— Значит, коль скоро ты знаешь, ты человек знающий?
— Да, знающий то, что я знаю.
— Это не имеет значения: коль скоро ты человек знающий, разве ты не должен в силу необходимости знать всё?
— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал я, — ведь многого я не знаю.
— Но если ты чего-то не знаешь, ты будешь человеком незнающим.
— Не знающим лишь то, что мне неизвестно, — отвечал я.
— Но не делает ли это тебя менее знающим? А не-
d давно ты сказал, что ты знающий. И таким образом ты, как таковой, одновременно и существуешь и не существуешь в одном и том же отношении.
— Что ж, Евтидем, — возразил я, — ты, как говорится, за словом в карман не лезешь. Но как же это поможет мне найти то знание, которое мы ищем? Быть может, я найду его в том смысле, что невозможно быть и не быть одним и тем же, и если я знаю что-либо одно, то тем самым я знаю все: ведь не могу же я быть одновременно и знающим и незнающим, — а коль скоро я знаю все, значит, я обладаю и тем самым знанием? Вот, значит, что ты утверждаешь, и в этом-то и состоит твоя мудрость?
e — Ты сам себя уличил, Сократ, — отвечал он.
— А с тобой, Евтидем, — спросил я, — разве не случалось чего-либо подобного? Я-то ведь все стерпел бы вместе с тобой и с задушевным другом моим Дионисодором и не очень бы возмущался. Скажи мне: с обоими вами разве не бывало, что одно из сущего вы знали, другое же — нет?
— Никогда, Сократ, не бывало, — отвечал Дионисодор.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.— Быть может, вы ничего не знаете?
— Как бы не так!— отозвался он.
294 — Значит, вы всё знаете, коль скоро знаете что-либо?
— Всё, — отвечал он. — И ты так же, если знаешь что-либо одно, знаешь всё.
— Великий Зевс! — воскликнул я. — О каком чуде
140
ты говоришь и сколь великое возвещаешь благо! Так и другие люди либо всё знают, либо ничего?
— Конечно. Ведь невозможно, чтобы одно они знали, а другое нет и одновременно были бы знающими и незнающими.
— Ну а все-таки?— переспросил я.
— Все, — отвечал он, — знают всё, если они знают что-либо одно.
— Но ради богов, Дионисодор, — взмолился я, — b
теперь-то мне ясно, что вы говорите серьезно (еле-еле удалось мне от вас этого добиться!); итак, вы в самом деле знаете всё — и плотничье ремесло, и сапожничье?
— Конечно, — отвечал он.
— И накладывать швы из жил вы умеете?
— И тачать сапоги, клянусь Зевсом, — отвечал он.
— Ну а такие вещи — например, сосчитать, сколько звезд в небе или песка на дне морском?
— Разумеется, — подтвердил он.— Или ты думаешь, что мы в этом не признаемся?
Тут Ктесипп не выдержал.
— Ради Зевса, Дионисодор, — сказал он, — дайте мне c
такое доказательство этих слов, чтобы я поверил в их истинность.
— Какое же мне дать доказательство? — возразил Дионисодор.
— А вот: знаешь ли ты, сколько зубов у Евтидема, а Евтидем — сколько их у тебя?
— Не довольно ли тебе знать, — отвечал Дионисодор, — что нам известно решительно всё?
— Нет, не довольно; скажите нам лишь это одно и докажите, что вы говорите правду. И если каждый из вас скажет, сколько у другого зубов, и после того, как мы сосчитаем, вы окажетесь знатоками, мы поверим вам и во всем остальном.
Почувствовав насмешку, они не уступили в этом d
Ктесиппу, ограничившись утверждением, что знают все вещи, о которых он спрашивал их в отдельности. А Ктесипп кончил тем, что совершенно откровенно стал спрашивать их обо всем на свете, вплоть до вещей уж совсем непристойных, — знают ли они их; те же два храбреца шли напролом, утверждая, что знают, — ни дать ни взять кабаны, прущие прямо на нож, так что я и сам, Критон, побуждаемый недоверием, в конце концов спросил, умеет ли Дионисодор плясать.
А он:
141
e — Ну конечно, умею, — говорит.
— Но уж само собой, — возразил я, — ты не можешь кувыркаться на остриях мечей и вертеться колесом — в твоем-то возрасте! Ведь не столь далеко зашел ты в своей премудрости.
— Нет ничего, — отвечал он, — чего бы мы не умели.
— Но, — спросил я, — вы только теперь всё знаете или вам всегда всё было известно?
— Всегда, — отвечал он.
— И когда детьми были, и даже новорожденными, вы тоже всё знали?
Оба в один голос подтвердили это.
— Но нам это кажется невероятным.
А Евтидем в ответ:
295 — Тебе это кажется невероятным, Сократ?
— Всё, за исключением того, что вы, на мой взгляд, мудрецы.
— Но если ты пожелаешь мне отвечать, — сказал он, — я покажу, что и тебе свойственно признаваться во всех этих чудесах.
— Да я с радостью приму такое доказательство. Если я сам не знал, что мудр, ты же докажешь, что я все знаю и знал всегда, выпадет ли за всю мою жизнь более счастливый случай?
b — Отвечай же, — сказал он.
— Спрашивай, я буду отвечать.
— Итак, Сократ, — начал он, — ты знаешь что-либо или нет?
— Знаю, конечно.
— А знающим ты являешься благодаря тому, чем ты познаёшь, или по какой-то другой причине?
— Благодаря тому, чем я познаю. Ведь, полагаю, ты имеешь в виду душу? Или же нет?
— И тебе не стыдно, Сократ? На вопрос ты отвечаешь вопросом!
— Хорошо, — возразил я, — но как же мне поступать? Я буду делать так, как ты мне велишь. Когда я не понимаю, что ты от меня хочешь, ты все же велишь мне отвечать, не переспрашивая тебя?
c — Да ведь что-то ты усваиваешь, — сказал он, — из того, что я говорю?
— Да, конечно, — отвечал я.
— Так на то и отвечай, что ты усвоил.
— Как же так?— возразил я.— Если ты, спрашивая, имеешь в виду одно, я же восприму это по-другому и
142
соответствующим образом стану тебе отвечать, тебя удовлетворит такой несуразный ответ?
— Меня-то да, — сказал он, — тебя же, я думаю, нет.
— Так не стану же я, Зевс свидетель, отвечать, — возразил я, — пока все в точности не пойму.
