Часть 1.

Jean Baudrillard

De la Seduction

EDITIONS GALILEE

Жан Бодрийяр

Соблазн

Перевод с французского Алексея Гараджи

AD MARGINEM

Художественное оформление — Андрей Бондаренко

Данное издание выпущено в рамках программы Центрально-Европейского Университетат "Translation Project" при поддержке Центра по развитию издательской деятельности (OSI — Budapest) и Института "Открытое общество. Фонд Содействия" (OSIAF — Moscow)

Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин" при поддержке Министерства иностранных дел Франции и посольства Франции в России

Ouvrage realise dans le cadre du programme

d'aide a la publicaton Pouchkine avec le soutien du Ministere des Affaires Etrangeres francais et de I'Ambassade de France en Russie

ISBN 5-93321-017-X

© Editions Galilee. Paris, 1979.

© Издательство Ad Marginem. Москва, 2000.

Сканирование: Янко Слава || yanko_slava@yahoo.com | | http://www.chat.ru/~yankos/ya.html | Icq# 75088656

Содержание. 2

Вхождение в конечное. 3

Жан Бодрийяр. Соблазн. 18

I Эклиптика пола. 21

Вечная ирония общественности. 31

Порно-стерео. 58

Seducere / Producere. 72

II Поверхность бездны. 92

Священный горизонт видимостей. 93

Обманка, или Очарованная симуляция. 104

I'll be your mirror 115

Смерть в Самарканде. 123

Тайна и вызов. 133

Личина обольстительницы. 142

Ироническая стратегия обольстителя. 163

Страх быть обольщенным. 198

III Политическая судьба соблазна. 214

Страсть правила. 214

Дуальное, полярное, дигитальное. 252

Игровое и холодный соблазн. 256

Соблазн — это судьба. 292

От переводчика. 295

Содержание

Елена Петровская. Вхождение в конечное.............................................?

Жан Бодрийяр. Соблазн

1. Эклиптика пола................................................................................29

Вечная ирония общественности................................................41

Порно-стерео................................................................................68

Seducere / producere........................................................................... 82

2. Поверхностные бездны.................................................................103

Священный горизонт видимостей................................................. 105

Обманка, или Очарованная симуляция.........................................116

I'll be your mirror............................................................................... 127

Смерть в Самарканде......................................................................135

Ироническая стратегия обольстителя............................................ 175

Страх быть обольщенным...............................................................210

3. Политическая судьба соблазна...................................................227

Страсть правила..............................................................................229

Игровое и холодный соблазн..........................................................271

Соблазн — это судьба......................................................................308

Алексей Гараджа. От переводчика........................................................313

Вхождение в конечное

Есть способ чтения книг, оставляющий их воспри­ятие открытым: это значит, что неявные отсылки остаются невосстановленными, что книга не попа­дает в ряд других — ей предшествующих и ее про­должающих, — что сами понятия, наконец (если издание является "научным"), так и не обретают своей непреложной окончательности. Короче, от книги в целом остается лишь некое ощущение, воз­можно даже некий соблазн, не требующие никакой определенности, — печать стиля, память настрое­ния, неполный образ разыгранных тем. (Именно "разыгранных" — темы становятся скорее музыкаль­ными, и их предписанный порядок растворяется в моей комбинаторике: я помню только те из них, что меня зацепили и увлекли благодаря тому, что затронули мои интерес.) Можно ли надеяться прочи­тать так Жана Бодрийяра, в беспамятстве или неве­дении, прочитать "Соблазн" самим соблазном — хотя для философа это важное понятие, далекое от пси­хологических нюансов межличностных взаимоотно-

