Часть 1.

Рожанский П.Д.

Естественнонаучные сочинения Аристотеля. 1981.

Аристотель. Сочинения. В 4-х т. Т. 3: Перевод /статья и примеч. П. Д. Рожанский. — М.: Мысль, 1981. — 613 с— (Филос. наследие. Т.83). —С.5-57.

Перевод: Н. В. БРАГИНСКОЙ, Т. А. МИЛЛЕР, А. В. ЛЕБЕДЕВА, В. П. КАРПОВА

Четыре трактата Аристотеля, помещенные в настоящем томе,—«Физика», «О небе», «О возникновении и уничтожении» и «Метеорологика»— образуют в определенном смысле единое целое. В своде сочинений Аристотеля в том виде, в каком этот свод дошел до нас от античных редакторов аристотелевских рукописей, эти трактаты расположены в вышеуказанном порядке, занимая в каноническом берлинском издании 1831 г. 207 страниц — от 184-й до 390-й. Такое расположение отнюдь не случайно: оно соответствует замыслу самого Аристотеля, который в знаменитом начале «Метеорологики» указывает именно эту последовательность: «Мы уже говорили прежде о первопричинах природы, о всякого рода естественном движении и затем о звездах, упорядоченных в соответствии с обращением небес, о количестве, свойствах и взаимных превращениях телесных элементов, о всеобщем возникновении и уничтожении. Теперь же нам предстоит рассмотреть только ту часть этой науки, которую все до сих пор называли метеорологией» («Метеорологика» ( 1, 338 а 20— 26).

И затем следует перечисление тех явлений, которые предполагается рассмотреть в «Метеорологике». Закончив это перечисление, Аристотель продолжает: «Описав все это, посмотрим затем, не можем ли мы обычным нашим способом представить также исследование о животных и растениях как в целом, так и по отдельности [о каждом предмете]; и тогда мы, пожалуй, вполне завершим то изложение, которое задумали вначале» (Метеор. I 1, 339 а 5—9).

Итак, книгам о животных и растениях Аристотель предпосылает изложение общих физических принципов («первопричин природы»), а затем всей совокупности явлений, наблюдаемых в мире неорганической

5

природы, т. е. явлений, которые в позднейшее время стали объектом исследования таких наук, как физика, астрономия, химия, метеорология и геология. Действительно, все эти науки как в зародыше содержатся в четырех названных трактатах. Следует, однако, заметить, что при рассмотрении определенных групп явлений Аристотель не стремится к полному и исчерпывающему изложению имевшегося в его распоряжении эмпирического материала. В трактате «О Небе» мы не найдем ни описания небосвода, ни даже перечисления планет (что может удивить читателя, впервые знакомящегося с этим сочинением); а географические сведения, сообщаемые в некоторых главах «Метеорологики», служат лишь иллюстрациями к общим положениям, развиваемым автором, и отнюдь не претендуют на то, чтобы дать более или менее полное описание известной к тому времени ойкумены. Подробное изложение данных наблюдательной астрономии и описательной географии — двух наук, приобретших в IV в. до н. э. уже вполне самостоятельное значение, не входило в задачу Аристотеля. Четыре трактата, включенные в настоящий том, являются скорее курсом теоретического естествознания, а отнюдь не энциклопедией наук о неорганической природе, тем более что общие принципы, излагаемые в этих трактатах, в равной мере применимы и к миру живых существ.

Значит ли это, что «Физика», «О Небе», «О возникновении и уничтожении» и «Метеорологика» представляют собой как бы части единого сочинения, написанные последовательно одна за другой, в порядке выполнения заранее намеченного и продуманного плана? Именно таким образом исследователи прежнего времени склонны были трактовать не только эти сочинения, но и весь аристотелевский свод от «Органона» до «Риторики», за исключением, быть может, лишь нескольких небольших трактатов, принадлежность которых Аристотелю представлялась сомнительной. Весь этот свод рассматривался как целостное и более или менее законченное изложение аристотелевской системы наук, включавшей логику, естествознание, метафизику, этику, политику, поэтику и риторику,— изложение, выполненное философом на склоне лет и бывшее грандиозным завершением всей его научной деятельности. В XIX в. эта точка зрения была господствующей, ее

6

развивал, в частности, Э. Целлер в своей многотомной истории греческой философии .

Эта точка зрения была в основе своей поколеблена замечательными работами В. Йегера, появившимися в первой четверти нашего столетия2. Главным образом на примере «Метафизики» и этических сочинений Йегер убедительно показал, что трактаты Аристотеля отнюдь не были книгами, создававшимися сразу в том виде, в каком они до нас дошли. Их мнимое единство следует считать делом рук позднейших редакторов аристотелевского наследия. Большинство из них представляют собой соединение глав, написанных в разное время и отражающих различные этапы творческого развития философа. Этим объясняются и неоднородность их структуры, доходящая порой до хаотичности (особенно в «Метафизике»), и встречающиеся в них противоречия и повторения, неоправданные перескоки с одного сюжета на другой, и случаи совмещения в одном и том же сочинении концепций, явно исключающих друг друга. Так, например, восьмая глава двенадцатой книги «Метафизики», в которой развивается учение о множестве неподвижных первичных сущностей, приводящих в движение небесные сферы, и содержатся ссылки на космологические модели Евдокса и Каллиппа, является, по мнению Йегера, позднейшей вставкой, ибо и в предшествующих и в последующих главах той же книги говорится лишь о едином перводвигателе, первопричине и начале всякого движения. Вообще Йегер полагает, что учение о божественном перводвигателе было создано Аристотелем в сравнительно ранний период его творческого развития, еще носивший на себе следы платонизма, в то время как концепция природы (physis) как источника самодвижения и саморазвития была, по-видимому, разработана Аристотелем позднее, в результате длительных естественнонаучных изысканий.

Отдельные частные выводы, к которым приходил Йегер, были раскритикованы другими учеными и в

1 Е. Zeller. Die Philosophie der Griechen in ihrer geschicht-lichen Entwicklung dargestellt, Aufl. 3. Leipzig, 1879, Teil II, 2 (Aristoteles und die alten Peripatetiker).

2 W. Jaeger. Studien zur Entwicklungsgeschichte der Meta-physik des Aristoteles. Berlin, 1912; Ibidem. Aristoteles. Grundle-gung einer Geschichte seiner Entwicklung. Berlin, 1923, 1955.

7.