— Ты никогда не отвечаешь, хоть и прекрасно все понимаешь, потому что ты болтун и донельзя отсталый человек!
И я понял, что он зол на меня за то, что я расчленяю d
выражения, в то время как он хотел поймать меня в словесные силки. Тут я вспомнил о Конне42: он ведь тоже сердится на меня всякий раз, как я ему не уступаю, и перестает заботиться обо мне, словно я какой-то тупица. А так как я задумал поступить в обучение и к Евтидему, то порешил, что необходимо ему уступить, дабы он не отказал мне, сочтя меня бестолковым учеником. Итак, я сказал:
— Пусть будет по-твоему, Евтидем, если ты того e
хочешь. Ты ведь во всех отношениях умеешь рассуждать лучше, чем я, человек простой и неискусный. Спрашивай же сначала.
— Отвечай же, — начал он, — сызнова: познаешь ли ты чем-либо то, что ты познаешь, или нет?
— Разумеется, познаю, — отвечал я, — а именно душою.
— Ты опять, — сказал он, — предвосхищаешь воп- 296
рос! Я ведь не спрашиваю тебя, чем именно ты познаешь, а лишь познаешь ли чем-то.
— Снова, — говорю, — по неотесанности я ответил больше должного. Но прости мне это: теперь-то уж я отвечу просто, что познаю чем-то то, что я познаю.
— А всегда ли, — спросил он, — ты познаешь одним и тем же или то одним, то другим?
— Всегда, — говорю, — когда я познаю, то одним и тем же.
— Да перестанешь ли ты вставлять лишнее?!— вскричал он.
— Но как бы нас не подвело это “всегда”.
— Если это и подведет кого-либо, — сказал он, — то b
не нас, а только тебя! Но отвечай: всегда ли ты познаешь одним и тем же?
— Всегда, — отвечал я, — если уж нужно исключить это “когда”.
— Значит, ты всегда познаешь одним и тем же. А познавая всегда, ты одно познаешь тем, чем познаешь,
143
а другое — другим или все познаешь одним и тем же?
— Одним и тем же, — отвечал я, — познаю в целом все то, что я познаю.
— Вот-вот!— воскликнул он.— Опять такая же вставка!
— Ну, хорошо, — отозвался я, — я исключу “то, что я познаю”.
— Да не исключай ты ничего, — сказал он, — ведь
c я ничего от тебя не требую! Но отвечай мне: можешь ли ты познавать “все в целом”, если не познаешь всего?
— Это было бы дивом!— возразил я. А он в ответ:
— Теперь можешь вставлять все, что хочешь: ведь ты признался, что знаешь все.
— Что ж, — говорю, — если “то, что я познаю” не имеет никакого значения, значит, я знаю все.
— Итак, ты признал, кроме того, что всегда познаешь одним и тем же то, что ты познаешь, — когда бы ты ни познавал и что бы тебе ни было угодно: ведь ты согласился, что всегда познаешь и вместе с тем — всё. Значит,
d ясно, что и будучи ребенком ты все знал, и при рождении, и при зачатии, а также и раньше, чем ты явился на свет, раньше возникновения неба и земли ты знал все в целом, коль скоро ты всегда знал. И, клянусь Зевсом, — воскликнул он, — ты всегда будешь всё знать, если я того захочу!
— Так захоти этого, высокочтимый Евтидем, — попросил я, — коль скоро ты молвишь правду. Но я не вполне поверю в эту твою возможность, если только тебе не подсобит в этом присутствующий здесь Дионисодор, твой брат. В этом случае ты, быть может, и покажешьс
e на это способным. Скажите же мне оба, — продолжал я, — вот что (во всем прочем я не смогу с вами, людьми столь диковинной мудрости, спорить и утверждать, будто я не все знаю, в то время как вы говорите противное) : смогу ли я настаивать, Евтидем, будто я знаю, что достойные люди несправедливы? Скажи же, знаю я это или не знаю?
— Конечно, ты это знаешь, — отвечал он.
— Что именно я знаю?— спросил я.
— Что достойные люди не несправедливы.
297 — Разумеется, я это давным-давно знаю. Но спрашиваю я не об этом, а о том, откуда я взял, что достойные люди — несправедливы?
— Ниоткуда, — ответствовал Дионисодор.
144
— Значит, я этого не знаю, — заключил я.
— Ты разрушаешь все рассуждение, — обратился Евтидем к Дионисодору.— Ведь окажется у нас, что он чего-то не знает, и выйдет, что он одновременно и знающий и незнающий.
Дионисодор покраснел.
— Но ты-то что при этом думаешь, Евтидем?— спросил я.— Не кажется ли тебе, что прав твой брат — он, всеведущий? b
— Ведь я — брат Евтидема, — живо подхватил Дионисодор.
А я на это:
— Брось это, милейший, пока Евтидем не покажет мне, что я знаю, будто достойные люди — несправедливы, и не мешай этому моему познанию.
— Ты увиливаешь, Сократ, — возразил Дионисодор, — и не желаешь отвечать.
— Естественно, — сказал я. — Ведь я слабее каждого из вас, так не могу я не бежать от вас обоих! Мне ведь c
далеко до Геракла, а и он не был в силах сражаться с гидрой — настоящей софисткой, которая, когда снимали одну голову с ее рассуждения, выпускала вместо нее, пользуясь своей мудростью, много новых, — а также с неким раком, другим софистом, недавно приплывшим, как мне кажется, прямо из моря: поскольку этот рак досаждал ему своими речами и укусами слева43, он позвал на помощь своего племянника Иолая, и тот ему крепко помог. Мой же Иолай [Патрокл] 44, если придет, только испортит дело.
— Отвечай же, — вставил тут Дионисодор, — раз уж d
ты сам затянул эту песню: был ли Иолай больше Геракловым племянником, чем твоим?
— Да уж самое лучшее для меня, Дионисодор, — возразил я, — ответить тебе! Ты ведь не оставишь свои вопросы, — я почти в этом уверен, — и будешь сердиться и мне мешать, не желая, чтобы Евтидем научил меня той премудрости.
— Так отвечай же, — настаивал он.
— Итак, я отвечаю, что Иолай был племянником Геракла; моим же, как мне кажется, не был ни в коей мере. Ведь отцом его не был мой брат Патрокл, но был e
Ификл, близкий ему по имени брат Геракла45.
— А Патрокл46, — спросил он, — твой брат?