7

шений? (Но и верное им—в своем частном значе­нии; только в этом случае речь пойдет о другом гра­дусе соблазна, о соблазне, совращенном со своего истинного пути: вот почему тут его фактическое содержание — уклонение от растущих ставок и рис­кованной случайности Игры.) Можно ли, иными словами, извлечь (дополнительный) смысл из бодрийяровской манеры письма, самой по себе заво­раживающей? По-видимому, да, даже если этим и будет нанесен ущерб выстроенной философом обоб­щающей теоретической модели. (Впрочем, ее кон­туры проступают уже при фрагментарном чтении:

ясно, например, что знак наделяется в современ­ную эпоху небывалыми характеристиками — он су­ществует сам по себе, не отсылая более ни к рефе­ренту, ни к реальности. С другой стороны, потоки знаков, образующие код, есть способ политэкономического функционирования развитой системы: эта система уравнивает знаки и товары и довольствует­ся производством одних лишь эффектов реальности. Тотальная симуляция. Засилье гиперреального.)

В этой книге сам соблазн в его предельном выра­жении как будто постоянно ускользает. Мы не зна­ем больше такого соблазна: дуально-дуэльного, аго­нического, или состязательного, соблюдающего условное правило в противовес необходимому за­кону. Мы не знаем соблазна брошенного вызова, на которой обязателен неравноценный ответ. Иными

8

словами, не знаем соблазна как судьбы. Но когда его знали? Да и как мы можем знать о нем, если все, что от него осталось, это притчи, философс­кие повествования, литературные рассказы? Если это (дабы завершить короткий список) искусство дарящих чистую видимость обманок, азартные игры и отчасти травестийный опыт? Короче, если все, что окружает нас сегодня, это прирученный, "микшированный" соблазн, превратившийся в разновид­ность ностальгии? Ностальгию вызывает тайна, ко­торую отняли, смысл, который стал бессмыслицей, глубина, совпавшая с поверхностью. Ее вызывает дальнейшее наращивание измерений зримости и слышимости (мира и вещей), когда доступным ста­новится все, включая собственные, столь необхо­димые для жизни, фантазмы. (Действительно, раз­ве не вызывает клонирование с его перспективой безудержного умножения Одного и Того Же нос­тальгию по Другому — и в первую очередь в самом себе? Скажем больше: этот Другой — двойник, тень, бессознательное, то есть отчужденный образ само­го себя, который предстояло заново присвоить, — и был условием формирования личности, существо­вавшей до сих пор. Смерть окончательно изгоняется из жизни даже в этом символическом обличье.) Итак, когда же был известен "настоящий" соблазн? Бодрийяр сознательно не строит никакой генети­ческой схемы. Лишь раз он говорит о переходе от

9

ритуального к социальному и от последнего к... Но дальше следует серия вопросительных знаков, сим­волизирующих бессмысленность любых прогнозов. Ясно, однако, что ритуальное, или церемониаль­ное, предшествует социальности. Это способ орга­низации так называемых примитивных обществ, основанных на символическом обмене. (Однако для кого примитивных? Разве нет в этом определении высокомерия культуры прогресса, культуры, не менее ограниченной во времени и по сфере своего (воз)действия, нежели те самые общества, которые она стремится встроить в собою же детерминиро­ванный эволюционный ряд?)

Мы понимаем, что символический обмен — иное взаимодействие людей, вещей и знаков по сравне­нию с известным нам сегодня. Всякая произволь­ность знака снимается взаимным обязательством — правилом, производным от конкретных ситуации и статуса. Можно сказать, что обязательство и есть знаковая референция, что правилом задаются как сами коммуниканты (вернее, партнеры), так и их отношение. Знаки в некотором смысле "связаны", но в этой связанности обратимы: дар оборачивает­ся неэкономическим отдаром, обмен — жертвоп­риношением, жизнь — смертью, а время — цикли­ческой фигурой. Но все это — скорее проекция бодрийяровской "обратимости" ("реверсии") как клю­чевого понятия в общества прошлого: в книге мы

