Часть 1.

Локк Дж.

Опыты о законе природы. 1664.

Локк Дж. Сочинения в трех томах: Т. 3.— М.: Мысль, 1988.— 668 с.— (Филос. Наследие. Т.103).- С.3-53.

I. СУЩЕСТВУЕТ ЛИ НРАВСТВЕННЫЙ ПРИНЦИП,

ИЛИ ЗАКОН ПРИРОДЫ? ДА, СУЩЕСТВУЕТ

Я уверен, что среди тех, кто признает необходимость как-то осознать нашу жизнь и верит в существование того, что заслуживает называться добродетелью или пороком, не найдется ни одного, кто бы не пришел к убеждению в существовании бога, ибо он всюду являет свое присутствие и как бы предстает пред людским взором и во всей стройности и неизменности природы, и в многочисленных примерах чудес в прошлом. Исходя из этой предпосылки, а сомневаться в ней было бы нечестиво, т. е. предполагая, что существует некая руководящая миром высшая сила, заставляющая небо вечно вращаться, землю — оставаться неподвижной', звезды — сверкать, положившая предел даже неукротимому морю, предписавшая каждому роду растений порядок и время цветения и роста, подчиняясь воле которой все живые существа имеют свои законы рождения и жизни, и нет во всей вселенной ничего столь неустойчивого и неопределенного, что бы не признавало точных и определенных законов собственного существования, соответствующих природе каждого,— исходя, повторяю, из всего этого, можно, как мне кажется, с полным основанием задать вопрос, неужели же только человек — вне закона, совершенно независим, неужели он явился в мир совершенно бессмысленно, без закона, без каких-либо норм своей жизни? В это трудно поверить всякому, кто размышлял о всемогуществе господа, о всеобъемлющем согласии всего рода человеческого всегда и повсюду, наконец, о себе самом и о своей совести. Однако, прежде чем обратиться к самому закону и к тем аргументам, которыми доказывается его существование, мне представляется целесообразным рассмотреть все те разнообразные наименования, которыми его обозначают.

Прежде всего это то самое моральное благо, или «достойное» (honestum), которое с таким усердием искали

I* 3

==3

и столь громко прославляли некогда философы, особенно стоики. Сенека утверждает, что это единственное благо, которым должен довольствоваться человек, и что оно обладает таким великолепием, такой красотой, что даже испорченные пороками люди признают его и, избегая его. все же одобряют.

Во-вторых, его называют «здравым разумом» (recta ratio), на который претендует всякий считающий себя человеком. Это вокруг него с таким ожесточением сражаются разнообразные группки, каждая из которых предъявляет на него свои права. Под «разумом», как я полагаю, здесь следует понимать не интеллектуальную способность, формирующую наши рассуждения и осуществляющую доказательства, а некие определенные практические принципы, из которых проистекают все добродетели и вообще все, что необходимо для формирования подлинной нравственности. Все, что выводится из этих принципов, по праву называется согласным со «здравым разумом».

Другие, и их большинство, называют его законом природы, понимая под этим такой закон, который каждый может открыть для себя только с помощью того светоча, который вложила в нас природа, закон, которому каждый считает необходимым подчиняться во всем и искать в нем основания своего поведения; это как раз и есть знаменитое требование «жить согласно с природой», столь часто повторяемое стоиками.

Этот закон, обозначаемый указанными наименованиями, следует отличать от естественного права, ибо право состоит в том, что мы имеем возможность свободно распоряжаться какой-либо вещью, тогда как закон есть то, что повелевает или запрещает нам делать нечто.

Следовательно, этот закон природы может быть описан как проявление божественной воли, познаваемой благодаря светочу природы, указывающее нам, что согласуется и что не согласуется с разумной природой, и тем самым повелевающее нам нечто или запрещающее. Менее правильно, как мне кажется, некоторые называют его диктатом разума. Ведь разум не столько устанавливает и диктует нам этот закон природы, сколько исследует и открывает его как освященный высшим могуществом и вложенный в наши сердца; он не создатель, а толкователь этого закона, ибо не хотим же мы, умаляя достоинство верховного законодателя, приписать разуму установление того закона, котор-ый он лишь ищет; ведь разум, будучи лишь способностью нашего духа и частью нашего существа, не может

==4

устанавливать для нас законы. Отсюда совершенно ясно, что этот закон природы содержит в себе все необходимое для того, чтобы быть законом. Ибо, во-первых, это проявление высшей воли, в чем, по-видимому, и состоит формальное основание закона. Каким же образом становится он ведомым роду человеческому, мы рассмотрим, быть может, позднее в другом месте. Во-вторых, он предписывает, что должно и чего не должно делать, а это и есть собственный признак закона. В-третьих, он обязывает людей, ибо содержит в себе все, что формирует обязательство. Ведь хотя он не обнародуется так, как это происходит с государственными законами, однако он достаточно известен людям (что и достаточно), поскольку его можно познать с помощью одного лишь светоча природы. При этих условиях в существовании такого рода закона нас убеждают следующие аргументы.

Первый аргумент может быть извлечен из свидетельства Аристотеля в «Никомаховой этике» (кн. 1, гл. 7), где он говорит, что «специфическая функция человека — деятельность души в согласии с разумом»2. Доказав сначала на ряде примеров, что у каждой вещи есть специфическая функция, он задается вопросом, какова она у человека; рассмотрев все действия живого и чувствующего организма, являющиеся общими у человека с остальными живыми существами и растениями, он приходит к правильному выводу, что обязанность человека состоит в деятельности согласно разуму и человек обязан делать то, что диктует ему разум. Точно так же. в 7-й главе V книги, разделяя право на гражданское и естественное, он говорит, что «политическое право делится на естественное право и на установленное законом, естественное же право повсюду обладает одинаковой силой»3. Отсюда он приходит к правильному заключению, что существует некий закон природы, поскольку существует некий закон, имеющий силу повсеместно.

Здесь кто-нибудь, возражая против существования закона природы, может сказать, что его не существует вообще, поскольку его нельзя нигде обнаружить: ведь большинство людей живет так, как будто вообще не существует никакого рационального основания жизни и не существует никакого признаваемого всеми закона; более того — именно в этом вопросе люди, по-видимому, более всего расходятся между собой. Ведь если бы существовал познаваемый благодаря светочу разума закон, то как же получает-

==5

ся, что все люди, хотя они и обладают разумом, не знают этого закона?

Мы ответим, во-первых, ведь и в гражданских делах из того, что слепой не может прочитать закон, выставленный в общественном месте, или подслеповатый делает это с трудом, человек же, занятый другими делами, не имеет времени, а ленивый или праздный не хочет поднять глаза, дабы прочитать закон и узнать из него, в чем заключаются его обязанности, отнюдь не следует, будто этого закона не существует или он не опубликован. Я исхожу из того, что природа всех наделила разумом, и утверждаю, что существует закон природы, познаваемый разумом. Однако из этого не обязательно следует, что он известен каждому. Ведь одни не прибегают к этому свету, предпочитая мрак, и не хотели бы увидеть самих себя, а ведь даже само солнце указывает путь, по которому следует идти, лишь тем, у кого открыты глаза и кто готов отправиться в путь. Другие, воспитанные в пороках, плохо отличают достойное от недостойного, потому что дурной образ жизни, укоренившийся с течением времени, выступает в чужестранных одеждах и дурные нравы разрушили сами принципы. У третьих же от природы умственные способности слишком слабы для того, чтобы они могли раскрыть эти тайны природы. Ведь как мало тех, кто в повседневных делах или в вещах достаточно легких для познания признавал бы власть разума и следовал бы его водительству. Наоборот, отступая с правильного пути под натиском аффектов, либо по беззаботности и небрежению, либо испорченные своим образом жизни, они следуют не'тому, что диктует разум, а покорно подчиняются соблазнам удовольствий или повелениям дурных страстей. Как мало в государстве тех, кто знал бы законы своей страны, хотя они и обнародованы и выставлены в общественных местах, их легко прочитать и узнать, благо они у всех перед глазами! Насколько же меньше тех, кто способен прочитать сокровенные и тайные законы природы! Здесь, стало быть, нужно обращаться не к большинству, а к более мудрым и прозорливым.

Мы ответим, во-вторых, что хотя и сами разумные люди далеко не во всем согласны между собой относительно того, что такое закон природы, в чем заключаются его точные и известные требования, отсюда, однако, не следует, будто закона природы вообще не существует. Напротив, отсюда с еще большей необходимостью вытекает существование подобного закона, поскольку все с таким ожесточением спорят именно о самом законе. Подобно тому как, говор

==6

о государстве, мы сделаем неправильный вывод, что не существует вообще никаких законов, поскольку у разных юристов мы встретим разные их толкования, так и в этике будет неправильным вывод о том, что не существует никакого закона природы, поскольку в разных местах этот закон понимается по-разному. Наоборот, отсюда с большей настоятельностью следует существование закона, поскольку о самом законе все придерживаются одинакового мнения, расходясь лишь в его толковании, поскольку все признают существование от природы дурного и хорошего. Но это следует рассмотреть более глубоко, когда речь пойдет о способе познания данного закона.

