Часть 3.

XLII. Жизнь рода

В предыдущей главе я напомнил, что у Платона идеи различных ступеней существ, представляющих собой адекватную объективацию воли к жизни выступают в связанном с формой времени познании индивида как род, т.е. как связанные узами зачатия, следующие друг за другом однородные индивиды, и что поэтому род — распространенная во времени идея (?????, species). По этой причине сущность в себе каждого живого индивида коренится прежде всего в его роде, который существует только в индивидах. Хотя воля достигает самосознания только в индивиде и, следовательно, непосредственно познаёт себя лишь как индивид, глубоко заложенное сознание того, что сущность индивида объективируется собственно в роде, проявляется в том, что для индивида интересы рода (половые отношения, деторождение и вскармливание потомства) значительно важнее и ближе, чем всё остальное. У животных с этим связан период течки (действие которого прекрасно описано Бурдахом в его “Физиологии”, т. 1, § 247, 257), у человека — тщательный и скрупулезный выбор другого индивида для удовлетворения полового влечения, которое может достигать уровня страстной любви (чему я посвящу отдельную главу); с этим связана и необыкновенная любовь родителей к своему потомству.

В дополнениях ко второй книге я сравнил волю с корнем дерева, а интеллект — с его кроной; внутренне, или психологически, это так. Внешне же, или физиологически, корнем являются половые органы, а кроной — голова. Питают индивида, правда, не гениталии, а кишечник, и тем не менее в качестве корня выступают гениталии, потором он укоренен. Физически индивид — порождение рода, а метафизически — более или менее несовершенный образ идеи, которая в форме времени предстаёт как род. B соответствии с этим наибольшая жизнеспособность, каки одряхление, начинаются в мозге и гениталиях одновременно и находятся в связи друг с другом. Половой инстинкт можно сравнить с внутренним стремлением дерева (рода), на котором произрастает жизнь индивида, подобно листу, подпитываемому деревом и, в свою очередь, способствующему его питанию: потому этот инстинкт так силен и исходит из глубины нашей природы. Кастрировать индивида — значит отрезать его от дерева рода, на котором он растёт, и в одиночестве обречь на засыхание, что приводит к упадку его умственных и физических сил. То, что вслед за актом служения роду, т.е. за оплодотворением, у каждого мгновенно наступает истощение и ослабление всех сил, а у большинства насекомых даже смерть, вследствие чего Парацельс сказал: “Seminis emissio est partis animae jactura”275; то, что у человека утрата возможности оплодотворения свидетельствует о приближении смерти; то, что неумеренное пользование этой силой в любом возрасте сокращает жизнь, а воздержание, напротив, способствует росту сил, особенно мускульных, чем и пользовались греческие атлеты; что такое воздержание может продлить жизнь насекомого даже до следующей весны — всё это указывает на то, что жизнь индивида, в сущности, только взята взаймы у рода и что жизненная сила — это как бы искусственно сдерживаемая сила рода. Объясняется это тем, что метафизический субстрат жизни непосредственно раскрывается в роде и лишь посредством его — в индивиде. Вот почему в Индии лингам и иони почитаются как символ рода и его бессмертия и в качестве противовеса смерти придаются в виде атрибута именно божеству смерти — Шиве.

275 “Извержение семени есть утрата части жизни” (лат.).

Но и без символа и мифа сила полового инстинкта, живое рвение и глубокая серьёзность, с которыми каждое животное и человек выполняют его требования, свидетельствуют о том, что в своей половой функции животное становится сопричастным тому, в чём собственно изаключена его истинная сущность, а именно роду, тогда как остальные функции и органы непосредственно служат только индивиду, существование которого, собственно, лишь вторично. В силе полового инстинкта концентрируется вся сущность животного и в дальнейшем обнаруживается сознание того, что жизнь индивида непродолжительна и поэтому он должен прилагать все усилия к сохранению рода, в котором и заключается его истинное бытие.

Представим для уяснения сказанного какое-либо животное в период течки и в акте зачатия. Мы наблюдаем в нём ранее неизвестные серьёзность и рвение. Что же при этом происходит? Знает ли животное, что оно должно умереть и что посредством данного акта возникнет новый, подобный ему индивид, который займёт его место? Нет, оно ничего этого не знает, поскольку не мыслит. Но оно так старательно заботится о продолжении своего рода, как будто знает об этом. Ибо оно сознаёт, что хочет жить и существовать, и высшую степень этого желания выражает в акте зачатия: это всё, что происходит при этом в его сознании. И этого вполне достаточно для жизни животных, поскольку воля представляет собой начало исходное, а сознание — вторичное. Поэтому воля и не нуждается в том, чтобы ею всегда руководило сознание: как только она определила себя в своей сущности, её желание само собой будет объективироваться в мире представления. Поэтому если определённое животное, которое мы себе представили, хочет жизни и существования, то оно хочет этого не вообще, а именно в своей форме, которая и побуждает его к совокуплению с самкой его породы. Это его желание, внешне наблюдаемое в формах времени, предстаёт как образ данного животного, сохраняемый в течение бесконечности за счёт непрерывной смены одной особи на другую, благодаря чередованию смерти и рождения, которые в таком случае являются только пульсацией этого пребывающего во все времена образа или формы (????, ?????, species). Её можно сравнить с силами притяжения и отталкивания, благодаря антагонизму которых существует материя.

Сказанное о животном относится и к человеку, ибо хотя у него акт зачатия сопровождается полным сознанием его конечной причины, однако вытекает не из подобного рода сознания, а непосредственно из воли к жизни, как её концентрация. Тем самым его следует отнести к инстинктивным действиям. Ибо при зачатии животное не исходит из знания цели, так же как и в своих творческих стремлениях: в них воля в основном проявляется без посредничества познания, которому здесь подчинены лишь детали. Зачатие в известном смысле является самым замечательным из творческих влечений, а его создания — самыми изумительными.

Отсюда выясняется, почему половое влечение по своему характеру так сильно отличается от остальных: оно не только самое сильное, но даже по типу своей специфической силы превосходит любые другие. Оно всюду предполагается как необходимое и неизбежное и в отличие от других желаний не есть дело вкуса и каприза. Это желание составляет саму сущность человека и в борьбе с ним нет столь сильного мотива, который мог бы рассчитывать на победу. Оно настолько главенствует в жизни, что ничто не может заменить возможности его удовлетворения, и ради этого животное и человек решаются на любую опасность и любую борьбу. Наивным выражением понимания роли полового инстинкта служит известная надпись над украшенными фаллосом дверями форникса в Помпеях: “Heic habitat felicetas”276; для входящего это звучало наивно, для выходящего — иронично, а само по себе было смешно. Напротив, серьёзно и достойно выражена необыкновенная сила полового инстинкта в надписи, которую, по свидетельству Феона из Смирны (De musica. С. 47), сделал Осирис на колонне, воздвигнутой им в честь вечных богов: “Духу, небу, солнцу, луне, земле, ночи, дню и отцу всего, что есть и что будет, — Эросу”, — а также и в прекрасной апострофе, которой Лукреций начинает своё произведение:

Aeneadum genetrix, hominum divomque voluptas,

Alma Venus cet.277

276 “Здесь обитает плодородие” (лат.).