10

не найдем развернутых данных касательно ритуаль­ных сообществ. Лишь намек на такое их устройство, где нет ни прибыли, ни производства — "экономи­ки", организованные по принципу растраты, об­щества, где время циркулирует, объединяя мерт­вых и живых (и с этими мертвыми приходится со­стоять в постоянном контакте, разом задабривая их и пугая, словом, соблазняя так, чтобы отвлечь от живущих). Повторяем: никакого этнографического материала, только аура иных присутствий, угады­ваемых в формализованных правилах игры (неваж­но, конкретной или обсуждаемой как самый меха­низм ритуала). Из чего напрашивается вывод: соблазн (ритуал) в своей чистой форме (если угодно — со­блазн как таковой) интересен Бодрийяру не как яв­ление истории. Да и какой, спросим мы себя, исто­рии, когда первобытные общества — не столько начальный ее этап, сколько системы (за неимени­ем лучшего слова), рядоположенные нашей собствен­ной, существующие не "до" или "перед", а в изме­рении своеобразной параллельности, как раз и по­зволяющей задействовать их в качестве базовой объяснительной модели? Даже если Бодрийяр и внимателен к смене форм знакового обращения, в книге о соблазне его историзм как будто немного подавлен: он говорит преимущественно из сегод­няшнего дня и о дне сегодняшнем. Ретроспектив­ные наброски и близкие к антиутопии прогнозы —

11

лишь щупальца, которыми обрастает тотальное в своей совершенности сегодня.

Прельщают видимости (apparences). Именно там, где отсутствует одно из измерений реальности (как в обманке) и где одновременно создается ирони­ческое ощущение ее переизбытка, по-прежнему господствует соблазн. Видимости генерируют эффект своеобразного коллапса восприятия: надвигаясь со всех сторон с головокружительной быстротой, опу­стошенные знаки (например, изображенные пред­меты) лишают субъект возможности удерживать их в привычном перспективном поле взгляда и интер­претации. Остается лишь тактильное ощущение ве­щей, нечто сродни галлюцинации, предшествую­щей представлению (в том числе и зрелищу) и упо­рядоченной деятельности сознания. Ощущение ре­альности всегда ирреально — ее нельзя застичь на­прямую. Напрямую действует все то, что в конеч­ном счете противостоит реальному: начиная с про­стой психической нейтрализации внешних воздей­ствий, с вытеснения опыта как сиюминутного пе­реживания (он будет возвращаться лишь потом, в искаженном виде образа или же симптома) и кон­чая концептуальным членением фрагментов дей­ствительности и самого восприятия. И даже если вслед за Бодрийяром усомниться во фрейдовской модели вытеснения, равно как в правоте психоана­лиза вообще, имеющего дело с тем, что подлежит

12

разоблачению — выведению на поверхность, про­яснению, а значит, подчинению строю истины, полагаемой в качестве конечной цели, — даже в этом случае преодоления бинарных оппозиций (со­знание — бессознательное) приходится признать, что непосредственного доступа к реальности мы не имеем. Реальность может тенью промелькнуть в опу­стошенном знаке, и реальность эта — заключен­ный в нем соблазн. Вернее так: нет никакой иной реальности, кроме сугубо постановочной, и именно обманка своей реалистической избыточностью дает нам это недвусмысленно понять. (Впрочем, неверно говорить о реализме: то, что мы видим, находится по ту сторону эстетических норм. Обманка — не жи­вопись, это неживописное в самом искусстве запе­чатлевать красками на холсте. Что же запечатлевает­ся? Отнюдь не функциональные объекты, но ка­кие-то предметы, пришпиленные к деревянной веч­ности — плоскому обездвиженному фону без вся­кой меры глубины. Обманка — то, что относится к условию возможности зримости, а не к изображе­нию чего-то. Если обманка и выделяется в жанр, то этот жанр всегда проблематичен: живопись, един­ственным обоснованием которой является (опти­ческий) обман.)