— Разумеется, — отвечал я, — но по матери, не по отцу.
145
— Значит, он и брат тебе и не брат.
— Не со стороны отца, милейший, — отвечал я.— Его отцом был Хэредем, моим же — Софрониск47.
— Отцом-то был, — говорит он, — и Софрониск и Хэредем?
298— Значит, — говорит он, — Хэредем отличается от отца?
— От моего, — отвечаю.
— Следовательно, он был отцом, отличным от отца? Или же ты подобен камню?48
— Боюсь, — отвечал я, — как бы по твоей милости я и в самом деле не показался камнем. Себе же я таким не кажусь.
— Значит, ты отличаешься от камня?
— Конечно, отличаюсь.
— То есть, отличаясь от камня, ты сам — не камень? И, отличаясь от золота, ты сам — не золото?
— Это так.
— Значит, и Хэредем, отличаясь от отца, сам не может быть отцом.
— Похоже, что он и впрямь не отец, — отвечал я.
b — Если же, с другой стороны, — подхватил тут Евтидем, — Хэредем — отец, то Софрониск, отличаясь от отца, не является отцом, и у тебя, Сократ, нет отца.
Тут вмешался Ктесипп.
— А разве с вашим отцом, — сказал он, — не произошло того же самого? Ведь он отличен от моего отца?
— Вовсе нет, — отвечал Евтидем.
— Значит, он с моим отцом — одно и то же?
— Да, одно и то же.
c — Я бы с этим не согласился. Но, Евтидем, мне ли он только отец или и прочим людям?
— И прочим людям также, — отвечал тот.— Или ты думаешь, что один и тот же человек, будучи отцом, может не быть отцом?
— Я и в самом деле хотел бы так думать, — отвечал Ктесипп.
— Как же так?— возразил Евтидем.— То, что является золотом, будет не золотом? Или тот, кто есть человек, не будет человеком?
— Да нет же, Евтидем, — отвечал Ктесипп.— Как говорится, не громозди на заплату заплату49. Ведь чуд-
146
ные вещи ты говоришь — будто твой отец также отец всем людям.
— Но это верно, — говорит тот.
— А только ли людям, — спросил Ктесипп, — или также лошадям и всем прочим животным?
— Всем животным, — отвечал тот.
— И мать твоя — мать всем животным? d
— И мать.
— И морским ежам, — спросил Ктесипп, — она также мать?
— Да, и твоя мать — тоже.
— И значит, ты — брат телят, щенят и поросят?
— И ты тоже.
— А вдобавок отцом твоим будет кабан или пес?
— И твоим также.
— Ты тотчас же, — вмешался Дионисодор, — если станешь мне отвечать, с этим согласишься, Ктесипп. Скажи мне, есть у тебя пес?
— Да, и очень злой, — отвечал Ктесипп.
— А щенята у него есть?
— Есть, тоже очень злые. e
— Этот пес, значит, им отец?
— Сам видел, — отвечал Ктесипп, — как он покрыл суку.
— Ну что же, разве это не твой пес?
— Конечно, мой, — отвечает.
— Следовательно, будучи отцом, он твой отец, так что отцом твоим оказывается пес, а ты сам — брат щенятам.
И снова Дионисодор, не дав Ктесиппу произнести ни звука, продолжил речь и сказал:
— Ответь мне еще самую малость: бьешь ты этого пса?
А Ктесппп, рассмеявшись:
— Да, — говорит, — клянусь богами! Ведь не могу же я прибить тебя.
— Значит, ты бьешь своего отца?
— Нет, гораздо справедливее было бы, если бы я 299
прибил вашего отца, которому взбрело в голову взрастить таких мудрецов сыновей. Но, верно, Евтидем, — продолжал Ктесипп, — немалыми благами попользовался от этой вашей мудрости ваш отец, он же и отец щенят?
— Однако ни он не нуждается во многих благах, Ктесипп, ни ты сам.
147
— И ты, Евтидем, тоже не нуждаешься?— спросил тут Ктесипп.
— Мало того, и никто из людей. Скажи мне, Ктесипп,
b считаешь ли ты благом для больного пить лекарство, когда он в том нуждается, или это представляется тебе не благом? Или когда кто-нибудь идет на войну, быть вооруженным лучше, чем выступать безоружным?
— Думаю, что да, — отвечал Ктесипп, — хотя и ожидаю, что ты нас чем-нибудь огорошишь.
— Да, в наилучшем виде, — промолвил тот. — Но отвечай: коль скоро ты признаёшь, что пить лекарство — благо для человека, когда он в этом нуждается, и, значит, этого добра надо пить по возможности больше, то ему будет хорошо, если кто-нибудь разотрет и намешает ему целый воз эллебора?50
А Ктесипп отвечал:
c — Да, очень хорошо, если пьющий это лекарство будет ростом с дельфийское изваяние51.
— Значит, и на войне, коль скоро это благо — иметь оружие, надо иметь как можно больше копий и щитов, ведь это же благо?
— Разумеется, — отвечал Ктесипп.— А ты этого не думаешь, Евтидем? По-твоему, достаточно одного щита и одного копья?
— По-моему, да.
— И ты бы так вооружил, — возразил Ктесипп, — и Гериона и Бриарея?52 Я-то думал, ты более искусный боец в тяжелом вооружении — и ты, и твой дружок.
Евтидем тут промолчал. А Дионисодор, возвращаясь
d к тому, на что Ктесипп уже отвечал, спросил его:
— Тебе и золото, значит, кажется благом?
— Конечно, и очень большим, — отвечал Ктесипп.
— Что ж, разве ты не думаешь, что блага надо иметь всегда и везде?
— Безусловно, — отвечал тот.
— Значит, ты признаешь, что золото — это благо?
— Уже признал ведь, — отвечал тот.
— Значит, его нужно иметь повсюду, и особенно —
e в себе самом? И счастливейшим был бы тот человек, который имел бы три таланта золота в желудке, один талант — в черепе и по золотому статеру в каждом глазу?
— Да ведь рассказывают же о скифах, Евтидем, — молвил тут Ктесипп, — в точности как ты сейчас говорил о родителе-псе, что достойнейшими и счастливейшими из них считаются те, у кого много золота в черепах, а еще
148
удивительнее, что и пьют они из своих собственных позолоченных черепов, держа собственные головы в руках и заглядывая им внутрь53.
— Ну а смотрят-то и скифы, и все прочие люди, — 300
спросил Евтидем, — на то, что им доступно видеть или недоступно?