Другим аргументом, доказывающим существование закона природы, может послужить человеческая совесть, а именно принцип: «Никто, окажись он судьей самому себе, не оправдает себя за совершенный проступок»4. Ибо тот суд, который каждый вершит над самим собой, свидетельствует о существовании закона природы. Ведь если бы закона природы, подчинения которому требует от нас наш разум, не существовало, то как бы могла совесть тех, кто не признает и не подчиняется велениям никакого иного закона, управляющего ими и обязывающего их, выносить все же приговор собственной жизни и нравам, оправдывая их или осуждая? Но закон этот не писаный, а естественный.

Третий аргумент выводится из самого устройства этого мира, в котором все остальное во всех своих действиях подчиняется определенному закону, определенному способу организации, отвечающему его природе, ибо то, что указывает каждой вещи ее форму, способ и меру существования и функционирования, и есть закон. «Все то, что происходит в сотворенных вещах, есть материя вечного закона»,— говорит Аквинат5, и если, по словам Гиппократа, «каждая вещь и в большом и в малом исполняет предопределенную ей судьбу»6, то ничто, даже самое великое, никогда не отступает от установленного ему закона. А если это так, то невероятно, чтобы только человек был свободен от законов, тогда как все остальное подчиняется им; нет, он также имеет установленный для него соответствующий его природе способ поведения; да и не отвечало бы мудрости первого творца — создать совершеннейшее, не знающее покоя живое существо, наделить его мыслью, сознанием, разумом и всем, что необходимо для деятельности, наделить гораздо изобильнее, чем всех остальных, и не определить ему никакого дела или создать человека спо-

==7

собным понимать закон только затем, чтобы не подчинять^· ся никакому.

Четвертый аргумент мы можем извлечь из самого существования человеческого сообщества; ведь без такого закона у людей не может существовать никакого общения или единения, ибо существуют два основания, на которые, как известно, опирается человеческое общество: определенная форма государства и организации правления и верность договору. Без этого рушится всякое человеческое общество, точно так же, как рушится все, если уничтожить закон природы. Действительно, как может выглядеть государство, какие были бы в нем порядок и безопасность, если бы та часть граждан, которая способна причинить наибольший вред, имела бы возможность вершить все дела по собственному произволу, если бы высшая власть получила бы неограниченную свободу действий? Ведь поскольку правители, которым принадлежит право по собственному произволу создавать и изменять законы и вершить все своею властью (ведь они владыки над остальными), не связаны и не могут быть связаны ни собственными, ни чужими законами, в каком бы положении оказалось человечество, если бы не существовал иной, высший закон, которому они должны повиноваться, в чем заключались бы преимущества общества, если бы люди объединялись в государства только затем, чтобы оказаться более удобной добычей для чужого могущества? Да и положение правителей оказалось бы не лучше положения подданных, если бы не существовало никакого закона природы, без которого невозможно удержать народ в повиновении законам государства. Ведь законы, установленные в государствах, обязывают не сами по себе, не своим авторитетом, не как-либо еще, но именно в силу закона природы, повелевающего повиноваться вышестоящим и блюсти гражданский мир; более того, без такого закона, силою оружия правители, быть может, и могли бы принудить толпу к повиновению, но не могли бы обязать ее к этому. Без закона природы рушится и второе основание человеческого общества — верность договорам и соглашениям: было бы бессмысленным ожидать, что человек останется верным соглашению только потому, что он нечто обещал, в то время как ему предлагаются более выгодные условия, если бы обязательство исполнить обещанное не исходило от самой природы, а не от человеческой воли.

Пятый аргумент сводится к тому, что без закона природы не может быть ни добродетели, ни порока, ни хвалы

==8

за честный, ни наказания за дурной поступок: где нет закона, там нет ни вины, ни ответственности, все пришлось бы подчинять человеческой воле, и, коль скоро долг не будет требовать от человека ничего, ему, по-видимому, останется только подчиниться внушениям пользы и удовольствия или дать увлечь себя слепому и свободному ото всяких законов инстинкту; справедливость и честность превратились бы в пустой звук и исчезли бы, да и вообще не осталось бы ничего, кроме пустых слов: человек, ставший верховным и абсолютно свободным арбитром собственных поступков, не мог бы признать себя виновным, ибо никакой закон и не повелевал бы, и не запрещал бы ничего. Он бы выглядел пренебрегающим жизнью и своим здоровьем, но отнюдь не честью и долгом, потому что если добродетели почитаются достойными, а пороки — позорными, то происходит это в силу закона природы, ибо природа их вечна и определенна и не зависит ни от гражданских постановлений, ни от чьего-либо частного суждения.

II. ПОЗНАВАЕМ ЛИ ЗАКОН ПРИРОДЫ С ПОМОЩЬЮ СВЕТОЧА ПРИРОДЫ? ДА, ПОЗНАВАЕМ

Поскольку все люди различают достойное и недостойное и нет народа, столь варварского, столь далекого от человеческих понятий, который бы не имел представления о добродетели и пороке, не воспринимал бы похвалы или порицания, мне представляется особенно важным выяснить, каким же образом людям становится известным этот закон природы, которому все они единодушно подчиняются и не могут отбросить всякое чувство уважения к нему, не отбросив одновременно и все человеческое в себе, ибо для того, чтобы кто-то смог претендовать на безграничную свободу, необходимо полностью истребить природу. Способ же, которым мы приходим к познанию этого закона, мы называем светочем природы, поскольку он противостоит другим способам познания. Утверждая, что светоч природы является неким указателем этого закона, мы бы не хотели, чтобы это было понято так, будто внутри человека существует некий вложенный в него природой свет, постоянно напоминающий ему о его долге и прямой дорогой безошибочно ведущий его к цели. Мы не говорим, что этот закон природы предстает как бы записанным на таблицах в наших сердцах, что он может быть прочитан, понят и стать всем известным только в лучах некоего внутренне-

==9

го света, приближающегося к нему, подобно факелу, подносимому к выставленной в темноте картине. Утверждая, что нечто становится познаваемым благодаря светочу природы, мы хотим только сказать, что существует такого рода истина, к познанию которой человек может прийти сам, без чьей-либо помощи, если он правильно использует те способности, которыми наделен от природы.

Г Существуют три способа познания, которые я, не слишком затрудняя себя поисками точных терминов, назвал бы инскрипцией, традицией7 и чувственным опытом, к которым можно прибавить и четвертый, а именно сверхъестественное и божественное откровение, не имеющее, однако, отношения к настоящему предмету, поскольку мы исследуем не то, что может знать и увидеть человек, вдохновленный божественным духом, просвещенный исходящим с небес светом, но что способен открыть и исследовать человек, вооруженный силою природы и своей собственной пытливостью, наделенный мыслью, разумом и чувствами. Все это знание, сколь бы значительно оно ни было, а оно, безусловно, сделало немалые успехи, охватив всю природу, и, не ограничиваясь пределами мира, постигает мыслью самое небо, все глубже исследуя дух и мысль, их природу, функции и те законы, которыми они управляются,— все это знание, повторяю, в единстве этих трех своих способов сводится к духовной деятельности (ad animum pertingit), и не существует других принципов и основ познания, потому что все наши знания либо записаны в наших душах как благодетельный дар природы и некая привилегия нашего рождения, либо услышаны с чьих-то слов, либо почерпнуты нашими чувствами. Но здесь иной, пожалуй, удивится, почему я, поставив себе целью говорить о способах познания, не упомянул тот великий и, как представляется, главнейший светоч познания — разум, тем более что большинство называют закон природы здравым разумом и диктатом здравого разума. Дело в том, что мы исследуем здесь сами принципы и первоосновы всякого знания и то, каким путем первоначальные понятия и основы знания проникают в наш ум. А они, как мы утверждаем, не воспринимаются разумом, а либо путем инскрипции запечатлеваются в наших умах, либо мы получаем их из традиции, либо они проникают через чувственные восприятия; разум же, эта могущественная способность рассуждения, не может ничего, если у него нет каких-то предпосылок и предварительных данных. Конечно, он использует эти исходные знания для достижения более значительных

К оглавлению

==10

и глубоких результатов, но он не устанавливает их, не закладывает фундамент, хотя нередко воздвигает величественнейшее здание, вознося до неба вершины знания; с равной легкостью кто-нибудь мог бы строить силлогизм без посылок и рассуждать без допущения какой-то предварительно известной истины.

Первое, если говорить об инскрипции. Некоторые полагают закон природы врожденным нам и запечатленным природою в наших душах таким образом, что нет· ни одного входящего в этот мир, чей ум не нес бы на себе запечатленные от рождения знаки, указующие на его долг, кто бы в своей душе не имел этих моральных принципов и жизненных правил, присущих и известных ему с самого рождения, а поэтому нет необходимости искать где-то в другом месте и заимствовать извне нравственные законы, так как у человека в глубине его души всегда раскрыты собственные пандекты, заключающие все его обязанности. Действительно, это легкий и очень удобный метод познания, и судьба рода человеческого была бы весьма счастливой, если бы люди от природы были обучены и воспитаны так, что с самого рождения им было бы невозможно сомневаться в том, что допустимо, а что — нет. В таком случае истинность нашего тезиса становится несомненной: закон природы познаваем благодаря светочу природы. Существует ли в нашей душе такого рода врожденное знание закона природы, становится ли он именно таким путем ведомым человеческому роду, об этом, вероятно, придется поговорить в другой раз. Что же касается настоящего вопроса, будет достаточным доказать, что человек, правильно пользующийся своим разумом и врожденными способностями, которыми он наделен от природы, способен познать этот закон без помощи какого-либо наставника, который бы учил его и разъяснял, в чем состоит его долг. Если же мы докажем, что закон этот познается не обучением, то станет очевидным, что он познается благодаря светочу природы и некоему внутреннему началу: ведь все свои знания человек неизбежно получает либо от других, либо от самого себя.