Бодрийяр, следовательно, заостряет выдвинутый нами тезис: реальность — лишь эффект реальности, производное от некоего уговора, это принцип, упо-

13

рядочивающий наши отношения в мире и с миром. Можно ли в таком случае постулировать реальность соблазна? Реальность видимостей, игры, правила, иррациональных ставок, смертельного в своем ис­ходе поединка? Реальность жертвенного отношения, отношения не экономии (психологической, эроти­ческой и т.п.), но траты, при котором рисунок дей­ствий соблазнителя — не что иное, как зеркальное отражение готовой обольститься жертвы? Можно ли наделять реальностью этот жертвенный пакт, объе­диняющий дуэлянтов, это следование ритуалу, от­меняющее в своей основе закон (когда есть прави­ло и следование таковому, вопрос о законе и его трансгрессии отпадает сам собой: внутри правила нет ни одной черты, которую можно было бы пере­ступить, а соблюдение любого имманентного пра­вила автоматически выводит за рамки запредельно­го сообществу закону)? Скажем сразу: такая реаль­ность для нас маргинальна. Реальность соблазна не только потеснена и ограничена современным об­ществом (подчинение игры как таковой педагоги­ческим целям; специальные места для азартных игр и еще более регламентированные — для общения трансвеститов), но сегодня и она неустанно пере­водится в знаки, в эдакий смягченный соблазн дигитальной, то есть состоящей из сигналов, субъек­тивности. Холодный соблазн. Эта метафора (оксю­морон?) возникает из противопоставления нынеш-

14

них форм обольщения страсти, сопровождающей "высокий" соблазн. Вместо вызова — подключение к сетям, становление телеэкраном, уже не воспро­изводящим (если допустить, что такое было), а по­рождающим события. Узнать что-либо из телепере­дач — не пережить явление заново либо впервые (пример: специальная программа о Холокосте), но предать его окончательному забвению, на сей раз эстетическому (ничего недосказанного, никакой вины, никакой исторической несправедливости — все разрешается в универсальности телесообщения). Симуляционные потоки, замкнутые сами на себя. К этому следует прибавить и утрату тела в качества последнего прибежища соблазна: теперь усилиями новых технологий тело превращено в считываемый и воспроизводимый генетический код. (Клонирование: никаких мук прокреации, но и никакой игры случайности. Из единственной клетки — материнс­кой ли, отцовской — получается идеальный двой­ник. Конец нарциссизма: Другой и есть я в собствен­ном смысле этого слова.)

Мы сказали: реальность соблазна. Уточним: это та единственная реальность, которая и занимает Бодрийяра Говоря так, мы имеем в виду не столько сущее, или то, что наличествует "объективно", сколь­ко способ преломления мира в сознании субъекта. Утверждая, что соблазн обволакивает реальность, никогда с ней не смешиваясь, что он создает свое-

15

образную пустоту в сердце власти — но точно так же и производства, этого выведения на свет всего и вся, — разводя тем самым соблазн и истину, со­блазн и необратимость смысла (смысл может быть только линейно наращиваемым), Бодрийяр, на наш взгляд, выступает уже не просто критиком соци­альной системы технотронного капитализма, но дает философский абрис некоей фундаментальной впи­санности человека в мир, погребенной под поздней­шими слоями познавательных рационализаций. По­этому не будем множить реальности (есть еще и гиперреальность как отражение перцептивно-позна­вательной картины современности) и согласимся с тем, что соблазн, как он употребляется в одноимен­ной работе, есть понятие временное лишь в том смысле, в каком оно может быть отнесено к самой структуре субъективности. Не более того. Что инте­ресно в названной структуре, так это ей присущая безличность. Тонкий анализ киркегоровского "Днев­ника обольстителя" вскрывает соблазнение как не­кую "драматургию без субъекта", или же такое "ри­туальное исполнение формы", когда "субъекты по­глощаются без остатка". Отсюда — понятия вздува­емых ставок, состязательного поединка, или пак­та, связывающего обольстителя и жертву (впрочем, последняя сама есть вызов — вызов обольстителю;

включенная в сверхчувственный "жертвенный про­цесс", она требует от обольстителя только одного:

16

чтобы он был проводником (оператором) этого смер­тельного процесса. Оба принадлежат не себе, но им­манентному рисунку Ритуала.).

