Часть 5.

Глава LVIII

НАРОДНЫЕ МАССЫ МУДРЕЕ

И ПОСТОЯННЕЕ ГОСУДАРЯ

Нет ничего суетнее и непостояннее народных масс - так утверждает наш Тит

Ливии, подобно всем прочим историкам. В повествованиях их о людских деяниях

часто приходится видеть, как народные массы сперва осуждают кого-нибудь на

смерть, а затем его же оплакивают и весьма о нем сожалеют. Пример тому -

отношение римского народа к Манлию Капитолийскому, коего он сперва приговорил к

смерти, а потом горько о нем пожалел. Историк так говорит об этом: "Populum

brevi, posteaquam ab eo pe-riculum nullum erat, desiderium eius tenuit [Вскоре

народ, которому не угрожало уже ни малейшей опасности, горько о нем пожалел]

(лат.)". В другом месте, показывая события, развернувшиеся в Сиракузах после

смерти Гиеронима, внука Гиерона, он говорит: "Hace natura multitudinis est: aut

humiliter servit, aut superbe domi-natur [Такова натура толпы: она или рабски

прислуживает, или надменно властвует] (лат.)".

Не знаю, может быть, я взваливаю на себя тяжелое и трудно исполнимое дело,

от которого мне либо придется с позором отказаться, либо вести его под бременем

порицаний, но я хочу защищать положение, отвергаемое, как мною только что

говорилось, всеми историками. Впрочем, как бы там ни было, я никогда не считал и

никогда не буду считать пороком готовность отстаивать любое мнение, опираясь на

разум и не прибегая к помощи авторитета и силы.

Так вот, я утверждаю, что тем самым пороком, которым историки попрекают

народные массы, можно попрекнуть всех людей вообще и больше всего государей.

Всякий человек, не управляемый законами, совершил бы те же самые ошибки, которые

допускают разнузданные массы. В этом легко убедиться: немало есть и было разных

государей, но добрые и мудрые государи - наперечет. Я говорю о государях,

сумевших разорвать сдерживающую их узду; в этот разряд не входят ни государи,

существовавшие в Египте и в пору самой древней древности управлявшие этой

страной с помощью законов, ни государи, существовавшие в Спарте, ни государи,

ныне существующие во Франции. Монархическая власть сдерживается во Франции

законами более, чем в каком-либо из известных нам нынешних царств. Цари эти,

правившие согласно конституционным законам, не входят в названный разряд,

поскольку нам хотелось бы рассмотреть природу всякого человека, взятого самого

по себе, и посмотреть, сходна ли она с природой народных масс, В противовес же

названным царям можно было бы поставить массы, так же как и цари, управляемые

законами: в этом случае мы обнаружили бы у народных масс те же самые

добродетели, что и у царей, и увидели бы, что массы и не властвуют надменно, и

не прислуживают рабски.

Именно таким был римский народ, который, пока Республика сохранялась

неразвращенной, никогда рабски не прислуживал и никогда надменно не властвовал,

но с помощью своих учреждений и магистратов честно и с достоинством играл

отведенную ему общественную роль. Когда необходимо было выступать против одного

из сильных мира сего, он делал это - пример тому Манлий, Децимвиры и другие,

пытавшиеся угнетать народ; когда же необходимо было во имя общественного блага

повиноваться Диктаторам и Консулам, он повиновался. И если римский народ горько

сожалел о смерти Манлия Капитолийского, то особенно удивляться тут нечему: он

сожалел об его доблести, которая была столь велика, что воспоминания о ней

вызывали у каждого слезы. Точно так же поступил бы любой государь, ведь все

историки уверяют, что следует прославлять всякую доблесть и восхищаться ею даже

у наших врагов. Тем не менее если бы среди проливаемых по нему слез Манлий вдруг

воскрес, народ Рима вынес бы ему тот же самый приговор; он точно так же

освободил бы его из тюрьмы, а некоторое время спустя осудил бы его на смерть. В

противоположность этому можно видеть, как государи, почитаемые мудрыми, сперва

убивали какого-нибудь человека, а потом крайне о том сожалели. Так поступил

Александр с Клитом и другими своими друзьями, а Ирод - с Мариамной.

