Часть 1.

Васильев

Подвалы кантовской метафизики.

 Ведение 1-3

Гл.1.Нисхождение. №1…….с.3-4 №3……….с.17-29

№2……с.4-17 №4………с.29-31

Гл.2.У основ. №1……..с.31-32 №3………с.34-54

№2……...с.32-34

Гл.3.Продвижение. №1………..с.54-69 №3………с.81-

№2………..с.69-81

Гл.4.Вызволение. №1………..с.8 1-88

№2 с.88-101

итоги с.101-103

ВВЕДЕНИЕ

Философию Нового времени справедливо называют философией субъекта. Действительно, начиная с работ Декарта 30-х годов XVII века, вопрос о человеческой субъективности занимает центральное место в проблемном поле новоевропейской философии. Эта тема доминирует в европейской метафизике вплоть до конца XVIII века. Причем на протяжении всего этого времени можно констатировать своего рода интенсификацию понимания роли и места субъекта в мире и философии. Если для Декарта человеческая субъективность является лишь отправной точкой философских дедукций, то, скажем, для Фихте “Я” оказывается уже настоящим центром мироздания. Важным промежуточным этапом этого процесса является трансцендентальная философия Канта. Именно Кант в конце XVIII века открыл принципиально новые возможности в истолковании роли Я в универсуме. Уже одного этого обстоятельства было бы достаточно для того, чтобы обратить особое внимание на философскую психологию XVIII века – ведь в системе метафизики именно психология отвечает за исследование субъективности. Но, кроме того, ясно, что новации Канта должны были быть подготовлены и не могли появиться на пустом месте. Они могли возникнуть и быть реализованы лишь в “развитой” психологической среде. И такая среда действительно существовала. Ведь именно в XVIII веке происходит институциализация психологии. Возникают сразу две академические дисциплины о душе: рациональная и эмпирическая психология. Своим появлением они обязаны философской школе немецкого мыслителя Хр. Вольфа. Если же мы учтем, что еще до создания критической философии Кант много лет подряд читал в Кенигсбергском университете лекции по учебникам, написанным последователями Вольфа, и в том числе лекции по рациональной и эмпирической психологии, то слова о психологической среде кантовского трансцендентализма обретут реальный вес.

Конечно, психологические идеи доминировали не только в немецкой философии XVIII века. Немало интересных соображений на этот счет можно найти и в британской философии того време[4]ни. Любопытные психологические разработки имелись и у французских мыслителей этого периода. И все же именно немецкая философия была в XVIII веке точкой притяжения психологических концепций. Неудивительно, скажем, что “ментальная география” Юма, получив широкое признание в Германии, не пользовалось большой популярностью на родине шотландского философа (в этом смысле психологическое учение Юма вообще может рассматриваться как факт немецкой философии XVIII века). Немецкая философия, бурно развиваясь сама, в то же время активно впитывала разнообразные влияния извне.

Именно в силу этого обстоятельства наибольшее внимание в настоящем учебном пособии уделяется психологическим разработкам немецких мыслителей XVIII века. Из британских философов этого времени лишь Юм рассматривается в отдельной главе. Однако это не означает, что учения о душе британских или французских мыслителей никак не учитываются автором данной работы. Просто они разбираются в контексте базисных психологических теорий XVIII века. А таковыми, по мнению автора, являются: вольфовская психология, “ментальная география” Д. Юма, “систематическая психология” И. Тетенса и трансцендентальное учение о душе И. Канта. Такой выбор по большому счету обусловлен одним соображением: оригинальностью. Вольф оригинален тем, что впервые в Новое время “технически” оформил психологию в науку, точнее, в комплекс наук (рациональную и эмпирическую психологию) и ясно очертил ее задачи. Юм подверг резкой критике основные тезисы рациональной психологии и в то же время открыл совершенно новые и весьма привлекательные перспективы для эмпирического учения о душе. Тетенс, во многом учитывая юмовскую критику рациональной психологии, предложил оригинальную модель синтетической (а именно, сочетающей в себе дескриптивные и гипотетические решения) науки о душе, реализуя которую, он нарисовал яркий портрет психической жизни человека. Наконец, Кант, отталкиваясь от всех упомянутых выше психологических учений, создал принципиально новую теорию душевной деятельности, в результате которой человеческий субъект оказался наделен неведомыми доселе творческими функциями.