Часто та же идея преподносится как обратимость знаков. Обратимость знаков есть фигура полемичес­кая по отношению к их "нормальному" культурно-лингвистическому функционированию: знаки полярны и в совокупности образуют упорядоченные коды. Трудно вообразить знаки подвешенные, "от­пущенные на волю", освобожденные от служения интерпретации, — особенно это трудно сделать в обществе "сверхобозначения", в том непристойном, по определению Бодрийяра, обществе, где все без исключения переводится в "видимый и необходи­мый знак". Обратимость знаков — преодоление (хотя бы только мыслительное) "естественного порядка" вещей с его производством, враз значимых и зна­чащих, объектов, удовольствий и желаний. Обрати­мость знаков — это, в частности, соблазн, возвра­щенный психоанализу (и взрывающий его тем са­мым), или это суггестивная сила анаграмм, так и пребывающих по сей день втуне (Бодрийяр напо­минает, что в качестве наук и психоанализ и линг­вистика зиждятся на "неудаче": Фрейд отказывает­ся от теоретической работы с соблазном, Соссюр — от своего первоначального увлечения анаграммами, этой неуправляемой глубиной языка). Словом, об­ратимость знаков есть момент затемненности и нео-

17

беспеченности смысла, та самая смысловая недо­статочность, а лучше сказать текучесть, открытость, которая и является конститутивной для субъекта. (Заметим: субъект не "порнографичен", порнографична познавательная установка, в соответствии с которой он полностью лишает(ся) "тайны". Иначе говоря невидимого, — в первую очередь в самом себе.)

Именно с этих позиций возможен разговор о женственности — первое, что без труда приходит в голову в связи с "материей" соблазна (Бодрийяр и начинает свое рассмотрение отсюда). Женское — уже не пол в качестве знакового образования (удвоение биологического знаками социального). Женское — то, что располагается по ту сторону любой выявля­емой и в конечном счете субстантивируемой "жен­ственности" — будь то вытесненной или победив­шей. Попытка придать женскому "место", факти­чески утверждает Бодрийяр, есть его радикальная нейтрализация в терминах "мужских" — если угод­но метафизических — оппозиций: даже торжеству­ющая "женственность" в лице отдельных разновид­ностей феминизма, озабоченных сексуальным рав­ноправием с акцентом на различие (женское жела­ние и удовольствие) — не что иное, как подыгры­вание все той же системе (производственной = ес­тественной) функциональности, отдающей приори­тет всеобщей экономии пола. В то время как само

18

женское никогда не принадлежало дихотомии по­лов, не зависело от форм своего подчас уму непос­тижимого воплощения (да и что хорошего в том, что сегодня, к примеру, "феминизирована" вся область массового потребления: "женскими" каче­ствами доступности, безотказности, непрерывной готовности к использованию автоматически наде­ляются многие из рекламируемых товаров?). Женс­кое — "принцип неопределенности". Торжество видимостей. Природа соблазна. (Можно было бы так сказать, если бы не явная идиосинкразия Бодрийяра по отношению к природному как дополняюще­му производство.) Поэтому женское допустимо пред­ставить как своеобразную матрицу субъективности. (Matrice, matrix: матрица, штамп, но и матка — ут­вердительная многозначность, в свое время обыг­ранная Деррида.) Субъективность, о которой мы говорим, не является портретом, списанным с на­туры, или набором качеств, позволяющих сконст­руировать некий обобщенный современный типаж. "Женское", намекает Бодрийяр, имеется в каждом;

поскольку же это вовсе не проблема пола, но "веч­ная ирония общественности" (Гегель), то его мож­но считать "архаической" формой субъективности — даже "архесубъективности" (если подхватить дерридианский мотив, отсылающий к никогда не быв­шему истоку), — когда сама эта форма, верная ис­кусу соблазна, остается в некотором роде скрытой