Но то, что говорит нам историк о природе народных масс, он говорит не о

массах, упорядоченных законами, вроде римского народа, а о разнузданной толпе,

каковой была сиракузская чернь. Эта последняя совершает ошибки, совершаемые

людьми вспыльчивыми и необузданными, вроде Александра Великого и Ирода. Поэтому

не следует порицать природу масс больше, нежели натуру государей, ибо и массы, и

государи в равной степени заблуждаются, когда ничто не удерживает их от

заблуждений. В подтверждение этого, помимо приведенных мною примеров, можно

сослаться на пример римских императоров и на других тиранов и государей; у них

мы увидим такое непостоянство и такую переменчивость, каких не найти ни у одного

народа.

Итак, я прихожу к выводу, противоречащему общему мнению, полагающему, будто

народ, когда он находится у власти, непостоянен, переменчив и неблагодарен. Я

утверждаю, что народ грешит названными пороками ничуть не больше, нежели любой

государь. Тот, кто предъявит обвинение в указанных пороках в равной мере и

народу, и государям, окажется прав; избавляющий же от них государей допустит

ошибку. Ибо властвующий и благоустроенный народ будет столь же, а то и более

постоянен, благоразумен и щедр, что и государь, притом государь, почитаемый

мудрым. С другой стороны, государь, сбросивший узду закона, окажетс

неблагодарнее, переменчивее и безрассуднее всякого народа. Различие в их

действиях порождается не различием их природы - ибо природа у всех одинакова, а

если у кого здесь имеется преимущество, то как раз у народа, - но большим или

меньшим уважением законов, в рамках которых они живут. Всякий, кто посмотрит на

римский народ, увидит, что в продолжение четырехсот лет народ этот был врагом

царского звания, страстным почитателем славы своей родины и поборником ее

общественного блага, - он увидит множество примеров и тому, и другому. А если

кто сошлется на неблагодарность, проявленную римским народом по отношению к

Сципиону, то в ответ я приведу тот же самый довод, который подробно

рассматривался мною прежде, когда показывалось, что народ менее неблагодарен,

нежели государь.

Что же до рассудительности и постоянства, то уверяю вас, что народ

постояннее и много рассудительнее всякого государя. Не без причин голос народа

сравнивается с гласом Божьим: в своих предсказаниях общественное мнение

достигает таких поразительных результатов, что кажется, будто благодаря какой-то

тайной способности народ ясно предвидит, что окажется для него добром, а, что -

злом. Лишь в самых редких случаях, выслушав речи двух ораторов, равно

убедительные, но тянущие в разные стороны, народ не выносит наилучшего суждени

и не способен понять того, о чем ему говорят. А если он, как отмечалось,

допускает ошибки, принимая решения излишне смелые, хотя и кажущиеся ему самому

полезными, то ведь еще большие ошибки допускает государь, движимый своими

страстями, каковые по силе много превосходят страсти народа. При избрании

магистратов, например, народ делает несравнимо лучший выбор, нежели государь;

народ ни за что не уговоришь, что было бы хорошо удостоить общественным почетом

человека недостойного и распутного поведения, а государя уговорить в том можно

без всякого труда.

Коли уж что-то внушило ужас народу, то мнение его по этому поводу не

изменяется веками. Совсем не то мы видим у государей. Для подтверждени

правильности обоих вышеизложенных положений мне было бы достаточно сослаться на

римский народ. На протяжении сотен лет, много раз избирая Консулов и Трибунов,

он и четырежды не раскаялся в своем выборе.

Народ Рима, как я уже говорил, настолько ненавидел титул царя, что никакие

заслуги гражданина, домогавшегося этого титула, не могли спасти его от

заслуженного наказания.