Второе. Мы отличаем традицию от чувственного восприятия не потому, что приобретенные этим путем знания достигают ума не через чувственное восприятие (ведь мы воспринимаем речь слухом), но потому, что слухом мы воспринимаем только звук, сам же предмет требует веры. Например, если мы верим Цицерону, говорящему о Цезаре, мы верим, что Цезарь, о существовании которого знал

==11

Цицерон, действительно существовал. Итак, я утверждаю, что традиция не является методом познания, благодаря которому нам становится известным закон природы, не потому, что мы не признаем, что какие-то, даже чуть ли не все, знания приходят к нам от родителей, наставников и ото всех тех, кто занят заботой о формировании нравов молодежи и стремится влить в еще не окрепшие души любовь к добродетели и побудить к ее познанию. Ведь все те, кто хоть немного заботится о воспитании молодых людей, полагают, что все усилия следует потратить на то, чтобы не позволить им, слишком склонным к удовольствиям, находящимся в плену у телесных соблазнов, увлекаемым дурными примерами, в изобилии представленными повсюду, пренебрегать здравыми требованиями разума. Поэтому они стремятся заложить основание добродетелей уже в самом раннем возрасте и всеми силами пытаются внушить им уважение и любовь к богу, почтение к старшим, верность слову, правдивость, доброту, щедрость, чистоту нравов и прочие добродетели. Хотя все это является требованием закона природы, мы не отрицаем, что оно может быть передано нам другими; мы настаиваем только на том, что традиция не является первоначальным и надежным способом познания закона природы, так как все услышанное нами от других и принимаемое только потому, что другие называют это нравственным, даже в том случае, если оно дает правильное направление нашим нравам и удерживает нас в рамках долга, все же является для нас указанием других людей, а не разума. И я не сомневаюсь, что большинство людей, удовлетворяясь этими заемными, получаемыми от других правилами нравственности, строит свою мораль по примеру и по представлениям тех людей, среди которых довелось им родиться и воспитываться, и у них нет иного критерия правильного и нравственного поведения, кроме обычаев своей страны и общественного мнения тех людей, среди которых они живут; поэтому-то они, подчиняясь мнению и одобрению других, а не закону природы, менее всего стремятся воспринять закон природы из самого источника и понять, на каких принципах зиждется основание их долга, какие обязательства накладывает, откуда проистекает. А то, что закон природы, в той мере, в какой он является законом, не становится известным нам с помощью обучения, доказывают, как мне кажется, следующее аргументы.

Во-первых, при огромном разнообразии противоречащих друг другу традиций невозможно установить, что есть

==12

закон природы, и очень трудно судить, что — правда, а что — ложь, что есть закон, а что — мнение, что диктует природа, а что — выгода, в чем убеждает разум, а в чем — политика. Ведь поскольку традиции повсюду столь различны, столь явно противоположны и людские мнения столь явно противоречат друг другу, и не только у разных народов, но и в одном и том же государстве (а между тем каждое мнение, усваиваемое нами от других, есть традиция) , поскольку к тому же всякий с ожесточением отстаивает собственное мнение и требует веры только себе, то было бы совершенно невозможным узнать, какая именно традиция диктует нам принципы нашего поведения, если бы только традиция диктовала их, и выбрать из всего многообразия решений истинное, когда вообще нельзя привести какого-либо основания, почему мнение одного о заветах предков более авторитетно, чем другого, утверждающего о том же предмете совершенно противоположное, и почему одному должно больше верить, чем другому, если бы разум в самом предмете сообщения не обнаруживал определенного различия и именно потому принимал одно мнение, а другое отбрасывал, что в одном видел больше, а в другом — меньше очевидности, познаваемой благодаря светочу природы. А это уже, конечно, не есть вера традиции, а суждение о самих вещах, отнимающее у традиции весь ее авторитет. Итак, либо в познании закона природы, передаваемого путем традиции, необходимы разум и его суждение, и тогда традиция вообще не нужна, либо закон природы не может быть познан путем традиции, либо такого закона не существует. Ведь поскольку закон природы повсюду един, а традиции различны, необходимо сделать вывод, что либо закона природы вообще не существует, либо он непознаваем этим путем.

Во-вторых, если мы должны узнавать закон природы из традиции, то это скорее вера, чем познание, ибо зависит больше от авторитета говорящего, а не от очевидности самих фактов, и, таким образом, это скорее закон заимствованный, чем естественный.

В-третьих, те, кто утверждает, что закон природы познается путем традиции, по-видимому, противоречат сами себе. Ведь тому, кто захотел бы оглянуться назад и проследить эту традицию до момента ее возникновения, неизбежно пришлось бы где-нибудь остановиться и обнаружить в конце концов некоего основателя этой традиции, который либо открыл этот закон запечатленным в сердце своем, либо пришел к его познанию путем доказательств,

==13

исходя из чувственно воспринимаемых вещей. Но подобные способы познания в равной мере доступны и остальным людям, и нет необходимости в традиции там, где каждый заключает в себе самом те же принципы познания. Если же этот основатель нашей традиции, просвещенный неким оракулом, вдохновленный божественным духом, поведал этот закон миру, то тем самым этот закон никоим образом не есть закон природы, а есть закон установленный.

Итак, мы приходим к выводу: если существует какой-то закон природы, а этого никто не отрицает, то он как закон не может быть познан путем традиции.

Третий, и последний, способ познания — чувственное восприятие, которое мы рассматриваем как основу познания этого закона. Однако это не следует понимать таким образом, как будто данный закон природы где-то выставлен и мы можем увидеть и прочитать его, или пощупать руками, или собственными ушами услышать его голос. Ведь, коль скоро мы ищем истоки и принципы познания этого закона и то, каким образом он становится известным человеческому роду, я утверждаю, что основание всего этого познания мы извлекаем из тех вещей, которые воспринимаем нашими чувствами. Исходя из них, разум и присущая человеку способность к доказательству в поисках их создателя, опираясь на аргументы, которые представляют материя, движение и видимая структура и организация этого мира, приводят, наконец, к твердому убеждению, что неким творцом всего этого является бог. А отсюда неизбежно проистекает закон природы, которому подчиняется весь род человеческий, как это станет ясным из дальнейшего. Из сказанного же достаточно очевидно, что закон природы может быть познан с помощью светоча природы, ибо всё, что у людей обладает силой закона, должно с необходимостью иметь своим творцом либо бога, либо природу, либо человека. Все, что приказал человек, или все, что повелел бог своим оракулом, все это — установленный закон; закон же природы, коль скоро он не может быть познан путем традиции, может быть познан людьми только с помощью светоча природы.

Против этого нашего положения может легко возникнуть возражение, а именно: если закон природы познается с помощью светоча природы, то каким же образом оказывается там, где все просвещенны (ведь этот внутренний закон внушен от природы всем людям), столько слепых? Как случается, что большинство людей не знают этого за-

==14

кона и почти все толкуют его по-разному, чего, по-видимому, не должно бы происходить, если бы все приходили к его познанию, ведомые светочем природы?

Это возражение имело бы известную силу, если бы мы утверждали, что закон природы записан в наших сердцах. Из этой предпосылки неизбежно следовало бы, что закон этот повсюду понимается одинаково, потому что это один и тот же закон, запечатленный у всех людей и открытый для их понимания. Мы же отвечаем, что наши умственные способности могут привести нас к познанию этого закона, но из этого отнюдь не следует, что все люди обязательно правильно используют эти способности. Природа и свойства фигур и чисел представляются очевидными и, вне всякого сомнения, познаваемыми с помощью светоча природы, однако отсюда не следует, что всякий способный мыслить становится геометром или овладевает глубинами арифметического искусства. Нужны напряженная работа мысли, размышление, настойчивость для того, чтобы кто-то смог, исходя из чувственных и очевидных вещей, путем логических рассуждений проникнуть в их скрытую природу. В недрах земли скрываются богатые жилы золота и серебра, и людям даны руки и силы, которыми они могут быть добыты, и разум, изобретающий машины, однако мы не делаем отсюда вывода, что все люди приобретают это богатство; нужно приняться за работу, ибо только великими усилиями эти богатства, сокрытые в глубокой тьме, могут быть извлечены, они не открываются людям ленивым и бездеятельным, да и не всем, кто ищет: ведь, как мы видим, некоторые попусту тратят свои силы. Поэтому, если даже в делах повседневной жизни мы встречаем весьма мало людей, руководствующихся разумом (ведь люди крайне редко обращаются к самим себе, дабы отсюда извлечь причину, образ и цель своей жизни), не приходится удивляться столь различным суждениям людей об этом законе, далеко не легком для познания, когда большинство, не слишком озабоченное своим долгом, руководствуясь не столько разумом, сколько чужим примером, заветами предков и обычаями страны или, наконец, авторитетом тех, кого они считают благородными и мудрыми, не ищет для себя другого нравственного правила, а довольствуется правилом, заимствованным со стороны, которое легко внушается неосмотрительным людям чужими нравами, чужими представлениями, не требующими какого-либо серьезного размышления или усилия. Таким образом, из того обстоятельства, что очень мало кто из людей не испорчен по-

==15

роками, не беспечен и не ленив и способен правильно пользоваться светочем природы, отнюдь не следует, что закон природы не может быть познан с помощью светоча природы.

