александра и сына его Чезаре.

Джованни и другие стали ему отвечать, он вдруг поднялся и, заявив, что

подобные разговоры лучше продолжать в укромном месте, удалился внутрь

покоев, куда за ним последовал дядя и другие именитые гости. Не успели они,

однако, сесть, как из засады выскочили солдаты и перебили всех, кто там

находился. После этой резни Оливеротто верхом помчался через город и осадил

во дворце высший магистрат; тот из страха повиновался и учредил новое

правление, а Оливеротто провозгласил властителем города.

Истребив тех, кто по недовольству мог ему навредить, Оливеротто укрепил

свою власть новым военным и гражданским устройством и с той поры не только

пребывал в безопасности внутри Фермо но и стал грозой всех соседей. Выбить

его из города было бы так же трудно, как Агафокла, если бы его не перехитрил

Чезаре Борджа, который в Синигалии, как уже рассказывалось, заманил в

ловушку главарей Орсини и Вителли; Оливеротто приехал туда вместе с

Виттелоццо, своим наставником в доблести и в злодействах, и там вместе с ним

был удушен, что произошло через год после описанного отцеубийства.

Кого-то могло бы озадачить, почему Агафоклу и ему подобным удавалось,

проложив себе путь жестокостью и предательством, долго и благополучно жить в

своем отечестве, защищать себя от внешних врагов и не стать жертвой заговора

со стороны сограждан, тогда как многим другим не удавалось сохранить власть

жестокостью даже в мирное, а не то что в смутное военное время. Думаю, дело

в том, что жестокость жестокости рознь. Жестокость применена хорошо в тех

случаях -- если позволительно дурное называть хорошим,-- когда ее проявляют

сразу и по соображениям безопасности, не упорствуют в ней и по возможности

обращают на благо подданных; и плохо применена в тех случаях, когда поначалу

расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже.

Действуя первым способом, можно, подобно Агафоклу, с божьей и людской

помощью удержать власть; действуя вторым -- невозможно.

Отсюда следует, что тот, кто овладевает государством, должен

предусмотреть все обиды, чтобы покончить с ними разом, а не возобновлять изо

дня в день; тогда люди понемногу успокоятся, и государь сможет, делая им

добро, постепенно завоевать их расположение. Кто поступит иначе, из робости

или по дурному умыслу, тот никогда уже не вложит меч в ножны и никогда не

сможет опереться на своих подданных, не знающих покоя от новых и

непрестанных обид. Так что обиды нужно наносить разом: чем меньше их

распробуют, тем меньше от них вреда; благодеяния же полезно оказывать

мало-помалу, чтобы их распробовали как можно лучше. Самое же главное дл

государя -- вести себя с подданными так, чтобы никакое событие -- ни дурное,

ни хорошее -- не заставляло его изменить своего обращения с ними, так как,

случись тяжелое время, зло делать поздно, а добро бесполезно, ибо его сочтут

вынужденным и не воздадут за него благодарностью.

ГЛАВА IX

О ГРАЖДАНСКОМ ЕДИНОВЛАСТИИ

Перейду теперь к тем случаям, когда человек делается государем своего

отечества не путем злодеяний и беззаконий, но в силу благоволения сограждан

-- для чего требуется не собственно доблесть или удача, но скорее удачлива

хитрость. Надобно сказать, что такого рода единовластие -- его можно назвать

гражданским -- учреждается по требованию либо знати, либо народа. Ибо нет

города, где не обособились два эти начала: знать желает подчинять и угнетать

народ, народ не желает находиться в подчинении и угнетении; столкновение же

этих начал разрешается трояко: либо единовластием, либо беззаконием, либо

свободой.

Единовластие учреждается либо знатью, либо народом, в зависимости от

того, кому первому представится удобный случай. Знать, видя, что она не

может противостоять народу, возвышает кого-нибудь из своих и провозглашает

его государем, чтобы за его спиной утолить свои вожделения. Так же и народ,

видя, что он не может сопротивляться знати, возвышает кого либо одного,

чтобы в его власти обрести для себя защиту. Поэтому тому, кто приходит к

власти с помощью знати, труднее удержать власть, чем тому, кого привел к

власти народ, так как если государь окружен знатью, которая почитает себ

ему равной, он не может ни приказывать, ни иметь независимый образ действий.