Помимо всего прочего, города, в которых у власти стоит народ, за короткое

время сильно расширяют свою территорию, много больше, чем те, которые всегда

находились под властью одного государя. Так было с Римом после изгнания из него

царей; так было с Афинами после освобождения их от Писистрата. Причина тому

может быть только одна: народное правление лучше правления самодержавного.

Я не хочу, чтобы этому моему мнению противопоставлялось все то, о чем

говорит нам историк в вышеупомянутой фразе или в каком-нибудь другом месте, ибо

если мы сопоставим все беспорядки, произведенные народом, со всеми беспорядками,

учиненными государями, и все славные деяния народа со всеми славными деяниями

государей, то мы увидим, что народ много превосходит государей и в добродетели,

и в славе. А если государи превосходят народ в умении давать законы,

образовывать гражданскую жизнь, устанавливать новый строй и новые учреждения, то

народ столь же превосходит их в умении сохранять учрежденный строй. Тем самым он

приобщается к славе его учредителей.

Одним словом, дабы заключить мои рассуждения о сем предмете, скажу, что

много было долговечных монархий и много было долговечных республик; тем и другим

потребно было подчинение законам, ибо государь, который способен делать все, что

ему заблагорассудится, - безумен, народ же, который способен делать все, что ему

угодно, - не мудр. Однако если мы сопоставим государя, уважающего закон, с

подчиняющимся законам народом, то убедимся, что у народа доблести больше, чем у

государя. Если же мы сопоставим необузданного государя с тоже необузданным

народом, то увидим, что и в этом случае народ допускает менее серьезные ошибки,

для исправления которых необходимы более легкие средства. Ведь достаточно

доброму человеку поговорить с разнузданным и мятежным народом, и тот тут же

опять встанет на правый путь. А с дурным государем поговорить некому - дл

избавления от него потребно железо. По этому можно судить о степени серьезности

заболевания. Раз для излечения болезни народа довольно слов, а для излечени

болезни государя необходимо хирургическое вмешательство, то не найдется никого,

кто не признал бы, что там, где лечение труднее, допущены и более серьезные

ошибки.

Когда народ совершенно сбрасывает с себя всякую узду, опасаться надо не

безумств, которые он творит, и не нынешнего зла страшится, - бояться надо того,

что из этого может произойти> ибо -общественные беспорядки легко порождают

тирана. С дурными государями происходит как раз обратное: тут страшатс

теперешнего зла и все надежды возлагают на будущее; люди успокаивают себя тем,

что сама дурная жизнь государя может возродить свободу. Итак, вот к чему

сводится различие между народом и государем: это отличие существующего от того,

что будет существовать.

Жестокость народных масс направлена против тех, кто, как опасается народ,

может посягнуть на общее благо; жестокость государя направлена против тех, кто,

как он опасается, может посягнуть на его собственное, личное благо.

Неблагоприятные народу мнения о нем порождены тем, что о народе всякий

говорит плохое свободно и безбоязненно даже тогда, когда народ стоит у власти; о

государях же всегда говорят с большим страхом и с тысячью предосторожностей

[...]

- *** -

* КНИГА ВТОРАЯ *

ВСТУПЛЕНИЕ

Люди всегда хвалят - но не всегда с должными основаниями - старое время, а

нынешнее порицают. При этом они до того привержены прошлому, что восхваляют Не

только те давние эпохи, которые известны им по свидетельствам, оставленным

историками, но также и те времена, которые они сами видели в своей молодости и о

которых вспоминают, будучи уже стариками. В большинстве случаев таковое их

мнение оказывается ошибочным. Мне это ясно, потому что мне понятны причины,

вызывающие у них подобного рода заблуждение.

