Часть 2.

сексуальности) делает его врожденно неспособным го­ворить о чем-либо еще.

Что противопоставляют женщины в своем движении протеста фаллократической структуре? Автономию, раз­личие, специфику желания и наслаждения, иное пользо­вание своим телом, речь, письмо — никогда соблазн. Они его стыдятся, считая искусственной инсценировкой своего тела, судьбой, сплетенной из подчиненности и продажности. Они не понимают, что соблазн представ­ляет господство над символической вселенной, тогда как власть — всего лишь господство над реальной. Суверен­ность соблазна несоизмерима с обладанием политичес­кой или сексуальной властью.

Странный и лютый сговор феминистского движе­ния со строем истины. Ведь соблазну дается бой, он от­вергается как искусственное отклонение от истины женщины — истины, которая в последней инстанции должна-таки быть обнаружена вписанной в ее тело и ее желание. А это все равно, что одним махом перечер­кнуть огромное преимущество женского, которое в том и заключается, что женское никогда, в известном смыс­ле, даже не подступалось к истине, оставляя за собой аб­солютное господство над царством видимостей. Имма­нентная сила соблазна: все и вся отторгнуть от своей ис­тины и вернуть в игру, в чистую игру видимостей, и в ней моментально переиграть и опрокинуть все системы

36

смысла и власти: раскрутить волчком видимости, ра­зыграть тело как видимость, отняв у него глубину же­лания, — ведь все видимости обратимы — лишь на этом уровне системы хрупки и уязвимы — смысл уязвим толь­ко для колдовства. Только невероятное ослепление по­буждает отрицать эту силу, равную всем прочим и даже превосходящую их все, поскольку она опрокидывает их простой игрой стратегии видимостей.

Анатомия — это судьба: так говорил Фрейд. Можно только недоумевать, что отказ женского движения от этой судьбы, фаллической по определению и скреплен­ной печатью анатомии, открывает альтернативу, кото­рая по-прежнему остается чисто анатомической и био­логической.

"Женское удовольствие не связано с выбором между клиторальной активностью и вагинальной пассивностью. Удо­вольствие от ласки влагалища вовсе не должно заменять удовольствие от ласки клитора. Оба незаменимы, и оба сходятся к общей вершине женского оргазма... Среди прочего ласка груди, поглаживание лобка, приоткрытие губ, маят­никовое надавливание на заднюю стенку влагалища, каса­ние шейки матки и т.д., если упомянуть лишь некоторые из специфически женских удовольствий" (Люс Иригарэ).

Женская речь? Но это по-прежнему анатомическая речь, все та же речь тела. Женская специфика оказыва-

37

ется в дифракции эрогенных зон, в децентрированной эрогенности, рассеянной поливалентности оргазма и преображении всего тела желанием — таков лейтмотив, пронизывающий не только всю сексуальную и женскую революцию, но и всю нашу культуру тела, от анаграмм Бельмера до машинных подключений Делёза. Всегда речь идет о теле, если не анатомическом, то по край­ней мере органическом и эрогенном, о функциональ­ном теле, которое даже в этой распыленной и метафо­рической форме имеет своим назначением оргазм, а ес­тественной манифестацией — желание. Одно из двух:

либо тело, о котором тут говорится, всего лишь метафо­ра (но о чем же тогда толкуют сексуальная революция и вся наша культура, давно ставшая культурой тела?), либо эта речь тела, эта речь женщины означает, что мы окон­чательно захвачены анатомической судьбой, анатомией как судьбой. Никакого радикального противоречия фрейдовской формуле во всем этом.

И нигде не слышно о соблазне, об обработке тела не желанием, но лукавством, о теле соблазненном, теле со­блазняемом, отеле, страстно отрываемом от своей исти­ны, той этической истины желания, что неотступно нас преследует, истины серьезной и глубоко религиозной, ко­торую воплощает сегодня тело и для которой, как прежде для религии, соблазн точно такие же порча и коварство, — нигде не слышно о теле, предавшемся видимостям.

Но только соблазн радикально противостоит анато­мии как судьбе. Только соблазн разбивает различитель-

38

ную сексуализацию тел и вытекающую отсюда неизбеж­ную фаллическую экономию.

Наивно любое движение, верящее в возможность подрыва системы через ее базис. Соблазн являет боль­шую ловкость, являет как бы спонтанно и с ослепитель­ной очевидностью — ему нет нужды доказывать и пока­зывать себя, нет нужды себя обосновывать — он сказы­вается непосредственно, в переворачивании всякой мнимой глубины реального, всякой психологии, всякой анатомии, всякой истины, всякой власти. Соблазну из­вестно, и в этом его тайна, что никакой анатомии нет, нет никакой психологии, что все знаки обратимы. Ему не принадлежит ничего, кроме видимостей — от него ускользают все формы власти, но он способен обратить все ее знаки. Что может противостоять соблазну? Вот где единственная подлинная ставка в этой игре: контроль и стратегия видимостей против силы бытия и реальности. Бесполезно пытаться разыграть бытие против бытия, истину против истины — все это ловушка подрыва ос­нов, — но, оказывается, достаточно легкой манипуляции видимостями.

А что такое женщина, если не видимость? Именно как видимость женское поражает глубину мужского. И чем восставать против такой "оскорбительной" формулиров­ки, женщинам следовало бы дать себя соблазнить этой истиной, потому что именно здесь секрет их силы — силы, которую они теряют, выставляя против глубины мужского глубину женского.

39

Точнее, мужскому как глубине противостоит даже не женское как поверхность, но женское как неразли­чимость поверхности и глубины. Или как неразличенность подлинного и поддельного. "Женственность как маскарад" Жоан Ривьер (La Psychanalyse, № 7) как раз об этом — весь соблазн в одном фундаментальном по­ложении: "Подлинна женщина или поверхностна — по сути дела, это одно и то же".