Тогда как тот, кого привел к власти народ, правит один и вокруг него нет

никого или почти никого, кто не желал бы ему повиноваться. Кроме того,

нельзя честно, не ущемляя других, удовлетворять притязания знати, но можно

-- требования народа, так как у народа более честная цель, чем у знати:

знать желает угнетать народ, а народ не желает быть угнетенным. Сверх того,

с враждебным народом ничего нельзя поделать, ибо он многочислен, а со знатью

-- можно, ибо она малочисленна. Народ, на худой конец, отвернется от

государя, тогда как от враждебной знати можно ждать не только того, что она

отвернется от государя, но даже пойдет против него, ибо она дальновидней,

хитрее, загодя ищет путей к спасению и заискивает перед тем, кто сильнее. И

еще добавлю, что государь не волен выбирать народ, но волен выбирать знать,

ибо его право карать и миловать, приближать или подвергать опале.

Эту последнюю часть разъясню подробней. С людьми знатными надлежит

поступать так, как поступают они. С их же стороны возможны два образа

действий: либо они показывают, что готовы разделить судьбу государя, либо

нет. Первых, если они не корыстны, надо почитать и ласкать, что до вторых,

то здесь следует различать два рода побуждений. Если эти люди ведут себ

таким образом по малодушию и природному отсутствию решимости, ими следует

воспользоваться, в особенности теми, кто сведущ в каком-либо деле. Если же

они ведут себя так умышленно, из честолюбия, то это означает, что они думают

о себе больше, нежели о государе. И тогда их надо остерегаться и бояться не

меньше, чем явных противников, ибо в трудное время они всегда помогут

погубить государя.

Так что если государь пришел к власти с помощью народа, он должен

стараться удержать его дружбу, что совсем не трудно, ибо народ требует

только, чтобы его не угнетали. Но если государя привела к власти знать

наперекор народу, то первый его долг -- заручиться дружбой народа, что

опять-таки нетрудно сделать, если взять народ под свою защиту. Люди же

таковы, что, видя добро со стороны тех, от кого ждали зла, особенно

привязываются к благодетелям, поэтому народ еще больше расположится к

государю, чем если бы сам привел его к власти. Заручиться же поддержкой

народа можно разными способами, которых я обсуждать не стану, так как они

меняются от случая к случаю и не могут быть подведены под какое-либо

определенное правило.

Скажу лишь в заключение, что государю надлежит быть в дружбе с народом,

иначе в трудное время он будет свергнут. Набид, правитель Спарты, выдержал

осаду со стороны всей Греции и победоносного римского войска и отстоял

власть и отечество; между тем с приближением опасности ему пришлось

устранить всего несколько лиц, тогда как если бы он враждовал со всем

народом, он не мог бы ограничиться столь малым. И пусть мне не возражают на

это расхожей поговоркой, что, мол, на народ надеяться -- что на песке

строить. Поговорка верна, когда речь идет о простом гражданине, который,

опираясь на народ, тешит себя надеждой, что народ его вызволит, если он

попадет в руки врагов или магистрата. Тут и в самом деле можно обмануться,

как обманулись Гракхи в Риме или мессер Джорджо Скали во Флоренции. Но если

в народе ищет опоры государь, который не просит, а приказывает, к тому же

бесстрашен, не падает духом в несчастье, не упускает нужных приготовлений

для обороны и умеет распоряжениями своими и мужеством вселить бодрость в

тех, кто его окружает, он никогда не обманется в народе и убедится в

прочности подобной опоры.

