Часть 2.

Развитие функциональной способности к приобретению опыта и к использованию обычно достигается через ослабление человеческой силы отношения.

Тому, кто препарирует дух, превращая его в средство наслаждения, есть ли дело до существ, живущих рядом с ним?

Подчиняясь основному слову разделения, которое создает дистанцию между Я и Оно, он делит свою жизнь среди людей, которые его окружают, на две аккуратно очерченные сферы: социальные институты и чувства, сферу Оно и сферу Я.

Институты – это то, что "вовне": там человек преследует всевозможные цели, работает, совершает сделки, оказывает влияние, становится предпринимателем и конкурирует с другими, организует, хозяйствует, служит, проповедует. Это до некоторой степени упорядоченная и более-менее согласованная структура, где дела идут своим ходом благодаря разносторонним усилиям человеческих мускулов и мозга.

Чувства – это то, что "внутри": здесь человек живет и отдыхает от своей деятельности в институтах. Здесь заинтересованному взгляду предстанет целый спектр эмоций; человек потакает своим симпатиям и антипатиям, предается удовольствиям, а также страданиям, стараясь в последнем не заходить чересчур далеко. Здесь он у себя дома и может расслабиться в кресле-качалке.

Институты – это сложный форум, чувства же – своеобразный будуар, где никогда нет недостатка в развлечениях.

Разумеется, это разграничение постоянно подвергается опасности, ибо чувства дерзко вторгаются в наши важнейшие институты, однако при желании эту границу легко восстановить.

Труднее всего провести разграничение в сфере так называемой личной жизни. Например, в браке это делается далеко не сразу и не вдруг, но в конце концов все встает на свои места. Как нельзя более успешно разграничение осуществляется в сфере общественной жизни: стоит обратить внимание на то, как в век политических партий, а также группировок, считающих себя надпартийными, и их "движений" громогласные конференции безукоризненно чередуются с ползучими формами повседневной деятельности: либо механически-равномерной, либо органически-небрежной.

Отделенное Оно институтов – это Голем, а отделенное Я чувств – беспечно порхающая птица души. Они не знают человека; одно – только образец, другое – только "объект", им неведомы ни личность, ни общность. Они не знают настоящего: институты, даже самые современные, знают лишь застывшее прошлое, завершившееся бытие, чувства, даже самые сильные и продолжительные, знают лишь мимолетное мгновение, незавершенное бытие. У них нет доступа к действительной жизни. Институты не образуют общественную жизнь, чувства – личную.

Институты не образуют общественную жизнь, и все больше людей с огорчением ощущают это; здесь зарождается необходимость нашей эпохи, необходимость, ищущая выхода. Лишь немногие поняли, что чувства не образуют личную жизнь, хотя, казалось бы, именно в них должно обитать самое личное. И если уж кто умеет, как современный человек, заниматься лишь собственными чувствами, то даже отчаяние по поводу их неподлинности не вразумит его, ибо отчаяние – тоже чувство, и чувство весьма интересное.

Люди, страдающие оттого, что институты не образуют общественной жизни, изыскали средство, чтобы с помощью чувств "оживить", или расплавить, или взорвать институты, обновить их введением "свободы чувства". Если государство механически соединяет граждан, которые по сути чужды друг другу, не создавая со-общности и не способствуя ее установлению, то его следует заменить общиной любви. Считается, будто такая община непременно возникает, когда люди собираются вместе, побуждаемые свободным, бьющим через край чувством, желая жить сообща. Но это далеко не так. Настоящая община возникает не вследствие того, что люди питают чувства друг к другу (хотя, разумеется, без них тоже не обойтись), а благодаря наличию двух моментов: необходимо, чтобы все пребывали в живом взаимном отношении к единому живому средоточию, и необходимо, чтобы все пребывали в живом взаимном отношении друг к другу. Второе вытекает из первого, но еще не дано вместе с ним. Живое взаимное отношение включает чувства, но не порождается чувствами. Община строится в живом взаимном отношении, но ее строитель – это живое действующее средоточие.

Институты так называемой личной жизни также не обновить свободным чувством (хотя, разумеется, оно тоже необходимо). Институт брака никогда не обновить на каких-либо иных началах, минуя извечную основу истинного брака, ядро которого в том, что двое людей открывают друг другу Ты. Ты, которое не есть Я ни одного из них, строит из этого брак. Это метафизический и метапсихический факт любви, и чувства лишь сопровождают его. Желающие обновления брака на другой основе по сути не отличаются от тех, кто хочет упразднить его: и те и другие заявляют, что они уже не знают факта любви. Действительно, если взять эротику, о которой сейчас столько говорят, и вычесть из нее все, что связано с таким индивидуальным Я, которое замкнуто на самом себе, т. е. вычесть всякое отношение, в котором один человек лишен присутствия в настоящем для другого и не является для него настоящим, но оба лишь используют друг друга для получения удовольствия, то что останется?

Истинная общественная и истинная личная жизнь – это два образа связи. Для их становления и существования необходимы чувства, изменяющееся содержание, и необходимы институты, постоянная форма; однако и в совокупности они еще не дают человеческой жизни, которая создается третьим – центральным присутствием Ты, или, вернее, воспринятым в настоящем центральным Ты.

* * *

Основное слово Я-Оно не причастно злу, как и материя не причастна злу. Основное слово Я-Оно причастно злу, как и материя, когда она претендует на то, что она есть само бытие. И когда человек попустительствует этому, постоянно разрастающийся мир Оно подавляет его, собственное Я теряет для него действительность, пока наконец удушливый кошмар, нависший над ним, и призрак в нем не поведают тайно друг другу о своей неизбавленности.