Прежде всего, заблуждение это порождается, по-моему, тем, что о делах

далекого прошлого мы не знаем всей правды: то, что могло бы очернить те времена,

чаще всего скрывается, то же, что могло бы принести им добрую славу,

возвеличивается и раздувается. Большинство историков до того ослеплено счастьем

победителей, что, дабы прославить их победы, не только преувеличивает все то,

что названными победителями было доблестно совершено, но также и действия их

врагов разукрашивает таким образом, что всякий, кто потом родится в любой из

двух стран, победившей или побежденной, будет иметь причины восхищатьс

тогдашними людьми и тогдашним временем и будет принужден в высшей степени

прославлять их и почитать. Кроме того, поскольку люди ненавидят что-либо по

причине либо страха, либо зависти, то, сталкиваясь с делами далекого прошлого,

они теряют две важнейшие причины, из-за которых они могли бы их ненавидеть, ибо

прошлое не может тебя обижать и у тебя нет причин ему завидовать. Иное дело

события, в которых мы участвуем и которые находятся у нас перед глазами:

познание открывает тебе их со всех сторон; и, познавая в них вместе с хорошим

много такого, что тебе не по нутру, ты оказываешься вынужденным оценивать их

много ниже событий древности даже тогда, когда, по справедливости, современность

заслуживает гораздо больше славы и доброй репутации, нежели античность. Я говорю

это не о произведениях искусства, которые столь ясно свидетельствуют сами за

себя, что время мало может убавить или прибавить к той славе, коей они

заслуживают, - я говорю это о том, что имеет касательство к жизни и нравам людей

и чему нет столь же неоспоримых свидетелей.

Итак, повторяю: невозможно не признать, что у людей имеется обыкновение

хвалить прошлое и порицать настоящее. Однако нельзя утверждать, что, поступа

так, люди всегда заблуждаются. Сама необходимость требует, чтобы в каких-то

случаях они судили верно. Ведь, находясь в вечном движении, дела человеческие

идут либо вверх, либо вниз. Бывает, что город или страна упорядочивается дл

гражданской жизни каким-нибудь выдающимся человеком и в известное время,

благодаря его личной доблести, дела в них развиваются к лучшему. Кто, родившись

в ту пору, при тогдашнем строе станет хвалить древность больше, чем

современность, допустит ошибку, и причиной его ошибки будут выше рассмотренные

обстоятельства. Но родившиеся после него в том же городе или стране, когда этот

город или страна вступят в полосу упадка, судя так же, как он, будут судить

правильно.

Размышляя о ходе дел человеческих, я прихожу к выводу, что мир всегда

остается одинаковым, что в мире этом столько же дурного, сколько и хорошего, но

что зло и добро перекочевывают из страны в страну. Это подтверждают имеющиеся у

нас сведения о древних царствах, которые сменяли друг друга вследствие изменени

нравов, а мир при этом оставался одним и тем же. Разница состояла лишь в том,

что та самая доблесть, которая прежде помещалась в Ассирии, переместилась в

Мидию, затем в Персию, а из нее перешла в Италию и Рим. И хотя за Римской

Империей не последовало империи, которая просуществовала бы длительное время и в

которой мир сохранил бы всю свою доблесть целостной, мы все-таки видим ее

рассеянной среди многих наций, живущих доблестной жизнью. Пример тому дают

королевство Франции, царство турок и царство султана, а ныне - народы Германии и

прежде всего секта сарацинов, которая совершила многие великие подвиги и

захватила значительную часть мира после того, как она сокрушила Восточную

Римскую империю. Так вот, во всех этих странах, после падения римлян, и во всех

этих сектах сохранялась названная доблесть, и в некоторых из них до сих пор

имеется то, к чему надобно стремиться и что следует по-настоящему восхвалять.

Всякий, кто, родившись в тех краях, примется хвалить прошлые времена больше,

нежели нынешние, допустит ошибку. Но тот, кто родился в Италии и в Греции и не

стал в Италии французом или германцем, а в Греции - турком, имеет все основани

хулить свое время и хвалить прошлое. Ибо некогда там было чем восхищаться; ныне

же ничто не может искупить крайней нищеты, гнусности и позора: в странах сих не

почитается религия, не соблюдаются законы и отсутствует армия; теперь они

замараны всякого рода мерзостью. И пороки их тем более отвратительны, что больше

всего они гнездятся в тех, кто восседает pro tribunali, кто командует другими и

кто желает быть боготворимым.