III. ЗАПЕЧАТЛЕН ЛИ ЗАКОН ПРИРОДЫ В ДУШЕ ЧЕЛОВЕКА? НЕТ, НЕ ЗАПЕЧАТЛЕН

После того как выше мы доказали, что закон природы существует и что этот закон познаваем с помощью светоча природы, может возникнуть сомнение, что же это за светоч природы, который, освещая все вокруг подобно солнечному свету, сам, однако, остается неведомым, а природа его — скрытой от нас. А так как человек не способен познать ничего, если основание этого познания либо не запечатлено в душе с самого рождения, либо не проникло в нее путем чувственного восприятия, целесообразно исследовать основы этого познания и установить, являются ли души людей при рождении только чистыми досками, которые будут заполнены позднее результатами наблюдений и размышлений, или они несут запечатленными в себе от рождения законы природы, указывающие им их долг. Когда мы спрашиваем, запечатлен ли закон природы в душах людей, мы хотим узнать, существуют ли какие-то моральные принципы, рождающиеся вместе с нашим умом и как бы высеченные в нем, так что они столь же естественны для души и неотрывны от нее, как и сами ее способности — воля и интеллект, и которые, будучи неизменными и всегда ясными, становятся нам известными безо всякого усилия и напряжения мысли. Но в том, что такого рода записи закона природы, запечатленной в наших сердцах, вообще не существует, убеждают следующие аргументы.

Во-первых, остается только словами и никем до сих пор не доказано, хотя над этим трудилось немало людей, утверждение, будто души людей при рождении представляют собой нечто иное, а не чистые доски, способные принять любые знаки, но не несущие ни одного, записанного на них природой.

Во-вторых, если этот закон природы целиком и сразу запечатлевается природой в душах людей при самом рождении, то как же получается, что люди, все до единого обладающие душами, в которых якобы запечатлен этот закон, не приходят тотчас же, безо всяких колебаний к .co

==16

гласию относительно этого закона и не проявляют готовности повиноваться ему? Почему об этом законе они придерживаются столь противоположных взглядов, когда в одном месте нечто рассматривается как требование природы и здравого разума, а в другом — как совершенно иное, когда то, что у одних считается достойным, у других считается позорным, когда одни толкуют закон природы иначе, чем другие, третьи вообще не признают никакого, и все вместе считают его темным? Если кто-нибудь на это ответит (а я знаю, что так отвечают), что этот закон, запечатленный природой в наших душах, или частично стерся, или полностью уничтожен в результате грехопадения первого человека (а этот аргумент большинству людей совершенно неведом, ибо они вообще никогда не помышляли о первом человеке и его грехопадении), то такого рода ответ, не говоря о том, что он имеет малое отношение к философии, менее всего был бы способен разрешить проблему и снять сомнение. Ведь, утверждая, что этот закон, изначально записанный в сердцах людей, был уничтожен, они неизбежно утверждают одно из двух, а именно что этот закон природы или частично утрачен, т. е. некоторые из его требований исчезли, или же утрачены все его требования. Если некоторые требования этого закона совершенно стерлись в человеческих сердцах, то оставшиеся либо одинаковы для всех, либо различны. Если они одинаковы для всех, тогда все люди, где бы они ни жили, легко пришли бы к соглашению относительно них, поскольку их легко познать, а между тем мы не видим ничего подобного. Если же утверждают, что сохранившиеся в человеческих душах (animis) требования природы неодинаковы и эти запечатленные в человеческих душах при рождении принципы различны у разных людей, то я хочу спросить, в чем причина этих различий, коль скоро природа в своих творениях остается всюду той же самой, неизменной и единообразной? Кроме того, разве не представляется нелепым утверждение, что человеческие умы в самих основаниях отличаются друг от друга? Каким же тогда образом можно было бы познать закон природы и определенные принципы справедливости и порядочности, если мы однажды допустим, что в разных людях заложены различные и неодинаковые требования природы и принципы поведения? Если же они утверждают, что этот изначально запечатленный в людских умах закон уничтожен совершенно, тогда где же тот закон который мы ищем? В таком случае пока его не будет, если только мы, отка-

==17

завшись от инскрипции, не найдем другого принципа его познания.

В-третьих, если этот закон был записан в умах людей, то почему же маленькие дети, необразованные люди и дикие народы, живущие, как говорят, без всякой организации, без законов, без всякого образования, следуя лишь природе, не знают и не понимают лучше всех остальных этого закона? Ведь они абсолютно свободны от привходящих понятий, способных увлечь умы с правильного пути, они не испытывают влияния чужих мнений, заимствованных извне, которые могут или исказить, или стереть из памяти, или совершенно уничтожить требования природы, и они не имеют иных наставников, кроме самих себя, и не следуют ничему, кроме природы. Если бы закон природы был записан в сердцах людей, то, надо полагать, он обнаруживался бы среди этих людей без подчисток и описок. Но как далеки от добродетели нравы этих людей, как чужды они всякой гуманности! Нигде нет такого обмана, нигде нет такого коварства, такой звериной жестокости, когда людей приносят в жертву богам и своему гению, умилостивляя их кровью собрата! Обо всем этом легко может узнать всякий, кто познакомится с историей Старого и Нового Света и описаниями путешествий, и никто не поверит, что у этих диких и нищих народов лучше всего известен и соблюдается закон природы, потому что среди большинства их невозможно обнаружить и малейшего следа благочестия, кротости, верности, целомудрия и прочих добродетелей, а вся их жизнь проходит в грабежах, воровстве, прелюбодеянии и человекоубийстве. Следовательно, закон природы, вероятно, не записан в человеческих сердцах, если те, кто не имеет иного проводника, кроме самой природы, в ком требования природы никак не нарушены установленными моральными нормами, живут, не ведая никакого закона, как будто бы и вообще никакого понятия правды и чести не должно быть.

Я допускаю, что среди более цивилизованных народов, испытавших влияние образования и морали, существуют некие определенные и несомненные моральные представления, которые они сами признают за закон природы и убеждены, что они запечатлены природою в их сердцах, однако далеко не уверен, что они восприняты от природы, а не проистекают из какого-то иного источника. Эти представления, быть может, и содержат какие-то наставления природы, однако они становятся известными не от природы, а от людей. Ведь эти представления о правде и чести,

==18

столь дорогие для нас, в большинстве своем принадлежат к тем, которые еще в самом раннем детстве, еще прежде, чем мы сможем каким-то образом судить о них или понять, как они приходят к нам, постепенно, капля за каплей вливаются в наши еще не подготовленные умы родителями или нашими наставниками и другими людьми, с которыми нам приходится общаться. Убежденные, что все это способствует формированию нравственной жизни, они, быть может сами воспитанные в том же духе, стремятся вложить эти представления в не окрепшие еще души детей как необходимые для нравственной и счастливой жизни. В этом отношении особенно предусмотрительны и настойчивы те, для кого на этих нравственных основаниях зиждется вся надежда на достижение жизни будущей. И наконец, поскольку эти представления таким вот образом, незаметно для нас самих, проникают в наши беспечные умы, пуская корни в наших сердцах (а мы между тем и не знаем, как и когда это случается) и укрепляя свой авторитет единодушным одобрением и согласием всех людей, с которыми общаемся, мы сразу полагаем необходимым сделать отсюда вывод, будто эти представления запечатлены в наших сердцах богом и природой, ибо не видим иного источника их происхождения. Утверждая их в повседневной практике в качестве жизненных правил, мы не были бы уверены в жизни будущей и раскаивались бы в прошедшей, если бы усомнились в том, что правила эти есть закон природы: ведь неизбежно пришлось бы сделать вывод, что если то, чему мы следовали до сих пор, не есть закон природы, значит, мы жили дурно и бессмысленно. Именно поэтому мы так дорожим этими первыми юношескими представлениями, внушенными нам другими людьми, высоко их ценим, упорно верим в них, не позволяем кому-либо усомниться в них и, утверждая их как принципы, не разрешаем самим себе ни сомневаться в них, ни обсуждать их с несогласными — ведь мы же считаем их принципами! Отсюда ясно, что может существовать многое, что иной сочтет запечатленным в своем уме природою, однако же происходящее из других источников, и отсюда не следует, что все, во что мы готовы верить и считать неким принципом, источник которого нам тем не менее неведом, и есть закон природы, запечатленный природою в наших сердцах.