* * *

– Но разве не с необходимостью общественная жизнь современного человека погружена в мир Оно? Две сферы этой жизни, хозяйственная и государственная, в их настоящем объеме и настоящем развитии – мыслимы ли они на какой-либо иной основе, нежели сознательный отказ от всякой "непосредственности", непоколебимое и решительное отклонение всякой "чужой" инстанции, которая возникла вне самой этой сферы? И если здесь правит Я, приобретающее опыт и использующее в экономике товары и достижения, в политике – мнения и устремления, разве не его неограниченному господству обязана своим существованием прочная и разветвленная структура великих "объективных" образований в этих двух сферах? И разве статуарное величие ведущего государственного деятеля, ведущего хозяйственного руководителя, не связано именно с тем, что он видит в людях, с которыми имеет дело, не носителей Ты, недоступного опыту, но рассматривает их как средоточия продуктивной силы и устремлений, в силу чего эти люди со свойственными им способностями должны быть учтены и соответствующим образом использованы? Разве не обрушился бы на него его мир, если бы он, вместо того чтобы складывать Он + Он + Он в Оно, попытался получить сумму Ты и Ты и Ты, которая никогда не будет ничем иным, как снова Ты? Разве не значило бы это променять формирующее мастерство на кустарный дилетантизм, а светлый, могучий разум – на туманную мечтательность? И если мы переведем взгляд с руководящих на руководимых, разве сам ход развития и совершенствования того способа работы и обладания, которые характерны для современности, не искоренил почти совершенно всякий след жизни, в которой осуществляется пред-стояние, всякий след наполненного смыслом отношения? Было бы абсурдным желать повернуть вспять этот процесс, а если бы это абсурдное желание осуществилось, то чудовищный в своей точности гигантский аппарат этой цивилизации был бы тотчас разрушен, но только он один делает возможной жизнь чудовищно разросшегося человечества.

– Говорящий, речи твои запоздали. Только что ты мог еще верить своим словам, сейчас ты уже не сможешь им верить. Ибо мгновение назад ты, как и я, увидел, что государством уже не управляют; кочегары еще подбрасывают уголь, но те, кто стоят у руля, лишь делают вид, что они управляют бешено мчащимися машинами. И в тот самый миг, когда ты говоришь мне все это, тебе, как и мне, слышен непривычный гул, который начинают издавать рычаги управления экономикой; мастера снисходительно улыбаются тебе, но в их сердцах обитает смерть. Они объясняют тебе, что они приспособили действие аппарата к современным условиям, но ты замечаешь, что отныне они могут разве что сами приспосабливаться к нему, пока он еще позволяет им это. Их ораторы поучают тебя, что экономика вступает в права наследства, которое ей передает государство; ты же знаешь, что наследовать нечего, кроме тирании буйно разрастающегося Оно, под игом которой Я, все менее способное овладеть ситуацией, все еще мнит себя повелителем. Общественная жизнь человека столь же мало, как и он сам, может обойтись без мира Оно, над которым присутствие Ты носится, как Дух над водами. Воля человека к извлечению пользы и воля к власти действуют естественно и закономерно, коль скоро они смыкаются с волей к отношению, пока она является их носителем. Нет злых устремлений, пока они не отрываются от сущности; устремление, которое смыкается с сущностью и ею определяется, есть плазма общественной жизни, но, обособленное от сущности, оно есть ее разложение. Хозяйственная сфера – ограниченное пространство, в котором обитает воля к извлечению пользы, и государственная, в рамках которой обитает воля к власти, до тех пор причастны жизни, пока они причастны Духу. Отрекаясь от него, они отрекаются от жизни: ей, разумеется, нужно время на то, чтобы завершить св^е дело; и еще довольно долго кому-то может казаться, что он видит, как движется некое образование, хотя там давно уже бешено вращается зубчатая передача. И введение какой-то доли непосредственности на деле здесь ничем уже не поможет: расшатывание плотно пригнанного каркаса хозяйства или государства в попытке придать некоторую гибкость его соединительным звеньям не может перевесить того, что ни экономика, ни государство более не находятся под верховенством Духа, изрекающего Ты; никакое возбуждение периферии не может послужить заменой живого отношения к центру. Образования общественной жизни человека черпают свою жизненную силу из полноты силы отношения, которая пронизывает их органы, а свою телесную форму – из связности этой силы в Духе. Повинующийся духу человек, чья деятельность заключена в сфере хозяйства или государства, – не дилетант; он хорошо знает, что не может выйти навстречу тем людям, с которыми ему приходится иметь дело, просто как к носителям Ты – это разрушило бы все созданное им; и все же он отваживается на это, правда, лишь до той границы, которая внушена ему Духом; и дух внушает ему эти границы; и этот риск, это дерзновение, которое взорвало бы изолированное образование, увенчивается успехом в том, над которым носится присутствие Ты. Он не фантазирует: он служит истине, которая, будучи сверхразумной, не изгоняет разум, но держит его при себе. В общественной жизни он делает то же, что делает в личной жизни человек, сознающий себя неспособным прямо претворить в действительность Ты, и все же вседневно подтверждает его в мире Оно – по закону и мере этого дня, ежедневно проводя заново границу, обнаруживая ее. Точно так же работу и обладание не освободить, исходя из них самих, но только из Духа; только из его присутствия может излиться значение и радость всякой работы, а во всякое обладание – благоговение и жертвенная сила: излиться не до краев, но quantum satis (достаточное количество – примеч. пер.), – может все выработанное и все одержимое обладанием, оставаясь плененным миром Оно, все же преобразиться и стать пред-стоящим, стать представляющим изображением Ты. Здесь нет никакого Назад-вспять, а есть даже в минуту глубочайшего бедствия – и, пожалуй, именно тогда – прежде непредвиденное Через-это-вперед.