— Конечно, на то, что доступно.
— Значит, и ты также?
— И я.
— А видишь ты наши плащи?
— Да.
— Значит, им доступно видеть.
— Восхитительно!— воскликнул Ктесипп.
— Ну и что же дальше?— спросил Евтидем.
— Ничего. А ты, возможно, такой простак, что не веришь, будто плащи видят? Но мне кажется, Евтидем, что ты спишь наяву, и, коли возможно, чтобы говорящий не говорил, так ты именно это и делаешь.
— А разве невозможно, — вмешался Дионисодор, — b
молчащему говорить?
— Никоим образом, — отвечал Ктесипп.
— И говорящему — молчать?
— Еще менее того, — отвечал он.
— А когда ты говоришь о камнях, о дереве, о железе, разве ты говоришь не о молчащем?
— Вовсе нет, наоборот: когда я бываю в кузницах, железо, как говорится, вопит и издает прегромкие звуки, если к нему притрагиваются. А ты, со своей премудростью, этого не знал и сказал ерунду. Но вы мне все-таки покажите, как это возможно — говорящему молчать.
Тут мне показалось, что Ктесипп из-за своего любим- c
ца чересчур увяз в споре.
— Но разве, — сказал Евтидем, — когда ты молчишь, это молчание относится не ко всему?
— Ко всему, — отвечал Ктесипп.
— Значит, ты молчишь и о говорящем, если только то, что говорится, относится ко всему.
— Как так? — спросил Ктесипп.— Разве всё не молчит?
— Конечно, нет, — отвечал Евтидем.
— Но тогда, почтеннейший, всё говорит?
— Да, всё говорящее.
— Однако, — возразил Ктесипп, — я спрашиваю не об этом, но о том, говорит ли всё или молчит.
149
d — Ни то ни другое, а вместе с тем и то и другое, — подхватил здесь Дионисодор.— Уверен, что ты не извлечешь ничего для себя из этого ответа.
Но Ктесипп, по своей привычке громко захохотав, сказал:
— Евтидем, твой братец, внеся двусмысленность в рассуждение, поражен насмерть!
А Клиний смеялся и радовался, и Ктесипп почувствовал, что силы его удесятерились. Мне же показалось, что этот ловкач Ктесипп перенял у них собственный их прием: ведь никто другой из ныне живущих людей не
e обладает подобной мудростью. И я сказал:
— Что же ты, Клиний, смеешься над столь важными и прекрасными вещами?
— Так, значит, Сократ, тебе все-таки известна какая-то прекрасная вещь? — вставил тут Дионисодор.
— Известна, Дионисодор, и не одна, а многие.
301 — Но вещи эти отличны от прекрасного или они — то же самое, что прекрасное?
Тут я всем своим существом почувствовал затруднение и подумал, что это мне поделом: не надо было произносить ни звука; однако я отвечал, что прекрасные вещи отличны от прекрасного самого по себе: в каждой из них присутствует нечто прекрасное.
— Так, значит, если около тебя присутствует бык, то ты и будешь быком, а коль скоро я нахожусь около тебя, то ты — Дионисодор?
— Нельзя ли поуважительней, — сказал я.
— Но каким же образом одно, присутствуя в другом, делает другое другим?
b — И это тебя затрудняет? — возразил я; теперь я уже попробовал подражать мудрости этих двух мужей, настолько я ее жаждал.
— Как же не затрудняться и мне, и всем прочим людям в том, чего нет на свете?
— Что ты говоришь, Дионисодор? Прекрасное не прекрасно и безобразное не безобразно?
— Да, — отвечал он, — если так мне кажется.
— А тебе так кажется?
— Конечно, и даже очень.
— Значит, одно и то же — это одно и то же, а другое — это другое? Ведь конечно же другое не может быть
c одним и тем же; думаю, и ребенку ясно, что другое не может не быть другим. Но ты, Дионисодор, нарочно это
150
опустил: мне кажется, что, как мастера колдуют над тем, что им положено обработать, так и вы великолепно отрабатываете искусство рассуждения.
— А знаешь ли ты, — сказал он, — что подобает делать каждому из мастеров? И прежде всего, кому подобает ковать?
— Знаю, конечно, — кузнецу.
— А заниматься гончарным делом?
— Гончару.
— А кто должен забивать скот, свежевать и, нарубив мясо на мелкие куски, жарить его и варить?
— Повар, — отвечал я. d
— Значит, если кто-нибудь делает то, что ему надлежит, он поступает правильно?
— Безусловно.
— А повару, как ты утверждаешь, надлежит убой и свежевание? Признал ты это или же нет?
— Признал, — отвечал я, — но будь ко мне снисходителен.
— Итак, ясно, — заявил он, — если кто, зарезав и зарубив повара, сварит его и поджарит, он будет делать то, что ему подобает; и если кто перекует кузнеца или вылепит сосуд из горшечника, то он будет делать лишь надлежащее.
— Великий Посейдон! — воскликнул я. — Теперь ты e
увенчал свою мудрость! Но будет ли когда-нибудь так, что она станет моею собственной?
— А признаешь ли ты ее, Сократ, — возразил он, — если она станет твоею?
— Коль ты того пожелаешь, — отвечал я, — ясно, что признаю.
— Как? — спросил он. — Ты думаешь, что знаешь свое?
— Да, если ты не возражаешь (ведь начинать нужно с тебя, а кончать вот им — Евтидемом).
— Итак, — сказал он, — считаешь ли ты своим то, что тебе подвластно и чем ты можешь пользоваться, как тебе угодно? Например, считаешь ли ты, что тебе принадле- 302
жит вол или мелкий скот, который ты можешь продать, подарить или принести в жертву любому из богов по выбору? И то, чем ты не можешь распорядиться подобным образом, ты ведь не считаешь своим?
А я, чувствуя, что из всех этих вопросов вынырнет нечто прекрасное, и сгорая от желания поскорее его услышать, говорю:
151
— Безусловно, дело обстоит именно так: только подобные вещи и могут считаться моими.
— Ну а животными, — сказал он, — ты называешь то, что имеет душу?
— Да, — отвечал я.
b — А ты признаешь, что из животных лишь те твои, в отношении которых тебе позволено делать все то, что я сейчас перечислил?
— Признаю.