В-четвертых, если закон природы запечатлен в наших сердцах, то почему же глупцы и сумасшедшие не имеют о нем никакого понятия? Ведь, как утверждают, он непо-

==19

средственно запечатляется в самих душах, которые менее всего зависят от конституции и структуры телесных органов, а только она, как известно, и отделяет немудрых от мудрых.

В-пятых, если бы закон природы был запечатлен в наших сердцах, то следовало бы заключить, что спекулятивные принципы запечатлены точно так же, как и практические, что, однако, как мне кажется, вряд ли доказуемо. Ведь если бы мы захотели вспомнить основополагающий и знаменитый научный принцип: для одной и той же вещи невозможно одновременно и быть и не быть, мы бы легко поняли, что эта аксиома не запечатлена в наших сердцах природой и никем не принимается как допущение до тех пор, пока она или не становится известной от другого, или не будет доказана путем индукции и наблюдения над отдельными фактами, что и является подлинным методом установления аксиом. Таким образом, ясно, что никакие принципы, ни спекулятивные, ни практические, не запечатлены природой в наших душах.

IV. МОЖЕТ ЛИ РАЗУМ ЧЕРЕЗ ЧУВСТВЕННОЕ ВОСПРИЯТИЕ ПРИЙТИ К ПОЗНАНИЮ ЗАКОНА ПРИРОДЫ? ДА, МОЖЕТ

Выше мы доказали, что закон природы может быть познан с помощью светоча природы. А так как этот светоч природы, который только и направляет нас, вступающих на свой жизненный путь, и через все повороты и изгибы этого пути, порожденные исполнением нашего долга, давая возможность нам миновать и острые камни порока, и мрачные закоулки заблуждений, выводит нас к той вершине добродетели и счастья, куда призывают боги и куда устремлена природа, так как, повторяю, светоч этот скрыт во тьме и, по-видимому, познать, что он представляет собой, много труднее, чем то, куда он ведет, весьма важно рассеять эту тьму и вместе с тем не остаться слепыми при свете солнца. Действительно, нам подобает пользоваться этим светом не только для удовлетворения жизненных потребностей и освещения пути, уподобившись скоту, но и глубже исследовать, что есть этот светоч, каковы его природа и смысл. Поскольку же этот светоч природы (как было показано в другом месте) не есть ни традиция, ни некий внутренний моральный принцип, записанный природой в наших умах, не остается ничего иного, как при-

К оглавлению

==20

знать светочем природы разум и чувственные ощущения. Только эти две способности, по-видимому, формируют и образовывают ум человека и обеспечивают то, что составляет собственно функцию этого светоча: дать возможность вещам, иначе совершенно неизвестным и кроющимся во тьме, предстать перед разумом и быть познанными и как бы воочию увиденными. И коль скоро эти две способности взаимно помогают друг другу, когда чувство дает разуму идеи отдельных чувственно воспринимаемых вещей и предоставляет материал для мышления, разум же, напротив, направляет чувственное восприятие, сопоставляет между собой воспринятые от него образы вещей, формирует на их основе другие, выводит новые, то нет ничего столь темного, столь скрытого, столь недоступного никакому чувственному восприятию, чего бы не смог постичь путем мышления и рассуждения вооруженный этими способностями всепостигающий разум. Если убрать одну из этих способностей, другая оказывается совершенно бесполезной. Лишенные разума, обладая одними лишь чувствами, мы едва ли достигнем уровня животных, потому что и свинья, и обезьяна, и многие другие четвероногие остротой чувственного восприятия намного превосходят людей. Без помощи же и поддержки чувств разум может сделать не больше, чем рабочий в темной комнате с закрытыми окнами. Если от чувств не будут переданы разуму образы вещей, то не будет и никакого материала для мышления и ум сможет сделать для развития познания не больше, чем архитектор для постройки дома, лишенный камней, бревен, песка и прочего строительного материала. Под разумом мы здесь понимаем не некие нравственные принципы или какие-либо суждения, заложенные в душе, согласие с которыми наших действий и жизненных поступков мы называем согласием со здравым разумом; ведь такого рода здравый разум и есть уже сам познанный закон природы, а не способ или светоч природы, благодаря которому он познается; и это только объект разума, а не сам разум, т. е. истины, которые разум ищет и исследует как необходимые для правильного направления жизни и формирования нравов. Разум же берется здесь как дискурсивная способность души, которая продвигается от известного к неизвестному и выводит одно из другого в четкой и правильной последовательности суждений. Это и есть тот разум, с помощью которого человечество пришло к познанию закона природы. Основание же, на котором строится все это познание, которое разум возводит ввысь

==21

и поднимает до самого неба, составляют объекты чувственного восприятия; ведь чувства самыми первыми дают и проводят в потаенные глубины ума весь первоначальный материал мышления, ибо всякая мысль идет от уже познанного, от определенных данных, и ум, не обладая определенной, уже установленной и познанной истиной, способен к мышлению и рассуждению ничуть не лучше, чем какое-либо самое быстрое из четвероногих способно двигаться и перемещаться, не имея прочной почвы под ногами. Я согласен, что разум достиг удивительных успехов при исследовании математических наук, но там все зависит от линий, воздвигается на плоскости и обладает телом как основанием, на которое он опирается. Ведь математика требует, чтобы все объекты ее операций, а кроме того — общие принципы и аксиомы были уже даны, а не открывает и не доказывает их. Точно таким же методом пользуется разум в изложении и исследовании других наук и в их развитии и совершенствовании. И если существуют вещи скрытые, возвышенные и достойные, открытию коих подивился бы сам разум, прославляя и распространяя их повсюду, все же нет такой спекулятивной науки, сколько бы мы их ни назвали, в которой бы всегда нечто не предполагалось, не считалось бы данным и не заимствовалось бы от чувственных восприятий. Любое наше представление о душе и о теле всегда строится на каких-то материальных предпосылках, и точно так же происходит в знаниях практических и моральных, где разум требует для себя тех же предпосылок. Чтобы понять, как чувства и разум, взаимно помогая друг другу, могут привести нас к познанию закона природы, нужно допустить некоторые предпосылки, необходимые для познания этого закона. Поэтому, чтобы каждый понимал, что он подчинен закону, необходимо, во-первых, заранее знать о существовании некоего законодателя, т. е. некоей высшей власти, которой мы по праву подчиняемся. Во-вторых, нужно также знать о существовании некоей воли этой высшей власти относительно того, что нам следует делать, т. е. знать, что этот законодатель, кто бы он в конце концов ни был, хочет, чтобы мы что-то делали, а чего-то не делали, и требует от нас, чтобы наши жизненные принципы были согласны с его волей. В дальнейшем станет ясным, что дают чувственные восприятия, а что — разум для того, чтобы стали известны эти две предпосылки, необходимые для познания закона природы.

Итак, во-первых, мы говорим, что из чувственного опыта очевидно существование в природе чувственно вос-

==22

принимаемых вещей, т. е. что действительно существуют тела и их свойства, а именно: легкость, тяжесть, тепло, холод, цвета и прочие качества, доступные чувственному восприятию, и все они каким-то образом могут быть сведены к движению; существует и этот видимый мир, устроенный с удивительным искусством, изумительно стройный, частью которого являемся и мы, род человеческий; ведь мы видим, как в вечном и неуклонном движении обращаются светила, катятся в моря реки и в строгом порядке следуют одно за другим времена года и сами годы. Всему этому в бесконечному множеству других вещей учат нас чувства.

Во-вторых, мы говорим, что ум, тщательно обдумав и взвесив про себя всю громаду этого мира, рассмотрев облик, порядок, красоту и движение чувственно воспринимаемых вещей, переходит затем к исследованию их происхождения: какова причина, кто был создателем столь замечательного творения, поскольку совершенно ясно, что такое точное, такое совершенное и мастерски выполненное творение не могло образоваться случайно и вдруг. Отсюда мы приходим к выводу, что должен существовать могучий и мудрый создатель всего этого, сотворивший и сформировавший весь этот мир и нас, людей, отнюдь не худшую его часть. Ведь все остальное множество неодушевленных вещей и животных не способно создать человека, намного более совершенного, чем они, как и сам человек не может создать самого себя. То, что мы не обязаны своим происхождением самим себе, очевидно уже не только из того, что ничто не является причиной самого себя, ибо эта аксиома не мешает нам верить, если мы хотим признать существование бога, в существование чего-то, не происходящего из другого, но еще и потому, что человек не обнаруживает в себе всех тех совершенств, которые он может помыслить; ведь (не говоря уж о совершенном познании мира и о превосходстве над природными вещами) если бы человек был творцом самого себя, способным дать себе бытие, включить себя в мир природы, он дал бы своему существованию вечную продолжительность, ибо невозможно представить что-либо столь враждебное, столь недружественное себе, что, имея возможность дать себе существование, не пыталось бы и сохранить его или по прошествии ничтожно краткого жизненного пути легко готово было бы расстаться с жизнью, без которой невозможно ни сохранить все остальное дорогое, полезное, приятное, счас-тливое, ни обрести вновь. Действительно, меньше или по крайней мере столько же могущества требуется для сохра-

