Часть 10.

деятельности нужны природное возбуждение и данный в природе материал: она является не свободною, самоопределяющеюся духовностью, а естественностью, сформировавшеюся в духовность, — духовною индивидуальностью. Греческий дух является пластическим художником, создающим из камня художественное произведение. При этом формировании камень не остается только камнем, и форма, которую он приобретает, не привносится лишь извне, а вопреки своей природе камень делается выражением духовного и таким образом преобразуется. Наоборот, художник для осуществления своих духовных концепций нуждается в камне, в красках, в чувственных формах для выражения своей идеи; без такого элемента он не может ни сам создать идею, ни объективировать ее для других, так как она не может стать для него объектом в мышлении. И египетский дух перерабатывал таким образом материал, но природный элемент еще не был подчинен духовному; дело ограничивалось борьбой с ним; природный элемент еще продолжал быть для себя и представлял собою одну сторону явления, как в теле сфинкса. В греческой красоте чувственное является лишь знаком, выражением, оболочкой, в которых обнаруживается дух.

Следует еще прибавить, что, являясь таким преобразующим творцом, греческий дух сознает себя свободным в своих творениях, так как он является их создателем, и они являются так называемым творением рук человеческих. Однако они оказываются не только таковыми, но и вечной истиной и силами духа в себе и для себя, они оказываются как созданными человеком, так и созданными им. Он чтит и уважает эти воззрения и образы, этого Зевса Олимпийского и эту Палладу в Акрополе и поклоняется им; он чтит равным образом и эти законы государства и нравственности; но он, человек, является зачавшею их материнской утробой, вскормившею их грудью; он является духовною силою, взрастившею и очистившею их. Таким образом, дух радостно живет в своих творениях, и он не только в себе свободен, но и сознает свою свободу; таким образом, честь, оказываемая человеческому, поглощается в чести, оказываемой божественному. Люди чтут божественное в себе и для себя, но в то же время и как свое дело, свое произведение и свое наличное бытие; таким образом, благодаря почитанию человеческого почитается божественное начало, и благодаря почитанию божественного начала почитается человеческое.

Будучи определяемо таким образом, это начало является прекрасною индивидуальностью, которая представляет собою средоточие греческого характера. Теперь следует ближе рассмотреть те особые 1учи, в которых осуществляется это понятие. Все они образуют художественные произведения; мы можем рассматривать их как три формы: как субъективное художественное

268

произведение, т. е. формирование самого человека; как объективное художественное произведение, т. е. как формирование мира богов, наконец как политическое художественное произведение, как строй государства и живущих в нем индивидуумов.

Отдел второй

ФОРМЫ ПРОЯВЛЕНИЯ ПРЕКРАСНОЙ ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ

Глава перва

СУБЪЕКТИВНОЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

Человек с его потребностями практически относится к внешней природе и, удовлетворяя при ее посредстве свои потребности и истощая ее, он играет при этом роль посредника. А именно предметы, существующие в природе, могучи и оказывают разнообразное сопротивление. Чтобы справиться с предметами, человек вставляет между ними другие предметы, существующие в природе; следовательно, он пользуется природой против самой природы и изобретает орудия для достижения этой цели. Эти человеческие изобретения принадлежат духу, и такое орудие следует ставить выше, чем предмет, существующий в природе. И мы видим, что греки умеют особенно ценить их, так как у Гомера находим характерное выражение чувства радости, вызываемое ими в человеке. По поводу скипетра Агамемнона подробно рассказывается о его происхождении; с удовольствием говорится о дверях, поворачивающихся на петлях, об оружии и об утвари. Честь человеческих изобретений, способствующих покорению природы, приписывается богам. Но, с другой стороны, человек пользуется природой и для целей украшения. Украшения имеют тот смысл, что они свидетельствуют о богатстве и о том, что человек сделал из себя. Мы находим, что такой интерес к украшениям был уже очень развит у гомеровских греков. Варвары и цивилизованные народы наряжаются, но варвары ограничиваются тем, что наряжаются, т. е. их тело должно нравиться своей внешностью. Украшение же предназначается лишь для того, чтобы служить украшением чего-то иного, а именно человеческого тела, в котором человек непосредственно находит себя и которое он должен преобразовать, подобно тому как он вообще преобразует то, что существует в природе. Поэтому ближайший

270

духовный интерес заключается в том, чтобы сделать тело совершенным органом воли, причем это искусство может, с одной стороны, в свою очередь служить средством для достижения других целей, а, с другой стороны, оно само может являться целью. У греков мы находим это бесконечное стремление индивидуумов показывать себя и наслаждаться таким образом. Ни чувственное наслаждение, ни связанные с ним зависимость и тупое суеверие не становятся основой их мирного состояния. Они слишком сильно возбуждены, слишком полагаются на свою индивидуальность, чтобы просто поклоняться природе в том виде, как она проявляется в своей мощи и благосклонности. После того как прекратилась разбойническая жизнь и благодаря щедрости природы были обеспечены безопасность и досуг, мирное состояние способствовало развитию в греках чувства собственного достоинства, самоуважения. С одной стороны, они являются слишком самостоятельными индивидуальностями для того, чтобы суеверие могло поработить их, с другой стороны, они еще не тщеславны. Наоборот, сперва должно было быть выяснено существенное, прежде чем они уже стали бы тщеславными. Радостное чувство собственного достоинства по отношению к чувственной естественности и потребность не только забавляться, но и показать себя, заслужить почет главным образом благодаря этому и находить в этом удовольствие составляют главное определение и главное занятие греков. Подобно тому как птица свободно поет в воздухе, человек выражает здесь только то, что содержится в его неизвращенной человеческой природе, чтобы проявить себя таким образом и добиться признания со стороны других. Таково субъективное начало греческого искусства, в котором человек вырабатывает из своей телесности, в свободном красивом движении и с мощным искусством, художественное произведение. Греки сперва сами преобразовали себя в прекрасные формы, а затем объективно выражали их в мраморе и на картинах. Мирные состязания на играх, на которых каждый показывает, каков он, очень древни. Гомер превосходно описывает игры, устроенные Ахиллесом в честь Патрокла, но во всех его поэмах ничего не говорится о статуях богов, хотя он и упоминает о святилище в Додоне и о сокровищнице Аполлона в Дельфах. У Гомера игры состоят в борьбе и кулачном бою, в простом ""беге, в беге на колесницах, в бросании диска и дротика и в стрельбе из лука. С этими упражнениями соединяются пляска и пение для выражения радостного, общего веселья, и эти искусства также процветали в изящных формах. На щите Ахиллеса Гефест между прочим изобразил, как прекрасные юноши и девушки совершают переимчивыми ногами движения столь же быстрые, как движения гончара, вращающего свой круг. Стоящая вокруг них толпа

271

любуется этим, божественный певец поет и играет на арфе, и два главных танцора кружатся среди хоровода.