Такое можно сказать только о женском. Мужское знает надежный способ различения и абсолютный кри­терий истинности. Мужское определенно, женское не­разрешимо.

И это положение, согласно которому в женском ли­шается основания само различие между подлинным и искусственным, странным образом совпадает с форму­лой, определяющей пространство симуляции: здесь так­же невозможно провести различие между реальным и моделями, нет никакой иной реальности, кроме той, что секретируется симуляционными моделями, как нет ни­какой иной женственности, кроме женственности ви-димостей. Симуляция тоже неразрешима.

Странное совпадение, намек на двусмысленность женского: это и радикальная констатация симуляции, и одновременно единственная возможность выйти за пре­делы симуляции — именно в сферу соблазна.

Вечная ирония общественности

Женственность, вечная ирония общественности. Гегель

Женственность как принцип неопределенности.

Она расшатывает половые полюса. Женственность не просто полюс, противостоящий мужскому, она то, что вообще упраздняет различимую оппозицию, а значит, и саму сексуальность, какой она исторически воплотилась в мужской фаллократии, а завтра может воплотиться в фаплократии женской.

И если женственность предстает принципом неопре­деленности, то наибольшей неопределенность окажет­ся там, где она сама неопределенна, — в игре женствен­ности.

Трансвестизм. Не гомосексуализм и не транссексуа­лизм: игра половой неразличимости — вот на что запа­дают травести. Источник их обаяния, действующего и на них самих, в шаткости пола, в половом колебании вместо привычного влечения одного пола к другому. Они

41

не любят, по правде, ни мужчин/мужчин, ни женщин/ женщин, ни вообще кого бы то ни было, кто избыточно определяет себя как существо с четко различимым по­лом. Для наличия пола необходимо, чтобы знаки удваи­вали биологическое существо. Здесь же знаки от него отделяются — значит, пола, собственно говоря, уже нет, и травести влюблены как раз в эту игру знаков, их зажи­гает перспектива обольщения самих знаков. Все в них — грим, театральность, соблазн. Мы видим их одержимость сексуальными играми, но одержимы они в первую оче­редь игрой как таковой, и если жизнь их кажется более сексуально заряженной, чем наша, это оттого, что пол они обращают в тотальную игру, жестовую, чувственную, ритуальную, в экзальтированное, но в то же время иро­ническое заклинание.

Что сталось бы с красотой Нико, если б не эта ее от начала до конца наигранная женственность? По прав­де, она излучала нечто большее, чем красоту, нечто бо­лее возвышенное, какой-то иной соблазн. И разочаро­ванием было узнать, что она вроде как лжетравести, на­стоящая женщина, косящая под травести. Все дело в том, что настоящая женщина, заранее удостоверенная сво­им полом, имеет меньше шансов довести соблазн до предела, чем обращающаяся в стихии знаков женщина/ неженщина — лишь та способна обворожить беспримес­ной завороженностью, поскольку чары ее больше со­блазнительны, чем сексуальны. Завороженность, кото­рая теряется, когда прогладывает реальный пол, — в чем,

42

конечно, иное желание может найти для себя выгоду, но никогда уже не найдет того совершенства, которое да­ется только искусственностью.

Соблазн всегда особенней и возвышенней секса, и превыше всего мы ценим именно соблазн.

Не нужно искать корни трансвестизма в бисексуаль­ности. Ведь оба пола и половые характеры, пусть даже смешанные или амбивалентные, неопределенные или интервертированные, остаются при всем при том реаль­ными, они все еще свидетельствуют о психической ре­альности пола. Здесь же затмевается само определение сексуального. И эта игра не извращение. Извращенец тот, кто извращает порядок терминов. А здесь нет боль­ше терминов, которые можно было бы извратить, — лишь знаки, которые надо совратить.

Не нужно искать эти корни и в бессознательном, в так называемой "латентной гомосексуальности". Все это старая казуистика латентности, сама порожденная сек­суальным воображаемым, которое противопоставляет поверхность и глубину, всегда предполагая необходи­мость симптомного прочтения и исправления смысла. Здесь нет ничего латентного, все здесь во весь голос изоб­личает саму гипотезу о какой-то тайной и определяю­щей инстанции пола, гипотезу о глубинной игре фантазмов, управляющей якобы поверхностной игрой зна­ков: все разыгрывается в умопомрачительном ритме этой реверсии, этого пресуществления пола в знаки, в кото­ром тайна всякого соблазна.

43

Возможно, даже сила соблазна, облекающая травес­ти, прямо обусловлена пародированием пола: сверхобозначенный пол всегда пародия на самое себя. Так что проституция травести имеет несколько иной смысл, чем обычная женская. Она ближе к священной прости­туции древних (или к священному статусу гермафро­дитизма). Грим и театральность используются здесь для пародийного и ритуального парадирования полом, под­линное наслаждение которым отсутствует и даже не предвидится.

Соблазн как таковой удваивается здесь пародией, в которой просматривается достаточно беспощадная по отношению к женскому свирепость, — пародией, кото­рая может быть истолкована как аннексия мужчиной всего принадлежащего женщине арсенала средств обольщения. В таком случае транвестизм воспроизво­дит философию первобытного воина: только воин мо­жет быть обольстительным, женщина — пустое место (как бы намек на фашизм, и его сродство с трансвестизмом). Но, возможно, это не столько суммирование по­лов, сколько сведение их к нулю? И не аннулирует ли мужское этой пародией на женственность свои статус и прерогативы, чтобы сделаться в результате не более чем контрапунктным элементом какой-то ритуальной игры?