==23

нения чего-то, чем для создания, и тот, кто в любой момент может повелеть возникнуть чему-то, способен и заставить это в любой момент исчезнуть. Из этого необходимо следует, что существует иной, отличный от нас, более могущественный и мудрый творец, способный по своему усмотрению создать нас, сохранить или уничтожить. Опираясь на эти положения, вытекающие из свидетельств чувств, разум властно заявляет нам, что существует некая высшая власть, которой мы по праву подчиняемся, т. е. бог, обладающий по отношению к нам справедливым и необоримым могуществом, который по своему желанию может и возвысить нас, и повергнуть в прах, своею волей может сделать нас счастливыми или несчастными; а так как он сам создал душу и с удивительным искусством устроил тело, он ясно видит все способности, все силы, скрытое устройство и природу того и другого и может исполнить душу печалью или радостью, тело — страданием или наслаждением, вознося их к величайшему блаженству или обрекая на несчастия и наказания. Отсюда совершенно ясно, что разум, следуя за чувствами, указывающими ему путь, способен подвести нас к познанию законодателя, или некой высшей силы, которой мы необходимо подчиняемся, что и является первым требованием, необходимым для познания какого-либо закона. Я знаю, что одни пытались доказать существование божественной силы, руководящей миром, опираясь на свидетельства совести8, другие — идеи бога, представляющейся врожденной нам9. Оба этих метода, бесспорно, доказывают существование бога, хотя аргументация и того и другого не получает всю свою силу от наших врожденных способностей, т. е. от чувства и разума, оперирующих с чувственно воспринимаемыми вещами и выводимыми из них основаниями для доказательств (что, быть может, станет ясным всякому, кто внимательнее рассмотрит этот вопрос). Однако для подтверждения истинности нашего доказательства достаточно того, что человек с помощью чувств и разума способен прийти к познанию некоего высшего божества, как мы это показали выше. Я бы в данный момент не хотел говорить о том, что есть основания сомневаться, присуща ли от природы эта идея бога всем людям, ибо, если верить путешественникам, на земле существуют некоторые племена, вообще не признающие никакого божества, как о том свидетельствуют описания их путешествий, в то время как нигде нет народа, сколь угодно варварского и лишенного всякой человечности, который бы не радовался чувственным удовольст-

==24

виям и не превосходил бы животных разумом и способностью к рассуждению, хотя, быть может, и недостаточно развивал эти врожденные способности учением; все люди, где бы они ни жили, способны от природы познать бога в его творениях, если только они не станут пренебрегать этими врожденными способностями и не посчитают недостойным следовать туда, куда ведет их природа. Итак, ясно, что люди способны из существования чувственно воспринимаемых вещей заключить о существовании некоего могучего и мудрого творца, обладающего правом и властью над людьми; разве кто-нибудь станет отрицать, что глина подчиняется воле гончара и что та же рука, которая сделала сосуд, может разбить его?

Во-вторых, если свидетельства чувственных восприятий приводят нас к заключению о существовании некоего создателя всего бытия, которого необходимо признать не только могущественным, но и мудрым, из этого далее следует, что он сотворил этот мир не напрасно и не случайно; ибо противоречило бы столь великой мудрости творить безо всякой определенной цели; и человек, зная, что он одарен быстрым, восприимчивым, всеобъемлющим, гибким, наделенным способностью мыслить и познавать умом, а кроме того — проворным, способным по воле ума двигаться в любом направлении телом, не может поверить, что все это, предназначенное для деятельности, дано ему, чтобы ничего не делать, что он наделен всеми этими способностями, чтобы тем великолепнее бездельничать и пребывать в бездействии. Отсюда совершенно ясно, что бог хочет от человека, чтобы тот что-то делал, а это и есть второе требование, необходимое для познания какого-либо закона, а именно воля высшего могущества относительно того, что мы должны делать; иными словами, бог хочет, чтобы мы что-то делали. А. что именно должны мы делать, отчасти можем понять, исходя из цели всех вещей, которые, получая свое происхождение от божественной воли и будучи творениями наисовершеннейшего и наимудрейшего мастера, по-видимому, не предназначены им ни для какой иной цели, кроме его собственной славы, к которой должно быть направлено все. Отчасти же мы можем понять, в чем смысл наших обязанностей и четкие правила, их регулирующие, из конституции самого человека и тех способностей, которыми он наделен. Ведь если человек создан не случайно и не зря одарен этими способностями, которые и могут и должны быть использованы, то это и представляется тем делом человека, для совершения которого он

==25

создан природой; иначе говоря, обнаруживая в себе способность чувственного восприятия и разум, человек чувствует себя способным и готовым созерцать творения бога и его мудрость, проявившуюся в них, а посему воздавать почести и возносить хвалу и славу, которая была бы наидостойнейшей столь великого и благого творца. Далее, он чувствует, что его побуждают объединяться с другими людьми и поддерживать это жизненное сообщество не только жизненный опыт и необходимость, но жить в обществе его заставляет и некая природная склонность, и он обязан сохранять и поддерживать это сообщество как самого себя благодаря дару речи и языку, которыми он наделен. Поскольку к исполнению этой стороны своих обязанностей человек весьма настойчиво побуждается неким внутренним стимулом и пока еще не нашлось никого, кто бы захотел пренебречь собой и отречься от себя, и в этом отношении, быть может, все слишком уж внимательны, то нет необходимости долее задерживаться на этом. Однако, быть может, в другом месте представится возможность поговорить отдельно о каждом из этих трех пунктов, охватывающих все обязанности человека в целом .

V. МОЖНО ЛИ ПОЗНАТЬ ЗАКОН ПРИРОДЫ. ИЗ ОБЩЕГО СОГЛАСИЯ ЛЮДЕЙ? НЕТ, НЕЛЬЗЯ

«Глас народа—глас божий»—сколь неверно, сколь лживо это утверждение, какими несчастьями чревато оно, с какими партийными пристрастиями, с каким жестоким умыслом бросали в толпу эту зловещую поговорку еще совсем недавно, мы, во всяком случае, убедились на слишком несчастных примерах, так что, если бы мы захотели прислушаться к этому гласу как к глашатаю божественного закона, мы в результате потеряли бы веру в существование бога. Существует ли что-нибудь столь нечестивое, столь безбожное, столь противоречащее всякому праву, божественному и человеческому, к чему когда-нибудь не призывала безумная толпа в своем согласии, или — лучше — сговоре? Мы знаем, что это приводило к разграблению храмов божьих, к безудержной дерзости и гнусности, к попранию законов, к низвержению монархов. И уж если это действительно глас божий, то он полностью противоречит первому слову: «Да будет...»", которым был создан и выведен из небытия этот прекрасный мир. И бог мог бы сказать подобное людям только в том случае, если бы он

==26

Страница рукописи Локка

желал вновь обратить все в хаос; поэтому напрасно стали бы мы искать в согласии людей требования разума или декреты природы.

О согласии людей можно говорить с разных точек зрения. Прежде всего его можно разделить на «установленное» и «естественное».

«Установленным» мы называем такое согласие, которое рождается из соглашения (pactum), либо молчаливого, являющегося результатом соображений общей человеческой пользы или необходимости, как, например, о свободе передвижения послов, о свободе торговли и прочем в том же роде, либо выраженного словесно, как, например, об установлении границ между соседними народами, о запрещении покупать и ввозить те или иные товары и о многом другом. Оба эти вида согласия, целиком являясь результатом соглашения и не вытекая из какого-либо природного принципа, ни в коей мере не доказывают существования закона природы. Например, то, что согласие о принятии послов, имеющее силу почти у всех народов, является установленным и не предполагает никакого закона природы, ясно уже из того, что по закону природы все люди — друзья между собой и объединены общими инте-

==27

ресами, если только, как это утверждают некоторые, общими для всех людей в природном состоянии не являются война и взаимная постоянная и непримиримая ненависть 12. Но последуем ли мы первой или второй точке зрения, будем ли мы утверждать, что люди враждебны или дружественны друг другу,— закон природы все же не сможет дать нам никакого объяснения, почему передвижение или вообще положение посла чужих народов должно быть более безопасным, чем любого частного лица, если только не считать, что это есть результат молчаливого соглашения людей, рожденного необходимостью, например соображением, что несправедливо отторгнутое предпочтительнее требовать с помощью одного лица, чем открытого насилия, совершаемого многими. И хотя закон природы вообще равно запрещает без причины оскорблять и подвергать насилию кого бы то ни было, будь то частное лицо или посол, однако я согласен, что, предполагая существование подобного соглашения, насилие над послом есть большее преступление, чем насилие над любым частным лицом, ибо в таком случае совершается двойное преступление: наносится оскорбление и нарушается слово. Поэтому то, что у людей посол считается персоной более неприкосновенной, чем любое частное лицо, не есть санкция закона природы, ибо этот закон и не предписывает, и не позволяет людям пылать ненавистью друг к другу и быть разделенными на враждебные государства. Да и само это так называемое установленное согласие вовсе не так велико в других вопросах, чтобы распространяться на все народы. Ведь то, что у соседствующих и близких друг другу народов Европы, быть может, считается разумным и принимается всеми, народы Азии и Америки, отделенные от нас огромными расстояниями и не знакомые с нашими нравами и представлениями, могут совершенно игнорировать, не ставить ни во что и не считать себя связанными этими законами. Таким образом, все это согласие, являющееся результатом соглашения, не доказывает существования закона природы и скорее должно быть названо международным правом, возникающим не по велению закона природы, а из убеждения в общей пользе для всех.