19

от глаз. Это то, что действительно не относится к порядку представления и что тем не менее любой порядок предопределяет — но не как детермина­ция, а как судьба. То, что позволяет мыслить по-другому, в том числе и субъективность, в ее потреб­ности и невозможности совладать с самой собой. Обольщение собственным образом, самообольще­ние, как (инволюционное) погружение в смерть. Вхождение в конечное. Вот чем, по-видимому, так прельстительно "женское", так прельстителен со­блазн.

Однако вопрос, поставленный нами в начале — относительно смыслопорождающих эффектов бодрийяровского письма — так и остался, похоже, от­крытым. Невольно для себя мы стали прочерчивать пути понимания — усилие, с необходимостью при­вносящее некий порядок извне. Между тем, и ос­новные термины философа — видимости, (гипер)-реальность и др. — находятся в поле своеобразной смысловой обратимости: за ними не закреплена единственная и исчерпывающая ценность (за ис­ключением разве что сугубо познавательной). Даже соблазн, при всех указаниях на возможную сферу применимости этого понятия, продолжает звучать чем-то вроде заклинания, метафорически выражен­ного предостережения не доверять — собственному пониманию. А это означает: все время отсрочивать момент "присвоения" соблазна, в том числе и как

20

"теории", отодвигать этот невидимый и неосязае­мый рубеж, превращая его в горизонт еще не со­стоявшейся интерпретации. И все же мы смеем на­деяться, что траектории, намеченные нами, не столько самостийны, сколько во многом производны от тематических и терминологических колеба­ний текста, от ощущения соприкосновения с тем, что плохо поддается называнию — даже если эта фигура, этот контур "субъекта без субъекта" и обо­значен с самого начала как "соблазн".

Елена Петровска

Жан Бодрийяр. Соблазн

Неизбывная судьба отягчает соблазн. Религии он пред­ставлялся дьявольским ухищрением с колдовскими либо приворотными целями. Соблазн — это всегда соблазн зла. Или мира. Мирской искус. И это проклятие, нало­женное на соблазн религией, без изменений восприни­мается моралью и философией, а ныне подхватывается психоанализом и дискурсом "освобождаемого желания". Может показаться парадоксальным, что сегодня, когда так вырос спрос на секс, на зло, на перверсию, когда все некогда проклятое справляет возрождение, часто так или иначе запрограммированное, соблазн все-таки по-пре­жнему остается в тени, а то и вовсе окутывается мраком.

Ведь в XVIII веке о нем еще говорили. И не просто говорили: вызов, честь, соблазн — все это в аристокра­тической культуре вызывало самую жгучую заинтересо­ванность. Буржуазная Революция кладет этому конец (последующие революции покончили с этим беспово­ротно — любая революция первым делом кладет конец соблазну видимостей). Буржуазная эпоха всецело пре­дана природе и производству, а эти вещи весьма чужды

25

или даже определенно смертельны для соблазна. По­скольку же и сексуальность, как говорит Фуко, вырас­тает из процесса производства (дискурса, речи и жела­ния), то ничего удивительного, что соблазн был еще больше оттеснен ею в тень. Вечно нам подсовывают эту природу — то, бывало, добрую природу души, то доброе естество материальных вещей, а то еще психическую природу желания, — природа добивается своего безого­ворочного исполнения через все мыслимые метаморфо­зы вытесненного, через освобождение всех мыслимых энергий — психических, социальных, материальных.