В любом случае, эта пародия на женское не так уж свирепа, как о ней думают, поскольку изображает жен­ственность, какой она рисуется воображению мужчин, какой она предстает в их фантазиях, т.е. женственность

44

превышенную, приниженную, пародийную (барселон­ские травести не бреют усов и выставляют напоказ во­лосатую грудь), она открыто свидетельствует о том, что в этом обществе женственность не более чем знаки, в которые обряжают ее мужчины. Пересимулировать жен­ственность — это объявить, что женщина всего лишь мужская симуляционная модель. Модели женщины бро­сается вызов через игру женщины, вызов женщине/жен­щине от женщины/знака, и вполне возможно, что это живое симуляционное изобличение, играющее на гра­ни искусственности, обыгрывающее механизмы жен­ственности и в то же время переигрывающее их, доводя до совершенства, окажется более трезвым и радикаль­ным, нежели все идейно-политические претензии "от­чужденной в своей сущности" женственности. Эта игра показывает, что нет у женщины никакой собственной сущности (природы, письма, оргазма, никакого особо­го либидо, как отмечал уже Фрейд). Она показывает, наперекор всем поискам аутентичной женственности, речи женщины и т.п., что женщина — ничто и что как раз в этом ее сила.

Этот ответ, конечно, тоньше выставляемого феми­низмом лобового опровержения теории кастрации. Ведь теория эта сталкивается с неизбежностью уже не анато­мического, но символического порядка, тяготеющей над всякой виртуальной сексуальностью. Следовательно, опрокинуть этот закон можно только путем его пародий­ного разрешения, при помощи эксцентрирования знаков

45

женственности, такого удвоения знаков, которое кладет конец всякой неразрешимой биологии или метафизике полов — грим как раз это и есть: триумфальная паро­дия, разрешение в избыточности, в поверхностной гиперсимуляции той глубинной симуляции, каковой яв­ляется сам символический закон кастрации — транссек­суальная игра соблазна.

Ирония ухищрений искусственности — сила накра­шенной или продающей себя женщины, умеющей за­острить черты настолько, чтобы сделать их больше, чем знаком, тем самым — не ложью, противопоставленной истине, но чем-то более лживым, нежели ложь, — дела­ясь вершиной сексуальности, но в то же время полнос­тью растворяясь в симуляции. Ирония превращения женщины в кумира или сексуальный объект, в силу чего она, в своем замкнутом совершенстве, кладет конец сек­суальной игре и отсылает мужчину, господина и пове­лителя сексуальной реальности, к своей прозрачности воображаемого субъекта. Ироническая сила объекта, которую женщина теряет, наделяясь статусом субъекта.

Всякая мужская сила есть сила производства. Все, что производится, пусть даже женщина, производящая себя как женщину, попадает в регистр мужской силы. Един­ственная, но неотразимая, сила женственности — обрат­ная сила соблазна. Сама по себе она ничто, ничем осо­бенным не отличается — кроме своей способности ан­нулировать силу производства. Но аннулирует она ее всегда.

46

А существовала ли вообще когда-либо фаллократия? Не может такого быть, что вся эта история о патриар­хальном господстве, фаллической власти, исконной привилегированности мужского просто лапша на уши? Начиная с обмена женщинами в первобытных обще­ствах, идиотски толкуемого как первая стадия в исто­рии женщины-объекта? Все россказни, которые мы на этот счет слышим, универсальный дискурс о неравен­стве полов, этот лейтмотив эгалитаристской и револю­ционной современности, в наши дни усиленный всей энергией осекшейся революции, — все это одна гигант­ская нелепость. Вполне допустима и в каком-то смысле более интересна обратная гипотеза — что женское ни­когда и не было закрепощенным, а напротив, всегда само господствовало. Женское не как пол, но именно как трансверсальная форма любого пола и любой власти, как тайная и вирулентная форма бесполости. Как вызов, опустошительные последствия которого ощутимы сегод­ня на всем пространстве сексуальности, — не этот ли вызов, который не что иное, как вызов соблазна, торже­ствовал во все времена?

С этой точки зрения оказывается, что мужское все­гда было только остаточным, вторичным и хрупким об­разованием, которое надлежало оборонять посредством всевозможных укреплений, учреждений, ухищрений. Фаллическая твердыня действительно являет все при­знаки крепости, иначе говоря слабости. Только бастион явной сексуальности, целесообразности секса, исчерпы-

47

вающегося воспроизводством и оргазмом, спасает ее от падения.

Можно высказать гипотезу, что женское вообще единственный пол, а мужское существует лишь благо­даря сверхчеловеческому усилию в попытке оторваться от него. Стоит мужчине хоть на миг зазеваться — и он вновь отброшен к женскому. Тогда уже женское опреде­ленно привилегируется, а мужское выставляется опре­деленно ущербным — и становится ясней ясного вся смехотворность стремления "освободить" одно, чтобы предоставить ему доступ к столь хрупкой "власти" дру­гого, к этому в высшей степени эксцентричному, пара­доксальному, параноидальному и скучному состоянию, которое зовется мужественностью.

Сексуальная сказка-перевертыш фаллической сказ­ки, где женщина выводилась из мужчины путем вычи­тания, — здесь уже мужчина выводится из женщины пу­тем исключения. Сказка, которую нетрудно подкрепить хотя бы тем, что говорится в "Символических ранах" Беттельгейма: свою власть и свои институты мужчины установили с одной только целью — противодействовать изначальному могуществу и превосходству женщины. Движущей силой предстает здесь уже не зависть к пени­су, а, напротив, зависть мужчины к женскому плодоро­дию. Эта привилегия женщины неискупима, надлежало любой ценой изобрести какой-то отличный — мужс­кой — социальный, политический, экономический строй, в котором эта естественная привилегия была бы

48

умалена и принижена. В ритуальном строе присвоение знаков противоположного пола широко практикуется именно мужчинами: нанесение шрамов, увечий, ими­тация женских половых органов и беременности (кува-да) и т.п.

Все это настолько убедительно, насколько только может быть убедительна парадоксальная гипотеза (та­кая гипотеза всегда интереснее общепринятой), но на самом деле она просто меняет местами термины оппо­зиции, превращает уже женское в изначальную субстан­цию, своего рода антропологический базис, выворачи­вает наизнанку анатомическую детерминацию, но по сути оставляет ее в неприкосновенности, как судьбу, — и вновь теряется вся "ирония женственности".