Эти игры и упражнения в искусствах с доставляемыми ими наслаждениями и почетом сначала являлись лишь частным делом и устраивались в особых случаях; но впоследствии они стали национальным делом и были приурочены к определенным эпохам в определенных местах. Кроме олимпийских игр, устраиваемых в священной области — Элиде, в других местностях праздновались еще истмийские, пифийские и немейские игры.

Что касается внутренней природы этих игр, то, прежде всего, игра противополагается серьезности, зависимости и нужде. Такая борьба, такой бег, такие состязания не были серьезным делом; не нужно было непременно обороняться, не существовало потребности в борьбе. Серьезен труд по отношению к потребности: мне или природе нужно погибнуть; если одно должно существовать, другое должно пасть. Но по сравнению с этой серьезностью игра все-таки оказывается более возвышенным серьезным делом, так как в ней природа представляется воображению духа, и хотя дух не дошел в этих состязаниях до высшей серьезности мысли, однако в этих телесных упражнениях человек проявляет свою свободу, а именно в том, что он выработал из тела орган духа.

В одном из своих органов, в голосе, человек непосредственно имеет такой элемент, который допускает более широкое содержание, чем простую чувственную наличность, и требует этого более широкого содержания. Мы видели, что песня сопровождает пляску и служит ей. Но затем песня становится самостоятельной и нуждается в аккомпанементе музыкальных инструментов; тогда она не остается такой бессодержательной песней, как модуляции птицы, которые, правда, могут выражать ощущение, но не имеют никакого объективного содержания; наоборот, она требует содержания, которое порождается из представления и духа, а затем формируется в объективное художественное произведение.

Глава втора

ОБЪЕКТИВНОЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

На вопрос о содержании песни следует ответить, что ее существенным и абсолютным содержанием оказывается религиозное содержание. Мы выяснили понятие греческого духа; религия означает не что иное, как то, что это понятие как существенное становится объектом. Согласно этому понятию и божественное начало будет заключать в себе природную мощь лишь как элемент, который преобразуется в духовную мощь. Из

272

этого природного элемента как начала в представлении духовной мощи сохраняется лишь аналогичный отголосок, так как греки почитали бога как духовное начало. Поэтому мы не можем понимать греческого бога, так же как индийского, в том смысле, что содержанием является какая-нибудь сила природы, по отношению к которой человеческий образ представляет собою лишь внешнюю форму, но содержанием является само духовное начало, и природный элемент оказывается лишь исходным пунктом. Но, с другой стороны, мы должны сказать, что бог греков является еще не абсолютным свободным духом, а духом, проявляющимся в особом образе, в человеческой ограниченности, определенною индивидуальностью, еще зависящею от внешних условий. Объективно прекрасные индивидуальности суть боги греков. Здесь характер духа бога таков, что сам он еще не является духом для себя, но он оказывается налицо, проявляется еще чувственно, но так, что чувственное является не его субстанцией, а лишь элементом его обнаружения. Мы должны руководиться этим понятием при рассмотрении греческой мифологии, и мы должны придерживаться его тем более, что отчасти благодаря учености, нагромоздившей бесконечное множество материалов, отчасти благодаря анализирующему отвлеченному рассудку во взглядах на эту мифологию, равно как и на древнейшую греческую историю, господствует величайшая путаница.

Мы нашли, что в понятии греческого духа два элемента, природа и дух, находятся друг к другу в таком отношении, что природа является лишь исходным пунктом. Это унижение природы выражается в греческой мифологии как поворотный пункт в развитии целого, как война богов, как низвержение титанов потомством Зевса. В этом выражается представление о переходе от восточного духа к западному, так как титаны являются природным началом, силами природы, которых лишают власти. Правда, им еще поклоняются и впоследствии, но не как правителям, потому что они изгнаны на край земли. Титаны суть силы природы: Уран, Гея, Океан, Селена, Гелиос и т. д. Кронос есть господство абстрактного времени, которое пожирает своих детей. Дикая производительная сила сдерживается, и Зевс выступает как глава новых богов, которые имеют духовное значение и сами являются духом1. Нельзя выразить этого перехода определенней и наивней, чем это делается здесь; новое царство богов возвещает, что их собственная природа духовна.

Во-вторых, новые боги сохраняют в себе природные моменты, а следовательно и определенное отношение к силам природы, как уже было указано выше. В руках Зевса находятся молнии

1См. Hegels Vorlesungen uber die Philosophie der Religion II, 2.Aufl. S. 102 и ел.

273

и облака, а Гера порождает природное, порождает становящуюся жизненность; но затем Зевс является политическим богом, охраняющим нравственное начало и гостеприимство. Океан, как таковой, является только силой природы; но хотя Посейдону еще и свойственна стихийная дикость, однако он является и нравственным лицом: он построил стены и создал лошадь. Гелиос есть солнце как природный элемент. Этот свет, по аналогии с духовным, преобразуется в самосознание, и Аполлон получился из Гелиоса. Имя Лэчейпт указывает на связь со светом, Аполлон был пастухом у Адмета, но свободно пасущиеся быки были посвящены Гелиосу; его лучи, которые представляли себе в виде стрел, умерщвляют Питона. Из этого божества нельзя устранить идею света как лежащую в его основе силу природы, тем более что его другие предикаты легко могут быть приведены в связь с этой идеей, и объяснения Мюллера и других авторов, отрицающих эту основу, гораздо более произвольны и натянуты. Ведь Аполлон является богом пророчествующим и знающим, все освещающим светом; затем исцеляющим и укрепляющим, равно как и губящим, потому что он губит мужей: искупляющим и очищающим, например в противоположность Эвменидам, древним подземным божествам, которые отстаивают суровое, строгое право; сам он чист, у него нет жены, а только сестра, и он не замешан подобно Зевсу во многих отвратительных историях; далее он является знающим и изрекающим, певцом и вождем муз, подобно тому как солнце руководит гармоничным хороводом светил. Точно так же наяды обратились в муз. Мать богов Кибела, еще в Эфесе почитаемая как Артемида, почти неузнаваема у греков, как Артемида — девственная охотница, поражающая диких зверей. А если бы стали утверждать, что это превращение природного в духовное является нашим или более поздним греческим алле-горизированием, то на это следует возразить, что именно в этом обращении природного в духовное и состоит греческий дух. В греческих эпиграммах встречаются такие переходы от чувственного к духовному. Только абстрактный рассудок не может понять этого единства природного и духовного.