Обычно в таких случаях власть государя оказывается под угрозой при

переходе от гражданского строя к абсолютному -- так как государи правят либо

посредством магистрата, либо единолично. В первом случае положение государ

слабее и уязвимее, ибо он всецело зависит от воли граждан, из которых

состоит магистрат, они же могут лишить его власти в любое, а тем более в

трудное, время, то есть могут либо выступить против него, либо уклониться от

выполнения его распоряжений. И тут, перед лицом опасности, поздно

присваивать себе абсолютную власть, так как граждане и подданные, привыкнув

исполнять распоряжения магистрата, не станут в трудных обстоятельствах

подчиняться приказаниям государя. Оттого-то в тяжелое время у государ

всегда будет недостаток в надежных людях, ибо нельзя верить тому, что видишь

в спокойное время, когда граждане нуждаются в государстве: тут каждый спешит

с посулами, каждый, благо смерть далеко, изъявляет готовность пожертвовать

жизнью за государя, но когда государство в трудное время испытывает нужду в

своих гражданах, их объявляется немного. И подобная проверка тем опасней,

что она бывает лишь однажды. Поэтому мудрому государю надлежит принять меры

к тому, чтобы граждане всегда и при любых обстоятельствах имели потребность

в государе и в государстве,-- только тогда он сможет положиться на их

верность.

ГЛАВА X

КАК СЛЕДУЕТ ИЗМЕРЯТЬ СИЛЫ ВСЕХ ГОСУДАРСТВ

Изучая свойства государств, следует принять в соображение и такую

сторону дела: может ли государь в случае надобности отстоять себ

собственными силами или он нуждается в защите со стороны. Поясню, что

способными отстоять себя я называю тех государей, которые, имея в достатке

людей или денег, могут собрать требуемых размеров войско и выдержать

сражение с любым неприятелем; нуждающимся в помощи я называю тех, кто не

может выйти против неприятеля в поле и вынужден обороняться под прикрытием

городских стен. Что делать в первом случае -- о том речь впереди, хотя кое

что уже сказано выше. Что же до второго случая, то тут ничего не скажешь,

кроме того, что государю надлежит укреплять и снаряжать всем необходимым

город, не принимая в расчет прилегающую округу. Если государь хорошо укрепит

город и будет обращаться с подданными так, как описано выше и добавлено

ниже, то соседи остерегутся на него нападать. Ибо люди -- враги всяких

затруднительных препятствий, а кому же покажется легким нападение на

государя, чей город хорошо укреплен, а народ не озлоблен.

Города Германии, одни из самых свободных, имеют небольшие округи,

повинуются императору, когда сами того желают, и не боятся ни его, ни

кого-либо другого из сильных соседей, так как достаточно укреплены для того,

чтобы захват их всякому показался трудным и изнурительным делом. Они

обведены добротными стенами и рвами, имеют артиллерии сколько нужно и на

общественных складах держат годовой запас продовольствия, питья и топлива;

кроме того, чтобы прокормить простой народ, не истощая казны, они

заготовляют на год работы в тех отраслях, которыми живет город, и в тех

ремеслах, которыми кормится простонародье. Военное искусство у них в чести,

и они поощряют его разными мерами.

Таким образом, государь, чей город хорошо укреплен, а народ не

озлоблен, не может подвергнуться нападению. Но если это и случится,

неприятель принужден будет с позором ретироваться, ибо все в мире меняется с

такой быстротой, что едва ли кто-нибудь сможет год продержать войско в

праздности, осаждая город. Мне возразят, что если народ увидит, как за

городом горят его поля и жилища, он не выдержит долгой осады, ибо

собственные заботы возьмут верх над верностью государю. На это я отвечу, что

государь сильный и смелый одолеет все трудности, то внушая подданным надежду

на скорое окончание бедствий, то напоминая им о том, что враг беспощаден, то

осаживая излишне строптивых. Кроме того, неприятель обычно сжигает и

опустошает поля при подходе к городу, когда люди еще разгорячены и полны

решимости не сдаваться; когда же через несколько дней пыл поостынет, то урон

уже будет нанесен и зло содеяно. А когда людям ничего не остается, как

держаться своего государя, и сами они будут ожидать от него благодарности за

то, что защищая его, позволили сжечь свои дома и разграбить имущество. Люди

же по натуре своей таковы, что не меньше привязываются к тем, кому сделали

добро сами, чем к тем, кто сделал добро им. Так по рассмотрении всех

обстоятельств, скажу, что разумный государь без труда найдет способы

укрепить дух горожан во все время осады, при условии, что у него хватит чем

прокормить и оборонить город.