настоящее время в большинстве своем не находят поддержки. Однако общие принципы его подхода к изучению литературного наследия Аристотеля получили широкое признание. До настоящего времени многие исследователи занимаются скрупулезным анализом аристотелевских сочинении, пытаясь обнаружить в них — и действительно обнаруживая — противоречия и неоднородности в целях выявления и установления хронологической последовательности различных слоев в тексте этих сочинений. В определенном отношении эта работа была полезной — прежде всего потому, что мы теперь лучше понимаем особенности структуры и текста аристотелевских трактатов. Теперь, вероятно, уже никто не станет утверждать, что дошедший до нас Corpus Aristotelicum возник строго планомерно, в порядке подведения итогов творческой деятельности Аристотеля. Но для решения фундаментального вопроса о хронологической последовательности, в какой создавались те или иные части этого свода, и, следовательно, об эволюции воззрений их автора аналитическая работа аристотелеведов дала поразительно мало. Достаточно сравнить эту ситуацию с тем, что мы знаем о хронологии диалогов Платона: каковы бы ни были отдельные неясности, все же относительную хронологию большинства этих диалогов можно считать установленной со значительной степенью надежности. В отношении сочинений Аристотеля мы еще очень далеки от такого положения.

В нашу задачу не входит разбор новейших тенденций в аристотелеведении, появление которых было в большой мере стимулировано работами Йегера. Общим моментом для этих тенденций является, пожалуй, повышенный интерес к недошедшим до нас «экзотерическим» сочинениям Аристотеля, которые были написаны еще в годы его пребывания в Платоновской академии и в большинстве своем принадлежали к жанру философского диалога. В течение III —I вв. до н. э. эти сочинения были весьма популярны; в частности, их хорошо знал Цицерон, являющийся одним из основных . источников сведений о творчестве раннего Аристотеля. Все, что мы знаем об этих сочинениях, свидетельствует о том, что и по форме и по содержанию они резко отличались от трактатов, дошедших до нас в составе аристотелевского свода. Это уже само по себе загадоч-

8

ное обстоятельство породило много предположений и гипотез, среди которых мы отметим, как наиболее парадоксальную, гипотезу И. Цюрхера, выдвинутую им в

1952 г.

Основной тезис Цюрхера состоит в том, что ряд трактатов, вошедших в Corpus Aristotelicum (включая «Метафизику»), были написаны не Аристотелем, а его учениками — Феофрастом и другими ранними представителями перипатетической школы. С этим тезисом согласуются известные нам факты многострадальной истории рукописного наследия Аристотеля. Незадолго до своей смерти (в 287 г. до н. э.) Феофраст, бывший тогда руководителем школы, составил завещание, дошедшее до нас в изложении Диогена Лаэртского. В этом документе Феофраст завещал всю библиотеку Ликея своему ученику, Нелею из Скепсия, который впоследствии перевез ее на свою родину, в Скепсий (в северо-западной части Малой Азии). После смерти Нелея в связи с общим упадком перипатетической школы библиотека оказалась в беспризорном состоянии и частично была расхищена и погибла. Оставшаяся ее часть была приобретена на рубеже II—I вв. до н. э. афинским богачом и коллекционером Апелликоном Теосским. Не исключено, впрочем, что многие рукописи из этой библиотеки могли попасть в течение III и II вв. до н. э. в Александрию и в другие места.

В 86 г. до н. э. библиотека Апелликона была захвачена в качестве военной добычи Суллой и вывезена в Рим. Там она перешла в ведение известного грамматика Андроника Родосского, который подверг ее обработке и редактированию. Не имея возможности отделить сочинения, принадлежавшие самому Аристотелю, от сочинений других перипатетиков, Андроник обозначил всю совокупность обработанных им трактатов как собрание трудов Аристотеля, и в таком виде они были переданы потомству. Таким образом, по мнению Цюрхера, Corpus Aristotelicum было бы правильнее обозначить как Corpus Scriptorum Peripateticorum Veterum. Из этого, однако, не следует, что в этом своде нет

1 /. Ziircher. Aristoteles Werk und Geist. Paderborn, 1952.

9

сочинений самого Аристотеля: их только значительно меньше, чем предполагалось до сих пор 1.

Гипотеза Цюрхера вызвала оживленную дискуссию, но была решительно отвергнута большинством аристотелеведов. Так ли, однако, она нелепа, как кажется на первый взгляд? Автор появившегося недавно фундаментального труда о жизни и деятельности Аристотеля А.-Г. Хруст2 относится к гипотезе Цюрхера с явным сочувствием и, не примыкая к ней прямо, считает ее вполне допустимой рабочей гипотезой, подлежащей дальнейшему изучению и проверке. Так, например, Хруст полагает, что период жизни Аристотеля, последовавший за его уходом из Академии, не мог быть слишком плодотворным в творческом отношении: это были беспокойные годы, связанные с частыми переездами и заботами ненаучного характера. Обычно считается, что биологические труды, входящие в состав аристотелевского свода, и прежде всего объемистая «История животных», были созданы на основе богатейших материалов, собранных Аристотелем как раз в это время — в годы его пребывания в Ассосе (около Атарнеи) и на острове Лесбос. По мнению Хруста, маловероятно, чтобы огромная работа, отраженная в этих трактатах, могла быть проведена в течение каких-нибудь 3—4 лет, тем более если учесть, что, во-первых, до этого, в Академии, Аристотель, по-видимому, не занимался биологическими исследованиями и, во-вторых, Аристотель прибыл в Атарнею с важными дипломатическими поручениями Филиппа Македонского, выполнение которых должно было отнимать у него немало времени. Все это позволяет предположить, что указанные биологические трактаты были написаны не Аристотелем, а скорее всего Феофрастом, который, согласно распределению функций среди учеников Аристотеля, специализировался как раз в области естественнонаучных изысканий. При этом, разумеется, Феофраст мог воспользоваться наблюдениями и заметками самого Аристотеля.

То, что по крайней мере некоторые трактаты, включенные в свод Андроником, но принадлежат Аристотелю, было признано уже давно (напр. «О космосе», «О Ксенофане, Зено-не, Горгии», «Механика» и др.).

2 А. Н. Chroust. Aristotle. New light on his life and on some of his lost works, vol. 1 (Some novel interpretations of tho man and his life). London, 1973.

10

Мы излагаем эти гипотезы не для того, чтобы выразить с ними солидарность, а для того, чтобы показать, насколько сложной и запутанной является проблема происхождения и истории текстов, входящих в Corpus Aristotelicum. На пути решения этой проблемы встает масса вопросов, на которые классическая филология нашего времени еще не может ответить сколько-нибудь удовлетворительно. Возможно, что по причине скудости источников информации, находящихся в распоряжении исследователей, многие вопросы первостепенной важности так навсегда и останутся открытыми. С учетом этого обстоятельства мы тем не менее примем как факт, что автором естественнонаучных трактатов, включенных в настоящий том, был не Феофраст и не кто-либо иной, а сам Аристотель. Этой позиции придерживается подавляющее большинство ученых-аристотелеведов, и она может быть обоснована убедительными доводами, изложение которых в данной статье заняло бы слишком много места.