Управляет ли государство экономикой или экономика наделяет полномочиями государство, не важно, коль скоро обе эти сферы не преображены. Будет ли в государственных институтах больше свободы, а в хозяйственных – больше справедливости, важно, но не для вопроса о действительной жизни, который здесь ставится; свободными и справедливыми они не могут стать сами по себе. Остается ли живым и действительным Дух, изрекающий Ты и откликающийся; будет ли влияние, исшедшее от Духа в общественную жизнь человека, в дальнейшем подчинено государственной и хозяйственной сферам или же будет действовать самостоятельно; то влияние Духа, которое еще удерживается в личной жизни человека, растворится ли оно вновь в общественной жизни – вот что имеет решающее значение. Разумеется, мы не добьемся этого разделением общественной жизни на независимые области, к одной из которых принадлежала бы также "духовная жизнь"; провести такое разделение – значит окончательно подчинить тирании те сферы, которые погружены в мир Оно, а Дух – полностью лишить действительности, ибо, будучи самостоятельно действующим в жизни, Дух никогда не пребывает "в себе", но в мире, действуя своей силой, пронизывающей мир Оно и его преображающей. Дух есть истинно "у себя", когда он может выйти навстречу миру, который открыт ему, предаться ему, избавить его и в нем – себя. Распыленная, ослабленная, выродившаяся, пронизанная противоречиями духовность, которая сегодня является представителем Духа, сможет это лишь тогда, когда она вновь дорастет до сущности Духа – до способности говорить Ты.

* * *

В мире Оно безгранично правит причинность. Всякий доступный восприятию "физический", да и всякий "психический" процесс, найденный или обнаруженный посредством личного опыта с необходимостью, является причинно обусловленным и обусловливающим. Не составляют исключения и те процессы – как составные части непрерывности мира Оно, – которым можно приписать характер целеполагания: эта непрерывность вполне допускает телеологию, но лишь как присутствующую в звене причинности ее оборотную сторону, которая не нарушает её связной целостности.

Безграничное господство причинности в мире Оно, основополагающее по своей важности для научного упорядочения природы, не угнетает того, кто не ограничен миром Оно, и может вновь и вновь исходить из него в мир отношения. Здесь Я и Ты свободно пред-стоят друг другу во взаимодействии, которое не вовлечено в причинность и не окрашено ею; здесь человеку дается ручательство его свободы, свободы человеческого существа как такового. Лишь тот, кто постиг отношение и знает присутствие Ты, способен на то, чтобы решиться. Тот, кто решается, свободен, ибо он встал пред Лицом.

Огненное вещество всей моей способности хотения неукротимо вскипает, все, для меня возможное, кружа первозданно, сплавленное и словно неразделимое, влекущие взгляды потенций мерцают со всех концов, вселенная как соблазн, и я, во мгновение ока ставший цельным, обеими руками в пламя, глубоко в огонь, туда, где кроется то одно, что взыскует меня, – мое деяние, схвачено: Ныне! И вот уже отведена угроза бездны, лишенное ядра Многое более не играет в переливчатом равенстве своего притязания, но лишь Двое друг подле друга, Другое и Одно, греза и задача. Однако лишь ныне начинается во мне претворение в действительность. Ибо принять решение – это не то, когда Одно сделано, Другое же остается лежать в небрежении, потухшая масса, покрывающая душу мою шлаком, слой за слоем. Но лишь тот, кто всю силу Другого направляет в деяние Одного, кто в становление действительности Избранного дает войти неистребимой страсти Неизбранного, лишь тот, кто "служит Богу злыми устремлениями", – тот решается, тот решает Происходящее. Если это уразуметь, будет также понятно, что справедливым и правильным – направленным – следует называть именно то, куда направляются и на что решаются; и если бы существовал дьявол, это был бы не тот, кто решился идти против Бога, а тот, кто не принял решения в вечности.

Человека, у которого есть ручательство свободы, причинность не гнетет. Он знает, что его жизнь, жизнь смертного, соответственно своей сущности есть веяние между Ты и Оно, и он исслеживает его смысл. С него довольно того, что он может вновь и вновь переступать порог святилища, в котором он не может остаться надолго; да и то, что он должен вновь и вновь покидать его, внутренне связано для него со смыслом и предназначением этой жизни. Там, на пороге, каждый раз заново в нем воспламеняется отклик, Дух; здесь, в нечестивом и нищем краю, должна на деле оправдать себя искра. То, что здесь зовется необходимостью, не может испугать его: ибо там он познал истинное – судьбу.

Судьба и свобода вверены друг другу. Только тот встречается с судьбой, кто претворил в действительность свободу. В том, что я нашел взыскующее меня деяние, в этом движении моей свободы даруется мне откровение тайны; но и то, что я не могу свершить деяние так, как искал совершить его, в этом сопротивлении тоже даруется откровение тайны. Кто забывает всякую причинность и черпает решение из глубины, кто оставляет имущество и совлекает одежды свои и нагим предстает пред Лицом, ему, свободному, как пандан его свободы, смотрит навстречу судьба. Это не граница его, это его дополнение; свобода и судьба объемлют друг друга, образуя смысл; и, присутствуя в смысле, судьба, чьи очи, столь строгие еще миг назад, полны света, взирает вовнутрь, как сама милость.