ГЛАВА XI

О ЦЕРКОВНЫХ ГОСУДАРСТВАХ

Нам остается рассмотреть церковные государства, о которых можно

сказать, что овладеть ими трудно, ибо для этого требуется доблесть или

милость судьбы, а удержать легко, ибо для этого не требуется ни того, ни

другого. Государства эти опираются на освященные религией устои, столь

мощные, что они поддерживают государей у власти, независимо от того, как те

живут и поступают. Только там государи имеют власть, но ее не отстаивают,

имеют подданных, но ими не управляют; и однако же, на власть их никто не

покушается, а подданные их не тяготятся своим положением и не хотят, да и не

могут от них отпасть. Так что лишь эти государи неизменно пребывают в

благополучии и счастье.

Но так как государства эти направляемы причинами высшего порядка, до

которых ум человеческий не досягает, то говорить о них я не буду; лишь

самонадеянный и дерзкий человек мог бы взяться рассуждать о том, что

возвеличено и хранимо Богом. Однако же меня могут спросить, каким образом

Церковь достигла такого могущества, что ее боится король Франции, что ей

удалось изгнать его из Италии и разгромить венецианцев, тогда как раньше с

ее светской властью не считались даже мелкие владетели и бароны, не говор

уж о крупных государствах Италии. Если меня спросят об этом, то, хотя все

эти события хорошо известны, я сочту нелишним напомнить, как было дело.

Перед тем как Карл, французский король, вторгся в Италию, господство

над ней было поделено между папой, венецианцами, королем Неаполитанским,

герцогом Миланским и флорентийцами. У этих властей было две главные заботы:

во-первых, не допустить вторжения в Италию чужеземцев, во-вторых, удержать

друг друга в прежних границах. Наибольшие подозрения внушали венецианцы и

папа. Против венецианцев прочие образовали союз, как это было при защите

Феррары; против папы использовались римские бароны. Разделенные на две

партии -- Колонна и Орсини, бароны постоянно затевали свары и, потряса

оружием на виду у главы Церкви, способствовали слабости и неустойчивости

папства. Хотя кое-кто из пап обладал мужеством, как, например, Сикст, никому

из них при всей опытности и благоприятных обстоятельствах не удавалось

избавиться от этой напасти. Виной тому -- краткость их правления, ибо за те

десять лет, что в среднем проходили от избрания папы до его смерти, ему

насилу удавалось разгромить лишь одну из враждующих партий. И если папа

успевал, скажем, почти разгромить приверженцев Колонна, то преемник его,

будучи сам врагом Орсини, давал возродится партии Колонна и уже не имел

времени разгромить Орсини. По этой самой причине в Италии невысоко ставили

светскую власть папы.

Но когда на папский престол взошел Александр VI, он куда более всех

своих предшественников сумел показать, чего может добиться глава Церкви,

действуя деньгами и силой. Воспользовавшись приходом французов, он совершил

посредством герцога Валентино все то, о чем я рассказал выше -- там, где

речь шла о герцоге. Правда труды его были направлены на возвеличение не

Церкви, а герцога, однако же они обернулись величием Церкви, котора

унаследовала плоды его трудов после смерти Александра и устранения герцога.

Папа Юлий застал по восшествии могучую Церковь: она владела Романьей,

смирила римских баронов, чьи партии распались под ударами Александра, и,

сверх того, открыла новый источник пополнения казны, которым не пользовалс

никто до Александра.

Все это Юлий не только продолжил, но и придал делу больший размах. Он

задумал присоединить Болонью, сокрушить Венецию и прогнать французов и

осуществил этот замысел, к тем большей своей славе, что радел о величии

Церкви, а не частных лиц. Кроме того, он удержал партии Орсини и Колонна в

тех пределах, в каких застал их; и хотя кое-кто из главарей готов был

посеять смуту, но их удерживало, во-первых, могущество Церкви, а во-вторых

-- отсутствие в их рядах кардиналов, всегда бывавших защитниками раздоров.