Выдержав с весьма ироническим видом паузу, как если бы он обдумывал нечто значительное, Дионисодор спросил:
— Скажи мне, Сократ, есть ли у тебя родовой Зевс?54
А я, заподозрив, к чему именно он клонит свою речь, сделал беспомощную попытку вывернуться, подобно дичи, пойманной в сеть, и бросил рывком:
— Нету, Дионисодор!
c — Злополучный же ты человек и вовсе не похож на афинянина, коли у тебя нет ни родовых богов, ни святынь, ни чего-либо другого прекрасного и достойного.
— Позволь, Дионисодор, — возразил я, — не богохульствуй и не учи меня уму-разуму. Есть у меня и семейные, и родовые святыни и все прочее в том же роде, что имеют другие афиняне.
— Значит, у других афинян, — молвил он, — нет родового Зевса?
— Ни у кого из ионян, — отвечал я, — нет такого бога-покровителя — ни у тех, кто выселился из нашего
d города, ни у нас самих; покровитель наш — Аполлон, через род Иона55. Зевса же мы не именуем “Родовым”, но “Оградителем” и “Фратрием”, и Афину также “Фратрией”56.
— Однако довольно, — прервал меня Дионисодор.— Похоже, что у тебя есть и Аполлон, и Зевс, и Афина.
— Несомненно, — отвечал я.
— Так разве боги эти не твои?— говорит он.
— Нет, они мои родоначальники и повелители.
— Но ведь твои же, — возразил он.— Или ты не признал, что они принадлежат тебе?
— Признал, — отвечаю.— Куда ж мне деваться?
— Но, — говорит он, — разве эти боги — не живые
e существа? Ведь ты признал живыми существами всех тех, кто имеет душу. А эти боги разве не имеют души?
— Имеют, — отвечал я.
— Значит, они — животные?
152
— Животные, — отвечаю.
— А из животных, — говорит он, — ты тех признал своими, которых ты волен дарить, продавать и приносить в жертву тому из богов, какому тебе заблагорассудится?
— Да, я это признал, — говорю.— Вижу, Евтидем, что нет у меня пути к отступлению.
— Так иди же вперед, — говорит он, — и отвечай: когда ты признаёшь, что Зевс и все остальные боги — твои, ты тем самым считаешь, что волен их продавать, дарить и всячески использовать по своему разумению, 303
как и других животных?
А я, Критон, как бы пораженный насмерть этим рассуждением, остался безгласен. Но Ктесипп, желая прийти мне на помощь, воскликнул:
— Геракл меня побери! Да это чудо что за рассуждение!
А Дионисодор на это:
— Так что же, Геракл — это “тебя побери” или “тебя побери” — это Геракл? И Ктесипп отвечал:
— Великий Посейдон! Потрясающие слова! Отступаюсь: эти мужи непобедимы.
Тут уже, милый Критон, не было ни одного из при- b
сутствующих, кто бы не превозносил в похвалах этих мужей и их рассуждение: все смеялись, рукоплескали и восторгались до изнеможения. До сих пор при каждом метком слове поднимали ужасный шум лишь поклонники Евтидема, теперь же зашумели чуть ли не сами колонны Ликея, радуясь за этих двух мужей! Я и сам был в таком настроении, что готов был признать, будто c
никогда не видывал людей столь премудрых, и, совершенно покоренный их мудростью, принялся их восхвалять и прославлять в таких словах:
“О вы, блаженно одаренные столь удивительным свойством и сумевшие выполнить столь великое дело так проворно и в такой малый срок! В ваших речах, Евтидем и Дионисодор, содержится много прекрасного, но великолепнее всего то, что вам нет никакого дела до многих людей, весьма уважаемых и, по-видимому, d
значительных, а вы думаете лишь о тех, кто подобен вам. Уверен, что речи вроде ваших любезны лишь немногим людям, похожим на вас, другие же о них столь низкого мнения, что, я знаю, более стыдились бы опровергать с их помощью собеседников, чем быть опроверг-
153
нуты сами. Есть в ваших речах еще одна черта — дружелюбие и благожелательность: когда вы утверждаете, что не существует никаких прекрасных и достойных вещей, ничего белого и ничего другого в том же роде, да и вообще
e никаких различий между вещами, вы просто-напросто зашиваете людям рты (впрочем, вы и сами это признаете); но поскольку это касается не только других, но, по-видимому, и вас самих, это становится очень приятным и крадет у ваших речей их явную непривлекательность. Самое же главное — ваши рассуждения таковы и так искусно изобретены, что в самый небольшой срок научают любого человека: я наблюдал это и на
304 примере Ктесиппа — ведь он прямо с места научился вам подражать. Это умение быстро преподать — прекрасная черта вашего ремесла, однако она неудобна для публичных выступлений с рассуждениями; если бы вы меня послушались, вы воздержались бы от речей перед толпой, а не то, быстро выучившись вашему делу, эти люди не почувствуют к вам благодарности. Лучше всего вам рассуждать между собою; если же у вас будет
b слушатель, то пусть лишь такой, который заплатит вперед. То же самое, по зрелом размышлении, вы посоветуете и своим ученикам — никогда не вести рассуждений ни с кем из людей, кроме как с вами и между собою. Ты ведь понимаешь, Евтидем, что ценны редкие вещи, самая же дешевая вещь — вода, хоть она и превосходна, по выражению Пиндара57. Но, — заключил я, — примите все же в обучение меня и нашего Клиния”.
После этой речи, мой Критон, и краткого обмена словами мы удалились. Так смотри же начни посещать
c школу этих двух мужей, ведь они уверяют, что могут обучить любого, кто заплатит деньги, причем ни природные свойства, ни возраст им не помеха; а еще важнее тебе узнать, что, по их мнению, даже и деловая занятость не может служить препятствием любому с налета воспринять их премудрость.
К р и т о н. Конечно, Сократ, я внимательный слушатель и с радостью чему-нибудь поучился бы, но боюсь, что я один из тех, непохожих на Евтидема, о которых
d ты сказал, что они с большей радостью позволяют опровергать себя подобными речами, чем сами опровергают других. И хотя смешно было бы мне наставлять тебя уму-разуму, все же я хочу сообщить тебе то, что я слышал. Знай же: один из покинувших вас после беседы подошел ко мне во время моей прогулки — муж, почи-
154
тающийся весьма мудрым, из тех, кто особенно искусны в судебных речах58, — и молвил:
“— Критон, ты не слушаешь этих мудрецов?
— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал я. — Я не сумел пробиться сквозь толпу, чтобы послушать.