Далее богов следует понимать как индивидуальности, а не как такие абстракции, как например знание, единый, время, небо, необходимость. Такие абстракции не являются содержанием этих богов; они не являются аллегориями, абстрактными сущностями, наделенными многоразличными атрибутами, как горациева necessitas clavis trabalibus1. Точно так же боги не являются и символами, потому что символ является лишь знаком, значением чего-то другого. В самих греческих богах выражается то, что они такое. Вечное спокойствие и осмысленная ясность

1 Необходимость с брусковыми гвоздями.

274

головы Аполлона оказываются не символом, а тем выражением, в котором проявляется и обнаруживает свое присутствие дух. Боги суть субъекты, конкретные индивидуальности; у аллегорической сущности нет свойства, но сама она есть лишь свойство. Далее каждый из богов имеет особый характер, так как у каждого из них преобладает одно определение как характерное для него, но тщетно было бы стараться привести этот круг характеров в систему. Конечно, Зевс господствует над другими богами, но у него нет истинной силы, так что им предоставляется возможность действовать свободно в их обособленности. Так как все духовное и нравственное содержание было присуще богам, то единство, которое признавалось стоящим выше их, непременно должно было оставаться абстрактным; итак, этим единством являлся бесформенный и бессодержательный рок, необходимость, оказывающаяся печальной потому, что она есть бессмысленное начало, между тем как боги относятся к людям дружелюбно, так как они — духовные существа. Высшее начало, то, что единство сознается как бог, как единый дух, еще не было известно грекам.

Относительно случайности и индивидуальности, свойственных греческим богам, возникает вопрос, где следует искать внешнего источника этой случайности. С одной стороны, она возникает благодаря местным особенностям, благодаря тому, что греческая жизнь началась в разных пунктах, что она локализируется и тотчас же вызывает местные представления. Местные боги стоят одиноко, и представления о них оказываются гораздо более широкими, чем те представления, которые развиваются, когда они впоследствии входят в круг богов и низводятся до чего-то ограниченного; они определяются соответственно особому сознанию и отдельным событиям, совершавшимся в тех местностях, в которых они являются. Существует множество Геркулесов и Зевсов, у которых имеется своя местная история, как у индийских богов, у которых также существуют храмы в разных местностях и имеются особые местные истории. Аналогичный характер имеют католические святые и их легенды, в которых, однако, исходным пунктом служит не местное своеобразие, а, например, единая богоматерь, а затем совершается переход к многоразличнейшим местным особенностям. Греки рассказывают о своих богах чрезвычайно веселые и прелестные истории, которым нет конца, так как живой дух греков беспрестанно придумывает что-нибудь новое.

Вторым источником возникновения особенностей является религия природы, представления которой сохраняются, воспроизводятся и искажаются в греческих мифах. В связи с сохранением первоначальных мифов стоят знаменитые мистерии, о которых мы уже упоминали выше. Эти мистерии греков пред-

275

ставляют собой нечто такое, что как неизвестное, в силу предрассудка, принималось за глубокую премудрость и во все эпохи привлекало к себе любопытство. Прежде всего следует заметить, что это древнее и первоначальное, — именно потому, что оно является первоначальным, — оказывается вовсе не превосходным, а беспорядочным, что более чистые истины не выражались в этих тайнах и что в них вовсе не содержалось, как многие полагали, например учения, признающего единого бога в противоположность многобожию. Мистерии скорее представляли собою древние культуры, и было бы нелепо и неисторично желание найти в них глубокие философские построения, тогда как содержанием их, напротив, являлись лишь идеи, относящиеся к природе, сравнительно грубые представления о всеобщем превращении в природе и о всеобщей жизненности. Если сопоставить все исторические данные, относящиеся к мистериям, то необходимо получится тот результат, что мистерии являлись не системой учений, а чувственными обрядами и представлениями, которые состояли лишь в символах общих процессов, совершающихся в природе, например об отношении земли к небесным явлениям. В основе представлений о Церере и Прозерпине, о Вакхе и о его походе лежало главным образом представление о природе вообще, а затем к этому общему представлению присоединились неясные рассказы и описания, в которых интерес был направлен главным образом на жизненную силу и на ее изменения. Процессу, аналогичному тому, который совершается в природе, должен подвергаться и дух, потому что он должен дважды родиться, т. е. отрицать себя в самом себе; таким образом, представления в мистериях, хотя и слабо, напоминали о природе духа. Для греков они являлись чем-то приводившим их в трепет, потому что человек обладает прирожденным свойством бояться, когда он видит, что смысл кроется в такой форме, которая как чувственная не выражает этого смысла и поэтому отталкивает и привлекает, вызывает благодаря тому смыслу, который слышится ему в них, предчувствия, но в то же время возбуждает и трепет своей ужасной формой. Эсхила обвиняли в том, что в своих трагедиях он осквернил мистерии. Неопределенные представления и символы мистерий, в которых о том, что имеет важное значение, лишь догадываются, не однородны с ясными, чистыми образами и грозят им гибелью, вследствие чего боги искусства отделяются от богов мистерий, и следует строго различать эти две сферы. Греки заимствовали большую часть богов из других стран, как Геродот определенно сообщает это о Египте, но эти чужие мифы были преобразованы и одухотворены греками, и то, что при этом было усвоено ими из чужеземных теогонии, было переделано в устах эллинов в такой рассказ, который часто оказывался злословием о богах. Таким образом,