Но вернемся к нашему рассуждению. Если, как утверждаю я, люди ошибаются,

определяя, какой век лучше, нынешний или древний, ибо не знают древности столь

же хорошо, как свое время, то, казалось бы, старикам не должно заблуждаться в

оценках поры собственной юности и старости - ведь и то, и другое время известно

им в равной мере хорошо, так как они видели его собственными глазами. Это было

бы справедливо, если бы люди во все возрасты жизни имели одни и те же суждения и

желания; но поскольку люди меняются скорее, чем времена, последние не могут

казаться им одинаковыми, ибо в старости у людей совсем не такие желания,

пристрастия и мысли, какие были у них в юности. Когда люди стареют, у них

убывает сила и прибавляется ума и благоразумия. Поэтому неизбежно, что все то,

что в юности казалось им сносным или даже хорошим, в старости кажется дурным и

невыносимым. Однако вместо того, чтобы винить свой рассудок, они обвиняют время.

Кроме того; так как желания человеческие ненасытны и так как природа

наделила человека способностью все мочь и ко всему стремиться, а фортуна

позволяет ему достигать лишь немногого, то следствием сего оказываетс

постоянная духовная неудовлетворенность и пресыщенность людей тем, чем они

владеют. Именно это заставляет их хулить современность, хвалить прошлое и жадно

стремиться к будущему даже тогда, когда у них нет для этого сколько-нибудь

разумного основания.

Не знаю, возможно, и я заслужил того, чтобы быть причисленным к

заблуждающимся, ибо в этих моих рассуждениях я слишком хвалю времена древних

римлян и ругаю наше время. Действительно, не будь царившая тогда доблесть и

царствующий ныне порок яснее солнца, я вел бы себя более сдержанно, опасаясь

впасть в ту самую ошибку, в которой я обвиняю других. Но так как' все это

очевидно для каждого, то я стану говорить смело! и без обиняков все, что думаю о

той и о нашей эпохе, дабы молодежь, которая прочтет сии мои писания, могла

бежать от нашего времени и быть готовой подражать античности, как только фортуна

предоставит ей такую возможность. Ведь обязанность порядочного человека - учить

других, как сделать все то хорошее, чего сам он не, сумел совершить из-за

зловредности времени и фортуны. Когда окажется много людей, способных к добру,

некоторые из них - те, что будут более всех любезны Небу, - смогут претворить

это добро в жизнь.

Поскольку в рассуждениях предыдущей книги говорилось о решениях,

принимавшихся римлянами по вопросам, касавшимся внутренних дел города, то в этой

книге мы поговорим уже о том, что предпринял римский народ для расширения своей

державы.

Глава II

С КАКИМИ НАРОДАМИ РИМЛЯНАМ ПРИХОДИЛОСЬ

ВЕСТИ ВОЙНУ И КАК НАЗВАННЫЕ НАРОДЫ

ОТСТАИВАЛИ СВОЮ СВОБОДУ

Ничто так не затрудняло римлянам покорение народов соседних стран, не

говоря уж о далеких землях, как любовь, которую в те времена многие народы

питали к своей свободе. Они защищали ее столь упорно, что никогда не были, бы

порабощены, если бы не исключительная доблесть их завоевателей. Многие примеры

свидетельствуют о том, каким опасностям подвергали себя тогдашние народы, дабы

сохранить или вернуть утраченную свободу, как мстили они тем, кто лишал их

независимости.

Уроки истории учат также, какой вред наносит народам и городам рабство.

Там, где теперь имеется всего лишь одна страна, о которой можно сказать, что она

обладает свободными городами, в древности во всех странах жило множество

совершенно свободных народов.