Нет, человека, который, неся искру, возвращается в мир Оно, не гнетет причинная необходимость. И от мужей духа ко всему народу во времена здоровой жизни исходит уверенность; ибо всем, даже самым темным, дается, так или иначе – естественно, инстинктивно, неясно, встреча. Настоящее, каждый где-либо отслеживает Ты; ныне дух истолковывает им это ручательство.

Но в нездоровые времена случается так, что мир Оно, более не пронизанный и не оплодотворенный как живыми потоками приливами мира Ты, – изолированный и застаивающийся, словно гигантский болотный призрак, – подавляет человека. Довольствуясь миром объектов, которые более не становятся для него Настоящим, человек уступает этому миру, И тогда обычная причинность вырастает в гнетущий подавляющий рок.

Каждая великая культура, пространство которой охватывает жизнь многих народов, зиждется на некоем изначальном событии-встрече, на ответе, обращенном к Ты, который прозвучал некогда у ее истока, на сущностном акте духа. Этот акт, подкрепленный действующей в том же направлении силой последующих поколений, творит свое собственное понимание космоса в духе – лишь через этот акт космос человека становится снова и снова возможным; только теперь человек может снова и снова со спокойной душой строить жилища Бога и жилища для людей в пределах собственного понимания пространства; может наполнить провеивающее время новыми гимнами и песнями и сформировать образ самой общности людей. Но это возможно лишь до тех пор, покуда он в своей жизни, действуя и страдая, владеет этим сущностным актом, покуда он сам входит в отношение, – до сих пор он свободен и, в силу этого, способен творить. Если культура не имеет более своим центром живой, непрестанно обновляющийся процесс-отношение, то она застывает, образуя мир Оно, который лишь по временам прорывают, подобно вулканическим извержениям, пламенные деяния одиноких духов. И тогда обычная причинность, которая никогда ранее не могла служить помехой духовного понимания космоса, вырастает в гнетущий подавляющий рок. Мудрая повелевающая судьба, которая в согласии с полнотой смысла космоса господствовала над всякой причинностью, преобразившись в противную смыслу демонию, низвергается в причинность. Та самая карма, которая предкам представлялась как благотворное увязывание и устроение происходящего, – ибо то, что нам удается в этой жизни, в будущей жизни поднимает нас в высшие сферы, – ныне дает себя распознать как тирания: ибо деяния прежней, недоступной нашему сознанию жизни заточили нас в темницу, из которой в этой жизни нам не уйти. Там, где прежде высился смысл-закон небосвода и на светлой его арке висело веретено Необходимости. ныне царит лишенная смысла и порабощающая сила планет: прежде довольно было лишь ввериться дикэ, небесной "тропе", которая подразумевала также и нашу тропу, дабы со свободным сердцем обитать во всеобщей мере судьбы; ныне же, что бы мы ни делали, нас принуждает, склоняя шею каждому из нас под бременем мертвой громады мира, чуждая духу эймармена . Неукротимая жажда избавления – после многообразных попыток обрести его – остается в конце концов неутоленной, пока ее не утолит тот, кто учит, как вырваться из круговорота перерождений, или тот, кто души, подпавшие владычеству этих сил, спасает, возвышая до свободы детей Божиих. Такое деяние исходит из нового, ставшего субстанцией, события-встречи, из нового определяющего судьбу ответа человека своему Ты. В воздействии этого центрального сущностного акта одна культура может смениться другой, которая предана лучу центрального сущностного акта, но может и обновиться в себе самой.

Болезнь нашей эпохи непохожа ни на одну из тех, которыми переболели прежние, и в то же время она взаимосвязана с ними всеми. История культур не есть некое поприще для состязания эонов, где бегуны, один за другим, бодро и ничего не подозревая, должны отмерять все тот же круг смерти. Через их восходы и закаты ведет безымянный путь. Не путь преуспеяния и развития: нисхождение по спиралям преисподней Духа, которое следует назвать также и восхождением к самому внутреннему, тонкому и потаенному вихрю, где нет более никакого Дальше, и тем более никакого Назад, лишь неслыханное возвращение: прорыв. Должны ли мы будем пройти этот путь до конца, до испытания последней тьмой? Но там, где опасность, возрастает и то, что спасает.