Что же касается жанровых и стилистических особенностей этих трактатов, а частично и особенностей их структуры, то они объясняются самим характером трактатов. В отличие от «экзотерических» сочинений, создававшихся Аристотелем в эпоху его пребывания в Академии, естественнонаучные трактаты, вошедшие в состав аристотелевского свода, не были литературно обработанными сочинениями, предназначавшимися для широкого распространения и для продажи на книжном рынке. Это были конспекты лекций, читавшихся Аристотелем в последние годы его жизни, в Ликее, перед небольшой, но очень квалифицированной аудиторией, в составе которой были люди, впоследствии ставшие видными представителями перипатетической школы'. Как и всякие конспекты такого рода, эти записи, по-видимому, не воспроизводились лектором слово в слово: в одних местах они были более подробными, приближаясь к устному изложению, в других же служили лишь заметками для памяти, на основе

1 Эта точка зрения развита в ряде работ выдающихся уче-пых нашего времени: /. During. Aristotle's Do Partibus Animalium, Critical and Literary Commentaries. Goteborg, 1943; Aristote. Du ciel. Text etabli et traduit par Paul Moraux. Paris, 1965 p. CLVIII-CLXII (Introduction).

11

которых Аристотель развивал свои рассуждения, сопровождая их пояснениями, чертежами и наглядными примерами, не нашедшими отражения в письменном тексте. Именно этим объясняется пресловутый аристотелевский лаконизм, с точки зрения неподготовленного читателя граничащий подчас с невразумительностью. При повторном чтении курса Аристотель вносил в текст конспектов исправления и дополнения, вписывая слова и целые предложения между строчками или на полях рукописи. Не исключено, что в отдельных случаях Аристотель переписывал весь текст лекции заново; именно такой повторной записью можно объяснить наличие двух вариантов первых трех глав седьмой книги «Физики».

Мы не знаем, собирался ли Аристотель подвергнуть свои конспекты окончательной литературной обработке. Во всяком случае, он не успел этого сделать. Тем не менее массе текстов, рождавшихся в процессе его лекторской деятельности, Аристотель явно пытался придать систематический характер. Об этом свидетельствует и процитированное выше начало «Метеороло-гики», в котором дается набросок обширного лекционного плана, и связующие фразы или даже целые главы, служащие переходами от одного курса к другому или от одной части к другой, и многочисленные отсылки к вопросам, уже изложенным ранее, а также предуведомления о том, что будет излагаться в дальнейшем. В прежнее время предпринимались попытки использовать эти указания для установления хронологической последовательности, в какой возникали те или иные тексты; ясно, однако, что' подобные соединительные куски, ссылки и предуведомления Аристотель мог вставлять задним числом, в процессе систематизации накопившихся у него конспектов.

Вся эта масса текстов, литературно не обработанных и лишь частично приведенных в порядок их автором, оказалась после смерти Аристотеля в руках его преемников по школе. Несомненно, что уже тогда многие тексты начали переписываться либо самими учениками Стагирита, либо кем-то по их указанию. Можно представить себе трудности, с которыми столкнулись эти переписчики. Если снятие копий с одного п того же оригинала выполнялось независимо друг от друга, то в этих копиях неизбежно оказывались рас-

12

хождения, иногда довольно существенные. Как свидетельствует Симпликий, текст «Физики», которым пользовался Евдем, руководивший филиалом школы на острове Родос, отличался от текста, имевшегося у Фео-фраста, что привело к обмену письмами между этими учеными'.

О судьбе рукописей Аристотеля после смерти Фео-фраста уже было сказано выше. В конце концов то, что осталось от библиотеки, завещанной Феофрастом Нелею из Скепсия, попало в руки Андроника Родосского. Имеются все основания полагать, что Андроник отнесся к своей задаче достаточно добросовестно п серьезно: он не вносил в текст произвольных вставок и изменений, а допускавшиеся им в отдельных случаях конъектуры были продиктованы желанием сделать текст более понятным и вразумительным. Учитывая то состояние, в котором находились привезенные Суллой рукописи, можно удивляться не тому, что, стремясь расположить листки в надлежащей последовательности, Андроник порой допускал ошибки, а скорее тому, что таких ошибок оказалось в общем не так уж много. Основное, что было внесено Андроником от себя, относилось к разбивке всей массы текстов на трактаты, к расположению этих трактатов в определенной последовательности и к приданию им надлежащих наименований. В оригинальных рукописях Аристотеля наименования отдельных курсов, по-видимому, отсутствовали, и хотя кое-где по имеющимся в тексте ссылкам можно было установить «авторские» заглавия, в других случаях заглавия трактатов возникали более или менее случайным образом. Наиболее ярким примером такого случайного заглавия может служить «Метафизика»: это была совокупность книг, названных так только потому, что они следовали «после физики» (meta ta Physika). Объединение восьми книг в один общий трактат, озаглавленный «Лекции по физике» (Physike akroasis), также, вероятно, было делом рук позднейших редакторов, хотя само заглавие могло принадлежать самому Аристотелю. В частности, седьмая книга «Физики», по-видимому, не входила в окончательный вариант аристотелевских лекций о движении. Также случайно оказалась в составе «Метеорологики»

Simplicius. Commentaria in Physyca 923, 8—15.

13

четвертая книга этого трактата: группа проблем, обсуждаемых в этой книге, имеет весьма специфический характер и составляла, как надо думать, предмет небольшого самостоятельного цикла лекций.

Наконец, как уже было отмечено выше, в оформленный Андроником свод аристотелевских сочинений попали некоторые трактаты, явно не принадлежавшие Аристотелю.

После такого общего введения перейдем к рассмотрению отдельных естественнонаучных трудов, публикуемых в настоящем томе.

«ФИЗИКА»

По сути дола, заглавием «Физика» можно было бы объединить не восемь книг, входящих в состав этого трактата, а все естественнонаучные сочинения Аристотеля, включая те из них, которые мы теперь относим к области биологии и психологии. Действительно, согласно аристотелевской классификации наук («Метафизика» VI 1), физика принадлежит к числу основных теоретических дисциплин наряду с математикой и первой философией. Отличие физики от математики состоит в том, что первая изучает предметы, существующие самостоятельно и находящиеся в движении (понимаемом в самом общем смысле), математика же занимается вещами неподвижными, но которые самостоятельно, отдельно от предметов не существуют (именно таковы числа и геометрические образы — точки, линии, поверхности и фигуры). Наконец, предметом рассмотрения «первой философии» являются вещи, существующие самостоятельно, но неподвижные — это вечные божественные сущности, о которых наиболее подробно говорится в двенадцатой книге «Метафизики» (XII 6-10).