277 Родительница потомков Энея, отрада людей и богов, — о благая Венера! (лат.)

Этому соответствует и более важное значение, которое играют половые отношения в мире людей, где они, собственно, служат невидимым центром всех дел и стремлений и повсюду заметны, несмотря на набрасываемые на них покровы. Они — причина войны и цель мира, основа серьёзности и мишень шуток, неисчерпаемый источник острот, ключ ко всем фривольностям и смысл всех тайных намеков, всех невысказанных желаний и всех взоров украдкой; они — ежедневные мечтания и помыслы юноши, а нередко и старика, неотвязные мысли искушенного и навязчивые грезы целомудренного; всегда готовый материал для шуток именно потому, что в их основе лежит глубочайшая серьёзность. Развлекающая мир пикантность и состоит в том, что самое важное и интересное для людей дело совершается тайно, а явно им как будто пренебрегают. В действительности же нам понятно, что оно как истинный и наследственный повелитель мира в силу своего полновластия, восседая на родовом троне, с насмешкой взирает с него на все меры, предпринимаемые для того, чтобы его обуздать и заточить в темницу или, по крайней мере, ограничить, насколько это возможно, и полностью скрыть, придавая ему характер второстепенного и побочного дела. Всё это соответствует тому, что половое влечение — ядро воли к жизни, концентрация любого желания; именно поэтому в тексте я назвал половые органы фокусом воли. Можно даже сказать, что человек — это воплощение полового инстинкта, поскольку он возникает в результате акта совокупления, акт совокупления есть его заветная мечта и только инстинкт сохраняет и связывает в единое целое всё его явление. Воля к жизни изначально выражена в стремлении сохранить индивида, но это лишь ступень к стремлению сохранить род, и оно должно быть настолько сильнее, насколько жизнь рода по своей продолжительности и значению превосходит жизнь индивида. Поэтому половой инстинкт — самое полное проявление воли к жизни, её наиболее отчётливо выраженный тип; и этому вполне соответствует как возникновение из него индивида, так и его господство над остальными желаниями природного человека.

К этому относится ещё одно наблюдение из области физиологии, которое проясняет мою основную теорию, изложенную во второй книге. Подобно тому как половое влечение есть самое сильное вожделение, вершина всех желаний, концентрация всей нашей воли, а его удовлетворение, соответствующее индивидуальному желанию, направленному на конкретного индивида, представляет собой вершину и венец его счастья, конечную цель его естественных стремлений, достижение которых для него означает достижение всего, а утрата — утрату всего, так мы обнаруживаем, что в объективированной воле, т.е. в человеческом организме, сперма в качестве физиологического коррелята всего этого представляет собой секрецию всех секреций, квинтэссенцию всех соков, конечный результат всех органических функций, и в этом находим ещё одно доказательство того, что тело есть лишь объективация воли, т.е. сама воля в форме представления.

За рождением потомства следует забота о его сохранении, за половым влечением — родительская любовь, и в них тем самым продолжается жизнь рода. Любовь животного к детёнышам, подобно половому влечению, намного превышает по своей силе устремления, связанные с собственной индивидуальностью. Это проявляется в том, что даже самые кроткие животные готовы ради своих детенышей вести неравную борьбу не на жизнь, а на смерть, и почти у всех животных мать, защищая своих детёнышей, идёт навстречу любой опасности, а в некоторых случаях и на верную смерть. У человека эта инстинктивная родительская любовь опосредуется и направляется разумом, т.е. размышлением, иногда даже сдерживается им, причем у людей с дурным характером это может дойти до полной её утраты; поэтому проявление родительской любви наиболее отчётливо выражено у животных. Но сама по себе такая любовь не менее сильна и в человеке: и здесь мы знаем отдельные случаи, когда она полностью побеждает самолюбие и доходит даже до принесения в жертву собственной жизни. Так, например, во французских газетах недавно сообщалось, что в Шехере, в департаменте Ло, отец покончил с собой, чтобы его сын, которому предстояло идти в армию, как старший сын матери-вдовы был освобожден от военной службы (Galignani. “Messenger” от 22 июня 1843 г.). Но у животных, не способных к размышлению, инстинктивная материнская любовь (самец, как правило, не осознаёт своего отцовства) проявляется непосредственно и неподдельно, с полной отчётливостью и во всей своей силе. В своей основе она выражает сознание животного о том, что его истинная сущность более непосредственно укоренена в роде, нежели в индивиде, поэтому в случае необходимости оно жертвует своей жизнью ради продолжения рода в детёнышах. Таким образом, здесь, как и в половом влечении, воля к жизни в некоторой степени становится трансцендентной, поскольку её сознание выходит за пределы индивида, которому оно принадлежит, и распространяется на весь род. Чтобы в описании второго проявления жизни рода не ограничиваться только абстрактными замечаниями и наглядно представить читателю всё величие его проявления, я приведу несколько примеров необычайной силы инстинктивной материнской любви.

Преследуемая морская выдра хватает своего детёныша и ныряет с ним в воду; всплывая, чтобы вдохнуть воздух, она прикрывает детёныша своим телом и, спасая его, подставляет себя стрелам охотника. Молодого кита убивают только для того, чтобы заманить его мать, которая спешит к нему и обычно не покидает его, пока он жив, даже если в неё попадает несколько гарпунов (Скорсбей. Дневник путешествия на ловлю китов. Перевод с англ. Криза). На острове Трех королей в Новой Зеландии обитают огромные тюлени, которых называют морскими слонами (Phoca proboscidea). Они плавают стаей вокруг острова и питаются рыбой, но под водой у них есть неизвестные нам жестокие враги, которые часто наносят им тяжёлые раны, поэтому их совместное плавание требует особой тактики. Самки рожают на берегу; пока они вскармливают детёнышей от семи до восьми недель, все самцы окружают их и не пускают в море, если же голод побуждает их к такого рода попыткам, кусают их. Так они голодают все вместе в течение семи иливосьми недель до глубокого истощения, ради того чтобы детёныши не заплывали в море, пока не научатся хорошо плавать и следовать необходимой тактике, которой их обучают родители посредством пинков и укусов (Freycinet. Voy. aux terres Australes. 1826). В этом обнаруживается то, как родительская любовь, подобно всякому сильному стремлению воли (см. гл. 19, 6), развивает рассудок. Дикие утки, малиновки и многие другие птицы, когда охотник приближается к их гнезду, начинают с громким криком летать у него под ногами, порхая туда и сюда, будто у них поражены крылья, чтобы отвлечь внимание от птенцов на себя. Жаворонок пытается отвлечь собаку от своего гнезда, жертвуя собой. Точно так же лани и серны отвлекают охотников на себя, чтобы не тронули их детенышей. Ласточки влетают в горящие дома, чтобы спасти своих птенцов или погибнуть вместе с ними, В Делъфе во время одного сильного пожара сгорел в гнезде аист, не покинувший своих птенцов, которые ещё не умели летать (Hadr. Junius. Descriptio Hollandiae). Глухарей и вальдшнепов можно ловить в гнезде, пока они выводят детёнышей. Muscicapa tyrannus защищает своё гнездо с особым мужеством и сопротивляется даже орлам. Когда муравья разрезали пополам, его передняя половина ещё пыталась прикрыть личинок. Собака, у которой вырезали из живота детёнышей, умирая, подползла к ним, стала их ласкать и заскулила, когда их отняли у неё (Бурдах. Физиология как опытная наука. Т. 2 и 3).