Перечисленная выше последовательность психологических учений соответствует порядку глав настоящей работы. Упомянутые главы предваряются небольшим вводным разделом, в котором рассматриваются истоки вольфовской психологии, в свою очередь, [5] оказавшейся фоном многих психологических исследований XVIII века. По сути, можно говорить о трех главных источниках вольфианского учения о душе. Это – декартовская, локковская и лейбницевская философия. Декарт в целом определил философский климат Нового времени с его преобладанием субъективистских настроений. Локк был одновременно и критиком, и одним из проницательнейших последователей Декарта, одним из основателей “новой схоластики”, т. е. школьной метафизики, построенной на идеях новоевропейской философии. Кроме того, Локк создал развернутое учение о душе. Лейбниц же подвел своеобразный итог философии XVII века. Он выступил и как комментатор, и как критик декартовских и локковских идей. При этом его синтетическая философская система прочно замкнута на психологию. Правда, многие идеи Лейбница оставались долгое время неизвестными широкой публике и не оказывали прямого влияния на философию первой половины XVIII века (скажем, его подробнейший комментарий локковского “Опыта о человеческом разумении” был опубликован лишь в 1765 году). Но в случае с Вольфом это уточнение во многом не действует. Вольф был учеником Лейбница и прекрасно ориентировался в его метафизике.

Итак, психологические аспекты декартовской, локковской и лейбницевской философских систем будут предметом рассмотрения в первой главе настоящей работы.

Еще одно небольшое методологическое замечание. В данной работе рассматриваются только философские учения о душе. Но не надо забывать, что в XVIII веке развивалась и “естественнонаучная” психология, основанная на обобщении опытных данных о функционировании мозга, нервной системы и т. п. (хотя четкой дифференциации “научной” и философской психологии, разумеется, еще не было). О “научной” психологии будет идти речь исключительно в тех случаях, когда ее теории пересекаются с положениями философской психологии.

Добавлю еще, что жанр учебного пособия диктует определенные “правила поведения”, и поэтому из книги исключены некоторые сами по себе весьма важные моменты и прежде всего узкоспециальные дискуссии.

Я благодарен В. П. Васильеву, В. Я. Васильевой, Н. Л. Васильевой, В. А. Жучкову и А. Ф. Зотову за помощь и поддержку при подготовке и публикации книги. [6]

ГЛАВА 1.

НИСХОЖДЕНИЕ

1.Предварительные замечания.

Сразу откажемся от мысли с разбега взять дедукцию категорий в "Критике чистого разума". Нам предстоит осторожно пробираться к ней. Это можно сделать, если удастся выявить обстоятельства возникновения самой проблемы трансцендентальной дедукции категорий в философии Канта. Главный вопрос на этой стадии: почему в определенный период своего философского развития Кант стал рассматривать обоснование правомерности априорного применения категорий, т.е. их трансцендентальную дедукцию, в качестве необходимого компонента своей философии?

Прежде всего выясним, когда Кант впервые осознал необходимость проведения трансцендентальной дедукции.

Вначале несколько слов о формальных особенностях дедукции. Трансцендентальная дедукция - в отличие от эмпирической, указывающей коренящиеся в опыте причины, помогающие осознать то или иное понятие (см. "Критика чистого разума" А 85 / В 117; здесь и далее ссылки на эту работу даются в соответствии с международной системой пагинации: А - первое издание, В второе. "Критика" и другие произведения Канта цитируется по Юбилейному изданию сочинений Канта в 8 томах, М., 1994; перевод в ряде случаев изменен) - должна оправдать возможность априорного применения чистых понятий к предметам (там же), т.е. в частности, возможность априорного познания предметов с помощью категорий (В 168). Кант устанавливает, что объектами подобного познания могут быть только явления как предметы возможного опыта (А 92-93 / В 25-126; А 128-130). Конкретизируя цели дедукции, Кант замечает, что в дедукции должно быть показано, что категории суть априорные условия возможного опыта и его предметов. Лишь в этом случае будет объяснена возможность априорного познания предметов через категории (А 93 / В 126). Иными словами, дедукция призвана продемонстрировать необходимую связь между категориями как чистыми понятиями рассудка и явлениями как предметами возможного опыта (А 93-94 / В 126; А 129).