Ирония теряется, как только женское институируется как пол, даже — и особенно — тогда, когда делается это с целью изобличить его угнетение. Извечная ловуш­ка просвещенческого гуманизма, нацеленного на осво­бождение порабощенного пола, порабощенных рас, по­рабощенных классов, но мыслящего это освобождение не иначе как в терминах самого их рабства. Это чтобы женское стало полноправным полом? Нелепость, коль скоро оно не полагается ни в терминах пола, ни в тер­минах власти.

И женское как раз не вписывается ни в строй экви­валентности, ни в строй стоимости: потому-то оно нераз­решимо во власти. Его даже подрывным не назовешь — потому что оно обратимо. Власть же, напротив, оказы-

49

вается разрешимой в обратимости женского. И если, таким образом, "факты" нашего знания не дают реше­ния вопроса, что из двух, мужское или женское, господ­ствовало над другим на протяжении веков (еще раз от­метим: тезис об угнетении женского основан на кари­катурном фаллократическом мифе), то, наоборот, совер­шенно ясно, что и в сфере сексуальности обратимая форма одерживает верх над линейной формой. Исклю­ченная форма втайне берет верх над господствующей. Соблазнительная форма торжествует над производ­ственной.

В этом контексте женственность соседствует с безу­мием. Безумие тоже втайне торжествует — и потому под­лежит нормализации (спасибо гипотезе о бессознатель­ном, среди всего прочего). Женственность втайне тор­жествует — и потому подлежит рециркуляции и норма­лизации (особенно в плане сексуального освобождения).

И наслаждения.

Одно из часто приводимых свидетельств угнетения женщин — лишения, которые они претерпевают в пла­не сексуального наслаждения, неадекватность их на­слаждения. Какая вопиющая несправедливость! Каждо­му надлежит поднапрячься и незамедлительно возмес­тить убытки по схеме сексуального марафона или гонки на выживание. Наслаждение приняло облик насущной потребности и фундаментального права. Младшее в се-

50

мействе человеческих прав, оно быстро обрело досто­инство категорического императива. Перечить ему без­нравственно. Но оно лишено даже обаяния кантовских бесцельных целесообразностей. Оно навязывается под видом учета и менеджмента желания, контроля и само­контроля, который никто не вправе игнорировать, точ­но так же как и закон.

Это означает закрывать глаза на то, что и наслажде­ние обратимо, т.е. отсутствие или отказ от оргазма мо­жет подарить высшую интенсивность. Как раз здесь, когда сексуальная цель снова обретает алеаторный ха­рактер, и возникает нечто такое, что может быть назва­но соблазном или удовольствием. С другой стороцы, само наслаждение может оказаться лишь предлогом для иной, более захватывающей, более страстной игры — так в "Империи чувств", где цель, а точнее ставка любов-ной игры — не столько оргазм, сколько достижение его предела и запредельности по ту сторону наслаждения, вызов, который забивает чистый процесс желания, по­тому что логика его умопомрачительней, потому что он страсть, а противник — всего лишь влечение.

Но это же умопомрачение может разыгрываться и при отказе от наслаждения. Кто знает, что скрывается за "обделенностью" женщин — не играли на праве сек­суальной сдержанности, которым они во все времена с успехом пользовались, парадируя своей неудовлетворен­ностью, бросая вызов мужскому наслаждению как всего лишь наслаждению? Никто не знает, каких разрушитель-

51

ных глубин может достигать эта провокационная стра­тегия, какое в ней скрыто могущество. Мужчина так и не вырвался из этой ловушки, оставленный наслаждать­ся в одиночку, ограниченный простым суммированием своих удовольствий и побед.

Кто одержал верх в этой игре со столь непохожими стратегиями? На первый взгляд по всей линии проти­востояния торжествует мужчина. Но на самом деле нет уверенности, что он не потерялся и не увяз на этой зыб­кой почве, как и на поле битвы за власть, обратившись в странное бегство вперед, когда уже никакое механи­ческое накопление, никакой расчет не гарантируют ему спасения, не избавляют от затаенного отчаяния по тому, что все время от него ускользает. С этим надо было кон­чать — женщины обязаны кончать. Так или иначе, их требовалось освободить и заставить получать наслаж­дение — положив конец этому невыносимому вызову, который в конечном счете аннулирует наслаждение всегда возможной стратегией ненаслаждения. Ведь у наслаждения нет стратегии — это просто энергия, те­кущая к своей цели. Наслаждение, таким образом, ниже стратегии — конкретная стратегия может исполь­зовать его как материал, а само желание — как такти­ческий элемент. Это центральная тема либертеновской сексуальности XVIII века, отЛаклодо Казановы и Сада (включая сюда и Киркегора, каким он предстает в "Дневнике обольстителя"): для всех них сексуальность все еще церемониал, ритуал, стратегия — перед тем как

52

Права Человека и психология похоронят ее в откровен­ной истине секса.

Так наступает эра контрацепции и прописного оргаз­ма. Конец права на сексуальную сдержанность. Надо ду­мать, женщины осознали, что у них отнимают нечто дей­ствительно существенное, раз они с таким упорством стали сопротивляться "рациональному" употреблению таблеток, находя тысячу извинений для своей "забыв­чивости". Такое же сопротивление, какое поколениями оказывалось образованию, медицине, безопасности, труду. Такое же глубокое предчувствие опустошений, ко­торыми грозят ничем не сдерживаемые свобода, слово, наслаждение: вызов, иной вызов, больше невозможен, всякая символическая логика искореняется, уступая шантажу перманентной эрекции (без учета тенденции к понижению процентных ставок самого наслаждения?).