XLIII. Наследственность свойств

Что при зачатии объединенное родителями семя передаёт детям особенности не только рода, но и индивидов — в отношении свойств физических (объективных, внешних), — показывает повседневный опыт, и это признано уже давно:

Naturae sequitur semina quisque suae.

(Catull)278

278 Природе семян следует каждый (Катулл)(лат.).

Распространяется ли это и на духовные (субъективные, внутренние) свойства, наследуют ли дети и их от родителей — это вопрос, который уже часто ставился и почти всегда получал утвердительный ответ. Труднее при этом решить проблему выделения того, что унаследовано от отца и что — от матери и каково, следовательно, духовное наследие, получаемое от наших родителей. Если обратиться к этой проблеме в свете нашего основного знания о том, что воля есть сущность в себе, ядро и корень в человеке, а интеллект — нечто вторичное, извне привнесенное, акциденция данной субстанции, то и не обращаясь к опыту, мы признаём возможность того, что при зачатии отец в качестве sexus potior279 и производящего принципа задаёт основу, корень новой жизни, т.е. волю, а мать в качестве sexus sequior280 и принципа лишь воспринимающего передаёт вторичное, интеллект; следовательно, человек свои моральные качества, свой характер, свои склонности и страсти наследует от отца, а степень, свойства и направленность своей рассудочности — от матери. Эта гипотеза действительно находит своё подтверждение в опыте, хотя такой вывод делается не наоснове физического эксперимента, а следует частично из многолетних, тщательных и тонких наблюдений, частично — из истории.

279 пола властвующего (лат.).

280 пола подчинённого (лат.).

Преимущество собственного опыта состоит в полной достоверности и детальной точности, за счёт чего компенсируется недостаток того, что сфера его ограничена и примеры не общеизвестны. Поэтому я прежде всего отсылаю каждого к этому опыту. Пусть он сначала понаблюдает за собой, признаётся самому себе в своих склонностях и страстях, недостатках и слабостях своего характера, пороках, а также достоинствах и добродетелях, если они есть; затем пусть вспомнит своего отца — и, несомненно, обнаружит все эти черты характера у него. Напротив, характер его матери окажется совершенно иным, и сходство с её моральными качествами встречается крайне редко, разве что в тех исключительных случаях, когда характеры родителей совпадают. Пусть он сопоставит, например, такие черты характера у себя и своего отца, как вспыльчивость или терпение, скупость или расточительность, склонность к сладострастию, невоздержанности или игре, жестокость или доброта, искренность или лицемерие, гордость или снисходительность, мужество или трусость, покладистость или вспыльчивость, умиротворение или ненависть и т.д. Пусть он подвергнет такому исследованию всех, чьи родители и характер ему хорошо известны. Если он проведёт этот анализ внимательно, умело и искренне, то результат, несомненно, подтвердит нашу теорию. Так, например, окажется, что свойственная некоторым людям склонность ко лжи может быть одинаково присуща двум братьям, ибо они унаследовали её от отца; именно поэтому комедия “Лжец и его сын” психологически верна. Впрочем, здесь надо иметь в виду два неизбежных ограничения, игнорировать которые можно только при явной недобросовестности. Во-первых, pater semper incertus281. Только несомненное физическое сходство с отцом позволяет устранить это ограничение; поверхностного же сходства для этого недостаточно, так как иногда проявляются последствия прежнего оплодотворения, при которых дети от второго брака иногда немного похожи на первого мужа их матери, а рождённые от прелюбодеяния — на законного отца. Ещё отчётливее наблюдаются такого рода последствия у животных. Второе ограничение заключается в том, что хотя в сыне и проявляются моральные качества отцовского характера, но они модифицированы другим, зачастую совершенно отличным интеллектом (наследие матери); поэтому и необходимы коррективы такого наблюдения. Модификация, в зависимости от упомянутого различия, может быть значительной или ничтожной, но никогда не бывает так значительна, чтобы и в ней заметно не проступали черты отцовского характера; она подобна человеку, изменившему внешность необычной одеждой, париком и бородой. Если, например, человек унаследовал от матери выдающийся ум, способность к размышлению и рассудительности, то под действием этой способности он сумеет частично обуздать, частично скрыть страсти, унаследованные им от отца, которые будут проявляться методически и планомерно или останутся тайной для других; вот поэтому такой человек будет очень отличаться от своего весьма ограниченного отца, хотя возможны также и противоположные случаи. Склонности и страсти матери не передаются детям, которые зачастую обладают даже противоположными свойствами.

281 отцовство всегда недостоверно (лат.).

Преимущество исторических примеров по сравнению с примерами из частной жизни в том, что они общеизвестны; но ценность их снижается тем, что они не во всём достоверны, зачастую искажены и, кроме того, затрагивают только общественную, а не частную жизнь людей с точки зрения государственной значимости и не раскрывают поэтому более тонких черт характера. Тем не менее я приведу для прояснения моего тезиса о наследственности несколько исторических примеров, к которым те, кто специально занимается изучением истории, несомненно, смогут прибавить гораздо большее число таковых.

Известно, что Публий Деций Мус героически пожертвовал своей жизнью на благо родины: торжественно посвятив себя и своих врагов подземным богам, он с покрытой головой бросился в ряды латинян. Почти сорок летспустя его одноименный сын совершил такой же поступок в войне с галлами (Liv. VIII, 6; X, 28). Следовательно, это подтверждает сказанное Горацием: “Fortes creantur fortibus et bonis”282, обратную сторону чего показывает Шекспир:

Cowards father cowards, ans base things sire base283.

(Cymb. IV, 2.)

282 “Отважны только отпрыски смелого” (лат.).