Перечисленные особенности дедукции позволяют довольно точно определить время возникновения самой проблематики дедукции у Канта. Впервые вопрос об объяснении возможности необходимого соответствия чистых понятий рассудка и предметов поставлен Кантом в знаменитом письме к М.Герцу от 21 февраля 1772 года. В письме Кант специально подчеркивает значимость и новизну этой проблемы - в диссертации 1770 года такой вопрос "обойден молчанием" (Кант И. Сочинения в 8 томах, М., 1994, Т. 8, С 488; в дальнейшем - 8: 488).

Стало быть, время возникновения проблемы дедукции можно установить - приблизительно вторая половина 1771 года или начало 1772 года.

Используя письмо к Герцу в качестве ориентира, нам предстоит теперь установить, какими обстоятельствами сопровождалось и чем было вызвано осознание Кантом необходимости дедукции категорий. Начать целесообразно с воссоздания философского контекста, в котором произошло "зарождение" дедукции. В основном этот контекст формируется содержанием и идеями кантовской диссертации 1770 года "О форме и принципах чувственно воспринимаемого и интеллигибельного мира". Разбору этого произведения будет в основном посвящен следующий параграф, при этом главное внимание мы уделим вопросам, имеющим точки соприкосновения с тематикой дедукции категорий: отношению чистых понятий к предметам, возможности априорного познания из чистого рассудка или разума, границам подобного познания и другим сходным проблемам. В то же время, говоря о философии Канта периода диссертации 1770 года, нельзя обойти вопросы о замысле и общей структуре диссертации. Кроме того, для уточнения некоторых моментов мы будем подключать к анализу черновые наброски, сделанные Кантом на полях учебника метафизики А.Баумгартена в 1769-1771 годах. При этом будет использоваться датировка этих фрагментов, осуществленная знаменитым немецким исследователем и издателем кантовских сочинений Э.Адикесом. Эта датировка давно признана самой надежной (хотя в последнее время на этот счет высказывается все больше критических соображений). К "маргиналиям" Канта разных лет и "разрозненным листам" его рукописей мы будем постоянно обращаться и в других частях книги.

 2.Философия Канта периода 1769-1771 годов.

Главный источник наших знаний о философии Канта периода 1769-1771 годов - диссертация 1770 года "О форме и принципах чувственно воспринимаемого и интеллигибельного мира". Диссертация завершает большой этап кантовской философии. В ней сфокусированно немалое количество вопросов и проблем, занимавших Канта в предшествующие десятилетия, начиная с сороковых годов XVIII века. Вскоре обнаружится, что это обстоятельство весьма затрудняет выявление смыслового ядра диссертации. На первый взгляд, впрочем, кажется, что ее структура достаточно ясна и вычленить основные идеи не очень сложно. Кант начинает с того, что проводит четкую границу между чувственностью и рассудком, а также феноменами и ноуменами (2: 285-286). Чувства представляют нам предметы “так, как они являются” (uti apparent), рассудок “такими, какие они есть” (sicuti sunt). Затем Кант последовательно излагает основные положения, касающиеся формы чувственно воспринимаемого (2: 292-304) и интеллигибельного (2: 304-309) мира. В заключение Кант размышляет о пользе четкого разграничения чувственности и рассудка для установления надежного метода в метафизике (2: 309-320).

Логично предположить, что разделы, в которых обсуждаются общие принципы чувственно воспринимаемого и интеллигибельного мира являются взаимодополняющими частями системы и имеют равный вес для Канта. Более тщательное рассмотрение этого вопроса, однако, приводит не столько даже к противоположным, сколько к странным результатам.

Первое, что обращает на себя внимание: если в разделе о форме чувственно воспринимаемого мира Кант излагает свои новейшие открытия, устанавливающие (трансцендентальную) идеальность пространства и времени, то в разделе о форме интеллигибельного мира на поверхности оказываются самые архаичные пласты кантовской философии, темы, подробно разработанные уже в первой работе Канта "Об истинной оценке живых сил" в 1746 году. Удается ли Канту согласовать старое с новым?

Присмотримся к содержанию упомянутых разделов. В том, где речь идет о формах чувственно воспринимаемого мира, Кант приводит аргументы, доказывающие, что пространство и время не являются ни отношениями между вещами (точка зрения, близкая Лейбницу - 2: 296, 300), ни самими по себе существующими абсолютными реальностями (позиция Ньютона и его последователей 2: 296, 300), а суть не что иное, как чистые созерцания (2: 294, 298-299), субъективные формы чувственности (2: 295-296, 300). Большая часть изложенных в диссертации аргументов в пользу идеальности пространства и времени почти в неизменном виде перешла в учение о чувственности "Критики чистого разума".