— И однако, — возразил тот, — стоило бы это сделать.
— Зачем же? — спрашиваю.
— Чтобы услышать рассуждения мужей, искусней- e
ших ныне в такого рода речах.
А я в ответ:
— Ну а как они показались тебе?
— Да не иначе, — отвечал он, — как всегда, когда слушаешь людей подобного сорта — болтливых и придающих мнимую серьезность никчемным вещам. (Вот прямо так он мне это сказал.)
— Однако, — возразил я, — ведь милое это дело — философия.
— Да чем же, — говорит, — почтеннейший, оно мило? Самое никчемное дело, и, если бы ты оказался там, 305
я уверен, тебе было бы очень стыдно за своего приятеля: уж очень он был нелеп в своем стремлении пойти в обучение к людям, совершенно не задумывающимся над своими словами и имеющим на все готовые возражения. А ведь они, как я тебе сейчас сказал, ходят нынче в сильнейших. Но, Критон, — продолжал он, — их дело — пустое, и люди, занимающиеся таким делом, пусты и смешны”.
Мне же, Сократ, показалось, что само дело ошибочно порицают и он и другие, кто этим занимается; но он b
правильно порицал стремление рассуждать с такими людьми перед лицом целой толпы.
С о к р а т. Ах, Критон! Удивительны подобные люди. Не знаю, что тебе и сказать. А тот, кто подошел к тебе и порицал философию, — из каких он? Из тех ли, кто искусны в судебных препирательствах, какой-нибудь оратор, или же он сам посылает таких ораторов в суд, сочиняя для них речи, с помощью которых они участвуют в тяжбах?
К р и т о н. Да нет, клянусь Зевсом, он не оратор; c
полагаю, он никогда даже не появлялся в суде. Но говорят, что он очень хорошо понимает судебное дело — клянусь Зевсом — и весьма искусные сочиняет речи.
С о к р а т. Теперь понимаю. Я и сам только что хотел сказать о подобных людях. Это те, Критон, кого Продик называет пограничными между философом и полити-
155
ком: они воображают себя мудрейшими из всех и
d вдобавок весьма значительными в глазах большинства, причем никто не мешает им пользоваться у всех доброй славой, кроме тех, кто занимается философией. Поэтому они думают, что если ославят философов как людей никчемных, то уж бесспорно завоюют у всех награду за победу в мудрости. Ведь они считают себя поистине великими мудрецами, но, когда терпят поражение в частных беседах, сваливают вину за это на последователей Евтидема. Естественно, что они считают себя мудрецами, ибо в меру заимствуют у философии, в меру —
e у политики, и делают это на вполне достаточном основании: следует-де насколько положено приобщаться к тому и другому; при этом, оставаясь вне опасностей и споров, они пользуются плодами мудрости.
К р и т о н. Ну и как, Сократ? Кажется тебе, дело они говорят? Ведь в их словах есть все-таки какая-то видимость истины.
С о к р а т. Но на самом деле, Критон, здесь больше
306 видимости, чем истины. Ведь нелегко убедить их в том, что и люди, и все прочие вещи, расположенные на грани неких двух [начал] и причастные к ним обоим, когда находятся посредине между благом и злом, оказываются хуже блага и лучше зла; те, что слагаются из двух разнородных благ, хуже каждого из них в том, в отношении чего каждое из них хорошо; и лишь те, что слагаются из двух разнородных зол и расположены посредине
b между ними, лучше каждого из двух зол, к которым они причастны. Итак, если философия — это благо и политическая деятельность — тоже, однако в различных отношениях, те, кто причастен к ним обеим и находятся посредине между ними, болтают вздор, ибо они ниже и той и другой; если же одна из них — благо, а другая — зло, то они хуже представителей одной из них и лучше представителей другой. Наконец, если и то и другое —
c зло, то лишь в этом случае они правы, в противном же случае — никогда. Но я не думаю, чтобы они признали как то и другое злом, так и одно из них добром, а другое — злом. На самом деле, будучи причастны к тому и другому, они ниже и философии и политики во всем том, в чем та и другая заслуживают внимания, и, занимая поистине третье место, претендуют, однако, на первое. Надо простить им это поползновение и не сердиться на
d них, однако следует считать их такими, каковы они есть: ведь нужно почитать всякого, кто заявляет, что он хоть
156
как-то печется о разуме, и кто мужественно проводит в жизнь свое дело.
К р и т о н. Но вот, Сократ, как я всегда тебе говорил, меня заботят мои сыновья, и я недоумеваю, что же мне с ними делать? Младший еще очень мал, но Критобул уже возмужал и нуждается в руководителе. И знаешь, когда я с тобой беседую, мне начинает представляться безумием, что я, во всем остальном проявив столько старания о детях — и в смысле брака, чтобы они родились от благороднейшей матери, и в отношении состоя- e
ния, чтобы дать им побольше средств, — о воспитании их вдруг не позабочусь! Но когда я смотрю на кого-либо из тех, кто берется воспитывать людей, я всякий раз бываю поражен, и все они представляются мне при ближайшем рассмотрении весьма странными, так что скажу тебе откровенно: не приложу ума, как мне скло-307
нить мальчика к философии.
С о к р а т. Милый Критон, разве тебе неведомо, что к любому делу большинство людей непригодно и ничего не стоит, серьезных же людей и во всех отношениях стоящих очень мало? Не кажутся ли тебе прекрасными делами гимнастика, торговля, риторика, стратегия?
К р и т о н. Конечно.
С о к р а т. Ну а разве ты не замечаешь, что большинство людей, берущихся за эти дела, достойны лишь b
презрения?
К р и т о н. Да, клянусь Зевсом, ты говоришь сущую правду.
С о к р а т. Так что ж, из-за этого ты и сам оставишь все занятия и сыновей не будешь к ним приучать?
К р и т о н. Нет, Сократ, это не дело.
С о к р а т. Вот, Критон, и не поступай так, как не следует, но, махнув рукой на тех, кто подвизается в философии, — достойные они люди или плохие — хорошенько попытай само дело и, если оно покажется c
тебе негодным, отвращай от него любого, а не только своих сыновей; если же оно явится тебе таким, каким я его считаю, смело принимайся за него и в нем упражняйся, как говорится “и сам, и дети твои”.