Историософия и биологизм в теоретической мысли этой эпохи, сколь бы различны они ни были в глазах друг друга, действовали совместно, дабы восстановить веру в рок, более живучую и подавляющую, чем когда-либо прежде. То, что ныне неотвратимо предрешает жребий человека, – это уже не власть кармы и не власть звезд; многообразные силы притязают на господство над человеком, но при беспристрастном рассмотрении мы увидим, что большинство наших современников верит в некую смесь этих сил, подобно тому как в позднем Риме пантеон представлял собой смесь всевозможных богов. Это тем более легко распознать, если мы обратим внимание на характер этих притязаний. Будь то "закон жизни", заключающийся во всеобщей борьбе, в которой каждый должен либо сражаться, либо отказаться от жизни; или "закон души", согласно которому происходит созидание психической личности из врожденных инстинктов потребления; или "общественный закон" безостановочного социального процесса, который воля и сознание могут лишь сопровождать; или "культурный закон" неизменно равномерного становления и прохождения исторических образований; и сколько бы форм мы еще ни назвали, это всегда означает, что человек порабощен процессом, который неизбежен и которому он не может противиться, разве что лишь в своих грезах. От насильственного влияния звезд освобождало посвящение в мистерии, от власти кармы – осознанная жертва, приносимая через посредство брахмана, сопровождаемая познанием; в обоих случаях предуготовлялось избавление. Но идол, который представляет собой смесь различных сил, не потерпит веры в освобождение. Считается глупым воображать себе некую свободу: предполагается, что человеку остается лишь выбор между рабством, на которое решаются по зрелому размышлению, и рабством безнадежно бунтарским. Сколь бы много в этих законах ни говорилось о телеологическом развитии и органическом становлении, все же в основе их всех лежит одержимость представлением о неотвратимости происходящего, то есть о неограниченной причинности. Догма о неотвратимости происходящего – это капитуляция человека перед безудержно разрастающимся миром Оно. Человек злоупотребляет именем судьбы: судьба – не колокол, опрокинутый над миром людей; лишь тот встречает ее, кто исходит из свободы. Догма о неотвратимости происходящего не оставляет места свободе, не оставляет места ее всереальнейшему откровению, безмятежная сила которого меняет лик земли, – возвращению. Эта догма не знает человека, который, осуществляя возвращение, преодолевает всеобщую борьбу; который, благодаря возвращению разрывает паутину инстинктов потребления; который в силу возвращения освобождается от заклятия класса; который посредством возвращения возмущает, обновляет и преображает надежные исторические образования. Догма о неотвратимости происходящего оставляет тебе в своей игре лишь такой выбор: соблюдать правила либо выйти из игры; но тот, кто совершил возвращение, опрокидывает фигуры. Эта догма всегда позволит тебе осуществлять своей жизнью обусловленность, а в душе "оставаться свободным"; но возвращающийся считает такую свободу позорнейшим рабством.

Единственное, что может стать для человека роком, – это вера в рок: она подавляет движение возвращения.

Вера в рок изначально есть лжеверие. Всякое воззрение, исходящее из представления о неотвратимости происходящего, являет собой лишь упорядочение того, что есть не что иное, как прошедшее, упорядочение изолированных мировых событий, объектности как истории; присутствие Ты в настоящем, становление, берущее начало во всеобщей связности, ему недоступно. Такое воззрение не знает действительности духа, и для духа схема этого воззрения не имеет силы. Пророчество, основанное на объектности, имеет силу лишь для того, кто не знает действительности протекания Настоящего. Порабощенный миром Оно должен видеть в догме о неотвратимости происходящего истину, которая расчищает пространство среди буйной растительности; поистине же эта догма лишь ставит его в еще более полную зависимость от мира Оно. Но мир Ты не заперт. Тот, кто всем своим существом, собранным воедино, с возрожденной силой отношения выйдет навстречу миру Ты, тот узрит свободу. И освободиться от веры в несвободу означает стать свободным.

* * *

Подобно тому как над злым духом можно приобрести власть, если окликнуть его, назвав его действительное имя, – так и мир Оно, который только что зловещей громадой высился над малой человеческой силой, должен сдаться тому. кто его познает в его сущности: как отмежевание и отчуждение именно того, из приливающей ближе полноты которого выступает навстречу каждому земное Ты; того, что порой является человеку величественным и устрашающим, словно богиня-мать, однако же всегда по-матерински.

– Но тому, у кого во внутреннем его угнездился призрак – лишенное действительности Я, – как собраться ему с силами для того, чтобы окликнуть по имени злого духа? Как может в существе, в котором ежечасно попирает ногами руины могучий призрак, возродиться погребенная под обломками сила отношения? Как собрать себя воедино существу, беспрестанно гонимому по пустому кругу безудержной жаждой обособленного Я? Как может узреть свободу тот, кто живет по своему произволу?

– Подобно тому как друг с другом сопряжены свобода и судьба, так связаны произвол и рок. Но свобода и судьба вверены друг другу и объемлют друг друга, образуя Смысл; тогда как произвол и рок – призрак, прижившийся в душе, как домовой и кошмар, удушающий мир, терпят друг друга, обитая в Бессмысленном один близ другого и избегая друг друга, не имея меж собой связи и трений, – до тех пор, пока в какой-то миг взгляд, блуждая, не столкнется со взглядом и признание в неизбавленности не вырвется у них. Сколько сегодня затрачивают многоречивой и искусной духовности, дабы предотвратить это происшествие или хотя бы скрыть его!

В волении свободного человека нет произвола. Он верит в действительность; это значит: он верит в реальную связь реальной двойственности Я и Ты. Он верит в предназначение и в то, что оно нуждается в нем: предназначение не водит его на помочах, оно ожидает его, он должен прийти к нему и все же не знает, где оно; он должен выйти навстречу всем своим существом, это ему ведомо. Будет не так, как это подразумевает его решение; но то, что сбудется, произойдет лишь в том случае, если он решится на то, что может хотеть. Свою малую волю, несвободную, подвластную вещам и влечениям, он должен пожертвовать своей великой, которая уходит от предопределенности и приходит к предопределению. Тогда он уже не вмешивается, и при этом все же не дает просто случаться тому, что случается. Он прислушивается к тому, что возникает из себя самого, к пути сущего в мире; не ради того, чтобы оно носило его, но ради того, чтобы самому претворить его в действительность так, как оно, в нем нуждающееся, этого хочет – духом и деянием человека, человеческой жизнью и смертью. Он верит, сказал я; но этим сказано: он встречает.