Никогда между этими партиями не будет мира, если у них будут свои кардиналы:

разжигая в Риме и вне его вражду партий, кардиналы втягивают в нее баронов,

и так из властолюбия прелатов рождаются распри и усобицы среди баронов.

Его святейшество папа Лев воспринял, таким образом, могучую Церковь; и

если его предшественники возвеличили папство силой оружия, то нынешний глава

Церкви внушает нам надежду на то, что возвеличит и прославит его еще больше

своей добротой, доблестью и многообразными талантами.

ГЛАВА XII

О ТОМ, СКОЛЬКО БЫВАЕТ ВИДОВ ВОЙСК, И О НАЕМНЫХ СОЛДАТАХ

Выше мы подробно обсудили разновидности государств, названные мною в

начале; отчасти рассмотрели причины благоденствия и крушения государей;

выяснили, какими способами действовали те, кто желал завоевать и удержать

власть. Теперь рассмотрим, какими средствами нападения и защиты располагает

любое из государств, перечисленных выше. Ранее уже говорилось о том, что

власть государя должна покоиться на крепкой основе, иначе она рухнет.

Основой же власти во всех государствах -- как унаследованных, так смешанных

и новых -- служат хорошие законы и хорошее войско. Но хороших законов не

бывает там, где нет хорошего войска, и наоборот, где есть хорошее войско,

там хороши и законы, поэтому минуя законы, я перехожу прямо к войску.

Начну с того, что войско, которым государь защищает свою страну, бывает

либо собственным, либо союзническим, либо наемным, либо смешанным. Наемные и

союзнические войска бесполезны и опасны; никогда не будет ни прочной, ни

долговечной та власть, которая опирается на наемное войско, ибо наемники

честолюбивы, распущенны, склонны к раздорам, задиристы с друзьями и трусливы

с врагом, вероломны и нечестивы; поражение их отсрочено лишь настолько,

насколько отсрочен решительный приступ; в мирное же время они разорят теб

не хуже, чем в военное неприятель. Объясняется это тем, что не страсть и не

какое-либо другое побуждение удерживает их в бою, а только скудное

жалованье, что, конечно, недостаточно для того, чтобы им захотелось

пожертвовать за тебя жизнью. Им весьма по душе служить тебе в мирное время,

но стоит начаться войне, как они показывают тыл и бегут.

Надо ли доказывать то, что и так ясно: чем иным вызвано крушение

Италии, как не тем, что она долгие годы довольствовалась наемным оружием?

Кое для кого наемники действовали с успехом и не раз красовались отвагой

друг перед другом, но когда вторгся чужеземный враг, мы увидели чего они

стоят на самом деле. Так что Карлу, королю Франции, и впрямь удалось

захватить Италию с помощью куска мела. А кто говорил, что мы терпим за грехи

наши, сказал правду, только это не те грехи, какие он думал, а те, которые

перечислил. И так как это были грехи государей, то и расплачиваться пришлось

им же.

Я хотел бы объяснить подробнее, в чем беда наемного войска. Кондотьеры

по-разному владеют своим ремеслом: одни превосходно, другие --

посредственно. Первым нельзя доверять потому, что они сами будут домогатьс

власти и ради нее свергнут либо тебя, их хозяина, либо другого, но не

справившись о твоих намерениях. Вторым нельзя довериться потому, что они

проиграют сражение. Мне скажут, что того же можно ждать от всякого, у кого в

руках оружие, наемник он или нет. На это я отвечу: войско состоит в ведении

либо государя, либо республики; в первом случае государь должен лично

возглавить войско, приняв на себя обязанности военачальника; во втором

случае республика должна поставить во главе войска одного из граждан; и если

он окажется плох -- сместить его, в противном случае -- ограничить законами,

дабы не преступал меры. Мы знаем по опыту, что только государи-полководцы и

вооруженные республики добивались величайших успехов, тогда как наемники

приносили один вред.