В древней римской истории мы видим целые семьи, члены которых в ряду поколений отличались беззаветной любовью к родине и мужеством: таковы род Фабиев и род Фабрициев. Александр Македонский был властолюбив и стремился к завоеваниям, как и его отец Филипп. Весьма примечательна генеалогия Нерона, которую Светоний (с. 4 et 5) в моральных целях предпосылает описанию правления этого чудовища. Это род Клавдиев, который процветал в Риме в течение шести столетий и дал деятельных, но высокомерных и жестоких людей. Из этого рода вышли Тиберий, Калигула и, наконец, Нерон. Уже в деде Нерона, а ещё сильнее в отце проявились те ужасные свойства, которые достигли своего полного развития в Нероне — отчасти потому, что его высокое положение предоставляло для этого большие возможности, отчасти потому, что его матерью была безрассудная менада Агриппина, не способная одарить его интеллектом для обуздания страстей. Светоний совершенно в нашем понимании рассказывает, что при рождении Нерона praesagio fuit etiam Domitii, patris vox, inter gratulationes amicorum, negantis, quidquam ex se et Agrippina, nisi detestabile et malo publico nasci potuisse284.

283 От трусов рождаются трусы и от низких дел — низость (англ.).

284 пророческими были и слова отца его Домиция, который в ответ на поздравления друзей воскликнул, что от него и Агриппины не может родиться ничего, кроме ужаса и горя для человечества (лат.).

Напротив, Кимон, сын Милътиада, и Ганнибал, сын Гамилъкара и Сципионы, были героями и благородными защитниками отечества. Сын Папы Александра VI, Цезарь Борджиа, был отвратительным подобием отца. Сын пресловутого герцога Альбы был таким же злым и жестоким, как и его отец. У коварного и бесчестного Филиппа IV Французского, жестоко пытавшего и казнившего тамплиеров, была дочь Изабелла, супруга Эдуарда II Английского, которая начала против своего мужа войну и взяла его в плен; после того как он подписал акт отречения, а попытка довести его до смерти жестоким обращением не удалась, Изабелла приказала покончить с ним в тюрьме способом, который слишком ужасен, чтобы рассказывать о нём. Кровожадный тиран и защитник веры Генрих VIII Английский имел от первого брака дочь, королеву Марию, отличавшуюся в равной степени ханжеством и жестокостью, за многочисленные сожжения еретиков получившую прозвище Bloody Mary (Мария Кровавая). Его дочь от второго брака, Елизавета, унаследовала от своей матери Анны Болейн выдающийся ум, который уберег её от ханжества и обуздал в ней отцовский характер, хотя и не подавил окончательно; время от времени он проявлялся и отчётливо проступил в её жестоком обращении с Марией Стюарт. Ван Гейнс в своей “Disputatio de corporum habitudine, animae, hujusque virium indice” (Harderov, 1789, § 9) рассказывает, по Марку Донату, об одной шотландской девочке, отец которой был сожжён за разбой и людоедство, когда ей был только год; несмотря на то что она выросла в совершенно других условиях, с годами у неё появилось такое же пристрастие к человеческому мясу и, застигнутая однажды при этом, в наказание она была погребена заживо. В журнале “Freimutiger” от 13 июля 1821 года сообщается, что в департаменте Об полиция разыскивала девушку, убившую двух детей, которых ей поручили доставить в воспитательный дом, с целью овладеть незначительной суммой их денег. Полиция обнаружила труп этой девушки, когда она была утоплена по дороге в Париж, близ Ромилли, а убийцей оказался её родной отец. Приведём ещё несколько случаев из новейшего времени, сообщаемых газетами. В октябре 1836 года в Венгрии был приговорен к смертной казни некий граф Белецнаи за убийство одного чиновника и нанесение тяжёлых ранений своему родственнику; ранее был казнен за отцеубийство его старший брат; а его отец тоже был убийцей (“Франкфуртская почтовая газета” от 26 октября 1836 г.). Год спустя младший братэтого графа на той же дороге, где последний убил чиновника, выстрелил из пистолета в служащего своего поместья, но промахнулся (“Франкфуртский журнал” от 16 сентября 1837 г.). Во “Франкфуртской почтовой газете” от 19 ноября 1857 года в корреспонденции из Парижа сообщается о вынесении приговора очень опасному преступнику Лемеру и его сообщникам, при этом уточняется, что “преступные наклонности, по-видимому, наследственны в его семье и в семьях его товарищей: несколько человек из их рода окончили свою жизнь на эшафоте”. Грекам также были известны подобные случаи, что подтверждается в одном месте “Законов” Платона (Stob. Flor. Vol. 2). В архивах криминалистики можно, вероятно, обнаружить немало подобных родословных. Особенно часто наследуется склонность к самоубийству.

Если, с другой стороны, сыном замечательного Марка Аврелия был столь безнравственный Коммод, то это нас не смущает, поскольку известно, что Diva Faustina была uxor infamus285. Напротив, мы запомним это, чтобы в аналогичных случаях предполагать подобную причину; например, я никогда не поверю, что Домициан был родным братом Тита, и предполагаю, что Веспасиан был обманутым мужем.

285 неверной женой (лат.).

Что касается второй части установленного мной принципа, т.е. наследования интеллекта от матери, то она пользуется гораздо большим признанием, чем первая часть, которой самой по себе противостоит liberum arbitrium indifferentiae286, а её особому пониманию — простота и неделимость души. Уже древнее народное выражение “Mutterwitz”287 свидетельствует о раннем признании этой истины, основанной на проверенных случаях наблюдения как незначительных, так и выдающихся интеллектуальных способностей, что наиболее одаренными были люди, чьи матери так или иначе выделялись своим интеллектом. А то, что интеллектуальные способности отца не переходят к сыну, доказывают как отцы, так и сыновья людей выдающихся способностей: их сыновья в основном ничем не примечательны и не проявляют одаренности отца. Если же из этого многократно подтвержденного правила находится отдельное исключение, как, например, Питт и его отец лорд Чатам, то мы имеем право и даже обязаны приписывать это случайности, хотя такой случай, ввиду необыкновенной редкости больших талантов, бесспорно, относится к числу исключительных. Но здесь применимо следующее правило: невозможно, чтобы невозможное никогда не происходило. К тому же выдающиеся государственные деятели (как я уже отмечал в главе XXII) обязаны своими качествами как характеру, унаследованному от отца, так и интеллектуальным способностям. Но ни одного аналогичного случая неизвестно мне среди художников, поэтов и философов, чьи творения только и считаются гениальными. Правда, отец Рафаэля был художником, но не великим; отец и сын Моцарта были музыкантами, но не великими. Однако нельзя не удивляться, что судьба, предназначая этим двум величайшим в своей области людям очень короткую жизнь, как будто позаботилась о том, чтобы в виде компенсации они, в отличие от большинства других гениев, не теряли времени в молодости и уже с детства, следуя примеру и указаниям отца, получили необходимую подготовку в области того искусства, для которого были предназначены, словно уже родились в мастерской. Эта загадочная и таинственная сила, которая как будто руководит индивидуальной жизнью, была для меня предметом особых размышлений, о которых я рассказал в своей статье “О кажущейся преднамеренности в судьбе отдельного человека” (Парерги. Т. I). Следует также заметить, что есть такие научные области, где необходимы хорошие природные способности, но всё же не столь уж редкие и исключительные; основными требованиями здесь становятся настойчивость, прилежание, терпение, ранняя подготовка, продолжительные занятия и большая практика. Этим, а не унаследованным от отца интеллектом объясняется тот факт, что сын всегда охотно вступает на дорогу, проложенную отцом, и почти все профессии в ряде семейств передаются из поколения в поколение, а в некоторых науках, прежде всего требующих прилежания и настойчивости, некоторые семьи дали целые поколения заслуженных учёных, к которым относятся Скалигеры, Бернулли, Кассини, Гершели.