ГИППИЙ МЕНЬШИЙ
Евдик, Сократ, Гиппий
363 Е в д и к. Ты-то почему молчишь, мой Сократ, после столь внушительной речи Гиппия, не присоединяясь к нашим похвалам и ничего не опровергая, если что-нибудь у него кажется тебе плохо сказанным? Да ведь и остались здесь все свои люди, посвящающие досуг усердным занятиям философией.
С о к р а т. В самом деле, Евдик, я с радостью расспросил бы Гиппия о многом из того, что он сейчас по-
b ведал нам о Гомере. Ведь и от твоего отца Апеманта я слыхивал, будто Гомерова “Илиада” — поэма более прекрасная, чем его “Одиссея”, — настолько более прекрасная, насколько Ахилл доблестнее Одиссея: по словам Апеманта, одна из этих поэм сочинена в честь Одиссея, другая же — в честь Ахилла 1. И если только Гиппий к тому расположен, именно это я с удовольствием выспросил бы у него — кто из этих двух мужей кажется ему более доблестным, коль скоро он явил нам мно-
c жество разнообразных соображений не только о Гомере, но и относительно ряда других поэтов2.
Е в д и к. Ну уж ясно, что Гиппий не откажет тебе в ответе, если ты у него о чем-либо спросишь. Послушай, Гиппий, ты ведь ответишь, если Сократ задаст тебе свой вопрос? Не правда ли?
Г и п п и й. Было бы очень странно, Евдик, с моей
d стороны, если бы, прибывая всякий раз с родины, из Элиды, в Олимпию на всенародное празднество эллинов, я предоставлял себя в храме в распоряжение всякого, желающего послушать заготовленные мною образцы доказательств, и отвечал любому на его вопросы3, а тут вдруг попытался бы ускользнуть от вопросов Сократа!
364 С о к р а т. Блажен ты, Гиппий, если каждую Олимпиаду прибываешь в святилище столь уверенным в рас-
158
положении твоей души к мудрости! Я был бы удивлен, если бы кто-нибудь из атлетов входил туда столь же бесстрашно и с такой же уверенностью в готовности своего тела к борьбе, в какой ты, по твоим словам, пребываешь относительно своего разума.
Г и п п и й. Моя уверенность, Сократ, вполне обоснованна: с тех пор как я начал участвовать в олимпийских состязаниях, я никогда ни в чем не встречал никого мне равного.
С о к р а т. Выходит, Гиппий, что прекрасен этот дар b
мудрости — твоя слава — и для града элейцев и для твоих родителей! Однако что скажешь ты нам относительно Ахилла и Одиссея: который из них достойнее и в чем именно? Пока нас здесь было много и ты держал свою речь, я упустил сказанное тобою; я воздерживался от вопросов — и из-за присутствия огромной толпы, и чтобы не перебивать твою речь своими вопросами. Теперь же, поскольку нас мало, а наш Евдик побуждает меня к вопросам, ответь и разъясни нам получше, что говорил ты об этих двух мужах? Какое различение ты c
здесь проводишь?
Г и п п и й. Но, Сократ, я хочу еще яснее, чем раньше, изложить тебе свой взгляд и на них и на других мужей: я утверждаю, что Гомер изобразил самым доблестным мужем из стоявших под Троей Ахилла, самым мудрым — Нестора4 , а самым хитроумным — Одиссея.
С о к р а т. Поразительно, Гиппий! Но не будешь ли ты так добр не смеяться надо мной, коль я с трудом усвою сказанное и буду часто тебя переспрашивать? Прошу тебя, попытайся в своих ответах быть кротким d
и невзыскательным.
Г и п п и й. Позором было бы для меня, Сократ, если бы, обучая всему этому других и считая возможным брать за это деньги5 , я не проявил бы снисходительности к твоим вопросам и кротости в ответах.
С о к р а т. Ты прекрасно сказал. Когда ты утверждал, что Ахилл изображен самым доблестным, а Нестор — мудрейшим, мне казалось, я понимаю твои слова; e
в но вот когда ты сказал, что поэт изобразил Одиссея как самого хитроумного, я, по правде сказать, совсем не понял, что ты имеешь в виду. Скажи же, чтобы я лучше все это постиг: разве у Гомера Ахилл не представлен хитроумным?
Г и п п и й. Отнюдь, С о к р а т. Напротив, он изображен честнейшим простаком, особенно в “Мольбах”, где, изо-
159
бражая их беседующими друг с другом. Гомер заставляет Ахилла сказать Одиссею:
365 Сын богоравный Лаэрта, Улисс хитроумный и ловкий!
Должен на речи твои прямым я отказом ответить, —
Что я мыслю, скажу, и что совершить полагаю;
Ибо не менее врат Аида мне тот ненавистен,
bКто на сердце таит одно, говорит же другое.
Сам я лишь то возвещу, чему неминуемо сбыться6.
Эти слова раскрывают характер каждого из мужей, а именно правдивость Ахилла и его прямоту, а с другой стороны, многоликость и лживость Одиссея. Ведь, по Гомеру, эти слова Ахилла направлены против Одиссея.
С о к р а т. Вот теперь, Гиппий, я, кажется, понимаю, что ты говоришь: ясно, что многоликого ты почитаешь лживым.
c Г и п п и й. Именно так, С о к р а т. Как раз таким изобразил Одиссея Гомер всюду — и в “Илиаде”, и в “Одиссее”.
С о к р а т. Значит, Гомеру, видимо, представляется, что один кто-то бывает правдивым, другой же — лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и правдив и лжив.
Г и п п и й. Как же иначе, Сократ?
С о к р а т. А твое собственное мнение, Гиппий, такое же?
Г и п п и й. Безусловно. Было бы странно, если бы оно оказалось иным.
С о к р а т. Пожалуй, оставим в покое Гомера: теперь
d уже невозможно его допросить, что именно он разумел, сочиняя эти стихи. Но поскольку, как видно, ты становишься сам ответчиком и тебе кажется, что ты единодушен с Гомером, то и говори сразу и за Гомера и за себя.
Г и п п и й. Пусть будет так; спрашивай что хочешь, только покороче.
С о к р а т. Как, по-твоему, лжецы не способны к действию — подобно больным — или они все же на что-то способны?
Г и п п и й. Я считаю их даже очень способными и весьма на многое, особенно же на обман людей.
e С о к р а т. Значит, по-твоему, они очень способны, а также и хитроумны, или ты это мыслишь иначе?
Г и п п и й. Именно так.
С о к р а т. А хитроумные они обманщики по тупости и неразумию или же благодаря изворотливости и разуму?