Своевольный человек не верит и не встречает. Связь ему неведома, он знает лишь охваченный лихорадочной суетой мир, который там, снаружи, и свою лихорадочную страсть – использовать этот мир; надо лишь дать использованию древнее имя, и оно будет ходить среди богов. Когда своевольный говорит "Ты", он подразумевает: "Ты моя возможность использования"; а то, что он именует своим предназначением, есть лишь оснащение и узаконивание его возможности использования. Поистине у него нет предопределения, а есть лишь предопределенность, т. е. обусловленность вещами и влечениями, которую он исполняет, ощущая себя самовластным, т. е. по своему произволу. У него нет великой воли; лишь произвол, который он выдает за волю. Он совершенно неспособен на жертву, хотя и неустанно утверждает обратное; ты распознаешь его по тому, что он никогда не бывает конкретным. Он беспрестанно вмешивается, причем с той целью, чтобы "дать этому случиться". Как же не помочь предназначению, говорит он, как же не привлечь доступные средства, потребные для такой цели? Подобным образом видит он того, кто свободен; он не может видеть его иначе. Но у того, кто свободен, нет такого, чтобы здесь у него была цель, а там – он бы изыскивал для нее средства; есть у него лишь одно: снова и снова лишь его решение – прийти к своему предназначению. Он принял это решение, он будет – время от времени – на каждом перепутье его обновлять; но скорее он может поверить тому, что он не живет, нежели в то, что решения великой воли недостаточно и оно нуждается в поддержке средствами. Он верит; он встречает. Но отвергающий веру мозг своевольного не может воспринять ничего иного, кроме неверия и произвола, установления целей и измышления средств. Без жертвы и без милости, без встречи и без настоящего, обусловленный целями и опосредствованный мир – вот его мир; и иным он быть не может; а это и зовется роком. Так он во всем его самовластии неисходно запутан в недействительном; и всякий раз, когда он, опомнившись, приходит в себя, он знает это – поэтому наилучшую часть своей духовности он направляет на то, чтобы предотвратить или хотя бы сокрыть это памятование.

Однако если этому памятованию об отпадении, о лишенном действительности и о действительном Я, дать погрузиться до самого корня в ту глубину, которую человек называет отчаянием и из которой вырастает самоуничтожение и возрождение, то это памятование будет началом возвращения.

* * *

Как повествует брахмана Ста Путей (Шатапатха Брахмана – прим. пер.), был некогда спор между богами и демонами. И демоны сказали: "Кому нам принести наши жертвоприношения?" Они положили все приношения себе в рот. Боги же положили приношения друг другу в рот. И тогда Праджапати, изначальный дух, предался богам.

* * *

– То, что мир Оно, предоставленный себе самому, т. е. не затронутый и не расплавленный явившимся Ты, становится отчужденным, превращаясь в удушающий кошмар, – это можно понять; но как получается, что Я человека, как ты утверждаешь, утрачивает действительность? Живет ли оно в отношении или вне его, Я остается гарантированным себе в своем самосознании, в этой прочной золотой нити, на которую нанизываются меняющиеся состояния. Скажу ли я фразу: "Я вижу тебя", – или же: "Я вижу дерево", мое видение, возможно, не одинаково действительно в обоих случаях, но Я в обоих случаях одинаково действительно.

– Проверим же, проверим себя, так ли это. Словесно-речевая форма ничего не доказывает; ведь многократно сказанное Ты подразумевает по сути Оно, которому лишь по привычке и по недомыслию говорят Ты, а многократно сказанное Оно по сути подразумевает Ты, чье присутствие человек, как бы находясь в отдалении, вспоминает всем своим существом: так, неисчислимое Я есть лишь местоимение, без которого не обойтись, лишь необходимое сокращение фразы "находящийся здесь, который говорит". А самосознание? Если в одном высказывании истинно подразумевается Ты отношения, а в другом – Оно опыта и если, таким образом, в обоих истинно подразумевается Я, есть ли это одно и то же Я, из чьего самосознания изрекаются оба высказывания?

Я основного слова Я-Ты другое, нежели Я основного слова Я-Оно.

Я основного слова Я-Оно проявляется как довлеющее себе особенное (Eigenwesen) и сознает себя как субъект (приобретения опыта и использования).

Я основного слова Я-Ты проявляется как личность и сознает себя как субъективность (без косвенного дополнения).

Довлеющее себе особенное проявляется, отделяясь от других довлеющих себе особей.

Личность проявляется, вступая в отношение с другими личностями.

Одно есть духовный образ природной отделенности, другое – духовный образ природной связи.

Цель отделенности есть приобретение опыта и использование, цель же этих последних – "жизнь", т. е. продолжающееся в течение всей человеческой жизни умирание.

Цель отношения есть его собственная сущность, то есть прикосновение Ты. Ибо через прикосновение каждого Ты нас касается дуновение вечной жизни.

Тот, кто со-стоит в отношении, участвует в действительности. то есть в бытии, которое не просто в нем и не просто вне его. Всякая действительность есть действие, в котором я принимаю участие, но не могу присвоить. Там, где нет участия, нет действительности. Там, где есть присвоение, нет действительности. Участие тем полнее, чем непосредственнее прикосновение Ты.

Я действительно через его участие в действительности. Оно тем действительнее, чем полнее участие.