Но соблазн никогда не вписывается в природный или энергетический строй — он всегда относится к строю искусственности, строю знака и ритуала. Вот почему все крупнейшие системы производства и толкования неиз­менно исключали его из своего концептуального поля — к счастью для соблазна, поскольку именно извне, из этой глубокой заброшенности он продолжает их преследо­вать, угрожая низвергнуть. Соблазн всегда подстерегает случай разрушить божественный строй, пусть даже и трансформированный в строй производства и желания. Для всех ортодоксий соблазн продолжает быть пагубным ухищрением, черной магией совращения и порчи всех истин, заклятием и экзальтацией знаков в злокозненном их употреблении. Всякому дискурсу угрожает эта вне­запная обратимость или поглощение в собственных зна­ках, не оставляющее и следа смысла. Вот почему все дис­циплины, в качестве аксиомы полагающие связность и

26

целесообразность своих дискурсов, могут лишь гнать и заклинать соблазн. Вот где сходятся соблазн и женствен­ность, вот где они всегда смешивались. Потому что лю­бую мужественность всегда преследовала эта угроза вне­запной обратимости в женственное. Соблазн и жен­ственность неизбежны — ведь это оборотная сторона пола, смысла, власти.

Сегодня экзорцизм соблазна становится еще более ожесточенным и систематическим. Мы вступаем в эпо­ху окончательных решений — сексуальная революция, производство, контроль и учет всех лиминальных и сублиминальных наслаждений, микропроцессорная обра­ботка желания, чьим последним аватаром предстает женщина — производительница себя самой как женщи­ны и как пола. Конец соблазна.

Или торжество соблазна мягкого — бесцветная, рас­сеянная феминизация и эротизация всех отношений внутри размякшей социальной вселенной.

Или же ни то, ни другое. Потому что ничто не пре­взойдет соблазн — даже тот строй, который его уничто­жает.

I Эклиптика пола

Нет сегодня менее надежной вещи, чем пол — при всей раскрепощенности сексуального дискурса. Вопреки буй­ной пролиферации фигур желания — нет сегодня ниче­го менее надежного, чем желание.

Что до пола, то и здесь пролиферация близка к пол­ному распылению. Вот в чем секрет этой эскалации про­изводства пола, знаков пола, вот откуда этот гиперреализм наслаждения, особенно женского: захватив поли­тическую и экономическую рациональность, принцип неопределенности распространился и на рациональ­ность сексуальную.

Стадия освобождения пола есть также стадия его индетерминации. Нет больше никакой нехватки, ника­ких запретов, никаких ограничений: утрата всякого референциального принципа. Экономическая рациональ­ность держится лишь за счет нищеты, она улетучивает­ся с осуществлением своей цели, как раз и состоящей в ликвидации даже призрака нищеты. Желание тоже дер­жится только благодаря нехватке. Когда же оно всецело переходит в запрос, безоговорочно операционализиру-

31

ется, желание утрачивает реальность, поскольку лиша­ется воображаемого измерения, оно оказывается повсю­ду — но лишь в качестве обобщенной симуляции. Этот-то призрак желания и обретается в почившей реальнос­ти пола. Секс повсюду — только не в сексуальности (Барт).

Перемещение центра тяжести сексуальной мифоло­гии на женское совпадает с переходом от детерминации к общей индетерминации. Женское замещает мужское, но это не значит, что один пол занимает место другого по логике структурной инверсии. Замещение женским означает конец определимого представления пола, пе­ревод во взвешенное состояние закона полового разли­чия. Превознесение женского корреспондирует с апо­геем полового наслаждения и катастрофой принципа реальности пола.

И женственность пылает в этом смертоносном вихре гиперреальности пола, как некогда, но совсем иначе, горела она в иронии и соблазне.