286 неограниченная свобода воли (лат.).

287 прирожденный, т.е. собственно материнский, ум(нем.).

Число примеров, доказывающих факт наследования интеллекта от матери, было бы гораздо большим, если бы свойства и назначение женщин не приводили к тому, что они редко публично проявляют свои способности, которые в итоге не становятся достоянием истории и о них неизвестно потомкам. К тому же женский организм слабее мужского, и эти способности не могут достигнуть той степени, в какой они впоследствии при благоприятных обстоятельствах проявляются у их сыновей; но именно поэтому их достижения заслуживают более высокой оценки. В данный момент я могу привести только следующие факты в подтверждение моего тезиса. Иосиф II был сыном Марии Терезии. Кардано в третьей главе своей “De vita propria” говорит: “Моя мать отличалась своей памятью и умом”. Ж.-Ж. Руссо в первой книге своих “Confessions” пишет так: “Красота моей матери, её ум, её таланты были слишком блестящи для её скромного положения в обществе”; затем приводит её весьма милый стишок. Д'Аламбер был внебрачным сыном Клодины фон Тенсен — женщины выдающегося ума, автора нескольких романов и других беллетристических произведений, которые пользовались в её время большим успехом и теперь ещё читаются не без интереса (см. её биографию в Blatter fur literarische Unterhaltung [“Листках литературных бесед”] за март 1845 г., в № 71-73). О том, что мать Бюффона была замечательной женщиной, свидетельствует следующее место из “Voyage a Montbar”, par Herault de Sechelles, которое приводит Флуране в своей “Histoire des travaux de Buffon”: “Бюффон придерживался того взгляда, что в общем дети наследуют от своей матери её интеллектуальные и моральные качества; развивая это положение в беседах, он применял его к самому себе и воздавал хвалу своей матери, которая действительно обладала большим умом, широкими познаниями и прекрасно организованным рассудком”. То, что он упоминает и о моральных качествах, является ошибкой, либосделанной рассказчиком, либо объясняющейся тем, что у матери Бюффона оказался такой же характер, как у его отца. Нам известно множество совсем других случаев, когда характеры матери и сына были противоположны; поэтому величайшие трагики могли изобразить в “Оресте” и “Гамлете” вражду матери и сына, причём сын в этих трагедиях выступает с моральных позиций отца и мстит за него. Обратный же случай, когда сын выступил бы против отца защитником и мстителем за мать, был бы возмутителен и нелеп. Объясняется это тем, что у отца и сына действительно обнаруживается тождество сущности, которая есть воля, а у матери и сына есть только тождество интеллекта, да и то лишь условно. Мать и сын могут быть противоположны по своим моральным качествам; отец и сын могут отличаться только по своему интеллекту. И с этой точки зрения достаточно очевидна необходимость традиционного закона: женщина не может быть продолжателем рода. Юм в своей краткой автобиографии пишет: “Моя мать была женщиной редких достоинств”. О матери Канта в новейшей биографии Ф. В. Шуберта сказано: “По собственному признанию её сына, она была женщиной большого природного ума. Для того времени, когда девушкам столь редко предоставлялась возможность получить образование, она обладала необходимыми знаниями и впоследствии заботилась о самообразовании. Во время прогулок она обращала внимание сына на различные явления природы и пыталась объяснить их всемогуществом Бога”. Хорошо известно, какой разумной, одаренной и предусмотрительной женщиной была мать Гёте. Что только не писали о ней! Об отце же — ничего; сам Гёте описывает его как человека средних способностей. Мать Шиллера была неравнодушна к поэзии и сама писала стихи, отдельный отрывок которых можно найти в её биографии, написанной Швабом. Бюргер, подлинно поэтический гений, который, возможно, после Гёте займёт первое место среди немецких поэтов, ибо по сравнению с его балладами шиллеровские кажутся холодными и искусственными, оставил очень важные сведения о своих родителях, которыеего друг и врач Альтгоф передаёт в опубликованной им в 1798 году биографии следующим образом: “Отец Бюргера обладал рядом знаний в соответствии стогдашним методом образования и был при этом добрым, че

Галлер: “Мы знаем, что от двух сестер из рода патрициев, которые вышли замуж благодаря своему богатству несмотря на то, что были довольно глупы, век спустя на очень знатные семьи распространились семена их болезни, так что в четвёртом и даже в пятом поколении среди их потомков встречаются отдельные глупцы” (Haller. Elemente physiolog. Lib. XXIX, § 8). Эскиролъ также считает, что безумие чаще наследуетсяот матери, чем от отца. Если же оно всё-таки переходит от него, я объясняю это как результат духовной предрасположенности.

Из нашего принципа как будто следует, что сыновья одной матери должны обладать одинаковыми интеллектуальными способностями и если одарен один из них, то должен быть одарен и другой. Иногда так и бывает, например: братья Караччи, Иосиф и Михаил Гайдны, Бернгард и Андреас Ромберги, Жорж и Фридерик Кювье; я добавил бы и братьев Шлегелей, если бы младший из них, Фридрих, своим позорным обскурантизмом, которым он вместе с Адамом Мюллером увлекался последнюю четверть своей жизни, не лишил себя чести занимать место рядом со своим замечательным, безупречным и выдающимся братом, Августом Вильгельмом. Ибо обскурантизм — грех если не против святого духа, то против духа человеческого, и его не следует прощать; наоборот, по отношению к тому, кто в нём уличен, нужно всегда проявлять непримиримость и при любой возможности выражать ему презрение в течение всей его жизни и даже после его смерти. Однако сделанный нами вывод об одинаковых способностях братьев часто не подтверждается: брат Канта был заурядным человеком. Чтобы объяснить это, вспомним отмеченные мной в главе XXXI физиологические условия гениальности, для проявления которой требуется не только развитый, рационально сформированный мозг (наследие матери), но и энергия сердца, чтобы придать мозгу жизненной силы, субъективно страстная воля, живой темперамент, и это — наследие отца. Однако эти свойства достигают своего расцвета лишь в самые зрелые годы отца, и ещё быстрее стареет мать. Поэтому одаренными сыновьями обычно бывают старшие, рожденные, когда родители ещё полны сил: ведь брат Канта был моложе его на одиннадцать лет. Даже если оба брата обладают выдающимися способностями, обычно выше стоит старший. Впрочем, не только старость, но и любое временное ослабление жизненных сил и нарушение здоровья у родителей ко времени зачатия могут повлиять на наследственность каждого из братьеви помешать появлению столь редкого явления, как выдающийся талант. Отметим при этом, что отсутствие названных различий у близнецов есть причина почти полного тождества их внутренней сущности.