"Традиционной" женщине ни вытеснением, ни зап­ретом в наслаждении не отказывалось: она целиком со­ответствовала своему статусу, вовсе не была закрепощен­ной или пассивной и не мечтала из-под палки о своем грядущем "освобождении". Это только добрым душам женщина видится в ретроспективе извечно отчужден­ной — а затем обретающей свободу для своего желания. И в этом видении чувствуется глубокое презрение — та­кое же, какое выказывается в отношении "отчужден­ных" масс, которые никогда, дескать, не способны были

53

стать чем-то большим, нежели замороченным, "мисти­фицированным" стадом.

Как просто нарисовать картину векового отчужде­ния женщины, распахнув перед ней сегодня, под благо­творными знаменьями революции и психоанализа, врата желания. Так просто, так неприлично просто — но что это, как не проявление сексизма и расизма: оскорбитель­ное сострадание?

К счастью, женское никогда не соответствовало по­добной картине. Оно всегда имело собственную страте­гию, неуемную и победоносную стратегию вызова (одна из высших форм которого — обольщение). Что толку слезно сожалеть об ущербе, нанесенном женскому, и стремиться его возместить? Что толку играть в заступ­ников слабого пола? Что толку все откладывать в ипоте­ку освобождения и желания, чей секрет открылся-таки в XX веке? Игры всегда, в любой момент истории, ра­зыгрываются сразу целиком, с выкладыванием всех карт и всех козырей. И в этой игре мужчины не выиграли, совсем нет. Скорее, это женщины вот-вот проиграют в ней сегодня, как раз под знаком наслаждения — но это уже другая история.

: Это современная история женского в культуре то­тального производства, в культуре тотальной речи, на­слаждения, дискурса. Раскрутка женского как автоном­ного пола (равные права, равное наслаждение), женс-

54

кого как стоимости — ценой женского как принципа неопределенности. Все сексуальное освобождение сво­дится к этой стратегии навязывания женского права, женского статуса, женского наслаждения. Передержка и постановка женского как секса, оргазма — как раз­множенного доказательства секса.

Об этом ясно свидетельствует порнография. Агрес­сивная реклама кончающей женственности в порнотри-логии зияния, оргазма и значности — лишь средство как можно надежнее схоронить неопределенность, витав­шую некогда над этим "черным континентом". Кончи­лась "вечная ирония женского", о которой говорил Ге­гель. Отныне женщина будет кончать и знать — почему. Женственность станет видна насквозь — женщина как эмблема оргазма, оргазм как эмблема сексуальности. Никакой неопределенности, никакой тайны. Торжество радикальной непристойности.

"Сало, или 120 дней Содома" Пазолини — подлинные сумерки соблазна: неумолимая логика стирает здесь последние следы обратимости. Все тут необратимо му­жественно и мертво. Исчез даже тайный сговор, промис­куитет палачей и жертв истязаний: осталась абсолютно бездушная пытка, бесстрастное злодейство, холодная механика истязания (и тогда, надо думать, наслаждение не что иное, как промышленная эксплуатация тел, и противоположно какому бы то ни было соблазну: на-

55

слаждение как добываемый продукт, продукт машине-рии тел, логистики удовольствий, устремленной прями­ком к цели, к уже мертвому объекту).

Фильм иллюстрирует ту истину, что в господствую­щей мужской системе, во всякой господствующей сис­теме (которой признак господства автоматически сооб­щает и мужественность) именно женственность вопло­щает собой обратимость, возможность игры и символи­ческой импликации. "Сало" рисует вселенную, где без остатка вытравлен тот минимум соблазна, что состав­ляет смысл — ставку — не только секса, но и всякого вообще отношения, включая сюда смерть и обмен смер­тью (как и у Сада, в "Сало" это выражается гегемонией содомии). Тут-то и обнаруживается, что женское — не просто один из противостоящих друг другу полов, но нечто такое, что придает полу, за которым удерживается половая монополия (мужскому — полноправному и вполне себя реализующему), неуловимый налет чего-то радикально иного. Очарованная и чарующая форма это­го призрачного нечто — соблазн, разочарованная — пол. Соблазн — игра, пол — функция. Соблазн принадлежит к ритуальному строю, пол и желание — к природному. Столкновением этих двух фундаментальных форм и объясняется борьба женского и мужского, а вовсе не биологическим различием или наивным соперниче­ством в погоне за властью.

56

Женское — не только соблазн, это и вызов, бросае­мый мужскому, ставящий под вопрос существование мужского как пола, его монополию на пол и наслажде­ние, его способность пойти до конца и отстаивать свою гегемонию насмерть. Вся сексуальная история нашей культуры отмечена неослабевающим давлением этого вызова: не находя в себе сил принять его, и терпит се­годня крах фаллократия. Наверно, и вся наша концеп­ция сексуальности рушится вместе с нею, поскольку она была выстроена вокруг фаллической функции и пози­тивной дефиниции пола. Всякая позитивная форма за­просто приноравливается к своей негативной форме, но встречает смертельный вызов со стороны обратимой формы. Всякая структура приспосабливается к инвер­сии или субверсии своих терминов — но не к их ревер­сии. И эта обратимая форма есть форма соблазна.

Это не тот соблазн, с которым в исторической перс­пективе ассоциируются женщины, культура гинекея, косметики и кружев, не соблазн в редакции теорий зер­кальной стадии и женского воображаемого, простран­ства сексуальных игр и ухищрений (хотя именно здесь сохраняется единственный ритуал тела, еще оставший­ся у западной культуры, когда все прочие, включая и ритуальную вежливость, безвозвратно утеряны), но со­блазн как ироническая и альтернативная форма, разби­вающая сексуальную референцию, пространство не же­лания, но игры и вызова.