Рим и Спарта много веков простояли вооруженные и свободные. Швейцарцы

лучше всех вооружены и более всех свободны. В древности наемников призывал

Карфаген, каковой чуть не был ими захвачен после окончания первой войны с

Римом, хотя карфагеняне поставили во главе войска своих же граждан. После

смерти Эпаминонда фиванцы пригласили Филиппа Македонского возглавить их

войско, и тот, вернувшись победителем, отнял у Фив свободу. Миланцы по

смерти герцога Филиппа призвали на службу Франческо Сфорца, и тот, разбив

венецианцев при Караваджо, соединился с неприятелем против миланцев, своих

хозяев. Сфорца, его отец, состоя на службе у Джованны, королевы

Неаполитанской, внезапно оставил ее безоружной, так что спасая королевство,

она бросилась искать заступничества у короля Арагонского.

Мне скажут, что венецианцы и флорентийцы не раз утверждали свое

владычество, пользуясь наемным войском, и однако, кондотьеры их не стали

государями и честно защищали хозяев. На это я отвечу, что флорентийцам

попросту везло: из тех доблестных кондотьеров, которых стоило бы опасаться,

одним не пришлось одержать победу, другие имели соперников, третьи

домогались власти, но в другом месте. Как мы можем судить о верности

Джованни Аукута, если за ним не числится ни одной победы, но всякий

согласится, что, вернись он с победой, флорентийцы оказались бы в полной его

власти. Сфорца и Браччо как соперники не спускали друг с друга глаз, поэтому

Франческо перенес свои домогания в Ломбардию, а Браччо -- в папские владени

и в Неаполитанское королевство. А как обстояло дело недавно? Флорентийцы

пригласили на службу Паоло Вителли, человека умнейшего и пользовавшегос

огромным влиянием еще в частной жизни. Если бы он взял Пизу, разве не

очевидно, что флорентийцам бы от него не отделаться? Ибо перейди он на

службу к неприятелю, им пришлось бы сдаться; останься он у них, им пришлось

бы ему подчиниться.

Что же касается венецианцев, то блестящие и прочные победы они

одерживали лишь до тех пор, пока воевали своими силами, то есть до того, как

приступили к завоеваниям на материке. Аристократия и вооруженное

простонародье Венеции не раз являли образцы воинской доблести, воюя на море,

но стоило им перейти на сушу, как они переняли военный обычай всей Италии.

Когда их завоевания на суше были невелики, и держава их стояла твердо, у них

не было поводов опасаться своих кондотьеров, но когда владения их разрослись

-- а было это при Кроманьоле,-- то они осознали свою оплошность. Кроманьола

был известен им как доблестный полководец -- под его началом они разбили

Миланского герцога,-- но, видя, что он тянет время, а не воюет, они

рассудили, что победы он не одержит, ибо к ней не стремится, уволить же они

сами его не посмеют, ибо побоятся утратить то, что завоевали: вынужденные

обезопасить себя каким-либо способом, они его умертвили. Позднее они

нанимали Бартоломео да Бергамо, Роберто да Сан-Северино, графа ди Питильяно

и им подобных, которые внушали опасение не тем, что выиграют, а тем, что

проиграют сражение. Как оно и случилось при Вайла, где венецианцы за один

день потеряли все то, что с таким трудом собирали восемь столетий. Ибо

наемники славятся тем, что медленно и вяло наступают, зато с замечательной

быстротой отступают. И раз уж я обратился за примером к Италии, где долгие

годы хозяйничают наемные войска, то для пользы дела хотел бы вернутьс

вспять, чтобы выяснить, откуда они пошли и каким образом набрали такую силу.

Надо знать, что в недавнее время, когда империя ослабла, а светска

власть папы окрепла, Италия распалась на несколько государств. Многие

крупные города восстали против угнетавших их нобилей, которым

покровительствовал император, тогда как городам покровительствовала церковь

в интересах своей светской власти; во многих других городах их собственные

граждане возвысились до положения государей. Так Италия почти целиком

оказалась под властью папы и нескольких республик. Однако вставшие у власти

прелаты и граждане не привыкли иметь дело с оружием, поэтому они стали

приглашать на службу наемников. Альбериго да Конио, уроженец Романьи, первым

создал славу наемному оружию. Его выученики Браччо и Сфорца в свое врем

держали в руках всю Италию. За ними пошли все те, под чьим началом наемные

войска состоят по сей день. Доблесть их привела к тому, что Италию из конца

в конец прошел Карл, разорил Людовик, попрал Фердинанд и предали поруганию

швейцарцы.