160
Г и п п и й. Безусловно, благодаря изворотливости и разуму.
С о к р а т. Итак, похоже, что они умны.
Г и п п и й. Клянусь Зевсом, даже слишком.
С о к р а т. А будучи умными, они знают, что делают, или не ведают?
Г и п п и й. Весьма даже ведают, потому и злоумышляют.
С о к р а т. А зная то, что они знают, невежды они или мудрые?
Г и п п и й. Они мудры в таких вот вещах — в об-366
манах.
С о к р а т. Постой. Давай припомним, что ты сказал: ты признаешь, что лжецы — люди способные, и умные, и знающие, и мудрые в своей лжи?
Г и п п и й. Да, признаю.
С о к р а т. А правдивые люди и лживые отличаются друг от друга и во всем друг другу противоположны?
Г и п п и й. Да, таково мое мнение.
С о к р а т. Послушай же: лжецы, согласно твоему утверждению, относятся к людям способным и мудрым
Г и п п и й. Несомненно.
С о к р а т. А когда ты утверждаешь, что лжецы спо- b
собны и мудры в одном и том же, ты разумеешь, что они способны лгать, когда им угодно (относительно того, в чем они лгут), или что они не способны на то, в чем они лгут?
Г и п п и й. Я утверждаю, что они на это способны.
С о к р а т. Итак, если это обобщить, можно сказать, что лжецы — люди способные и мудрые в лжи.
Г и п п и й. Да.
С о к р а т. А человек невежественный и неспособный лгать, значит, не будет лжецом?
Г и п п и й. Конечно же.
С о к р а т. Следовательно, способный человек — это каждый, кто может делать то, что ему угодно, если это ему угодно? Я не говорю об избавлении себя от болезни c
или о других подобных вещах, но о том, что ты, например, способен, когда захочешь, написать мое имя. Разве не такого рода людей называешь ты способными?
Г и п п и й. Да, таких.
С о к р а т. Скажи же мне, Гиппий, разве ты не опытен в вычислениях и искусстве счета?
Г и п п и й. И даже очень опытен, Сократ7.
С о к р а т. Значит, если кто спросит тебя, сколько
161
будет трижды семьсот, ты, если пожелаешь, быстрее
d и лучше всех дашь правильный ответ?
Г и п п и й. Конечно.
С о к р а т. Потому, следовательно, что ты в этом деле самый способный и мудрый?
Г и п п и й. Да.
С о к р а т. Ты только самый мудрый и способный или и наиболее достойный человек в том, в чем ты способнейший и мудрейший, — в искусстве счета?
Г и п п и й. Конечно же, Сократ, и наиболее достойный.
С о к р а т. Значит, именно тебе легче всех промолвить истину в этом деле? Ведь так?
Г и п п и й. Я полагаю, да.
eС о к р а т. Ну а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и раньше, Гиппий, честно и откровенно: если кто спросил бы тебя, сколько будет трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за что не отвечать правду, ты ли солгал бы лучше других и продолжал бы постоянно лгать насчет этого, если желал бы
367 лгать и ни в коем случае не отвечать правду, или же невежда в искусстве счета сумел бы солгать лучше тебя, намеренно лгущего? И не выйдет ли случайно, что часто невежда, желая солгать, невольно выскажет истину благодаря своему невежеству, — ты же, мудрец, собираясь лгать, всегда будешь лгать на один манер?
Г и п п и й. Да, получится так, как ты говоришь.
С о к р а т. Ну а лжец является лжецом во всем прочем, кроме числа, и не лжет, когда он ведет подсчет?
Г и п п и й. Нет, клянусь Зевсом, лжет и в подсчете.
С о к р а т. Значит, мы допустим, Гиппий, что бывает
b лжец и в деле подсчета чисел?
Г и п п и й. Да, это так.
С о к р а т. Но кто же это будет такой? Коль скоро он хочет явиться лжецом, не должна ли ему по необходимости быть присуща и способность лгать, как ты это недавно признал? Если ты припоминаешь, согласно твоим же словам, человек, не способный лгать, вроде бы и не может оказаться лжецом.
Г и п п и й. Да, припоминаю, я так сказал.
С о к р а т. А разве не оказался ты недавно самым способным на ложь при подсчетах?
Г и п п и й. Да, сказал я также и это.
c С о к р а т. Но, следовательно, ты и больше других способен говорить правду при вычислениях?
162
Г и п п и й. Конечно.
С о к р а т. Значит, один и тот же человек способен лгать и говорить правду при вычислениях? И таким человеком является тот, кто силен в подсчетах — знаток этого дела.
Г и п п и й. Да.
С о к р а т. Так кто же иной, Гиппий, оказывается лжецом при подсчетах, если не тот, кто в этом достоин и силен? Он же является и способным, и он же — правдивым.
Г и п п и й. Это очевидно.
С о к р а т. Вот ты и видишь, что правдивый человек и лжец — это в деле вычисления одно и то же, и первый из них ничуть не лучше второго. Ведь это один и тот же человек, и нет тут такой противоположности, как ты d
думал недавно.
Г и п п и й. В этом деле, как видно, нет.
С о к р а т. Хочешь, рассмотрим это для дел и иного рода?
Г и п п и й. Что ж, если тебе угодно.
С о к р а т. Ведь ты, конечно, сведущ и в геометрии?8
Г и п п и й. Да, разумеется.
С о к р а т. Ну что ж, не так ли все обстоит и в геометрии? Разве не один и тот же человек способнее всех и на ложь и на правду относительно чертежей, а именно знаток геометрии?
Г и п п и й. Да, это так.
С о к р а т. А достойным человеком в этом деле яв- e
ляется он или кто-то другой?
Г и п п и й. Нет, именно он.
С о к р а т. Следовательно, достойный и мудрый геометр — способнейший из всех и на ложь и на правду? И уж если кто лжет относительно чертежей, это ведь будет он — тот, кто является достойным геометром? Ведь он же способен, а плохой геометр не способен лгать, а кто не способен лгать, тот не окажется лжецом, как мы уже согласились.
Г и п п и й. Это правда.
С о к р а т. Давай же рассмотрим и третьего знатока — астронома: ведь в этом искусстве ты считаешь себя еще более сведущим, чем в двух предыдущих, не 386
так ли, Гиппий?
Г и п п и й. Да.
С о к р а т. Значит, и в астрономии дело обстоит таким же образом, как и там?