Если и встречаются отдельные случаи, когда мать одаренного человека не обладала развитыми интеллектуальными способностями, то объясняется это тем, что её отец был флегматиком, вследствие чего её развитый мозг не поддерживался соответствующей энергией кровообращения — условие, которое я разъяснил в главе XXXI. И всё же достаточно развитая нервная и церебральная системы были бы унаследованы сыном, если бы его отец был человеком живого и страстного темперамента, когда и возникло бы второе соматическое условие для интеллектуальной одаренности. Может быть, этим объясняется талант Байрона, поскольку мы нигде не находим упоминания об интеллектуальных способностях его матери. То же объяснение применимо и к случаю, когда высокоодаренная мать гениального сына родилась не от столь же талантливой матери, отец которой, вероятно, был флегматиком.

Дисгармоничность, неуравновешенность, неустойчивость характера большинства людей, вероятно, объясняются тем, что происхождение каждого индивида неоднородно и волю он наследует от отца, а интеллект — от матери. Чем более разнородны и несоизмеримы были родители человека, тем сильнее эта дисгармоничность и внутренний разлад. Если одни люди выделяются своей сердечностью, другие — умом, то встречаются и такие, преимущество которых заключается в определённой гармонии и единстве их существа, возникающей в силу того, что их сердце и ум настолько соответствуют друг другу, что взаимно поддерживают и усиливают свои действия; тогда можно предполагать, что родители этих людей особенно соответствовали друг другу.

Что касается физиологической стороны изложенной теории, то я укажу лишь, что Бурдах, ошибочно полагая, что одно и то же психическое свойство может быть унаследовано как отца, так и от матери, всё же прибавляет:“В целом наследие отца больше влияет на раздражимость, а наследие матери — на чувствительность” (Физиология как опытная наука. Т. 1, § 306). Сюда же относится и сказанное Линнеем в “Systema naturae”: “Mater prolifera promit, ante generationem, vivum compendium medullare novi animalis, suique simillimi, carinam Malpighianam dictum, t'anquam plumulam vegetabilium: hoc ex genitura Cor adsociat ramificandum in corpus. Punctum enim saliens ovi incubantis avis ostendit primum cor micans, cerebrumque cum medulla: corculum hoc, cessans a frigore, excitatur callido hiatu, premitque bulla aerea, sensim dilatata, liquores, secundum canales fluxiles. Punctum vitalitatis itaque in viventibus est tanquam a prima creatione continuata medullaris vitae ranificatio, cum ovum sit gemma medullaris matris a primordio viva, licet non sua ante proprium cor paternum”288.

288 “Материнская особь имеет в себе до зачатия набросок живого, вроде нервной ткани, нового существа, которое ей уподобляется и называется carina malpighiana, нечто вроде пушинки растения; после зачатия оно выделяет сердце, чтобы укоренить его в теле. Ведь дрожащая точка в яйце, которое высиживает птица, вначале обнаруживает бьющееся сердце, головной и спинной мозг. Под воздействием холода это маленькое сердце не проявляет никакой активности, но тёплое дуновение придает ему сил, и посредством постепенно растущего воздушного пузыря сердце давит на жидкость в их каналах. Точка жизненных сил в живых существах есть также продолжающееся перед зачатием нервоподобное разветвление жизни, поскольку яйцо есть нервная почка в материнском лоне, которая живёт с самого начала, хотя ещё не получила сердца, происходящего от отца” (лат.).

Если теперь связать наше положение о том, что характер наследуется от отца, а интеллект — от матери, с предыдущим положением о различии, установленном природой между людьми как в моральном, так и в интеллектуальном отношении, а также и с представлением о полной неизменности характера и умственных способностей, то мы придём к мысли, что подлинное и глубокое усовершенствование человеческого рода может быть достигнуто не извне, а изнутри, т.е. не посредством обучения и образования, а, скорее, на пути органической смены поколений. Нечто подобное имел в виду Платон, предлагая в пятой книге “Государства” странный план усиления и облагораживания касты воинов: если кастрировать всех негодяев и запереть в монастырь всех дураков, людям благородного характера предоставить целый гарем, а всем умным и одаренным девушкам дать в мужья настоящих мужчин, то появилось бы поколение, которое затмило бы век Перикла. Не увлекаясь такого рода утопиями, всё же стоило бы подумать о том, как, установив в качестве самого сурового наказания после смертной казни кастрацию (если не ошибаюсь, таковой она и была у некоторых древних народов), можно было бы уничтожить целые поколения негодяев — тем более что большинство преступлений совершаются, как известно, в возрасте двадцати — тридцати лет *.

* Лихтенберг в одном из своих сочинений (Геттинген, 1804, т. 2) пишет: “В Англии кем-то было предложено кастрировать воров. Предложение недурно, хотя наказание очень сурово: оно покрывает человека позором и в то же время не препятствует его возможности работать; притом если склонность к воровству передана по наследству, то она парализуется. Подобная кара укрощает дух человека и ввиду того, что к воровским подвигам зачастую побуждает половой инстинкт, то отпадает и этот повод к ним. Зато не более чем фривольностью будет замечание, что под угрозой такого наказания жены будут удерживать своих мужей от воровства: ведь при нынешнем порядке вещей они рискуют потерять их вовсе”.

Следует также подумать о том, не лучше ли выдавать предоставляемое в известных случаях приданое от общества не предположительно самым добродетельным девушкам, как это принято теперь, а самым разумным и одаренным, поскольку судить о добродетели очень трудно; ведь только Бог, как говорится, читает в сердцах, да и возможность проявить благородный характер представляется редко и зависит от случая; к тому же добродетель некоторых девушек в основном объясняется тем, что они некрасивы; об уме же те, кто сам не лишён его, могут после некоторой проверки судить с достаточной уверенностью. Ещё один практический вывод из нашей теории заключается в следующем. Во многих странах, в том числе и в Южной Германии, существует вредный для здоровья обычай носить тяжести, часто весьма значительные, женщинами на голове. Это не может не оказывать вредного действия на мозг женщин, который постепенно теряет свои качества; а так как интеллект мужчины наследуют от женщин, весь народ постепенно глупеет, что, впрочем, для многих невеликая беда. Отказ от этого обычая мог бы повысить уровень интеллекта всего народа, что, несомненно, более всего способствовало бы росту национального богатства.

Однако предоставим эти практические выводы другим, а сами вернёмся к своей особой этико-метафизической точке зрения. Сопоставив содержание главы XLI с данной главой, мы придём к выводу, который при всёмсвоём трансцендентном характере опирается и на непосредственные эмпирические данные.