Во-вторых, «естественное» согласие, к которому побуждает людей некий природный инстинкт, не нуждающийся ни в каком договоре, может быть трояким: 1) согласие в отношении нравственности, или поступков, т. е. того, что касается нравов и поведения человека в общественной жизни;

==28

2) согласие в отношении мнений, с которыми люди могут соглашаться по-разному: одни — поддерживая твердо и безусловно, другие — слабо и колеблясь; 3) согласие в отношении принципов, а именно таких, с которыми любому здравомыслящему человеку легко согласиться и ни одному разумному человеку, понявшему их границы, не пришлось бы сомневаться в их истинности.

Итак, прежде всего мы утверждаем, что согласие в вопросах нравственности отнюдь не доказывает существования закона природы, ибо, если бы пришлось оценивать справедливость и право по меркам человеческой практики, больше не существовало бы ни нравственности, ни порядочности. Какая низость не стала бы не только позволенной, но и неминуемой, если бы закон устанавливало для нас поведение большинства, в какой позор, в какую мерзость и всевозможные нравственные пороки не ввергнул бы нас закон природы, если бы пришлось следовать большинству? И среди культурных народов, воспитанных в определенных законах, признаваемых всеми, которым они с готовностью подчиняются, мало найдется людей, кто своим образом жизни не оправдывал бы пороков и дурным примером не толкал бы постоянно других к заблуждениям, кто не являл бы нам во множестве примеров своего морального падения? До такой степени всевозможные пороки разрослись среди людей, распространились по всему миру, примешались ко всему существующему. Уже в прошлом люди были столь искусны в порче собственных нравов, столь разнообразны были их пороки, что потомкам не осталось возможности бы придумать и прибавить к ним что-нибудь еще, так что невозможно никому совершить какое-нибудь преступление, подобного которому не существовало бы ранее. Поэтому всякий, кто хочет создать правила нравственности по мерке такого рода согласия относительно человеческой деятельности и отсюда вывести закон природы, похож на того, кто старается сойти с ума, сохранив рассудок. Таким образом, никто не пытался построить закон природы на основании этого печально знаменитого согласия людей между собой. Однако можно говорить, что закон природы следует выводить не из нравов, а из мнений людей: не поведение людей в жизни, а души их должны мы исследовать, ибо именно там записаны декреты природы, там кроются нравственные правила и те принципы, которые не могут быть разрушены нравами, а так как они одинаковы для всех, то и не могут иметь иного создателя, кроме бога и природы. И именно поэтому.

==29

этот внутренний закон природы, столь часто отрицаемый вашими нравами, признается человеческой совестью, и даже те, кто поступает несправедливо, в душе знают, что такое справедливость. Перейдем же теперь к тому виду согласия, который мы надеемся обнаружить в людских

мнениях.

Итак, мы говорим, во-вторых, что не существует универсального и общего согласия между людьми по вопросам морали, а кроме того, если бы и существовало постоянное и единодушное согласие всех людей, где бы они ни жили, относительно должного, из этого, однако, нельзя ни вывести, ни познать с несомненностью закон природы.

Во-первых, не существует общего согласия среди людей относительно того, что есть нравственность. И здесь, прежде чем перейти к частностям, я хочу лишь сказать, что, пожалуй, нет ни одного порока, ни одного нарушения закона природы, ни одного гнусного и безнравственного деяния, которые бы не только совершались где-то на земле людьми, но и не освящались авторитетом государства и общественными нравами, а это легко сможет заметить всякий, кто обратится к мировой истории и познакомится с людскими деяниями: он увидит, что не существует ничего столь позорного по своей природе, что где-то или не было бы освящено религией, или не почиталось бы доблестью и не превозносилось бы до небес. Отсюда легко понять, каковы были представления людей об этом предмете, если они полагали, что подобным образом они свято чтут богов или становятся благодаря этому героями. Ведь если, не говоря уже о различных народных религиях, из которых одни вызывают смех своими священнодействиями, другие нечестивы в своих обрядах и чудовищны самим своим культом, одно упоминание о которых приводит остальные народы в ужас, заставляя их верить, что подобные обряды, явно противоречащие самому закону природы, должны быть искуплены новыми жертвами, повторяю, если, не говоря об этом,— тем более что, как мы знаем, религия открывается людям не с помощью светоча природы, а через божественное откровение,— мы захотим рассмотреть отдельные виды добродетелей и пороков, а никто не сомневается, что это и есть сам закон природы, то легко обнаружим, что нет такого, о котором люди бы не придерживались противоположных мнений, подтверждаемых общественным авторитетом и обычаями. Так что если бы согласие людей пришлось признать за критерий нравственности, то это означало бы, что закон природы либо во-

К оглавлению

==30

обще не существует, либо он различен в разных местах — то, что в одном месте почиталось бы нравственным, в другом считалось бы позором и сами пороки превратились бы в обязанности. Но с этим никто не согласится. Ведь пока люди, подчиняясь своим представлениям, совершали по обычаю своего народа нечто, что другим, быть может и не без основания, показалось бы недостойным и нечестивым, они считали, что не нарушают закона природы, но наоборот — соблюдают его, и не чувствовали никаких угрызений совести и того «внутреннего бича», который всегда терзает и мучает людей, сознающих за собой преступление, полагая, что, каков бы ни был их поступок, он не только позволителен, но и похвален. Отсюда с очевидностью можно сделать вывод не только о том, каковы были нравы людей, но и каковы были их нравственные взгляды.

А как оценивать нам представления людей о справедливости, этом главном законе природы, на котором зиждется всякое сообщество? Мы знаем от достойных доверия писателей, что целые народы занимались пиратством и разбоем. «Для древних разбойничать было не позорно, а похвально»,— свидетельствует в своих схолиях к Гомеру Дидим 13. «У древних египтян, а это был народ весьма хитроумный в изобретении всякого рода искусств и проницательный в исследовании и познании природы, все виды воровства считались дозволенными и похвальными»,— утверждает Аристон, цитируемый А. Геллием14. «У лакедемонян, людей рассудительных и смелых (а ведь жили они не так давно, как египтяне), по словам немалого числа весьма достойных авторов, также существовали право и обычай воровать»,— говорит тот же Геллий15. Да и сами римляне, явившие, как говорят, всему миру примеры добродетелей, чем стяжали себе почести, триумфы и немеркнущую память, если не воровством и грабежами, которыми опустошили всю вселенную? Чем иным была прославляемая с таким восторгом их знаменитая доблесть, чем иным, повторяю, если не насилием и несправедливостью? И такое несоответственное понимание справедливости не исчезло до нашего времени, если до сих пор у множества народов грабить, обманывать, нарушать слово, похищать, силою оружия захватывать столько, сколько сможешь, почитается настоящей доблестью и истинной славою и причисляется к величайшим добродетелям полководца. Они уверены, что справедливость такова, какой они ее себе воображают: слепая и вооруженная мечом. Катон говорил: «Мелкие воры влачат жизнь в темнице за-

==31

ключениыми в оковы, а грабители государства процветают в золоте и пурпуре»16.

Ну а что должны мы думать о целомудрии и чистоте? Если у ассирийцев женщины присутствовали на пирах совершенно обнаженными на глазах у всех и это считалось похвальным, у других народов позорным считается, если женщина, хотя бы и одетая, появится в общественном месте или откроет лицо и ее увидят незнакомые люди. У иных народов незамужним девушкам позволено вступать в связь с кем угодно, поскольку считается, что целомудрие надлежит только замужним и только брак способен обуздать женскую распущенность. Другие же освящают брачное ложе прелюбодеянием и брачные факелы разжигают пламенем разврата, когда новобрачная принимает всех гостей и в первую ночь насчитывает столько же любовников, сколько Мессалина17. Есть и третьи, у которых в одном случае государю, в другом — жрецу принадлежит право лишить девственности невесту. «Гараманты в Эфиопии не знают моногамии, но там всем позволено безо всякого разбора вступать в связь друг с другом»,— говорит Солин18; а П. Мела19 подтверждает существование у них этого позорного обычая: они чтут мать богов такими обрядами, которые оскорбили бы матрону; я уже не говорю о полигамии, которая у одних рассматривается как право, у других — как преступление, у одних она установлена законом, у других — наказывается смертью.