Все естественнонаучные сочинения Аристотеля посвящены рассмотрению различных классов движущихся природных вещей, следовательно, все эти сочинения занимаются рассмотрением «физических» вопросов. Что же касается трактата, дошедшего до пас под названием «Лекций по физике», то этот трактат, как мы увидим ниже, служит как бы теоретическим введением ко всем прочим естественнонаучным сочинениям, в которых рассматриваются отдельные классы природ-

14

ных вещей и присущие этим вещам конкретные формы движения. Формулируя содержание «Физики» в самом сжатом виде, мы можем сказать, что в ней исследуются, во-первых, начала (или принципы) любых природных сущностей и, во-вторых, общие проблемы движения. Именно поэтому, как мы знаем из Симпликия, сам Аристотель и его ближайшие ученики, Феофраст и Евдем, именовали первые пять книг «Физики» книгами «о физических началах», а последние три — книгами «о движении».

Из этих пояснений вытекает, в частности, то обстоятельство, что аристотелевская «Физика» имеет очень мало общего с курсами физики Нового времени. Области явлений, которые впоследствии стали предметом изучения таких физических дисциплин, как оптика, акустика, механика твердых и жидких тел, физика фазовых превращений вещества и т. д., остались за пределами «Физики» (хотя сами по себе эти явления уже начинали привлекать к себе пристальное внимание как Аристотеля, так и других греческих ученых того времени). Еще более существенное отличие состоит в том, что «Физика» Аристотеля не знает двух основных «китов», на которых зиждется физика наших дней,— во-первых, понятия физического закона и, во-вторых, экспериментального метода — в том смысле, в каком он возник в науке XVII в. Место физического закона занимает у Аристотеля понятие «начала» (arche), a опытное знание, играющее, вообще говоря, большую роль в научной методологии Аристотеля, остается в рамках чисто пассивной эмпирии. Мысль о том, чтобы как-то вмешаться в наблюдаемые явления, попытаться искусственно смоделировать их, воспроизвести в очищенных от случайных воздействий условиях, еще не приходила Аристотелю в голову.

Итак, «Физика» начинается с вопроса о началах. Понятие начала определяется Аристотелем в «Метафизике». Указав несколько значений, в каких употребляется в греческом языке термин «начало», он заключает, что «для всех начал обще то, что они суть первое, откуда то или иное есть, или возникает, или познается; при этом одни начала содержатся в вещи, другие находятся вне ее» (V 1, 1013 а 15—20). А в первых строках «Физики» говорится, что поскольку «мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь, когда

15

уясним ее первые причины, первые начала и разлагаем ее вплоть до элементов... то ясно, что и в науке о природе надо попытаться определить прежде всего то, что относится к началам» (I 1, 184 а 10—15).

Каким образом можем мы прийти к познанию природных начал, узнать, сколько их и каковы они? По этому поводу Аристотель сразу же дает свое знаменитое указание: «Естественный путь к этому ведет от более понятного (точнее—«легче познаваемого».— И. Р.) и явного для нас к более явному и понятному по природе» (там же). В последующих строках Аристотель разъясняет, как надо понимать это указание. Вещи, данные нам в нашем непосредственном опыте, в своей исходной слитности и целостности, кажутся нам понятными и ясными. На самом деле («по природе») они еще не поняты, не познаны нами, ибо подлинное, научное познание связано с уяснением их начал. Для того чтобы уяснить начала, которые, по сути дела, действуют в любом естественном процессе (но только неявно, в скрытом виде), нужно расчленить эти вещи на их составные части, логически проанализировать их. Этому анализу и посвящены последующие главы первой книги «Физики».

При этом, следуя своему обыкновению, Аристотель подвергает критическому разбору взгляды своих предшественников. Он классифицирует эти взгляды чисто формально, пользуясь методом дихотомии; при этом он рассматривает следующие возможности: 1) существует либо одно начало, либо их много; 2) если существует только одно начало, то оно или неподвижное, или недвижное; 3) если начал много, то число их либо ограничено, либо безгранично велико. Каждой из этих возможностей сопоставляются взгляды того или иного мыслителя. Разумеется, в процессе такого дихотомического (и по существу глубоко антиисторического) рассмотрения в единую рубрику «начал» попадают вещи весьма различные, тем более что древние мыслители вообще не ставили вопроса о «началах» в аристотелевском смысле. Чувствуя это, Аристотель замечает, что и те, которые говорили не о «началах», но рассматривали существующее в количественном отношении (спрашивая, едино ли сущее или многое, и если оно многое, то ограничено ли оно по числу или безгранично) , шли, по сути дела, сходным путем, ибо фактиче-

16

ски и они занимались отысканием начал. Здесь проявляется типичное для Аристотеля стремление таким образом интерпретировать воззрения своих предшественников, чтобы они укладывались в созданную им логическую схему.

Из выделенных Аристотелем возможностей одна, а именно что сущее едино и неподвижно, сразу им отвергается, как не имеющая отношения к исследованию природы. Ибо необходимой предпосылкой такого рода исследования, говорит он, должно быть допущение, что природные вещи — или все, или по крайней мере некоторые из них — подвижны. Кроме того, если сущее едино и неподвижно, то само оно не может быть началом: ведь начало всегда есть начало чего-нибудь другого, а если начало есть сущее, то получится, что сущее уже не едино. Тем не менее Аристотель подвергает детальному рассмотрению положение, что сущее едино и неподвижно, которое он связывает с именами Парменида и Мелисса, и показывает его логическую несостоятельность. В качестве примера иной точки зрения, согласно которой сущее состоит из бесчисленного множества элементов, Аристотель рассматривает учение Анаксагора и приходит к выводу, что и оно содержит много противоречий. «Лучше брать меньше начал и в ограниченном числе, как это делает Эмпедокл» (I 4, 188 а 17—18) —так резюмирует Аристотель свои критические замечания в адрес Анаксагора. Вопрос о началах смешивается здесь с вопросом об элементах; однако надо иметь в виду, что элементы Эмпедокла, Анаксагора и других «физиков» сходных направлений были, с точки зрения Аристотеля, эквивалентны началам, ибо у этих мыслителей они были именно тем первым, откуда то или иное есть, или возникает, или познается.