Один и тот же характер или одна и та же индивидуально определённая воля живёт во всех потомках одного рода, начиная от родоначальника и до его современного представителя. Но в каждом из них воле придан другой интеллект, другая степень и другой способ познания. Поэтому в каждом из членов рода жизнь представляется воле с другой стороны, при определённом освещении ею приобретается иной взгляд на жизнь, извлекаются иные уроки. Правда, поскольку интеллект угасает вместе с индивидом, воля не может непосредственно дополнять опыт одного из этих представителей рода опытом другого. Но как результат каждого нового понимания жизни, которое даёт воле только личность, само её воление получает другое направление, модифицируется и, самое главное, при этом вновь должно утверждать или отрицать жизнь. Таким образом, возникающий из необходимости соединения двух полов для зачатия естественный закон, при котором постоянно сочетаются в различных вариантах воля и интеллект, становится благом. Ибо благодаря этому жизнь постоянно обращена к воле (отражением и зеркалом которой она служит) новыми сторонами, как бы постоянно поворачивается перед ней, позволяя применять к себе новые способы созерцания, чтобы воля при каждом из них решалась на своё утверждение или отрицание: ей доступны обе возможности, но только в случае самоотрицания она в смерти приходит к завершению всего феноменального. Поскольку одной и той же воле постоянное обновление и изменение интеллекта, открывая ей новый взгляд на мир, даёт возможность спастись, а интеллект наследуется от матери, то, возможно, этим и объясняется запрет на брак между братом и сестрой у большинства народов (при очень немногих и недостоверных исключениях); более того, между ними невозможна даже половая связь — разве в очень редких случаях извращения половых влечений или же когда брат и сестра в действительности не родные. Ибо в браке между родственниками не может возникнуть ничего другого, кромесоединения тех же воли и интеллекта, которые уже объединены в союзе родителей, что привело бы к безнадежному повторению уже существующего феномена.

Когда мы ближе присматриваемся к невероятному и столь очевидному разнообразию людских характеров и видим, что один человек добр и великодушен, а другой зол и даже жесток, один справедлив, порядочен и откровенен, а другой полон лжи, проныра, обманщик, предатель, неисправимый негодяй, то перед нами открывается целая бездна, и мы тщетно будем отыскивать причины такого разнообразия. Индусы и буддисты решают эту проблему, утверждая: “Это — плоды деяний в предшествующей жизни”. Такое решение, самое древнее и понятное, исходящее от мудрейших людей, только отодвигает вопрос дальше. Однако более приемлемое решение вряд ли удастся найти. С точки зрения всей моей теории можно лишь сказать, что там, где речь идёт о воле как о вещи в себе, закон основания, будучи только формой явления, больше не находит применения и вместе с ним отпадает любое “зачем” и “почему”. Абсолютная свобода состоит в том, что есть нечто совершенно неподвластное закону основания как принципу необходимости, и такая свобода свойственна только вещи в себе, которая и есть воля. Таким образом, она в своём явлении (Operari) подчинена необходимости, но в своём существовании (Esse), где становится вещью в себе, она свободна. Поэтому, когда мы доходим до вещи в себе, как это здесь и случилось, всякое причинно-следственное объяснение прекращается и нам остаётся только сказать: здесь проявляется истинная свобода воли в той мере, в какой она вещь в себе; но как таковая она беспричинна, т.е. не знает никакого “почему”. Именно поэтому здесь и прекращается для нас всякое понимание, ибо оно опирается на закон основания и состоит только в применении этого закона.

XLIV. Метафизика половой любви

Вы, мудрецы, вы, мужи высокой и глубокой учености, всеведущие, и всепроникающие, скажите, как это, где это, когда это всё устремляется в пары и почему везде любовь и поцелуи? Высокие мудрецы, скажите мне это! Подумайте, подумайте, что это случилось со мной, как это, где это, когда это и почто это случилось и со мною?

Бюргер

Эта глава — последняя из тех четырёх глав, которые связаны между собою в разных отношениях и вследствие этого образуют до некоторой степени целое в целом. Внимательный читатель увидит это сам, так что мне не придётся прерывать своё изложение ссылками и повторениями.

Мы привыкли видеть, что поэты занимаются преимущественно изображением половой любви. Она же обыкновенно служит главной темой всех драматических произведений, как трагических, так и комических, как романтических, так и классических, как индусских, так и европейских; не в меньшей степени является она сюжетом гораздо большей половины лирической поэзии, а равно и эпической, в особенности, если причислить к последней те великие груды романов, которые вот уже целые столетия ежегодно появляются во всех цивилизованных странах Европы с такою же регулярностью, как полевые злаки. Все эти произведения в своём главном содержании не что иное, как многосторонние, краткие или пространные описания половой страсти. И самые удачные из этих изображений, как например, “Ромео и Джульетта”, “Новая Элоиза”, “Вертер”, достигли бессмертной славы. Если же Ларошфуко полагает, что со страстной любовью дело обстоит так же, как с привидениями, о которых все говорят, но которых никто её видел, и если Лихтенберг в своём очерке “О могуществе любви” тоже оспаривает и отрицает реальность и естественность этого чувства, то это с их стороны — большое заблуждение. Ибо невозможно, чтобы нечто природе человеческой чуждое и ей противоречащее, т.е. какой-то из воздуха сотканный призрак, постоянно и неустанно вдохновляло поэтический гений и в его созданиях находило себе неизменный приём и сочувствие со стороны человечества:

Rien n’est beau, que le vrai; le vrai seul est aimable289

(Boil.)

289 Без истины не может быть прекрасного в искусстве; нет ничего прекрасного, кроме правды; только истина приятна (Буало) (фр.)

Опыт, хотя и не повседневный, подтверждает это. В самом деле: то, что обыкновенно имеет характер живой, но всё ещё победимой склонности, при известных условиях может возрасти на степень такой страсти, которая мощью своею превосходит всякую другую, и объятые ею люди отбрасывают прочь всякие соображения, с невероятной силой и упорством одолевают все препоны и для её удовлетворения не задумываются рисковать своею жизнью и даже сознательно отдают эту жизнь, если желанное удовлетворение оказывается для них вовеки недостижимо. Вертеры и Джакопо Ортизи существуют не только в романах; каждый год Европа может насчитать их, по крайней мере, с полдюжины; sed ignotis perierunt mortibus illi290, ибо страдания их не находят себе другого летописца, кроме чиновника, составляющего протокол, или газетного репортёра. Но читатели судебно-полицейских известий в английских и французских газетах могут засвидетельствовать справедливость моего указания. И ещё больше количество тех, кого эта страсть доводит до сумасшедшего дома. Наконец, всякий год бывает один-два случая совместного самоубийства какой-нибудь любящей, но силою внешних обстоятельств разлучаемой пары; при этом, однако, для меня всегда остаётся непонятным, почему люди, которые уверены во взаимной любви и в наслаждении ею, думают найти себе величайшее блаженство, не предпочитают лучше решиться на самый крайний шаг, пренебречь всеми житейскими отношениями, перенести всякие неудобства, чем вместе с жизнью отказаться от такого счастья, выше которого они ничего не могут себе представить. Что же касается более умеренных степеней любви и обычных порывов её, то всякий ежедневно имеет их перед глазами, а покуда мы не стары, то большей частью—и в сердце своём.