Сценарий, который легко угадывается даже в про-

57

стейшей игре соблазна: я не поддамся, ты не заставишь меня кончить, а я заставлю тебя играть и украду твое наслаждение. Едва ли верно низводить эту динамич­ную игру до уровня сексуальной стратегии. Правильней будет назвать ее стратегией смещения (se-ducere: уводить в сторону, сбивать с пути), совращения, отклонения ис­тины пола: играть — не кончать. Здесь обнаруживается суверенность соблазна, который есть страсть и игра, принадлежащие к строю знака, и в перспективе соблазн всегда торжествует, потому что обратимость и неопре­деленность — основные черты этого строя.

Обаяние соблазна, конечно, сильнее и выше хрис­тианских подачек наслаждения. Нас пытаются уверить, будто наслаждение — естественная цель, многие с ума сходят оттого, что не в силах ее достичь. Но любовь ни­чего общего не имеет с влечением — разве что в либиди-нозном дизайне нашей культуры. Любовь — вызов и ставка: вызов другому полюбить в ответ; быть обольщен­ным — это бросать другому вызов: можешь ли и ты усту­пить соблазну? (Тонкий ход: обвинить женщину в том, что она на это неспособна.) Иной смысл приобретает под этим углом зрения извращение: это притворная оболь-щенность, за которой не скрывается ничего, кроме не­способности поддаться соблазну.

Закон обольщения — прежде всего закон непрерыв­ного ритуального обмена, непрестанного повышения ставок обольстителем и обольщаемым — нескончаемо­го потому, что разделительная черта, которая определи-

58

ла бы победу одного и поражение другого, в принципе неразличима — и потому, что этот бросаемый другому вызов (уступи еще больше соблазну, люби меня больше, чем я тебя!) может быть остановлен лишь смертью. Секс, с другой стороны, имеет близкую и банальную цель — наслаждение, поскольку это непосредственная форма исполнения желания.

Рустан в "Столь зловещей судьбе" (с. 142—143) пишет:

"В ходе анализа выясняется, какой крайней опасности подвергается мужчина, начинающий прислушиваться к женскому запросу наслаждения. Если своим желанием женщина изменяет ту неизменность, в которой не мог не замкнуть ее мужчина, если сама она становится безотла­гательным и беспредельным запросом, если не может больше удерживаться и перестает себя сдерживать, муж­чина оказывается отброшен в предсуицидальное состоя­ние. Запрос, не терпящий никаких оттяжек, никаких из­винений, безграничный по своей интенсивности и про­должительности, начисто развеивает тот абсолют, каким представлялась женщина, женская сексуальность, даже женское наслаждение... Женское наслаждение всегда мо­жет быть снова обожествлено, в то же время запрос на­слаждения от женщины вызывает у мужчины, который к ней привязан и не в силах бежать, утрату ориентиров и чувство полной неспособности хоть как-то контролиро­вать ситуацию... Мир распадается под громовые раска­ты, когда все желание переходит в запрос. Вот очевидна

59

причина того, что наша культура научила женщин ниче­го не запрашивать — чтобы впоследствии приучить их ничего не желать".

Что же это за "желание, которое все переходит в за­прос"? Идет ли здесь еще речь о "желании женщины"? Не просвечивает ли во всем этом характерная форма безумия, к "освобождению" имеющая лишь весьма от­даленное отношение? Что за новость эта женская кон­фигурация безграничного сексуального запроса, бес­предельного требования наслаждения? На самом деле мы видим здесь предельный пункт, в котором проис­ходит крушение всей нашей культуры — и она прини­мает (в этом Рустан прав) форму коллективного предсу-ицидального насилия — но не только для мужчины: для женщины также, и вообще для сексуальности.

"Мы говорим "нет" тому/той, кто любит лишь женщин;

тому/той, кто любит лишь мужчин; тому/той, кто любит только детей (стариков, садистов, мазохистов, собак, ко­шек...)... Новый активист сексуальной революции, рафи­нированный и эгоцентричный, отстаивает свое право на сексуальный расизм, право на свою сексуальную исклю­чительность. Мы же говорим "нет" всякому сектантству. Если непременно надо стать женоненавистником, чтобы быть педерастом, или мужененавистницей, чтобы быть лес­биянкой... если надо отказаться от ночных похождений, свиданий, случайных знакомств, чтобы защититься от

60

сексуального насилия, — не означает ли это, что во имя борьбы с известными запретами вводятся новые табу, но­вые моралистические предписания и нормы, новые шоры для рабов...

Мы ощущаем в наших телах не один, не два, но множе­ство полов. В человеке мы видим не мужчину или жен­щину, но просто человеческое, антропоморфное (!) суще­ство... Наши тела изнывают под гнетом стереотипных культурных барьеров, мы устали от физиологической сег­регации в любом ее виде... Мы самцы и самки, взрослые и дети, голубые, розовые и педики, распутницы, распут­ники, выпендрежницы, выпендрежники. Мы не прини­маем сведения к одному полу всего нашего сексуального богатства. Наш сапфизм — лишь одна из граней нашей множественной сексуальности. Мы отказываемся ограни­чивать себя тем, что предписывает нам общество, отка­зываемся быть гетеросексуалами, лесбиянками, педерас­тами и что там еще включается в гамму рекламной про­дукции. Мы абсолютно безрассудны во всех наших жела­ниях".

(Libe, июль 1978, Джудит Белладонна Барбара Пентон)

Неистовство безудержной сексуальной активности, желание почти бесследно улетучиваются в запросе и оргазме — не переворачивает ли это диагноз Рустана:

если прежде женщин учили ничего не запрашивать, чтобы приучить их ничего не желать, не учат ли их се-

61

годня запрашивать все, чтобы они ничего не желали? Оргазм — разгадка тайны "черного континента"?