Но Я, выходящее из события-отношения в обособленность и его самосознание, не теряет своей действительности. Участие остается вложенным в него и сохраняет свою жизненность: говоря иными словами – пусть они были сказаны о высочайшем отношении, то же самое по праву может быть сказано обо всех отношениях, – "в нем остается семя". Это область субъективности, в которой Я замечает свою связь и свою обособленность. Подлинная субъективность может быть понята лишь динамически, как веяние Я в его одинокой истине. Здесь также то место, где образуется и крепнет стремление ко все более высокому, безусловному отношению, к полному участию в бытии. В субъективности созревает духовная субстанция личности.

Личность сознает себя как участвующую в бытии, сознает свое со-участие как со-бытие и тем самым как сущую в бытии. Довлеющее себе особенное сознает себя самое как Так-и-не-иначесуществующее. Личность говорит: "Я есмь", довлеющее себе особенное говорит: "Я такое". "Познай самого себя" означает для личности "познай себя как сущее в бытии", для довлеющего себе особенного – "познай свое определенное бытие". Когда довлеющее себе особенное отделяет себя от других, оно отдаляется от бытия.

Это не подразумевает, что личность как бы "отказывается" от своей особости (Sondersein), от своей инакости (Andarssein); для нее ее центр внимания не только в ней, лишь там же, лишь именно необходимое и полное смысла постижение бытия. Довлеющее себе особенное, напротив, упивается своей особостью; или, скорее, фикцией своей особости, которую само себе изобрело. Ибо для него познать себя чаще всего по сути означает создать обладающее значимой силой и способное все более основательно вводить в заблуждение самое себя мнимое явление своей самости, и в созерцании и почитании этой мнимости приобрести видимость познания собственного определенного бытия (Sosein), действительное познание которого привело бы довлеющее себе особенное к самоуничтожению – или к возрождению.

Личность созерцает свою самость, довлеющее себе особенное занимается своим Мое: мой род, моя раса, мое творчество, мой гений.

Довлеющее себе особенное не принимает участия в действительности и не обретает ее. Оно отделяет себя от Другого и ищет через приобретение опыта и использование получить во владение так много, как оно может. Это его динамика: отрешение и завладение, поднаторевшие в Оно, в недействительном. Сколь много ни присвоит себе субъект – а довлеющее себе особенное осознает себя как субъект, – из этого не выйдет субстанции, довлеющее себе особенное остается подобным точке, функциональным, приобретающим опыт, использующим, и не более. Все его расширившееся и многообразное определенное бытие, вся его рачительная "индивидуальность" не смогут ему помочь обрести субстанцию.

Нет двух родов человека: но есть два полюса человечества.

Ни один человек не есть чистая личность, ни один человек не есть чистое себе довлеющее особенное; ни один человек не есть всецело действительный, ни один – всецело недействительный. Каждый живет в двойственном Я. Но есть люди, которые так определены своим личностным началом, что их можно назвать личностью, и есть такие, которые так определены своим особенным, что их можно назвать самодовлеющим и обособленным в своей особенности существом. Между теми и другими разыгрывается подлинная история.

Чем больше над человеком, чем больше над человечеством господствует довлеющее себе особенное, тем глубже Я впадает в недействительность. В такие времена личность ведет в человеке и в человечестве подземное, потаенное, как бы не имеющее законной силы существование – до тех пор, пока она не будет призвана.

* * *

Человек тем в большей степени личность, чем сильнее в человеческой двойственности его Я – Я основного слова Я-Ты.

Соответственно его изречению Я – соответственно тому, что он подразумевает, когда говорит Я, – решается, к какому полюсу человечества он принадлежит и куда направляется. Слово "Я" есть истинный шибболет человечества.

Внемлите ему!

Как фальшиво звучит Я человека, замкнувшегося в границах своего особенного! Оно может побудить к сильному состраданию, когда оно вырывается из уст, трагически сомкнутых, пытающихся умолчать о противоречии с самим собой. Оно может вызвать ужас, когда исходит из уст того, кто одержим внутренним хаосом и яростно, слепо и беспечно демонстрирует это противоречие. Когда же его произносят уста льстивые и тщеславные, оно отвратительно и терзает слух.

Тот, кто изрекает изолированное Я с заглавной буквы, открывает срамоту мирового духа, униженного до духовности.

Но как прекрасно и правомочно звучит столь живое, столь убедительное Я Сократа! Это – Я нескончаемой беседы, и ее атмосфера его овевает на всех путях его, даже перед судьями, даже в заточении, в его последний час. Это Я жило в отношении к человеку, которое воплотилось в беседе. Это Я верило в человеческую действительность и выходило навстречу людям. Это Я пребывало вместе с ними в действительности, и действительность больше не оставляла его. И его одиночество никогда не могло стать оставленностью, и когда мир людей умолкал для него, это Я слышало даймониона, говорившего Ты.

Как прекрасно и правомочно звучит наполненное Я Гете! Это Я чистого общения с природой; она предается ему и беспрестанно говорит с ним, она дарует ему откровения своих тайн, однако же не выдает своей Тайны. Это Я верит в нее и обращается к розе: "Так это Ты", и вот это Я пребывает с ней в Одной Действительности. Поэтому, когда это Я возвращается к себе, дух Действительного остается с ним, созерцаемое солнце льнет к благословенному оку, вспоминающему о своем родстве солнцу, и дружество стихий провожает человека в тишину смерти и становления.

Так "достигающее, истинное и чистое" изречение Я пребывающих в обоюдной связи личностей, сократовской и гетевской, звучит сквозь времена.