Начали они с того, что, возвышая себя, повсеместно унизили пехоту. Это

нужно было затем, что, живя ремеслом и не имея владений, они не могли бы

прокормить большого пешего войска, а малое не создало бы им славы. Тогда

как, ограничившись кавалерией, они при небольшой численности обеспечили себе

и сытость, и почет. Дошло до того, что в двадцатитысячном войске не

насчитывалось и двух тысяч пехоты. В дальнейшем они проявили необычайную

изворотливость для того, чтобы избавить себя и солдат от опасностей и тягот

военной жизни: в стычках они не убивают друг друга, а берут в плен и не

требуют выкупа, при осаде ночью не идут на приступ; обороняя город, не

делают вылазок к палаткам; не окружают лагерь частоколом и рвом, не ведут

кампаний в зимнее время. И все это дозволяется их военным уставом и

придумано ими нарочно для того, чтобы, как сказано, избежать опасностей и

тягот военной жизни: так они довели Италию до позора и рабства.

ГЛАВА XIII

О ВОЙСКАХ СОЮЗНИЧЕСКИХ, СМЕШАННЫХ И СОБСТВЕННЫХ

Союзнические войска -- еще одна разновидность бесполезных войск -- это

войска сильного государя, которые призываются для помощи и защиты. Такими

войсками воспользовался недавно папа Юлий: в военных действиях против

Феррары он увидел, чего стоят его наемники, и сговорился с Фердинандом,

королем Испанским, что тот окажет ему помощь кавалерией и пехотой. Сами по

себе такие войска могут отлично и с пользой послужить своему государю, но

для того, кто их призывает на помощь, они почти всегда опасны, ибо поражение

их грозит государю гибелью, а победа -- зависимостью.

Несмотря на то, что исторические сочинения содержат множество подобных

примеров, я хотел бы сослаться на тот же пример папы Юлия. С его стороны это

был крайне опрометчивый шаг -- довериться чужеземному государю ради того,

чтобы захватить Феррару. И он был бы наказан за свою опрометчивость, если

бы, на его счастье, судьба не рассудила иначе: союзническое войско его было

разбито при Равенне, но благодаря тому, что внезапно появились швейцарцы и

неожиданно для всех прогнали победителей, папа не попал в зависимость ни к

неприятелю, ибо тот бежал, ни к союзникам, ибо победа была добыта не их

оружием. Флорентийцы, не имея войска, двинули против Пизы десять тысяч

французов -- что едва не обернулось для них худшим бедствием, чем все, какие

случались с ними в прошлом. Император Константинополя, воюя с соседями,

призвал в Грецию десять тысяч турок, каковые по окончании войны не пожелали

уйти, с чего и началось порабощение Греции неверными.

Итак, пусть союзническое войско призывает тот, кто не дорожит победой,

ибо оно куда опасней наемного. Союзническое войско -- это верная гибель

тому, кто его призывает: оно действует как один человек и безраздельно

повинуется своему государю; наемному же войску после победы нужно и больше

времени, и более удобные обстоятельства, чтобы тебе повредить; в нем меньше

единства, оно собрано и оплачиваемо тобой, и тот, кого ты поставил во главе

его, не может сразу войти в такую силу, чтобы стать для тебя опасным

соперником. Короче говоря, в наемном войске опаснее нерадивость, в

союзническом войске -- доблесть.