А что сказать о почтении к родителям, если находятся целые племена, у которых взрослые дети убивают родителей, где дети с большей жестокостью, чем сами Парки20, отнимают дарованную судьбой жизнь, где не только всем назначена смерть, но и предопределен точный час смерти и где не приходится долго ждать поздно наступающего дня медленно приближающейся дряхлой старости, где каждый является палачом собственному родителю и отцеубийство почитается проявлением долга благочестия. «У сардов есть закон,— говорит Элиан,— чтобы дети ударом дубины убивали состарившихся родителей и хоронили их, полагая позорным, если глубокий старец все еще живет»21. И там же он говорит, что дербики22 убивают всех достигших семидесяти лет; другие столь же жестоко относятся к своим детям, выбрасывая, если им заблагорассудится, новорожденных, и кажется, что они только для того дали им жизнь, чтобы отнять ее; есть и такие, что вообще не признают потомство женского пола как чужое им и противоестественное, покупая себе жен соседей для приобретени

==32

потомства, так что эти люди вовсе не считают себя связанными законом, который природа, по-видимому, утвердила даже в душах животных, и жестокостью превосходят диких зверей.

Если и существует какой-то представляющийся всем самым священным закон природы, к соблюдению которого род человеческий побуждается как некиим природным инстинктом, так и соображениями собственной выгоды, то это, конечно, закон самосохранения, который некоторые считают на этом основании самым главным и фундаментальным законом природы. Но сила обычая и представлений, диктуемых традицией народа, такова, что она вооружает людей даже против самих себя, заставляя их накладывать на себя руки и с такой же настойчивостью искать смерти, с какой другие стремятся избегнуть ее. Есть подданные, которые не только чтут и защищают государя при жизни, но и следуют за ним, когда он умирает; есть слуги, которые сопровождают своих господ в царство теней и готовы повиноваться им даже там, где все равны. И столь отважны не только мужчины, более смелая часть человечества; у индусов, например, невоинственный и робкий женский пол отважно презирает смерть и следует за умершим супругом в пламя костра, дабы разделить с ним смерть, позволяя брачным факелам угаснуть, лишь превратившись в пламя погребального костра, и в самой могиле предпочитают они обрести вновь брачные покои, а не быть обреченными на вдовство и скорбь о супруге. Свидетельство этому приводит Мандельсло в недавно вышедшем ««Путешествии» Олеария» 23. По его рассказу, он собственными глазами видел молодую красивую женщину, которую после смерти ее мужа никакие просьбы и слезные мольбы друзей не могли удержать от добровольной смерти, и в конце концов спустя шесть месяцев принудительной отсрочки она, с разрешения правителя, одетая в свадебный наряд, торжественно, со счастливым выражением лица поднялась на костер, сооруженный на площади, и ликуя погибла в огне.

Долго было бы перечислять все. И не следует удивляться столь противоположным представлениям людей о справедливости и нравственности, если они расходятся в самих принципах и сомневаются в существовании самого бога и бессмертия души. И хотя это, строго говоря, не моральные категории и не законы природы, однако они, по-видимому, должны быть необходимыми предпосылками существования закона природы, ибо нет закона, если нет

2 Джон Локк, т. 3

==33

законодателя, и закон не имеет смысла, если не существует кары. Ведь некоторые народы Бразилии и жители Салданип24 вообще не признают и не чтят бога, как утверждают те, кто посетил эти места. Но даже если никогда не существовало человека, лишенного разума и человечности настолько, чтобы вообще не признавать никакого божества, чем, скажите, лучше политеизм? Чем являются представления о богах греков, римлян и всего языческого мира? Они выдумали себе множество богов, дерущихся друг с другом, как это происходило во время Троянской войны, испытывающих друг к другу различные чувства, жестоких, вороватых, прелюбодействующих. Неудивительно поэтому, если они не могли из воли подобных богов вывести обоснование своего морального долга. Каким жизненным правилам могла бы научить религия, где каждый по собственному усмотрению избирает себе бога и культ, где божества произрастают на земле и ежегодно можно собирать их жатву, где божеских почестей удостоились бык и собака? Так почему же мы удивляемся, если такого рода согласие людей относительно богов вообще ничем не помогает нравственному воспитанию? Разве эти люди не являются атеистами, только называющимися другими именами? Ведь одинаково невозможно, чтобы существовало или мыслилось множество богов, как и то, чтобы вовсе не существовало бога, и тот, кто умножает число богов, уничтожает божество вообще. Ничего не даст вам и обращение к культурным народам или к здравомыслящим философам, если для иудеев все остальные народы представляются язычниками и неверными, для греков — варварами, если Спарта, ее суровый народ оправдывает воровство, а римская религия — нечестивые жертвоприношения Юпитеру Латийскому. Что пользы обращаться к философам? Если Варрон25 приводит более двухсот их мнений о том, что есть высшее благо, и, следовательно, не может быть меньшим и число мнений о пути, ведущем к счастью, т. е. о законе природы, а такие философы, как Диагор из Мелосса, Феодор из Кирены и Протагор26, запятнали себя атеизмом. Если же мы обратимся к исповедующим христианскую религию, что придется нам думать о тех, кто разрывает самую великую связь, объединяющую род человеческий, утверждая, что не следует соблюдать слова, данного еретикам, т. е. тем, кто не признает владычества папы и образует собственное сообщество? А если иной раз они считают все же необходимым соблюдать слово, данное согражданам, то уверены, что с чужестранцами позволены

==34

и обман и коварство. Ну а что же мудрейшие среди греков и римлян Сократ и Катон (чтобы не приводить других примеров)? Они впустили в свои спальни чужих людей, уступили друзьям своих жен, стали прислужниками чужой похоти . Все это делает совершенно ясным, что из того согласия, которое существует среди людей, вывести закон природы невозможно.

Во-вторых, мы утверждаем, что если бы и существовало единодушное и всеобщее согласие людей относительно какого-то мнения, то это согласие все же не доказывало бы, что это мнение есть закон природы, потому что закон природы каждым должен быть выведен из естественных принципов, а не из чужой веры, и такого рода согласие возможно только по такому предмету, который ни в коем случае не является законом природы, например: если бы у всех людей золото ценилось выше свинца, то отсюда бы не следовало, что это установлено законом природы, или если бы все, подобно персам, бросали человеческие трупы на съедение псам или, подобно грекам, сжигали их, то ни первое, ни второе не доказывало бы, что это требование закона природы, обязывающего людей, ибо такого рода согласия далеко не достаточно, чтобы создать обязательство; я признаю, что такого рода согласие может указывать на закон природы, но не может доказать его, может заставить меня сильнее верить, но не определеннее знать, что это и есть закон природы. Ибо я не могу знать наверняка, является ли законом природы чье-либо частное мнение — это всего лишь вера, а не знание. Ведь если я обнаруживаю, что мое собственное мнение совпадает с законом природы, еще не зная о такого рода согласии, то знание этого согласия не доказывает мне того, что я познал раньше, исходя из естественных принципов. Но если до того, как стало известным общее мнение людей, я не знаю, что суждение моего ума есть такой закон природы, то я с полным основанием могу сомневаться, является ли таким законом и мнение остальных, поскольку невозможно привести ни одного основания, заставляющего меня поверить, что все Другие от природы обладают тем, в чем мне отказано. И конечно, сами эти люди, согласные между собой, не могут знать, что нечто является благом только потому, что они в этом согласны между собой; но они потому согласны, что, исходя из естественных принципов, познают, что нечто является благом, и познание предшествует согласию. Иначе причина и следствие были бы одним и тем же и об-

2*

==35

щее согласие влекло бы за собой общее согласие, что совершенно абсурдно.

О третьем, т. е. о согласии в принципах, мне почти нечего сказать, ибо спекулятивные принципы не имеют отношения к делу и никоим образом не касаются морали. Что же такое согласие людей по практическим принципам, легко догадаться из вышесказанного.

VI. НАЛАГАЕТ ЛИ ЗАКОН ПРИРОДЫ ОБЯЗАТЕЛЬСТВА НА ЛЮДЕЙ? ДА, НАЛАГАЕТ

Так как находятся люди, сводящие весь закон природы к самосохранению каждого и не ищущие более глубоких его оснований, чем та любовь и некий инстинкт, в силу которых каждый заботится только о себе и печется как может о собственных безопасности и благополучии (ведь каждый понимает, что он должен быть достаточно усердным и энергичным в деле собственного самосохранения), то мне кажется важным рассмотреть, что представляет собой и сколь значительной является обязательная сила закона природы; ибо если забота о самосохранении является источником и началом этого закона, то добродетель представляется не столько долгом человека, сколько выгодой, и нравственным для человека будет только то, что полезно, а уважение к этому закону будет не столько нашим долгом и обязанностью, налагаемыми на нас природой, сколько привилегией и благодеянием, к которому увлекает нас польза, и, таким образом, мы можем пренебречь этим законом и попирать его, когда нам заблагорассудится, быть может и не без некоторого ущерба для себя, но во всяком случае безнаказанно.

Для того же, чтобы понять, каким образом и в какой мере обязывает нас закон природы, необходимо предварительно сказать несколько слов о том, что такое обязательство, определяемое юристами как правовые узы (vinculum juris), вынуждающие каждого исполнять должное, где под правом понимается гражданский закон. Это определение достаточно удачно дает описание и всякого другого обязательства, если под правом понимать тот закон, обязательную силу которого мы собираемся определить; в данном случае здесь под правовыми узами следует понимать узы закона природы, вынуждающие каждого исполнять естественный долг, т. е. те обязанности, которые от него требует его собственная природа, либо нести должную ка-

==36