И сразу же из царства безусловного отношения вынесем сюда образ: сколь сильно, вплоть до пересиливания изречение Я Иисуса, и сколь правомочно, вплоть до само собой разумеющегося! Ибо это есть Я безусловного отношения, в котором человек свое Ты называет Отцом так, что сам он – только Сын, и более не кто иной, как Сын. Когда бы он ни сказал Я, он может подразумевать лишь Я священного основного слова, которое возвышается в сферу безусловного. Если коснется его обособленность, связь – сильнее; и только из нее говорит он с другими. Напрасно ищете вы ограничить это Я, умалив его до обладающего могуществом в себе, или ограничить это Ты, умалив его до обитающего в нас и вновь лишить действительности Действительное, присутствующее в настоящем отношение: Я и Ты остаются, каждый может сказать "Ты" – и есть тогда Я, каждый может сказать "Отец" – и есть тогда Сын, действительность остается.

* * *

– Но что, если само поручение, возложенное на того, кто послан, требует от него, чтобы знал он лишь связанность со своим Делом и, таким образом, больше не знал никакого действительного отношения к Ты, не знал осуществления в настоящем присутствия Ты; чтобы все вокруг него становилось Оно, причем Оно, служащим его Делу? Что можно сказать об изречении Я Наполеона? Правомочно оно или нет? Этот феномен приобретения опыта и использования – личность?

– На самом деле владыка века, видимо, не знал измерения Ты. Это отметили верно: всякое существо было для него valore (величина, ценность – примеч. пер.). Он, который своих приверженцев, отрекшихся от него после его низвержения, прибегая к мягкому сравнению, уподоблял Петру, сам не имел никого, от кого он мог бы отречься: ибо он никого не признавал как существо. Он был демоническим Ты миллионов, не отвечающим Ты, отвечающим на "Ты", – Оно, мнимо отвечающим в личном, – отвечающим лишь в своей сфере, сфере своего Дела, и только своими деяниями. Это – принципиальная историческая граница, где основное слово связи утрачивает свою реальность, свой характер взаимодействия: демоническое Ты, для которого никто не может стать Ты. Этот третий, в добавление к личности и довлеющему себе особенному, в добавление к свободному и своевольному человеку, но не между ними, этот третий существует, возвеличиваясь по велению судьбы в эпохи, отмеченные ее печатью: все для него объято пламенем и сам он охвачен холодным огнем; к нему ведут тысячи отношений, от него – ни одно; он не участвует в действительности, но в нем как в действительности принимают необъятное участие.

На существа, его окружающие, он смотрит как на машины, способные выполнять различные операции, которые должны быть рассчитаны и применены к Делу. Но так же он смотрит и на себя самого (только свою продуктивную силу он всякий раз вынужден обнаруживать заново посредством эксперимента, и все же ему не удается узнать из опыта ее границы). С самим собой он также обходится как с Оно.

Вот почему в его изречении Я нет живой убедительности, нет наполненности; но его изречение Я (в отличие от довлеющего себе особенного современности) отнюдь не пытается сделать вид, будто все это есть. Он совсем не говорит о себе, он говорит только "от себя". Я, которое он произносит и пишет, есть необходимый субъект его постановлений и приказаний, не больше и не меньше; у него нет субъективности, но нет также самосознания, занятого определенным бытием, и тем более нет никакой иллюзии по поводу себя как явления. "Я – часы, которые есть и не знают сами себя", – так сам он выразил свою судьбоносность, действительность этого феномена и недействительность этого Я, выразил в то время, когда был исторгнут из своего Дела и лишь теперь мог и должен был размышлять и говорить о себе, лишь теперь мог и должен был вспомнить о своем Я, которое проявилось только теперь. Это проявившееся есть не просто субъект, но и к субъективности оно не пришло; расколдованное, но не освобожденное, оно выражает себя в ужасном слове, столь же правомочном, как и неправомочном: "Вселенная взирает на Нас!" Под конец оно снова тонет, погружаясь в тайну.

Кто после такого шага и заката решится утверждать, что человек этот понял то, что было на него возложено, то великое и ужасное, с чем он был послан, или что он понял это превратно? Несомненно то, что эта эпоха, господином и образцом которой стало демоническое, лишенное настоящего, не поняла его. Эта эпоха не знает, что здесь правит исполнение и жребий – не жажда власти и не наслаждение властью. Эта эпоха восторгается царственным величием этого чела и не догадывается о том, какие знаки на нем начертаны, словно цифры на циферблате часов. Эта эпоха старательно подражает его взгляду на существующих, не понимая его нужды и вынужденности, и подменяет деловую взыскательность этого Я волнующим сознанием довлеющей себе своеобычности. Слово "Я" остается шибболет человечества. Наполеон говорил его без силы отношения, однако он говорил его как Я некоего исполнения. Тот, кто пытается повторять это за ним, лишь обнаруживает неизбывность своего противоречия с самим собой.

* * *

– Что это такое: противоречие с самим собой?

– Если человек не подтверждает в мире априори отношения, если он не проявляет и не осуществляет врожденное Ты во встреченном, то оно уходит вовнутрь. Оно развертывается в неестественном, в невозможном объекте, в Я: то есть оно развертывается там, где совсем нет места для развертывания. Так возникает пред-стояние в самом себе, которое не может быть отношением, присутствием в настоящем, струящимся взаимодействием, но лишь противоречием с самим собой. Человек может попытаться истолковать его как отношение, хотя бы как религиозное, чтобы избавиться от ужаса двойничества: но он должен снова и снова раскрывать ложность этого толкования. Здесь – Край Жизни. Здесь неисполненное скрылось в бредовой видимости исполнения; теперь оно, блуждая в лабиринте, ощупью ищет дорогу и, теряясь, заходит все дальше.