Поэтому мудрые государи всегда предпочитали иметь дело с собственным

войском. Лучше, полагали они, проиграть со своими, чем выиграть с чужими,

ибо не истинна та победа, которая добыта чужим оружием. Без колебаний

сошлюсь опять на пример Чезаре Борджа. Поначалу, когда герцог только вступил

в Романью, у него была французская конница, с помощью которой он захватил

Имолу и Форли. Позже он понял ненадежность союзнического войска и, сочтя,

что наемники менее для него опасны, воспользовался услугами Орсини и

Вителли. Но, увидев, что те в деле нестойки и могут ему изменить, он

избавился от них и набрал собственное войско. Какова разница между всеми

этими видами войск, нетрудно понять, если посмотреть, как изменялось

отношение к герцогу, когда у него были только французы, потом -- наемное

войско Орсини и Вителли и, наконец -- собственное войско. Мы заметим, что,

хотя уважение к герцогу постоянно росло, в полной мере с ним стали считатьс

только после того, как все увидели, что он располагает собственными

солдатами.

Я намеревался не отступать от тех событий, которые происходили в Италии

в недавнее время, но сошлюсь еще на пример Гиерона Сиракузского, так как

упоминал о нем выше. Став, как сказано, волею сограждан военачальником

Сиракуз, он скоро понял, что от наемного войска мало толку, ибо тогдашние

кондотьеры были сродни теперешним. И так как он заключил, что их нельзя ни

прогнать, ни оставить, то приказал их изрубить и с тех пор опирался только

на свое, а не на чужое войско. Приходит на память и рассказ из Ветхого

завета, весьма тут уместный. Когда Давид вызвал на бой Голиафа, единоборца

из стана филистимлян, то Саул, дабы поддержать дух в Давиде, облачил его в

свои доспехи, но тот отверг их, сказав, что ему не по себе в чужом

вооружении и что лучше он пойдет на врага с собственной пращой и ножом. Так

всегда и бывает, что чужие доспехи либо широки, либо тесны, либо слишком

громоздки.

Карл VII, отец короля Людовика XI, благодаря фортуне и доблести

освободив Францию от англичан, понял, как необходимо быть вооруженным своим

оружием, и приказал образовать постоянную конницу и пехоту. Позже король

Людовик, его сын, распустил пехоту и стал брать на службу швейцарцев; эту

ошибку еще усугубили его преемники, и теперь она дорого обходитс

французскому королевству. Ибо, предпочтя швейцарцев, Франция подорвала дух

своего войска: после упразднения пехоты кавалерия, приданная наемному

войску, уже не надеется выиграть сражение своими силами. Так и получается,

что воевать против швейцарцев французы не могут, а без швейцарцев против

других -- не смеют. Войско Франции, стало быть, смешанное: частью

собственное, частью наемное -- и в таком виде намного превосходит целиком

союзническое или целиком наемное войско, но намного уступает войску, целиком

состоящему из своих солдат. Ограничусь уже известным примером: Франция была

бы непобедима, если бы усовершенствовала или хотя бы сохранила устройство

войска, введенное Карлом. Но неразумие людей таково, что они часто не

замечают яда внутри того, что хорошо с виду, как я уже говорил выше по

поводу чахоточной лихорадки.

Поэтому государь, который проглядел зарождающийся недуг, не обладает

истинной мудростью,-- но вовремя распознать его дано немногим. И если мы

задумаемся об упадке Римской империи, то увидим, что он начался с того, что

римляне стали брать на службу наемников -- готов. От этого и пошло истощение

сил империи, причем сколько силы отнималось у римлян, столько прибавлялось

готам. В заключение же повторю, что без собственного войска государство

непрочно -- более того, оно всецело зависит от прихотей фортуны, ибо

доблесть не служит ему верной защитой в трудное время. По мнению и приговору

мудрых людей:" Quod nihil sit tam infirmum aut instabile, quam fama

potentiae non sua vi nixa". ["Нет ничего более шаткого и преходящего, чем

обаяние не опирающегося на собственную силу могущества". Тацит. Анналы,

XIII, 19, т. 1. Л.,1970, с. 232. перевод А. С. Бобовича.]. Собственные

войска суть те, которые составляются из подданных, граждан или преданных

тебе людей, всякие же другие относятся либо к союзническим, либо к наемным.

А какое им дать устройство, нетрудно заключить, если обдумать действи

четырех названных мною лиц и рассмотреть, как устраивали и вооружали свои

армии Филипп, отец Александра Македонского, и многие другие республики и

государи, чьему примеру я всецело вверяюсь.