290но в безвестности исчезают погибшие (лат.).

Таким образом, припомнив всё это, мы не будем уже сомневаться ни в реальности, ни в важности любви; и удивляться должны мы не тому, что и философ решился избрать своей темой эту постоянную тему всех поэтов, а тому, что предмет, который играет столь значительную роль во всей человеческой жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со стороны философов и представляет для них неразработанный материал. Больше всего занимался этим вопросом Платон, особенно в “Пире” и в “Федре”; но то, что он говорит по этому поводу, не выходит из области мифов, легенд и шуток, да и касается главным образом греческой педерастии. То немногое, что есть на нашу тему у Руссо, в его “Discours sur l’inegalite” (“Рассуждения о неравенстве”), неверно и неудовлетворительно. Сказанное Кантом на эту тему в третьем отделе рассуждения “О чувстве прекрасного и возвышенного” (стр. 435 и сл. в издании Розенкранца) очень поверхностно и слабо в фактическом отношении, а потому отчасти и неверно. Наконец, толкование этого сюжета у Платнера, в его “Антропологии”, § 1347 и сл., всякий найдёт плоским и мелким. Определение же Спинозы стоит здесь привести ради его чрезвычайной наивности и забавности: “Amor est titillatio, concomitante idea cousae externae” (Eth. IV, prop. 44, dem.)291. Таким образом, у меня нет предшественников, на которых я мог бы опереться или которых должен был бы опровергать: вопрос о любви возник предо мною естественно, объективно и сам собою вошёл в систему моего мировоззрения.

291“Любовь есть щекотание, сопровождаемое идеей внешней причины” (Этика. Ч. 4, теорема 44, док-во) (лат.).

Впрочем, меньше всего могу я рассчитывать на одобрение со стороны тех, кто сам одержим любовною страстью и кто в избытке чувства хотел бы выразить её в самых высоких и эфирных образах: таким людям моя теория покажется слишком физической, слишком материальной, хотя она, в сущности, метафизична и даже трансцендентна. Но пусть они, прежде всего, подумают о том, что предмет, который сегодня вдохновляет их на мадригалы и сонеты, не удостоился бы с их стороны ни единого взгляда, если бы он родился на восёмнадцать лет раньше.

Ибо всякая влюбленность, какой бы эфирный вид она себе ни придавала, имеет свои корни исключительно в половом инстинкте; да, в сущности, она и не что иное, как точно определённый, специализированный, в строжайшем смысле слова индивидуализированный половой инстинкт. И вот, если, твёрдо помня это, мы подумаем о той важной роли, которую половая любовь, во всех своих степенях и оттёнках, играет не только в пьесах и романах, но и в действительности, где она после любви к жизни является самой могучей и деятельной изо всех пружин бытия, где она беспрерывно поглощает половину сил и мыслей молодого человечества, составляет конечную цель почти всякого человеческого стремления, оказывает вредное влияние на самые важные дела и события, ежечасно прерывает самые серьёзные занятия, иногда ненадолго смущает самые великие умы, не стесняется непрошеной гостьей проникать её своим хламом в совещания государственных мужей и в исследования учёных, ловко забирается со своими записочками и локонами даже в министерские портфели и философские манускрипты, ежедневно поощряет на самые рискованные и дурные дела, разрушает самые дорогие и близкие отношения, разрывает самые прочные узы, требует себе в жертву то жизни и здоровья, то богатства, общественного положения и счастья, отнимает совесть у честного, делает предателем верного и в общем выступает как некий враждебный демон, который старается всё перевернуть, запутать, ниспровергнуть, если мы подумаем об этом, то невольно захочется нам воскликнуть: к чему весь этот шум? к чему вся суета и волнения, все эти страхи и горести? Разве не о том лишь идёт речь, чтобы всякий Ганс нашёл свою Гретхен (всякий Иван нашёл свою Марью)?* Почему же такой пустяк должен играть столь серьёзную роль и беспрестанно вносить раздор и смуту в стройное течение человеческой жизни? Но перед серьёзным исследователем дух истины мало-помалу раскрывает загадку совсем не пустяк то, о чём здесь толкуется, а, наоборот, оно так важно, что ему вполне подобают та серьёзность и страстность, которые ему сопутствуют. Конечная цель всех любовных треволнений, разыгрываются ли они на комической сцене или на котурнах трагедии, поистине Важней, чем все другие цели человеческой жизни, и поэтому она вполне достойна той глубокой серьёзности, с какою всякий стремится к её достижению. Именно: то, к чему ведут любовные дела, это ни более, ни менее, как создание следующего поколения. Да, именно здесь, в этих фривольных шашнях любви, определяются в своей жизни и в своём характере те действующие лица, которые выступят на сцену, когда мы сойдём с неё. Подобно тому как существование,existentia, этих грядущих личностей всецело обусловливается нашим половым инстинктом вообще, так их сущность, essentia, зависит от нашего индивидуального выбора при удовлетворении этого инстинкта, т.е. от половой любви, и бесповоротно устанавливается ею во всех своих отношениях. Вот ключ к решению проблемы,—но мы лучше ознакомимся с ним, когда, применяя его к делу, проследим все ступени влюбленности, начиная от мимолётного влечения и кончая самой бурной страстью; мы увидим при этом, что всё разнообразие ступеней и оттенков любви зависит от степени индивидуализации выбора.

* Я не смею называть здесь вещи своими именами, пусть же благосклонный читатель сам переведёт эту фразу на аристофановский язык.

Все любовные истории каждого наличного поколения, взятые в целом, представляют собою, таким образом, серьёзную “думу всего человечества о создании будущего поколения, которое в свою очередь является родоначальником бесчисленных новых поколений”*. Эта глубокая важность той человеческой потребности, которая в отличие от всех остальных людских интересов касается не индивидуального благополучия и несчастья отдельных лиц, а жизни и характера всего человеческого рода в будущих веках, и в которой поэтому воля индивида выступает в своём повышенном качестве, как воля рода,—эта важность и есть то, на чем зиждется пафос и возвышенный строй любовных отношений, трансцендентный момент восторгов и страданий любви, которую поэты в продолжение тысячелетий не устают изображать в бесчисленных примерах, ибо нет темы, которая по своему интересу могла бы сравниться с этой: трактуя о благополучии и горести рода, она так же относится к другим темам, касающимся только блага отдельных личностей, как геометрическое тело—к плоскости. Вот почему так трудно заинтересовать какой-нибудь пьесой, если в ней нет любовной интриги; вот почему, с другой стороны, эта тема никогда не исчерпывается и не опошляется, хотя из неё и делают повседневное употребление.

* meditatio compositionis generationis futurae, e qua iterum pendent innumerae generationes