Продолжая свои рассуждения, Аристотель отмечает, что все прежние философы принимали в качестве начал некие пары противоположностей — будь то разреженное и плотное (у Анаксимена), огонь и земля (в физике Парменида), полное и пустое (у Демокрита). Это не случайно, указывает Аристотель, а соответствует самой сути вещей, ибо всякое изменение, возникновение и уничтожение, рассматриваемое в самом общем случае, есть некий переход из противоположного в противоположное (или в промежуточное между ними). Это понимали все, однако ошибка прежних

17

философов состояла в том, что в качестве первичных начал они брали частные случаи противоположностей, например теплое и холодное, другие — влажное и сухое, иные — нечетное и четное, а некоторые — вражду и любовь. Задача состоит в том, чтобы найти такую пару противоположностей, которая в равной мере относилась бы к любым процессам и была бы в полном смысле слова первичной, т. е. не вытекала бы ни из каких других противоположностей. Из логических соображений следует, что такая пара может быть только одна. Но наряду с этой парой Аристотель считает необходимым допустить еще третье начало — некий природный субстрат, на который действуют противоположности в ходе любого изменения или возникновения. Рассматривая ряд примеров, взятых из обыденной, повседневной жизни и связанных с возникновением тех или иных вещей, Аристотель показывает, что структурная схема этих процессов всегда одна и та же: во всех случаях мы имеем, во-первых, нечто возникающее, во-вторых, то, что противоположно возникающему, и, в-третьих, то, из чего нечто возникает. Все возникающее всегда оказывается чем-то оформляющимся, принимающим некий облик, которого раньше не было. Самой общей противоположностью этому облику является его отсутствие. Наконец, третье начало, тот природный субстрат, который лежит в основе возникновения, играет роль материала, оформляемого в процессе этого возникновения. Этим трем началам Аристотель дает наименования «формы» (morphe), «лишенности» (steresis) и «материи» (hyle). Любопытно, что лишенность, т. е. отсутствие формы, трактуется им в качестве действующего начала. В заключение Аристотель показывает, каким образом с помощью такой концептуальной схемы можно разрешить трудности, с которыми сталкивались прежние философы.

Таково вкратце содержание первой книги «Физики». Заканчивается эта книга фразой: «А теперь мы продолжим наши рассуждения, начав с иного исходного пункта» (I 9, 192 Ь 3—4). Действительно, во второй книге Аристотель как бы забывает о результатах, полученных им ранее, и начинает рассматривать новое начало, о котором до этого не было и речи. Этим началом является природа (physis). Такая процедура согласуется с общими методологическими установками Ари-

18

стотеля. Еще Гегель отметил своеобразный плюрализм философской системы Аристотеля', выражающийся в том, что к любой проблеме он склонен подходить с разных сторон, причем при каждом таком подходе у него получаются различные результаты, которые, однако, не обязательно противоречат один другому, а скорее дополняют друг друга.

Что такое природа? Аристотель указывает, что все вообще вещи могут быть разделены на два основных класса: на вещи, существующие по природе, естественно, и на предметы, возникшие в силу иных причин. К первому классу относятся животные, растения, а также простые тела или элементы — огонь, воздух, вода и земля. Примерами предметов второго класса могут служить ложе, плащ и вообще все то, что создано руками человека. Разница между теми и другими состоит в следующем: вещи, существующие по природе, имеют в самих себе начало движения и покоя, все равно, относится ли это к пространственному перемещению, увеличению и уменьшению или к качественному изменению. Предметы, созданные искусственно, не имеют в себе врожденного стремления к изменению или имеют его по совпадению, т. е. лишь постольку, поскольку им случилось быть сделанными из дерева, камня и т. д. Вот это-то начало движения и покоя в вещах первого класса и называется природой. В «Метафизике» Аристотель определяет природу еще следующим образом: «...природа... в первичном и собственном смысле есть сущность, а именно сущность того, что имеет начало движения в самом себе как таковом» (V 4, 1015 а 13—15). Выражаясь более современным языком, мы можем сказать, что «природой» Аристотель именует внутренний источник самодвижения и саморазвития вещей, которым присуще самодвижение или саморазвитие (прежде всего, разумеется, это живые организмы). Само понятие «природа» заимствовано Аристотелем у досократиков и имеет долгую историю, восходящую еще к «Одиссее» Гомера2. Появление этого понятия в греческой науке лучше, чем что-либо иное, свидетельствовало о стихийно-диалектическом характере

1 G.W.F. Hegel. Vorlesungen iiber die Geschichte der Philoso-phie. Samtliche Werke, Bd. 18. Stuttgart, 1928.

2 См. И. Д. Рожанский. Понятие «природа» у древних греков. — «Природа», 1974, № 3, стр. 78—83.

19

мышления древних греков, а роль, которую оно играет у Аристотеля, связана с общим «органическим» духом аристотелевской философии. Касаясь соотношения природы и уже известных нам начал — формы и материи, Аристотель разъясняет, что понятие природы имеет двоякий характер: его можно определить и как первую материю, лежащую в основе каждого из тел, имеющих в самом себе начало движения, и как форму, поскольку именно форма есть результат и итог всякого движения. И последнее, пожалуй, будет более правильным: ведь природу по самому смыслу этого слова следует понимать как порождение или возникновение (ведь существительное physis происходит от глагола phyo, phyo-mai — порождаю, возникаю), а во что же порождается порождаемое? Конечно, не в то, из чего оно вышло, а в то, чем оно станет. Следовательно, не материя, а скорее форма есть природа.

Кратко остановившись па вопросе об отличии физики от математики, Аристотель переходит к рассмотрению причин всего происходящего — каковы эти причины и сколько их числом. Учение о четырех причинах развивается Аристотелем и в других сочинениях («Метафизика» I 3, III 2, VIII «Вторая аналитика» II 11; «О частях животных» I 1 и др.); кроме того, о нем подробно говорилось во вступительной статье к первому тому данного Собрания сочинений, поэтому на рассмотрении этого учения мы здесь не будем задерживаться. Охарактеризовав все четыре рода причин и их соотношение друг с другом, Аристотель рассматривает вопрос о случае и самопроизвольности, которые некоторыми философами также относятся к числу основных причин (при этом имеются в виду в первую очередь Эмпедокл и атомисты). По мнению Аристотеля, случай и самопроизвольность являются причинами — но не основными, а только по совпадению — для событий, происходящих ради чего-нибудь. На ряде примеров Аристотель поясняет, что он при этом имеет в виду, а также выявляет различие, существующее между случайными и самопроизвольными событиями.