Считается, что мужское ближе к Закону, женствен­ность — к наслаждению. Но разве не оказывается на­слаждение аксиоматикой разгаданной сексуальной вселенной, которую имеет в виду женское освобожде­ние, продуктом долгого и медленного истощения За­кона: наслаждение как истощенная форма Закона — Закон, уже не воспрещающий, как прежде, но предпи­сывающий наслаждение. Эффект обратной стимуля­ции: наслаждение объявляет и полагает себя автоном­ным — и в тот же миг оказывается на деле лишь эф­фектом Закона. А может, Закон рушится, и на месте его крушения наслаждение водворяется как новая форма договора. Какая разница — ведь ничего не изменилось:

инверсия знаков — стратегический эффект, не более. Таков смысл наблюдаемого сегодня переворота — от мужского начала и запрета, правивших прежде сексуаль­ным разумом, к сдвоенной привилегированности жен­ского и наслаждения. Экзальтация женственности — со­вершенный инструмент для беспрецедентной генера­лизации и управляемого распространения Сексуально­го Разума.

Неожиданный поворот, камня на камне не оставля­ющий от иллюзий, которые связывались с желанием в разного рода освободительных рационализациях. Мар-кузе:

62

"Все, что в рамках патриархальной системы представ­ляется женской антитезой мужских ценностей, на самом деле может составлять подавленную социально-истори­ческую альтернативу — социалистическую... В патриар­хальном обществе особые качества приписываются жен­щине как таковой, и покончить с этим обществом можно как раз отрицанием такой ограниченной атрибуции: нуж­но дать этим качествам развернуться во всех секторах об­щественной жизни, относящихся как к труду, так и к до­сугу. Освобождение женщины в таком случае совпадет с освобождением мужчины..."

То есть освобожденная женственность ставится на службу новому коллективному Эросу (та же операция и в отношении инстинкта смерти — та же диалектика пляски от нового социального Эроса). А что если жен­ственность вовсе не набор каких-то там особых качеств (этим она могла быть лишь в пространстве вытеснения), что если "освобожденная" женственность окажется вы­ражением эротической индетерминации, утраты каких бы то ни было специфических качеств как в социальной, так и в сексуальной сферах?

Изрядная ирония женственности всегда окрашива­ла соблазн, не менее яркой иронией расцвечена и эта ее сегодняшняя индетерминация, и та двусмысленность, в силу которой раскрутка женственности как субъекта сопровождается укоренением ее объектного статуса, т.е. порнографии в самом широком смысле. Это странное

63

совпадение — камень преткновения для всякого осво­бодительного феминизма, которому, конечно же, хоте­лось бы четко отмежевать одно от другого. Безнадежное это дело: вся значимость освобождения женственности как раз-таки в его радикальной двусмысленности. Вот и Рустан в своем тексте, хотя и склонен придавать столь большое значение взрыву женского запроса, все-таки не может вполне заглушить ощущение катастрофично­сти перехода всего желания в запрос также и для жен­щины. Если только не считать решающим аргументом вызываемое этим запросом предсуицидальное состоя­ние мужчины, ничто не позволяет провести различие между подобной монструозностью женского запроса и наслаждения и тотальным запретом, некогда на него налагавшимся.

Двусмысленность эта обнаруживается и со стороны увядающей мужественности. Панике, внушаемой муж­чине "освобожденным" женским субъектом, под стать разве что его беззащитность перед порнографическим зиянием "отчужденного" пола женщины, женского сек­суального объекта. Приводит ли женщину "осознание рациональности ее собственного желания" к требованию наслаждения или, захваченная тотальной проституци­ей, она саму себя предлагает как средство наслаждения, выступает ли женственность субъектом или объектом, освобожденной или выставленной на продажу — в лю­бом случае она предстает как сумма пола, ненасытная прорва, прожорливая разверстость. Не случайно порно-

64

графия концентрируется на женских половых органах. Ведь эрекция — дело ненадежное (никаких сцен импо­тенции в порнографии — все плотно ретушируется гал­люцинацией безудержной раскрытости женского тела). Сексуальность, от которой требуется постоянно, непре­рывно доказывать и показывать себя, становится про­блематичной в смысле шаткости маркированной (муж­ской) позиции. Пол женщины, напротив, всегда само­му себе равен: своей готовностью, своим зиянием, сво­ей нулевой ступенью. И эта непрерывность, контрасти­рующая с прерывистостью мужского, обеспечивает жен­ственности решительное превосходство в плане физио­логического изображения наслаждения, в плане сексу­альной бесконечности, сделавшейся фантазматическим измерением нашего бытия.

Потенциально сексуальное освобождение, как и ос­вобождение производительных сил, не знает пределов. Оно требует достижения реального изобилия — "sex affluent society". Нельзя терпеть, чтобы сексуальные бла­га, равно как и блага материальные, оставались для кого-то редкостью. Пол женщины как нельзя лучше вопло­щает эту утопию сексуальной непрерывности и готов­ности. Потому-то все в этом обществе феминизируется, сексуализируется на женский лад: товары, блага, услу­ги, отношения самого разного рода — тот же эффект в рекламе, но это, конечно, не значит, что какой-нибудь стиральной машине приделываются реальные половые органы (чушь какая) — просто товару придается некое

65

воображаемое свойство женственности, благодаря ко­торому он кажется в любой момент доступным, всегда готовым к использованию, абсолютно безотказным и не подверженным игре случая.

Такой вот зияющей монотонностью и тешится пор-носексуальность, в которой роль мужского, эректирую-щеголибо обмякшего, смехотворно ничтожна. Хардкор дела не меняет: мужское вообще больше не интересует, поскольку оно слишком определенно, слишком марки­рование (фаллос как каноническое означающее) и по­тому слишком непрочно. Надежней завораживающая привлекательность нейтрального — неопределенного зи­яния, сексуальности расплывчатой и рассеянной. Ис­торический реванш женственности после долгих столе­тий вытеснения и фригидности? Возможно. Но верней сказать — истощение и ослабление половой маркиров­ки, причем не только исторически памятной марки муж­ского, крепившей некогда все схемы эректильности, вер­тикальности, роста, происхождения, производства и т.п., а ныне бесследно изгладившейся в хаосе навязчивой симуляции всех этих тем, — но и метки женственности, во все времена запечатлявшей соблазн и обольщение. Сегодня механическая объективация знаков пола скры­вает под собой торжество мужского как воплощенной несостоятельности и женского как нулевой ступени.