В те далекие времена, о которых мы сейчас говорим, в Италии, начиная от

Альп, отделяющих ныне Тоскану от Ломбардии, и до ее оконечности на юге, жило

много свободных народов. Это были тосканцы, римляне, самниты и многие другие

народы, населявшие остальную Италию. Нет никаких указаний на то, что в Италии

тогда имелись какиелибо цари за исключением тех, что правили в Риме, да еще

Порсены, царя Тосканы, род которого угас, но как и когда - история о том

умалчивает. Тем не менее совершенно очевидно, что в пору, когда римляне осаждали

Вейи, Тоскана была уже свободной и так радовалась свободе, до такой степени

ненавидела само имя государя, что когда вейенты для своей защиты избрали в Вейях

царя, а затем обратились к тосканцам за помощью против римлян, тосканцы после

долгих совещаний решили не помогать вейентам, пока те будут жить под властью

царя, полагая, что нехорошо защищать родину тех, кто уже подчинил ее чужой воле.

Нетрудно понять, почему у народа возникает такая любовь к свободной жизни.

Ведь опыт показывает, что города увеличивают свои владения и умножают богатства,

только будучи свободными. В самом деле, диву даешься, когда подумаешь, какого

величия достигли Афины в течение ста лет, после того как они освободились от

тирании Писистрата. Еще больше поражает величие, достигнутое Римом,

освободившимся от царей. Причину сего уразуметь несложно: великими города делает

забота не о личном, а об общем благе. А общее благо принимается в расчет,

бесспорно, только в республиках. Ибо все то, что имеет его своей целью, в

республиках проводится в жизнь, даже если это наносит урон тому или иному

частному лицу; граждане, ради которых делается сказанное благо, столь

многочисленны, что общего блага можно достигнуть там вопреки немногим, интересы

которых при этом ущемляются.

Обратное происходит в землях, где власть принадлежит государю. Там в

большинстве случаев то, что делается для государя, наносит урон городу, а то,

что делается для города, ущемляет государя. Так что когда свободную жизнь

сменяет тирания, наименьшим злом, какое проистекает от этого для городов,

оказывается то, что они не могут больше ни развиваться, ни умножать свою мощь и

богатство. Чаще же всего и даже почти всегда они поворачивают вспять. Если по

воле случая к власти и приходит доблестный тиран, который, обладая мужеством и

располагая силой оружия, расширяет границы своей территории, то это идет на

пользу не всей республике, а только ему одному. Тиран не может почтить ни одного

из достойных и добрых граждан, над которыми он тиранствует, без того, чтобы тот

тут же не попал у него под подозрение. Он не может также ни подчинять другие

города тому городу, тираном которого он является, ни превращать их в его

данников, ибо не в его интересах делать свой город сильным: ему выгодно держать

государство раздробленным, так чтобы каждая земля и каждая область признавала

лишь его своим господином. Вот почему из всех его завоеваний выгоду извлекает

один только он, а никак не его родина. Кто пожелает подкрепить это мнение

многими другими доводами, пусть прочтет, что пишет Ксенофонт в трактате <О

тирании>. Не удивительно поэтому, что древние народы с неумолимой ненавистью

преследовали тиранов и так любили свободную жизнь, что само имя свободы

пользовалось у них большим почетом. Вот пример того: когда в Сиракузах погиб

Гиероним, внук Гиерона Сиракузского, и весть о его смерти дошла до его войска,

стоявшего неподалеку от Сиракуз, войско поначалу принялось волноваться и

ополчилось против убийц Гиеронима, но, услышав, что в Сиракузах провозглашена

свобода, отложило гнев против тираноубийц и принялось думать, как бы в

означенном городе устроить свободную жизнь.

Не удивительно также, что народ жестоко мстит тем, кто отнимает у него

свободу. Примеров тому достаточно, я хочу указать лишь на события, имевшие место

в Керкире, греческом городе, во время Пелопоннесской войны. Тогда вся Греци

разделилась на две партии, одна из которых была на стороне афинян, другая -

спартанцев; следствием сего было то, что из многих городов, разделенных на

партии, одни стремились к дружбе со Спартой, а другие - с Афинами. Случилось

так, что когда в упомянутом городе верх одержали нобили и отняли у народа

свободу, народная партия с помощью афинян собралась с силами, захватила всю

знать и заперла нобилей в тюрьму, способную вместить их всех. Затем их начали

выводить оттуда по восемь-десять человек зараз под предлогом отправки в изгнание

и убивать, проявляя при этом большую жестокость. Проведав про то, оставшиеся в

тюрьме решили по возможности избежать столь позорной смерти и, вооружившись чем

попало, принялись защищать дверь в тюрьму, отбиваясь от тех, кто хотел в нее

ворваться. Сбежавшийся на шум народ сломал крышу тюрьмы и похоронил заключенных

в ней нобилей под ее обломками.