Возвращаясь к природе, Аристотель показывает, что природа относится к разряду причин «ради чего». Следует знаменитая полемика с эмпедокловской концепцией происхождения живых существ — той концепцией, которая современной нам наукой рассматриваетс

20

как первое предвосхищение идеи естественного отбора. Но для Аристотеля уже сама мысль, что живые организмы могут возникать бесцельно и беспорядочным образом, представлялась чудовищной. В мире живых существ все происходит целесообразно, ради чего-нибудь. «А так как природа двояка: с одной стороны, [она выступает] как материя, с другой — как форма, она же цель, а ради цели существует все остальное, то она, [форма], и будет причиной «ради чего»» (II 8, 199 а 30—32). В самом деле, признает Аристотель, в произведениях природы, как и в произведениях искусства, могут быть ошибки, когда цель намечается, но не достигается; именно такого рода ошибками природы следует считать всевозможные уродства. Другое дело, когда мы утверждаем, что образование уродов является основным путем к возникновению живых существ (ведь именно это получается у Эмпедокла); подобное утверждение равносильно уничтожению природных существ и самой природы, «ибо природные существа — это те, которые, двигаясь непрерывно под воздействием какого-то начала в них самих, достигают известной цели» (там же b 15—17). Таким образом, заключает Аристотель, природа есть причина, и притом в смысле «ради чего».

В последней, девятой главе второй книги Аристотель говорит о понятии необходимости. В тех случаях, когда речь идет о процессах, происходящих ради чего-нибудь, необходимость трактуется Аристотелем как необходимое условие достижения данной цели. Например, для того, чтобы построить дом, необходимы кирпичи или камни. Понимаемая в таком смысле необходимость в отличие от природы относится к разряду материальных причин.

В начале третьей книги Аристотель как бы набрасывает программу дальнейших лекций. Предметом нашего исследования, говорит он, является природа, а природа есть начало движения и изменения; поэтому сначала надо выяснить, что такое движение. Определив движение, надо рассмотреть ряд понятий, с ним непосредственно связанных. Это прежде всего понятие непрерывности. Но непрерывное определяется через бесконечную делимость, следовательно, нужно уяснить себе понятие бесконечного. Кроме того, движение невозможно без места, пустоты и времени. Все эти поня-

21

тия имеют весьма общий характер и приложимы ко всякой вещи, поэтому нужно по порядку исследовать каждое из них.

Надо иметь в виду, что термин движение понимается Аристотелем весьма широко: в понятие движения он включает не только пространственное перемещение, но любое изменение или превращение, могущее происходить с вещами. Указав различные виды движения, Аристотель дает общее определение движения, исходя из своего учения о возможности и действительности, подробное изложение которого содержится в девятой книге «Метафизики». Так как все существующее существует либо в возможности, либо в действительности, то любой вид движения может быть определен как действительность (энтелехия) существующего в возможности, поскольку оно таково (например, качественное изменение есть действительность тела, могущего качественно изменяться, поскольку оно способно к такому изменению и т. д.). Это определение, по мнению Аристотеля, дает возможность разрешить трудности, с которыми сталкивались ученые, занимавшиеся проблемой движения. Разбирая эти трудности, Аристотель формулирует некоторые общие положения своей концепции движения, которые в развернутом виде будут рассмотрены им в последних книгах «Физики» и в других трактатах. К ним относится, в частности, тезис о том, что всякое движение предполагает, с одной стороны, нечто движимое, а с другой — нечто движущее (двигатель). Двигатель, вообще говоря, также движется, и, поскольку он движется, он вызывает движение в движимом путем непосредственного соприкосновения с ним. Мысль о возможности инерциального движения, видимо, не приходила Аристотелю в голову. Вид движения всегда привносится двигателем, который, таким образом, есть начало и причина движения. Возникает вопрос: а как же быть с природой, которая в первых строках этой же книги называется началом движения и изменения? Этот вопрос остается без ответа — по крайней мере в третьей книге «Физики».

Вслед за общим рассмотрением проблемы движения (гл. 1—3) Аристотель рассматривает проблему бесконечности. Следуя своему обыкновению, он разбирает воззрения своих предшественников — пифагорейцев, Платона, а также «физиков»—Анаксимандра, Анакса-

22

гора, атомистов. Все они считали бесконечное в том или ином смысле началом вещей. Но что такое бесконечное и существует ли оно вообще? С точки зрения физика, представляется целесообразным сузить постановку этого вопроса и сформулировать его следующим образом: существует ли воспринимаемое чувствами бесконечное тело? Как логические, так и физические соображения заставляют нас ответить на этот вопрос отрицательно. А это означает, что ни космос в целом, ни любая его часть не могут иметь бесконечных размеров. С другой стороны, отрицание бесконечности вообще приводит к трудностям: ведь время не имеет ни начала, ни конца, и непрерывные величины могут подвергаться безграничному делению, и счет не имеет завершения в силу того, что не существует наибольшего числа. Анализ этих примеров показывает, что бесконечное все же существует, но либо в возможности (потенциально) в случае безграничного деления, либо так, как бесконечно время или сменяющиеся поколения людей, когда каждый раз берется иное и иное. Бесконечное — это не то, вне чего ничего нет, а то, вне чего всегда есть что-нибудь; следовательно, оно есть нечто неполное и незавершенное. Только конечное может быть законченным, оформленным; бесконечное же не имеет формы; по отношению к целому и завершенному оно играет роль своего рода материи.

Следующая, четвертая книга «Физики» посвящена рассмотрению места, пустоты и времени. Трактовка места и пустоты особенно отчетливо показывает пропасть, отделяющую аристотелевскую физику от физики нашего времени. Понятие пространства у Аристотеля вообще отсутствует: он знает только понятие места (topos). Место, по его мнению, есть нечто бесспорно существующее: ведь все существующие предметы находятся где-нибудь и из видов движения наиболее общим и первичным является движение в отношении места, т. е. перемещение. Тем не менее вопрос о том, что такое место, никем не был надлежащим образом разобран. Место — не тело и не элемент; оно не относится также к числу причин. Аристотель рассматривает четыре возможности: место есть либо форма тела, либо его материя, либо протяженность между его крайними границами, либо граница внешнего тела, которое его объемлет. Лишь последняя из этих возможностей со-

23

ответствует тому, что мы называем местом. Тело, за пределами которого есть какое-нибудь другое объемлющее его тело, находится в некотором месте. Тело, у которого этого нет, нигде не находится. Так — если речь идет о космосе — земля помещается в воде, вода в воздухе, воздух в эфире, эфир в небе, а небо уже ни в чем другом. Поэтому бессмысленно ставить вопрос о месте, в котором находится космос как целое.