276

и животные, которые еще у египтян считаются богами, низводятся у греков до внешних символов, выступающих наряду с духовным богом. Греческие боги с их характерными особенностями изображаются как имеющие человеческие черты, и этот антропоморфизм считается их недостатком. Но против этого следует возразить, что человек как духовное начало составляет истинную суть греческих богов, и благодаря этому они стоят выше всех J богов, являющихся олицетворениями сил природы, и всех абстракций единого и высшего существа. С другой стороны, считается также и преимуществом греческих богов, что они изображаются как люди, между тем как этого будто бы недостает христианскому богу. Шиллер говорит: «Там, где боги еще были более человечными, люди были более божественными». Но греческих богов нельзя считать более человечными, чем христианского бога. Христос в гораздо большей степени человек: он живет, умирает на кресте, что несравненно человечнее, чем человек греческой красоты. Что же касается общей черты греческой и христианской религий, то о них обеих следует сказать, что, если бог должен являться, его естественность должна быть духовною естественностью, которою для чувственного представления по существу является человек, потому что ни одна другая форма не может проявляться как нечто духовное. Правда, бог является в солнце, в горах, в деревьях, во всем живущем, но это естественное проявление не есть форма духа: тогда бог воспринимается скорее лишь во внутреннем мире субъекта. Если сам бог должен являться в соответственном выражении, то этим выражением может быть лишь человеческая форма, потому что сквозь нее сияет духовное начало. А на вопрос, должен ли бог являться, следует ответить утвердительно, потому что нет ничего существенного, что не являлось бы. Истинным недостатком греческой религии по сравнению с христианской является то, что в ней явление составляет высший образ, вообще полноту божественного начала, между тем как в христианской религии явление считается лишь моментом божественного. В ней являющийся бог умер, он полагается как отрицающий себя; лишь как умерший, Христос изображается восседающим одесную бога. Наоборот, для эллинов греческий бог является увековеченным в явлении, лишь в мраморе, в металле или дереве, или в представлении как образ фантазии. Но почему же бог не являлся им во плоти? Потому что человек признавался и имел честь и достоинство лишь как сформированный и созданный для свободы прекрасного явления; итак, форма и образ божества все еще создавались отдельным субъектом. Одним из элементов в духе оказывается то, что он порождает себя, что он делает себя тем, что он есть; другим элементом оказывается то, что он первоначально свободен и что свобода есть его природа и его понятие. Но так как греки еще

277

не понимали себя мысля, они еще не знали духа в его всеобщности, еще не знали понятия человека и в-себе-сущего единства божественной и человеческой природы соответственно христианской идее. Лишь уверенный в себе внутренний дух в состоянии освободить сторону явления и может с уверенностью доверить божественную природу чему-либо определенному (einem Diesen). Он уже не нуждается в том, чтобы его воображение вносило естественность в духовное начало, чтобы фиксировать божественное и созерцать единство во внешних формах; но когда свободная мысль мыслит внешнее, она может оставлять его в том виде, как оно есть, потому что она мыслит его соединение конечного и бесконечного и признает его не случайным соединением, а абсолютным началом, самбй вечной идеей. Так как греческий дух еще не дошел до глубокого понимания субъективности, в нем еще не осуществляется истинное примирение, и человеческий дух еще не оказывается абсолютно правоспособным. Этот недостаток обнаружился уже в том, что выше богов стоит как чистая субъективность рок; он проявляется и в том, что люди принимают свои решения не самостоятельно, а по внушению своих оракулов. Как человеческая, так и божественная субъективность еще не принимает абсолютного решения, исходя из самого себя.

Глава треть

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

Государство соединяет обе выше рассмотренные стороны субъективного и объективного художественного произведения. В государстве дух является не только предметом как божественный, не только субъективно формируется в прекрасную телесность, но он является живым всеобщим духом, который в то же время является самосознательным духом отдельных индивидуумов.

Для этого духа и для этого государства был пригоден лишь демократический строй. На Востоке мы видели блестящее развитие деспотизма как формы, соответствующей восточному миру; точно так же демократическая форма является всемирно-историческим определением в Греции. А именно в Греции существует свобода индивидуума, но она еще не дошла до той абстракции, согласно которой субъект зависит просто от субстанциального, от государства, как такового; но в ней индивидуальная воля свободна во всей своей жизненности и со стороны своей индивидуальности она оказывается обнаружением субстанциального. Наоборот, в Риме мы увидим суровое господство над индивидуумами, точно так же как в германском мире —

278

монархию, в которой индивидуум имеет отношение не только к монарху, но и ко всей монархической организации и принимает участие в ней благодаря своей деятельности.

Демократическое государство не патриархально, оно не осно* вано на еще не развившемся доверии, но для него нужны законы, равно как и сознание правовой и нравственной основы, а кроме того, нужно, чтобы эти законы признавались положительными, В эпоху царей в Элладе еще не существовало политической жизни, а следовательно, существовали лишь зачатки законодательства. Но в промежуток времени от Троянской войны до эпохи Кира обнаружилась потребность в законодательстве. Первые законодатели известны под именем семи мудрецов, под которыми еще не следует разуметь софистов и учителей мудрости, которые сознательно излагали бы правильное и истинное учение, а лишь мыслящих людей, мышление которых, однако, не возвысилось до подлинной науки. Это были практические политические деятели, и уже было упомянуто о тех хороших советах, которые двое из них, а именно Фалес из Милета и Биас из Приены, подали ионийским городам. Афиняне поручили Солону составить для них законы, так как они не удовлетворялись существовавшими у них законами. Солон установил для афинян такой государственный строй, благодаря которому все получили одинаковые права, хотя демократия и не стала совершенно абстрактной. Главным моментом демократии является нравственный образ мыслей. Добродетель есть основа демократии, говорит Монтескье; это изречение настолько же важно, насколько оно истинно по отношению к тому представлению, которое обыкновенно составляют себе о демократии. Здесь для индивидуума существенное значение имеет субстанциальная основа права, государственное дело, всеобщий интерес, но этот всеобщий интерес имеет такое значение, как обычай, как объективная воля, так что еще не существует моральности в собственном смысле, внутреннего убеждения и намерения. Закон существует по своему содержанию как закон свободы и как разумный закон, и он имеет силу, потому что он есть закон в своей непосредственности. Как в красоте еще содержится природный элемент (в ее чувственном элементе), так и в этой нравственности законы даны в форме естественной необходимости. Греки остаются среди красоты и еще не достигают более высокой точки зрения истины. Так как обычай и привычка являются той формой, в которой справедливое, являясь предметом желания, осуществляется, то они оказываются устойчивым элементом, и в них еще не содержится враждебных непосредственности рефлексии и субъективности воли. Поэтому общественные интересы могут продолжать выражаться в волеизъявлениях и в постановлениях граждан, — и в этом должна заключаться основа греческого го-