Не правда ли, мы оказались в оригинальной сексу­альной ситуации изнасилования и насилия — "предсу-ицидальная" мужественность насилуется неудержимым

66

женским оргазмом. Но это не простая инверсия исто­рического насилия, чинившегося над женщиной сексу­альной властью мужчин. Насилие, о котором идет речь, означает нейтрализацию, понижение и падение марки­рованного термина системы вследствие вторжения тер­мина немаркированного. Это не полнокровное, родо­вое насилие, а насилие устрашения, насилие нейтраль­ного, насилие нулевой ступени,

Такова и порнография: насилие нейтрализованного пола.

Порно-стерео

Отведи меня к себе в комнату и возьми. В твоем лексиконе есть нечто непости­жимое, что оставляет желать...

Филип Дик. "Бал шизофреников"

Turning everything into reality.

джимми Клифф

Обманка отнимает одно измерение у реального про­странства — в этом ее соблазн. Порнография, напротив, привносит дополнительное измерение в пространство пола, делает его реальней реального — потому соблазн здесь отсутствует.

Нет смысла выяснять, какие фантазмы таятся в порнографии (фетишистские, перверсивные, перво-сцены и т.п.): избыток "реальности" перечеркивает и блокирует любой фантазм. Возможно, впрочем, пор­нография — своего рода аллегория, т.е. некое форси­рование знаков, барочная операция сверхобозначения, граничащая с "гротескностью" (в буквальном смысле:

68

естественный ландшафт в "гротескно" оформленных садах искусственно дополняется природными же объ­ектами вроде гротов и скал — так и порнография при­вносит в сексуальное изображение красочность анато­мических деталей).

Непристойность выжигает и истребляет свои объек­ты. Это взгляд со слишком близкой дистанции, вы ви­дите, чего прежде никогда не видели, — ваш пол, как он функционирует: этого вы еще не видели так близко, да и вообще не видели — к счастью для вас. Все это слиш­ком правдиво, слишком близко, чтобы быть правдой. Это-то и завораживает: избыток реальности, гиперре-альность вещи. Так что если и сказывается в порногра­фии игра фантазии, то единственный фантазм здесь от­носится не к полу, но к реальности и ее абсорбции чем-то совершенно иным — гиперреальностью. Вуайеризм порнографии — не сексуальный вуайеризм, но вуайе-ризм представления и его утраты, умопомрачительность утраты сцены и вторжения непристойного.

Анатомический zoom ликвидирует измерение реаль­ности, дистанция взгляда сменяется вспышкой сверх­плотного изображения, представляющего пол в чистом виде, лишенный не только всякого соблазна, но даже виртуальности своего отображения, — пол настолько близкий, что он сливается с собственным изображением:

конец перспективного пространства, которое было также пространством воображения и фантазии, — конец сцены, конец иллюзии.

69

Однако непристойность и порнография — не одно и то же. Традиционная непристойность еще наполнена сексуальным содержанием (трансгрессия, провокация, перверсия). Она играет на вытеснении с неистовством подлинной фантазии. Такую непристойность хоронит под собой сексуальное освобождение: так случилось с маркузевской "репрессивной десублимацией" (даже если нравы в целом этим не затронуты, мифический три­умф "развытеснения" столь же тотален, как прежнее тор­жество вытеснения). Новая непристойность, как и но­вая философия, взрастает на месте смерти старой, и смысл у нее иной. Раньше ставка делалась на пол неис­товый, агрессивный, на реальный подтекст пола — те­перь в игру вступает пол, нейтрализованный терпимос­тью. Конечно, он "передается" открыто и броско — но это передача чего-то такого, что прежде было скраде­но. Порно-графия — искусственный синтез скраденно­го пола, его праздник — но не празднество. Нечто в сти­ле "нео" или "ретро", без разницы, нечто вроде натюр-мортной зелени мертвой природы, которая подменяет естественную зелень хлорофилла и потому столь же не­пристойна, как и порнография.

Современная ирреальность не принадлежит больше к строю воображаемого — она относится к строю гипер-референции, гиперправдивости, гиперточности: это выведение всего в абсолютную очевидность реального. Как на картинах гиперреалистов, где различимы мель­чайшие поры на лицах персонажей, — жутковатая мик-

70

роскопичность, впрочем лишенная зловещего обаяния фрейдовской Unheimlichkeit. Гиперреализм — не сюрре­ализм, это видение, которое напускается на соблазн и травит его силой зримости. Вам все время "дают боль­ше". Цвет в кино и на телеэкране был только началом. Сегодня, показывая секс, вам дают цветную, объемную картинку, хайфай звук со всеми низкими и высокими частотами (жизнь как-никак!) — дают столько всего, что вам уже нечего добавить от себя, нечего дать взамен. Абсолютное подавление: давая вам немного слишком, у вас отнимают все. Берегитесь того, что так полно вам "передается", если сами в передаче не участвовали!

Пугающее, душное, непристойное воспоминание — японская квадрофония: идеально кондиционированный зал, фантастическое оборудование, четырехмерная му­зыка — три измерения окружающего мира плюс четвер­тое, утробное, измерение внутреннего пространства — технологическое безумие попытки воспроизвести музы­ку (Бах, Монтеверди, Моцарт!), которая никогда не су­ществовала, которую так никто никогда не слушал — и не сочинял, чтобы так слушать. Впрочем, ее и не "слу­шают": дистанция, позволяющая слушать музыку, на концерте или еще где, сведена на нет, вы обложены со всех сторон, нет больше музыкального пространства, все — одна тотальная симуляция эмбиента, отнимаю­щая у вас тот минимум аналитического восприятия, без которого музыка лишается своих чар. Японцы попрос­ту—и донельзя добросовестно — смешали реальное с

71