По поводу пустоты, говорит Аристотель, существуют различные мнения. Одни признают ее как нечто подобное месту или сосуду: сосуд кажется наполненным, когда содержит в себе какую-то массу, а когда лишится ее — пустым; другие же отрицают возможность ничем не заполненного протяжения. К числу последних принадлежал, например, Анаксагор, однако его опыты с винными мехами и клепсидрами не опровергают существования пустоты, а только доказывают, что воздух есть нечто, обладающее упругостью. Аргументы атомистов в пользу существования пустоты представляются более обоснованными: эти мыслители утверждают, что без наличия пустоты тела не могли бы перемещаться; кроме того, объем тела не мог бы увеличиваться или уменьшаться, если бы между частицами этого тела не существовало пустых промежутков. Аристотель показывает мнимость подобных аргументов: перемещение тел возможно и без пустоты, если эти тела одновременно уступают друг другу место,— это очевидно на примере вихревых движений сплошных сред и движения тел в жидкостях. Уплотнение же рыхлых тел происходит не путем заполнения пустых промежутков, а путем вытеснения находящегося в них воздуха. Затем Аристотель демонстрирует те противоречия, к которым приводит допущение пустоты, исходя при этом из своей концепции движения. Если бы существовала пустота, то брошенное в ней тело немедленно остановилось бы, как только толкнувшая его рука от него отделилась бы; ведь то, что мы теперь называем инерциальным движением, происходит, по мнению Аристотеля, в силу действия воздуха, окружающего летящее тело (antipe-ristasis). С другой стороны, скорости тел, движущихся в различных средах, обратно пропорциональны тем сопротивлениям, которые оказывают эти среды на перемещающиеся тела. Так как сопротивление пустоты равно нулю, то скорость движения любого тела в пу-

24

стоте должна была бы быть бесконечно большой. Эти и другие противоречия, по мнению Аристотеля, показывают, что пустоты не существует.

Переходя к проблеме времени, мы встречаемся с трудностями иного рода. Неясно, в каком смысле мы можем говорить о существовании времени. Ведь время слагается из прошедшего, которое было и потому не существует, далее, из будущего, которое еще не существует, и, наконец, из момента «теперь», не имеющего никакой длительности и существующего не в большей степени, чем существует математическая точка. Кроме того, «теперь» ни на мгновение не остается тем же самым: оно всегда иное и иное. Эти парадоксальные особенности времени затрудняют его осмысление. Разбирая взгляды других ученых, в частности тех, которые отождествляли время с круговращением небесной сферы, Аристотель показывает, что время не есть движение, хотя и не существует без движения, ибо мы воспринимаем и измеряем время лишь с помощью движения. Развивая эти соображения, Аристотель приходит к выводу, что время следует определить как число движения по отношению к предыдущему и последующему. Время не есть движение, но оно измеряется движением, так же как и движение измеряется временем,— вследствие того, что они определяются друг другом. Так как первичным движением следует считать перемещение, а из всех перемещений наиболее первично равномерное движение по кругу, то именно это последнее движение и является наиболее подходящей мерой времени. Потому-то время и кажется движением небесной сферы, что этим движением измеряется и время, и все прочие движения. В целом феноменологическое рассмотрение проблемы времени, содержащееся в 10—14-й главах четвертой книги «Физики», представляется глубоким и интересным; по нашему мнению, оно не утратило своего значения и теперь.

С пятой книги «Физики» начинается серия лекций о движении, которая, по-видимому, противопоставлялась и самим Аристотелем и его учениками лекциям о физических началах («О Небе» I 5, 272 а 30 и I 6, 274 а 22). При этом надо отметить, что текст этой серии подвергся менее тщательной авторской обработке, чем текст первых книг «Физики»,— это относится, в частности, и к пятой книге, содержащей так много не-

25

ясных и спорных мест, что некоторые ученые сомневались в ее аутентичности '. Тем не менее общий план книги достаточно ясен. Книга начинается с изложения различных форм изменения (metabole), примыкая, таким образом, к первым главам третьей книги. Прежде всего Аристотель различает первичное изменение и изменение по совпадению. Оставляя последнее в стороне, он констатирует, что всякое изменение есть изменение из чего-нибудь во что-нибудь. Существует всего три вида изменений. Если обозначить термином «субстрат» (hypokeimenon) то, что может быть указано каким-либо утвердительным суждением, тогда эти виды будут различаться следующим образом: изменение из субстрата в субстрат, из не субстрата в субстрат и из субстрата в не субстрат. Только первый вид может считаться движением в собственном смысле слова (kinesis), два же остальных вида суть соответственно возникновение (genesis) и уничтожение (phthora). Переходя к классификации движений по категориям, Аристотель указывает, что не может быть движения в отношении сущности, отношения, действия и страдания, так же как нет и движения движения. Остаются лишь три вида движения: в отношении качества — качественное изменение (alloiosis), в отношении количества— рост и убыль (auxesis kai phthisis) и в отношении места — перемещение (phora). Уточнив значения ряда терминов, которыми придется пользоваться в дальнейшем, Аристотель рассматривает проблему единства движения и соотношения движения и покоя.

Шестая книга посвящена проблеме непрерывности вообще и непрерывности движения в частности. Учение о непрерывности было в известном смысле концептуальным стержнем всей аристотелевской физики. Это учение, возникшее на базе теоретических достижений греческой математики, явилось в то же время синтезом размышлений Зенона, Анаксагора, Демокрита и других мыслителей предшествовавшей эпохи. Его значение, однако, этим далеко не исчерпывается. Не будет преувеличением сказать, что идея непрерывности применительно к пространству, времени и движению легла в основу всего точного естествознания Нового времени.

1 См. предисловие Ф. Н. Корнфорда ко второму тому «Физики» в издании «The Loeb Classical Library».

26

Научная революция Коперника — Галилея — Ньютона и последующие достижения физико-химических наук отвергли многие концепции Аристотеля, прежде всего его механические принципы, его космологию, его учение об элементах, но идея непрерывности в том виде, в каком она была изложена в шестой книге «Физики», осталась, по сути дела, незатронутой этим развитием. Самые строгие определения непрерывности, связанные с именами математиков XIX в. — Коши, Дедекинда, Вейерштрасса и других, были, по сути дела, лишь уточнением аристотелевского определения, что все непрерывное делится на части, всегда снова делимые. А то, что физика имеет дело с величинами необходимо непрерывными (ведь, по Аристотелю, свойство непрерывности входит в определение физической величины вообще), было для классической физики XIX в. своего рода аксиомой. И лишь появление идеи квантования и возможное (пока еще, правда, в чисто гипотетическом плане) распространение этой идеи на пространство н время существенным образом подорвали этот аристотелианский фундамент классического естествознания.

Все непрерывное, в том числе любой отрезок и любой интервал времени, безгранично делимо. Пользуясь этим тезисом, Аристотель опровергает рассуждения Зенона о невозможности пройти бесконечное множество отрезков в конечное время. Изложение четырех апорий Зенона в девятой главе шестой книги «Физики» представляет собой единственный и потому драгоценный источник сведений об аргументах, которыми пользовался Зенон, доказывая невозможность движения.