279

су дарственного строя, потому что еще не оказывается такого принципа, который противодействовал бы нравственности, выражающейся в волеизъявлениях, и мог бы препятствовать их осуществлению. Демократический государственный строй оказывается здесь единственно возможным: граждане еще не сознают частных интересов, а следовательно и зла; объективная воля не раздроблена в них. Богиня Афина есть сами Афины, т. е. действительный и конкретный дух граждан. Бог перестает быть в них лишь тогда, когда воля вернулась к себе, дошла до недоступной для нее сферы знания и совести и установила бесконечное разграничение субъективного и объективного. Таково истинное положение демократического строя: его правомерность и абсолютная необходимость основаны на этой еще имманентной объективной нравственности. В современных представлениях о демократии нет этой правомерности: интересы общества, общественные дела должны обсуждаться и решаться народом; отдельные лица должны совещаться, выражать свое мнение, голосовать на том основании, что государственный интерес и общественные дела являются их интересом и их делами. Все это совершенно верно; но существенное различие заключается в том, кто такие эти отдельные лица. Они абсолютно правоспособны лишь, поскольку их воля еще является объективной волей, не стремится к тому или иному, не является всего лишь доброй волей. Ведь добрая воля есть нечто личное, она основана на моральности индивидуумов, вытекает из их убеждения и из их внутреннего мира. Именно субъективная свобода, составляющая принцип и особую форму свободы, свойственную нашему времени, абсолютную основу нашего государства и нашей религиозной жизни, могла оказаться лишь гибельной для Греции. Внутренний мир был близок греческому духу, он скоро должен был дойти до этого внутреннего мира, но последний погубил его мир, так как государственный строй не соответствовал этой стороне и не знал этого определения, потому что оно не содержалось в нем. О греках в первой и подлинной форме их свободы мы вообще можем утверждать, что у них не было совести: у них господствовала привычка жить для отечества без дальнейшей рефлексии. Они не знали абстракции государства, существенной для нашего рассудка, но целью для них являлось живое отечество: эти Афины, эта Спарта, эти храмы, эти алтари, эта форма совместной жизни, этот круг сограждан, эти нравы и привычки. Для грека отечество было необходимостью, без которой он не мог жить. Софисты, учителя мудрости, впервые распространили субъективную рефлексию и то новое учение, согласно которому каждый должен действовать по своему собственному убеждению. Как только появляется рефлексия, у всякого оказывается свое собственное мнение; люди исследуют, нельзя ли улучшить право,

280

вместо того чтобы придерживаться существующего, они находят I убеждение в себе, и таким образом возникает субъективная независимая свобода, при которой индивидуум в состоянии, даже I выступая против существующего государственного строя, ость* вывать все на своей совести. У всякого оказываются свои; принципы, и соответственно своим воззрениям он убежден, что; в этом-то и заключается наилучшее и что оно должно быть > осуществлено в действительности. Об этом упадке упоминает уже Фукидид, говоря, что всякий полагает, что без него дела идут плохо.

Доверие к великим личностям противоречит тому, что всякий считает себя свободным иметь свое суждение. Если в прежние времена афиняне поручили Солону составить для них законы, если Ликург является в Спарте законодателем и организатором, то из этого не вытекает, что народ думает, что он лучше всего знает, что является справедливым. И впоследствии народ относился с доверием к великим творческим личностям: к Клисфену, который сделал государственный строй еще более демократическим, к Мильтиаду, Фемистоклу, Аристиду, Кимону, которые стояли во главе афинян во время Персидских войн, и к Периклу, великому светочу Афин; но после того, как один из этих великих людей совершал то, что было нужно, обнаруживалась зависимость, т. е. чувство равенства, проявлявшееся по отношению к особому таланту, и его или сажали в тюрьму, или подвергали высылке. Затем в народе появились сикофанты, которые клеветали на все великие индивидуальности и на людей, стоявших во главе управления.

Но в греческих республиках следует обратить особое внимание еще на три обстоятельства.

1. В связи с демократией, в том виде, как она существовала только в Греции, находятся оракулы. Для самостоятельных решений нужна выработавшаяся субъективность воли, определяемой вескими основаниями; но у греков еще не было этой мощи и силы воли. Предпринимая колонизацию, при введении культа чужеземных богов, когда полководец желал дать сражение, — всякий раз обращались с вопросом к оракулу. Перед битвой при Платее Павзаний гадал по жертвенным животным и получил от прорицателя Тизамена разъяснение в том смысле, что жертвы предвещают результат, благоприятный для греков в том случае, если они останутся по сю сторону Азопа, и неблагоприятный, если они переправятся через эту реку и начнут сражение. Поэтому Павзаний ожидал нападения. Точно так же и в своих частных делах греки не принимали решения самостоятельно, а скорее руководились в своих решениях чем-либо иным. Конечно, при дальнейшем развитии демократии мы видим, как в важнейших делах уже не обращались с вопросами к оракулам, но выражались

281

особые мнения народных ораторов, и они имели решающее значение. Как в эту эпоху Сократ следовал внушениям своего демона, так руководители народа и народ принимали решения по собственному почину. Но в то же время начались упадок, расстройство и непрерывное изменение государственного строя. 2. Второю особенностью, на которую здесь следует обратить внимание, является рабство. Оно являлось необходимым условием прекрасной демократии, при которой всякий гражданин имел право и был обязан произносить и выслушивать на площади речи об управлении государством, принимать участие в гимнастических упражнениях и в празднествах. Для этого было необходимо, чтобы гражданин был освобожден от ремесленных трудов и чтобы, следовательно, повседневные работы, которыми у нас занимаются свободные граждане, выполнялись рабами. Равенство граждан влекло за собою исключение рабов. Рабство прекращается только тогда, когда появляется бесконечная рефлексия воли в себе, когда право мыслится как принадлежащее свободному человеку, а свободным является человек по своей общей природе как одаренный разумом. Но здесь мы еще стоим на точке зрения такой нравственности, которая является лишь привычкой и обычаем и, следовательно, еще оказывается частною особенностью в наличном бытии.