Прав Фрейд: существует только одна сексуальность, только одно либидо — мужское. Сексуальность есть эта жесткая, дискриминантная структура, сконцентриро­ванная на фаллосе, кастрации, имени отца, вытеснении. Другой просто не существует. Без толку пытаться вооб­разить нефаллическую сексуальность, без перегородок и демаркаций. Без толку пытаться в этой структуре пе-

32

ретащить женское по другую сторону черты, перемешать термины оппозиции — структура либо остается прежней:

все женское абсорбируется мужским; либо просто раз­валивается, и нет больше ни женского, ни мужского:

нулевая ступень структуры. Именно это, кажется, и про­исходит сегодня, причем все сразу: эротическая поли­валентность, бесконечная потенциальность желания, подключения, преломления и напряжения либидо — все эти многочисленные варианты одной освободительной альтернативы, явившейся из пределов психоанализа, освобожденного от Фрейда, или же из пределов жела­ния, освобожденного от психоанализа, все они за вне­шним накалом и кипением сексуальной парадигмы смы­каются в направлении индифференциации структуры и ее потенциальной нейтрализации.

Для того, что зовется женским, ловушка сексуальной революции состоит в том, что оно запирается в этой единственной структуре, где обречено либо на негатив­ную дискриминацию, когда структура крепка, либо на смехотворный триумф, когда структура ослаблена.

Однако на самом деле женское вне этой структуры, и так было всегда: в этом секрет силы женского. Подоб­но тому как о вещи говорится, что она длится, посколь­ку ее существование неадекватно ее сущности, так же о женском следует сказать, что оно соблазняет, поскольку никогда не оказывается там, где мыслится. Нет его, ста­ло быть, и в той истории страданий и притеснений, ко­торую о нем распространяют: историческая голгофа

33

женщин — только маска, под которой ловко прячется женское. Маска рабской зависимости. Но к этой уловке женское вынуждается лишь в той самой структуре, где его определяют и вытесняют, где сексуальная револю­ция определяет и вытесняет его еще более драматично — но что за странная аберрация как нарочно (нарочно для кого? понятно, что для мужского) заставляет нас верить, что здесь-то и разворачивается вся история женского? Вот оно, вытеснение, уже в полном объеме присутству­ющее в рассказе о сексуальной и политической нищете женского, оставляя за скобками любой иной способ про­явления силы и суверенности.

Но есть альтернатива сексу и власти, о которой пси­хоанализ ничего не может знать, потому что его аксио­матика носит сексуальный характер, и нет сомнений, что альтернатива эта действительно относится к строю жен­ского, понятого уже за рамками оппозиции мужское/ женское — мужской по существу, сексуальной по назна­чению, не допускающей ни малейшего нарушения, по­скольку в таком случае она просто прекращает свое су­ществование.

И эта сила женского есть сила соблазна.

Упадок психоанализа и сексуальности как жестких структур, их измельчание в психомолекулярной вселен­ной (где, кстати, и происходит их окончательное осво­бождение) позволяет нам разглядеть иную вселенную

34

(параллельную первой в том смысле, что они нигде не пересекаются), которая истолковывается уже не в тер­минах психических и психологических отношений, не в терминах вытеснения или бессознательного, но в тер­минах игры, вызова, агонистических дуальных отноше­ний и стратегии видимостей: в терминах обольщения и соблазнительной обратимости взамен структуры и раз­личительных оппозиций, — вселенную, в которой жен­ское уже не противостоит мужскому, но соблазняет его.

В стихии соблазна женское перестает быть марки­рованным либо немаркированным термином. Оно не подразумевает "автономии" желания или наслаждения, автономии тела, речи или письма, которую оно будто бы утратило (?), не взыскует своей истины, но — со­блазняет.

Конечно, эта суверенность соблазна может называть­ся женской лишь с той же долей условности, с какой сек­суальность изображается в основе своей мужской, но суть в том, что форма эта существовала всегда — обри­совывая, где-то по краям, женское как нечто такое, что не является ничем, никогда не "производится", никог­да не оказывается там, где выводится (и уж наверняка отсутствует в разного рода "феминистских" потугах), — причем в перспективе не какой-то там бисексуальности, психической или биологической, но транссексуальнос­ти соблазна, которую стремится подавить вся сексуаль­ная организация, да и собственно психоанализ, чья ис­ходная аксиома (нет иной структуры, кроме структуры

35