Замечания по поводу шестой книги мы закончим указанием на одну из ее особенностей: рассуждения Аристотеля в ней поясняются с помощью многочисленных рисунков. Мы считали полезным гипотетически воспроизвести хотя бы некоторые из этих рисунков в нашем издании.

О седьмой книге кое-что уже было сказано выше. Первые главы этой книги дошли до нас в двух вариантах, восходящих, по-видимому, к двум различным конспектам аристотелевских лекций. В целом же седьмая книга производит странное впечатление. В ней отсутствует единство, в той или иной мере присущее прочим книгам «Физики». В некоторых ее главах намечаютс

27

темы, более обстоятельно развиваемые в последней, восьмой книге. Обращает на себя внимание классификация перемещений приводимая во второй главе (четыре вида перемещений — притягивание, толкание, несение и вращение); помимо того что здесь ни слова не говорится об «естественных» перемещениях тел, падающих к центру космоса или стремящихся к его периферии, в одной из фраз содержится явное предвосхищение идеи impetus'a, впоследствии развитой Иоанном Филопоном. В третьей главе, не стоящей ни в какой связи с другими, обсуждаются некоторые аспекты качественных изменений, а в следующей — проблема соизмеримости различных видов движений. Наконец, в последней, пятой главе формулируются основные положения аристотелевской динамики.

В противоположность этому восьмая книга, по объему самая большая из всех книг «Физики», выделяется продуманностью плана и глубоким внутренним единством. Основная тема книги — проблема вечности движения и учение о первичном двигателе. В первой главе Аристотель разбирает воззрения своих предшественников — Анаксагора, учившего, что движение возникло в какой-то момент времени, которому предшествовало состояние полной неподвижности Вселенной; Эмпедокла, согласно которому имеет место циклическая смена периодов движения и покоя; атомистов, развивавших тезис о вечности и неуничтожимости движения; Платона, утверждавшего, что движение возникло вместе со временем, которое имеет начало. Подвергая систематическому рассмотрению различные возможности, Аристотель выбирает следующую, как единственно соответствующую действительности: одни предметы обладают способностью и двигаться и покоиться, другие всегда находятся в покое, третьи всегда движутся. К первому классу относятся вещи нашего подлунного мира: они могут и двигаться и покоиться, либо сами себя приводя в движение (или останавливая), либо будучи движимы чем-нибудь иным; одни движутся по природе, другие насильственным образом. Сами себя приводят в движение одушевленные живые существа, однако, как показывает Аристотель, и в них следует разграничивать движущее и движимое. Наиболее трудный случай, по мнению Аристотеля, представляют неодушевленные тела, движущиеся по природе, напри-

28

мер огонь и воздух, несущиеся кверху, или вода и земля, падающие вниз. Мы не можем сказать, что они сами себя приводят в движение, ибо в отличие от живых существ они не могут остановить собственное движение. Внимательное рассмотрение вопроса показывает, что и эти тела, даже когда они движутся по природе, приводятся в движение чем-то иным; а когда мы говорим, что они имеют в себе начало движения (а в этом и состоит смысл утверждения, что они движутся «по природе»), это означает отнюдь не то, что они сами на себя действуют, а только что они обладают способностью испытывать определенное воздействие. Окончательный итог всех этих рассуждений состоит в том, что все движущиеся тела всегда приводятся в движение чем-нибудь иным.

Все движущее движет что-либо и в свою очередь приводится в движение чем-либо. Но если мы хотим избежать бесконечного ряда движимых двигателей, мы должны допустить, что существует некий первичный двигатель, остающийся неподвижным, ибо он уже ничем другим не приводится в движение. Этот первичный двигатель должен быть единым и вечным, а вызываемое им движение должно быть вечным и непрерывным. Таким вечным и непрерывным, как показывает Аристотель, может быть только перемещение, и притом не всякое, а лишь непрерывное и равномерное движение по кругу. Читателю уже ясно (хотя в «Физике» об этом прямо не говорится), что предметами, которым присуще непрерывное и равномерное движение по кругу, являются небесные светила, и прежде всего внешняя небесная сфера, совершающая свой оборот в течение суток. Что же касается первичного двигателя, то помимо того, что он вечен и неподвижен, он, как доказывается в последней, заключительной главе восьмой книги, всегда остается равным самому себе, неделимым, не имеющим ни частей, ни какой-либо величины.

Таково содержание первого из дошедших до нас естественнонаучных сочинений Аристотеля. Подводя итоги, мы вынуждены констатировать почти полное отсутствие точек соприкосновения между содержанием «Физики» и наукой, которая носит такое наименование в наше время. Как постановка проблем, так и логика умозаключений аристотелевской «Физики» глубоко чужды духу научного мышления, укоренившемуся в

29

Новое время, зарождение которого обычно связывается с именами Декарта, Галилея, Ньютона. И дело здесь не только в том, что самый термин «физика» приобрел со временем совсем иное значение. Научная революция XVI—XVII вв. привела к преобразованию всего облика науки: коренным образом изменились постановка и подход к решению проблем, в том числе и таких, которые интересовали Аристотеля; решающее значение приобрел научный эксперимент; неизмеримо возросла роль математических методов, которые в IV в. до н. э. находились еще в зародышевом состоянии. Огромную роль в становлении новой науки сыграло общее мироощущение человека Нового времени, ни в чем не похожее на мироощущение грека классической эпохи, с которым всеми своими корнями был связан Аристотель. Но наряду с этими принципиальными моментами нам хочется подчеркнуть и некоторые индивидуальные особенности гения Аристотеля, сыгравшие в ряде случаев отрицательную роль. В «Физике» Аристотель анализировал понятия движения, изменения, места, времени, бесконечности, пустоты и т. д., проводя этот анализ с позиции своих концепций формы и материи, возможности и действительности, четырех причин и т. д. Глубина и тонкость этого анализа вызывают у нас порой непритворное восхищение; недаром соответствующие места «Физики» изучались и комментировались на протяжении тысячелетий, в течение всего этого времени продолжая считаться высшим достижением человеческого умозрения применительно к науке о природе. Об аристотелевской трактовке физических величин как величин по самой сути своей непрерывных и о значении связанного с этим анализа непрерывности мы уже говорили. Мы отнюдь не собираемся упрекать Аристотеля в неумении ставить научные опыты или использовать уже созданный к тому времени математический аппарат для описания простейших форм движения. И тем более мы не вправе винить его в том, что он оставался сыном своего времени и не мог выйти за пределы античного мироощущения. И все же в трактовке чисто физических проблем он проявлял порой удивительную близорукость. Если бы он подошел к рассмотрению таких простых явлений, как падение камня, как полет брошенного тела, как всплывание и погружение предметов в жидкой среде, с той же наблю-