3. В-третьих, следует еще заметить, что такой демократический строй возможен лишь в небольших государствах, объем которых немного превышает объем города. Все государство афинян сосредоточивалось в одном городе; повествуют, что Тезей соединил разбросанные поселки в одно целое; в эпоху Перикла в начале Пелопоннесской войны при вторжении спартанцев все население афинской территории бежало в город. Лишь в таких городах интерес в общем может быть одинаков, между тем как в больших государствах, наоборот, оказываются различные интересы, противоречащие друг другу- Совместная жизнь в одном городе, то обстоятельство, что граждане ежедневно видят друг друга, делают возможными общую культуру и жизненную демократию. В демократии важнее всего то, чтобы характер гражданина был пластичен, отличался цельностью. Он должен присутствовать на совещании, имеющем решающее значение; он должен участвовать в принятии решения, как таковом, не одним только голосованием, а с увлечением побуждая других и будучи побуждаем другими, причем этот процесс всецело захватывает страсть и интерес человека, и в нем проявляется пыл, свойственный решению. То понимание, до которого следует довести всех, должно быть внушаемо путем возбуждения индивидуумов речью. Если бы это производилось письменно, абстрактно и безжизненно, то индивидуумы не воспламенялись бы, увлекаясь общим интересом, и чем они многочисленнее, тем меньше зна-

282

чения имел бы единичный голос. В большом государстве можно, конечно, спрашивать всех, собирать голоса во всех общинах и подсчитывать результаты, как это делал французский Конвент. Но это по существу дела мертвенно, и при этом мир уже превращается в какой-то бумажный мир и становится мертвенным. Поэтому республиканская конституция никогда не осуществлялась во французской революции как демократия, и под маской свободы и равенства выступала тирания, деспотизм.

Теперь мы переходим ко второму периоду греческой истории. В первом периоде греческий дух окреп и созрел, стал таким, каким он есть; во втором периоде обнаруживается, каким образом он проявляет себя, является в полном блеске, выказывает себя в деле, имеющем значение для мира, оправдывает свой принцип в борьбе и победоносно отстаивает его от нападений.

Войны с персами

Вообще в истории всякой нации следует рассматривать период соприкосновения с предшествующим всемирно-историческим народом как второй период. Всемирно-историческое значение имеет соприкосновение греков с персами; в нем Греция выказала себя с самой блестящей стороны. Поводом к Персидским войнам послужило восстание ионийских городов против персов, так как афиняне и еретрийцы оказали ионийским городам помощь. Афинян к этому побудило особенно то обстоятельство, что сын Пизистрата обратился с просьбой о помощи к персидскому царю, после того как его попытки снова захватить власть в Афинах не удались в Греции. Отец истории дал нам блестящее описание этих Персидских войн, и для той цели, которою мы задаемся здесь, нам нет надобности подробно излагать их.

В начале Персидских войн гегемония принадлежала Лакедемону, который достиг большого влияния, особенно в Пелопоннесе, отчасти потому, что он подчинил себе и поработил свободное племя мессенцев, отчасти потому, что он помог нескольким греческим государствам изгнать своих тиранов. Раздраженный тем, что греки помогли ионийцам против него, персидский царь послал в греческие города герольдов с требованием дать емузоды и земли, т. е. признать его верховную власть. Послы получили пренебрежительный отказ, а лакедемоняне даже бросили их в колодец, но впоследствии настолько раскаялись в этом, что в искупление отправили в Сузу двух лакедемонян. Тогда персидский царь послал войско в Грецию. Против этих полчищ, значительно превосходивших силы греков, при Марафоне под предводительством Мильтиада сражались одни афиняне с платейцами и одержали победу. Затем Ксеркс выступил в поход против Греции со своими несметными полчищами (Геродот подробно описывает этот

283

поход); не менее сильный флот поддерживал эту грозную сухопутную армию. Фракия, Македония, Фессалия были быстро покорены, но вход в собственно Грецию, Фермопильский проход, защищали 300 спартанцев и 700 феспийцев, судьба которых известна. Добровольно покинутые Афины были разорены; изображения богов были отвратительны для персов, почитавших бесформенное и аморфное. Несмотря на отсутствие единства среди греков, персидский флот был побежден при Саламине; достопамятный день этой победы имеет замечательное отношение к жизни трех величайших трагиков Греции: а именно — Эсхил сражался и способствовал тому, что была одержана победа, Софокл танцевал на празднестве в честь победы, и Эврипид родился. Затем войско, оставшееся в Греции под предводительством Мардония, было разбито Павзанием при Платее, и после этого могущество персов было сломлено в нескольких пунктах.

Таким образом, Греция была избавлена от ига, которое грозило раздавить ее. Бесспорно, бывали более огромные сражения; но память об этих битвах вечно жива не только в истории народов, но и в науке, искусстве и во всем благородном и нравственном вообще. Ведь это — всемирно-исторические победы: они спасли просвещение и силу духа и совершенно обессилили азиатский принцип. Не жертвовали ли часто люди и в других случаях всем для достижения определенной цели, не умирали ли часто воины во имя долга и за отечество? Но здесь изумительны не только храбрость, гений и мужество, но и содержание, действие, результат оказываются единственными в своем роде. Все другие битвы представляют более частный интерес; но бессмертная слава греков заслужена ими, так как было спасено возвышенное дело. Во всемирной истории славы заслуживает не формальная храбрость, не так называемая заслуга, а ценность дела. Здесь лежали на весах интересы всемирной истории. Здесь боролись друг с другом восточный деспотизм, т. е. мир, объединенный под властью одного властителя, и, с другой стороны, разделенные государства, объем и средства которых были невелики, но которые были одушевляемы свободной индивидуальностью. Никогда в истории не проявлялось с таким блеском превосходство духовной силы над массой, и притом над такой массой, к которой нельзя относиться с пренебрежением. Эта война и затем развитие важнейших государств после этой войны составляют наиболее блестящий период греческой истории: все то, что содержалось в греческом принципе, тогда совершенно развернулось и проявилось.