Потом в Греции было много других не менее ужасных и примечательных событий.

Из всего этого явствует, что за похищенную свободу люди мстят более энергично,

чем за ту, которую у них еще только собираются отнять.

Размышляя над тем, почему могло получиться так, что в те стародавние

времена народ больше любил свободу, чем теперь, я прихожу к выводу, что

произошло это по той же самой причине, из-за которой люди сейчас менее сильны, а

причина этого кроется, как мне кажется, в отличии нашего воспитания от

воспитания древних, и в основе ее лежит отличие нашей религии от религии

античной. Наша религия, открывая истину и указуя нам истинный путь, заставляет

нас мало ценить мирскую славу. Язычники же ставили ее весьма высоко, видя именно

в ней высшее благо. Поэтому в своих действиях они оказывались более жестокими.

Об этом можно судить по многим установлениям и обычаям, начиная от великолепи

языческих жертвоприношений и кончая скромностью наших религиозных обрядов, в

которых имеется некоторая пышность; скорее излишняя, чем величавая, однако не

содержится ничего жестокого или мужественного: В обрядах древних не было

недостатка ни в пышности, ни в величавости, но они к тому же сопровождались

кровавыми и жестокими жертвоприношениями, при которых убивалось множество

животных. Это были страшные зрелища, и они делали людей столь же страшными.

Кроме того, античная религия причисляла к лику блаженных только людей,

преисполненных мирской славы - полководцев и правителей республик. Наша же

религия прославляет людей скорее смиренных и созерцательных, нежели деятельных.

Она почитает высшее благо в смирении, в самоуничижении и в презрении к делам

человеческим; тогда как религия античная почитала высшее благо в величии духа, в

силе тела и во всем том, что делает людей чрезвычайно сильными. А если наша

религия и требует от нас силы, то лишь для того, чтобы мы были в состоянии

терпеть, а не для того, чтобы мы совершали мужественные деяния. Такой образ

жизни сделал, по-моему, мир слабым и отдал его во власть негодяям: они могут

безбоязненно распоряжаться в нем как угодно, видя, что все люди, желая попасть в

рай, больше помышляют о том, как бы стерпеть побои, нежели о том, как бы за них

расплатиться. И если теперь кажется, что весь мир обабился, а небо разоружилось,

то причина этому, несомненно, подлая трусость тех, кто истолковывал нашу

религию, имея в виду праздность, а не доблесть. Если бы они приняли во внимание

то, что религия наша допускает прославление и защиту отечества, то увидели бы,

что она требует от нас, чтобы мы любили и почитали родину и готовили себя к

тому, чтобы быть способными встать на ее защиту. Именно из-за такого рода

воспитания и столь ложного истолкования нашей религии на свете не осталось

такого же количества республик, какое было в древности, и следствием сего

является то, что в народе не заметно теперь такой же любви к свободе, какая была

в то время. Я полагаю также, что в огромной мере причиной тому было также и то,

что Римская Империя, опираясь на свои войска и могущество, задушила все

республики и всякую свободную общественную жизнь. И хотя Империя эта распалась,

города, находящиеся на ее территории, за очень редким исключением, так и не

сумели ни вместе встать на ноги, ни опять наладить у себя гражданский

общественный строй.