Афиняне еще долго продолжали вести свои завоевательные войны, и благодаря этому они разбогатели, между тем как лакедемоняне, которые не были морской державой, оставались спокойными. Затем возникает противоположность между

284

Афинами и Спартой, излюбленная тема исторических рассуждений. Можно сказать, что рассуждения о том, какому из этих государств следует отдать предпочтение, праздны и что следует показать, как каждое из них само по себе являлось необходимой, достойной формой. Можно, например, отметить многое, свидетельствующее в пользу Спарты, можно говорить о строгости нравов, о послушании и т. д., главной идеей в этом государстве является политическая доблесть, которая, правда, является общей чертой Афин и Спарты, но которая в одном из этих государств развилась в художественное произведение свободной индивидуальности, а в другом сохранилась в субстанциальности. Прежде чем говорить о Пелопоннесской войне, которая была вызвана соперничеством между Спартой и Афинами, мы должны точнее выяснить основной характер этих двух государств и их различия в политическом и нравственном отношениях.

Афины

Мы уже упоминали о том, что Афины являлись для обитателей других областей Греции пристанищем, в которое стекалось весьма разнородное население. В Афинах сочетались различные направления человеческой деятельности: земледелие, промышленность, торговля, преимущественно морская, но это вызывало многие раздоры. Рано возникла противоположность между древними и богатыми родами и более бедными. Затем образовались три партии, различие между которыми вытекало из местных особенностей и из стоявшего в связи с ними образа жизни населения: пэдиеи, жители равнины, богачи и аристократы; диакрии, жители гор, занимавшиеся виноделием и разведением оливковых деревьев и пасшие стада, — самая многочисленная часть населения; между теми и другими находились паралии, обитатели прибрежных местностей — умеренные. Политический строй колебался между аристократией и демократией. Солон достиг своим разделением граждан на четыре класса по их имущественному положению смягчения противоположностей; все они вместе составляли народное собрание для обсуждения общественных дел и принятия решений относительно них; но занимать административные должности могли лишь граждане трех высших классов. Замечательно, что еще при жизни Солона, даже в его присутствии и несмотря на его протест, Пизистрат захватил верховную власть; конституция, так сказать, еще не вошла в плоть и кровь, она еще не укоренилась в нравственной и гражданской жизни. Но еще замечательней, что Пизистрат ничего не изменил в законодательстве и что, когда против него было возбуждено обвинение, он сам явился в ареопаг. Господство Пизистрата и его сыновей, по-видимому, было необходимо для того, чтобы уничтожить могущество знатных

285

фамилий, клик и чтобы приучить их к порядку и миру, а граждан — к законодательству Солона. Когда это было достигнуто, господство должно было представляться излишним, и должно было обнаружиться противоречие между законами, гарантировавшими свободу, и властью пизистратидов. Пизистратиды были свергнуты, Гиппарх убит, а Гиппий изгнан. Но тогда опять выступили партии: алкмеониды, руководившие восстанием, симпатизировали демократии, наоборот, спартанцы поддерживали враждебную им партию Изагора, которая придерживалась аристократических тенденций. Алкмеониды, во главе которых стоял Клисфен, одержали верх. Клисфен придал конституции еще более демократический характер; до тех пор существовали только четыре филы, а он увеличил их число до десяти, и результатом этого явилось ослабление влияния родов; наконец Перикл сделал государственный строй еще более демократическим, так как он значительно ограничил власть ареопага и передал дела, которые до тех пор разбирал ареопаг, народу и судам. Перикл был государственный деятель, отличавшийся пластическим античным характером: посвятив себя государственной деятельности, он отказался от частной жизни, не принимал участия ни в каких празднествах и пиршествах и неуклонно стремился к своей цели быть полезным государству; благодаря этому он достиг такого влияния, что Аристофан называет его афинским Зевсом. Мы не можем не восхищаться им в высшей степени: он стоял во главе легкомысленного, но чрезвычайно утонченного и вполне культурного народа; он достиг власти над этим народом и его уважения исключительно благодаря своим личным свойствам и благодаря внушаемому им убеждению в том, что он — человек вполне благородный, думающий лишь о благе государства, и в том, что он превосходит остальных умом и познаниями. Мы не можем указать ни одного государственного деятеля, который равнялся бы ему по мощи своей индивидуальности.

При демократическом строе вообще открывается наибольший простор для развития сильных политических характеров; ведь этот строй не только дозволяет индивидуумам проявлять свои дарования, но и особенно побуждает их к этому; но в то же время отдельное лицо может выдвинуться лишь в том случае, если оно способно доставлять удовлетворение как духу и взглядам, так и страсти и легкомыслию культурного народа.

В Афинах существовали живая свобода и живое равенство в быту и духовном развитии, и если было неизбежно имущественное неравенство, то оно не доходило до крайностей. Наряду с этим равенством и при этой свободе всякая неодинаковость характера и дарований, всякие индивидуальные различия могли в высшей степени свободно проявляться и находить в окружающем обильнейшие побуждения к развитию, потому что в общем моментами