Как бы там ни было, римляне в каждой, даже самой отдаленной части света

встречали вооруженное сопротивление со стороны отдельных республик, которые,

объединившись вместе, яростно отстаивали свою свободу. Если бы римский народ не

обладал редкой и исключительной доблестью, ему никогда не удалось бы их

покорить. В качестве примера достаточно, по-моему, сослаться на самнитов. Они

были поразительным народом, и Тит Ливии это признает. Они были столь

могущественны и обладали такой хорошей армией, что могли оказывать сопротивление

римлянам вплоть до консульства Папирия Курсора, сына первого Папирия (иными

словами, на протяжении сорока шести лет), и это после многих поражений, после

того, как их земли не раз опустошались, а страна отдавалась на поток и

разграбление. Теперь эта страна, где некогда было множество городов и жило много

народа, являет вид чуть ли не пустыни; тогда же она была столь благоустроена и

столь сильна, что ее не одолел бы никто, если бы не обрушившаяся на нее римска

доблесть. Нетрудно уразуметь, откуда проистекала ее тогдашняя благоустроенность

и что породило ее нынешнюю неблагоустроенность: тогда все в ней имело своим

началом свободную жизнь, теперь же - жизнь рабскую. А все земли и страны,

которые полностью свободны, как о том уже было говорено, весьма и весьма

преуспевают. Население в них многочисленнее, ибо браки в них свободнее и поэтому

заключаются более охотно; ведь всякий человек охотнее рождает детей, зная, что

сумеет их прокормить, и не опасаясь того, что наследство у них будет отнято, а

также если он уверен не только в том, что дети его вырастут свободными людьми, а

не рабами, но и в том, что благодаря своей доблести они смогут сделатьс

когда-нибудь первыми людьми в государстве. В таких странах богатства все врем

увеличиваются - и те, источником которых является земледелие, и те, которые

создаются ремеслами. Ибо каждый человек в этих странах не задумываясь

приумножает и приобретает блага, которыми рассчитывает затем свободно

пользоваться. Следствием этого оказывается то, что все граждане, соревнуясь друг

с другом, заботятся как о частных, так и об общественных интересах и что общее

их благосостояние на диво растет.

Прямо противоположное происходит в странах, живущих в рабстве. Там тем

меньше самых скромных благ, чем больше и тягостнее рабство. Из всех же видов

рабства самым тягостным является то, в которое тебя обращает республика.

Во-первых, потому, что оно самое продолжительное и не дает тебе надежды на

освобождение. Во-вторых, потому, что ради собственного усиления республика

стремится всех других измотать и обессилить. Никакой государь не сможет

подчинить тебя себе в такой же мере, если только он не является государем -

варваром, разорителем стран и разрушителем человеческих цивилизаций, наподобие

восточных деспотов. Однако если государь человечен и не обладает

противоестественными пороками, то в большинстве случаев он любит, как свои

собственные, покорившиеся ему города и сохраняет в них все цехи и почти все

старые порядки. Так что, если города эти и не могут расти и развиваться так же

хорошо, как свободные, то по крайней мере они не гибнут, подобно городам,

обращенным в рабство. Говоря здесь о рабстве, я имею в виду города, порабощенные

чужеземцем, ибо о городах, порабощенных своим собственным гражданином, мною было

говорено выше.

Так вот, кто примет во внимание все вышесказанное, не станет удивлятьс

тому могуществу, каким обладали самниты, будучи свободными, и их слабости в ту

пору, когда они были уже порабощены. Тит Ливии свидетельствует об этом во многих

местах, особенно повествуя о войне с Ганнибалом. Там он рассказывает, как

притесняемые стоявшим в Ноле легионом самниты отправили к Ганнибалу послов

просить его о помощи. В своей речи послы сказали, что самниты около ста лет

сражались с римлянами силою собственных солдат и собственных полководцев, что

некогда они не однажды давали отпор сразу двум консульским армиям и двум

Консулам, но что теперь они впали в такое ничтожество, что лишь с огромным

трудом могут защитить себя от маленького римского легиона, находящегося в Ноле.

- *** -

перевод Хлодовского Р.

сканировано с: Никколо Макиавелли Сочинения. СПб.:Кристалл 1998.

OCR: 29\09\1998 VV:Lab