286

афинского характера являлись независимость отдельных лиц ц, культурность, проникнутая духом красоты. По инициативе Перикла были созданы те вечные памятники скульптуры, не» многие остатки которых вызывают восхищение потомства; пред этим народом ставились на сцене драмы Эсхила и Софокла, а позднее — и драмы Эврипида, которые, однако, уже не имели такого же пластического нравственного характера и в которых уже более сказывается начало упадка. Пред этим народом произносились речи Перикла, из него произошел круг людей, которые стали классическими для всех веков, потому что к числу их кроме вышеупомянутых принадлежат Фукидид, Сократ, Платон, далее Аристофан, который в эпоху упадка сохранил в себе всю политическую серьезность своего народа и писал и творил, вполне серьезно заботясь о благе отечества. Мы находим у афинян оживленную деятельность, развитие индивидуальности в сфере нравственного духа. То порицание, которое мы находим у Ксенофонта и Платона, относится больше к более поздним временам, когда уже наступили бедствия и упадок демократии. Но если мы желаем найти суждение древних о политической жизни Афин, мы должны обратиться не к Ксенофонту и даже не к Платону, а к тем, которые несомненно компетентны в вопросах, относящихся к существующему государственному строю, которые заведывали государственными делами и считались величайшими руководителями этого государства, а именно — к государственным людям. Среди них Перикл является Зевсом в божественном кругу афинских индивидуумов. Фукидид приписывает ему наиболее глубокую характеристику Афин в речи, произнесенной по поводу торжественного погребения воинов, убитых во второй год Пелопоннесской войны. Он говорит, что он хочет показать, за какой город и ради каких интересов они умерли (таким образом, оратор тотчас же переходит к существенному). Затем он характеризует Афины и то, что он говорит, в высшей степени глубокомысленно; правильно и истинно. Мы любим прекрасное, говорит он, но без хвастовства, без расточительности; мы философствуем, не делаясь вялыми и недеятельными (потому что, когда люди увлекутся своими мыслями, они перестают заниматься практическим делом, общественной деятельностью). Мы храбры и настойчивы и при своем мужестве отдаем себе отчет в том, что мы предпринимаем (мы относимся к этому сознательно); у других, наоборот, мужество вытекает из недостаточной культурности; мы лучше всего можем судить о том, что приятно и что тяжело, и тем не менее мы не уклоняемся от опасностей. Таким образом, Афины являлись государством, по существу жившим для прекрасного, вполне сознательно относившимся к серьезным общественным делам и к интересам человеческого духа и жизни и соединявшим с этим мужество и практически действенный смысл.

287

Спарта

Здесь мы, наоборот, находим суровую абстрактную добродетель, жизнь для государства, но в таком виде, что активность, свобода индивидуальности отодвигается на задний план. В основе государственного строя Спарты лежат такие учреждения, в которых вполне выражаются интересы государства, но целью которых является лишь бессмысленное равенство, а не свободное движение. Уже первоначальная история Спарты весьма отличается от первоначальной истории Афин. Спартанцы были доряне, афиняне — ионяне, и это национальное различие сказывается и в государственном строе. Что касается возникновения Спарты, то доряне с гераклидами вторглись в Пелопоннес, покорили туземные племена и обратили их в рабство, так как илоты несомненно были туземцы. Участь илотов впоследствии постигла и мессенцев, потому что такая бесчеловечная жестокость была свойственна характеру спартанцев. В то время как у афинян существовала семейная жизнь, в то время как рабы были у них домашней прислугой, спартанцы относились к порабощенному населению с еще большей жестокостью, чем турки к грекам; в Лакедемоне всегда существовало военное положение. При вступлении в должность эфоры прямо объявляли войну против илотов, и последние постоянно обрекались в жертву занимавшимся военными упражнениями молодым спартанцам. Несколько раз илоты были освобождаемы и боролись против врагов, и в рядах спартанцев они проявляли чрезвычайную храбрость; но, когда они возвращались, их гнуснейшим и коварнейшим образом убивали. Как на судне для перевозки невольников экипаж постоянно вооружен и соблюдается величайшая осторожность, чтобы предотвратить восстание, так и спартанцы всегда внимательно следили за илотами, всегда находились на военном положении, как против врагов.

Поземельная собственность была, как повествует Плутарх, разделена уже Ликургом на равные участки, из которых 9 тыс. достались одним лишь спартанцам, т. е. жителям города, а 30 тыс. — лакедемонянам или периэкам. В то же время для сохранения равенства было постановлено, что земельные участки не могут быть продаваемы. Но то обстоятельство, что впоследствии главной причиной упадка Лакедемона было имущественное неравенство, показывает, как ничтожны были результаты этой меры. Так как дочери наследовали участки, то благодаря бракам множество земельных участков досталось немногим семействам, и наконец вся поземельная собственность оказалась в руках немногих лиц как будто для того, чтобы показать, как нелепо желать установить путем принуждения равенство, которого не существует в действительности и которое к тому же уничтожает существеннейшую свободу, а именно — право располагать соб-

288

ственностью. Другою замечательною особенностью законодательства Ликурга является то, что он воспретил всякие деньги, кроме железных, и это неизбежно сделало невозможным всякую промышленную деятельность и внешнюю торговлю. У спартанцев не было и флота, который только и мог поддерживать торговлю и способствовать ей, и, когда они нуждались во флоте, они обращались к персам.

Равенству в быту и близкому знакомству между гражданами должно было особенно способствовать то, что спартанцы имели общий стол; но благодаря этой общности семейная жизнь отступала на задний план; ведь еда и питье являются частным и, следовательно, домашним делом. Так было у афинян: у них общение было не материальным, а духовным, и даже пиры, как мы видим из их описаний у Ксенофонта и Платона, имели духовный характер. Наоборот, у спартанцев издержки на общий стол покрывались взносами отдельных лиц, и тот, кто был слишком беден, для того чтобы произвести этот взнос, исключался вследствие этого.

Что же касается политического строя Спарты, то основа его конечно была демократической, но с значительными изменениями, почти обращавшими ее в аристократию и олигархию. Во главе государства стояли два царя, наряду с ними существовал сенат (геспхуйб), избиравшийся из лучших граждан и выполнявший также и судебные функции, причем в своих решениях он больше руководился нравственными обычаями и обычным правом, чем писаными законами1. Кроме того, геспхуйб был еще и высшим правительственным учреждением, советом при царях, ведению которого подлежали важнейшие дела. Наконец существовали еще высшие должностные лица, а именно — эфоры, об избрании которых не сохранилось никаких определенных указаний; Аристотель говорит, что способ их избрания был слишком ребяческим. По словам Аристотеля, эфорами могли быть и незнатные, неимущие лица. Эфоры имели полномочие созывать народные собрания, ставить вопросы на голосование, предлагать законы подобно плебейским трибунам в Риме. Их власть была тиранической подобно той власти, которою некоторое время обладали Робеспьер и его приверженцы во Франции.

Так как дух лакедемонян был направлен исключительно на государство, — образованность, искусство и наука не привились у них. Спартанцы казались другим грекам упрямыми, неповоротливыми и неловкими людьми, которые не могли заниматьс

1Отфрид Мюллер в своей истории дорян ставит этот сенат слишком высоко; он говорит: право было как бы запечатлено в глубине души. Но такая запечатленность всегда является чем-то весьма неопределенным; необходимо, чтобы законы были записаны для того, чтобы было точно известно, что воспрещено и что дозволено.

289