Между тем, еще за несколько лет до диссертации Канту была близка именно позиция Лейбница по отношению к вопросу о природе пространства и времени. Наиболее ярко эта точка зрения высказана Кантом в "Новом освещении первых принципов метафизического познания" (1755; см. 1: 308-309) и "Физической монадологии" (1756), но она отчетливо прописывается им и в заглавной работе шестидесятых годов "Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики" (2: 211). Суть этой кантовской позиции в том, что пространство не должно представляться существующим независимо от находящихся в нем субстанций, так как оно есть, собственно, только отношение этих (простых) субстанций друг к другу. То же можно сказать и о времени. Кант, правда, считал, что подобное отношение вполне можно трактовать как реальное, а не идеальное, и поэтому пытался избавиться от лейбницевского понятия предустановленной гармонии (см. 1: 310).

Переход Канта на новую позицию подробно проанализирован в исследовательской литературе. Ключевую роль сыграло изучение им в 1768 году проблемы "неконгруэнтных подобий". Кант выяснил, что чувственные отношения в пространстве не могут быть полностью описаны рассудком. Поскольку пространство и чувственное вообще трактуются в лейбницевской парадигме в качестве "спутанного" рассудочного (см. 2: 288-289; А 43-44 / В 60-61) - рассудок мыслит точно так же, как вещи составляют пространство: из элементов, - то невозможность сведения отношений в пространстве к законам рассудка означала для Канта неизбежность отказа от старого понимания пространства. Он вынужден был признать его самостоятельную реальность, или, другими словами, постулировать абсолютное пространство (2: 275-276). Однако ньютоновская теория абсолютного пространства всегда казалась Канту неубедительной (см. 2: 300). Поэтому некоторое время он, судя по всему, находился в тупике. Но уже 1769 год "дал сильный свет" (см. Kant I. Kants Gesammelte Schriften. Berlin, 1910 - ; Akademieausgabe, Bd. 18, S. 69, в дальнейшем - XVIII: 69). Кант решил в целом признать теорию абсолютного пространства (а с ним и времени), но рассматривать его не как самостоятельную реальность, а как субъективную форму чувственности (ср. XVII: 636-642).

Любопытно, однако, что инициировавший этот переход аргумент, отталкивающийся от существования "неконгруэнтных подобий" (такие "подобия" могут быть получены в результате зеркальных проекций большинства предметов), не вошел в центральный блок доказательств субъективной природы пространства, представленный в диссертации 1770 года, и был полностью исключен из "Критики чистого разума". Этот аргумент вновь появляется, причем в качестве едва ли не решающего, только в "Пролегоменах" (4: 40-42). Позиция же Лейбница и в диссертации, и в "Критике" опровергается указанием, что при отрицании субъективной природы пространства геометрия не могла бы быть аподиктической наукой, какой она на деле является (1), так как геометрия это наука о пространстве, и если пространство сводится к отношениям между вещами, как считали последователи Лейбница, то все эти отношения могут быть даны только вместе с вещами, т.е. a posteriori, а опытное знание, которым была бы в таком случае геометрия, не может быть аподиктически истинным (2: 300-301; А 40 / В 57).

Этот аргумент может показаться убедительным, а между тем он имеет смысл лишь в том случае, если заранее допускается, что чувственные, или пространственные, отношения принципиально не сводимы к рассудочным. Если же вместе с Лейбницем утверждать, что чувственность - это спутанный рассудок, то по определению окажется, что аксиомы чувственности и, в частности, геометрии могут быть в конечном счете дедуцированы из закона тождества как фундаментального принципа рассудка, вне зависимости от того, даны пространственные отношения a priori или a posteriori. Не удивительно поэтому, что до принципиального разведения чувственности и рассудка в 1768 году Кант не принимал во внимание аргументы, подобные тем, которые в диссертации 1770 года и в "Критике чистого разума" привлекаются им же для опровержения позиции Лейбница и его сторонников.

Рассмотрение эволюции кантовских представлений о природе пространства и времени, как выяснится, имеет прямое отношение к оценке значимости другого и, казалось бы, важнейшего раздела "О принципе формы интеллигибельного мира" диссертации Канта. Его содержание, вкратце, сводится к следующему. Кант ищет ответ на вопрос "как... возможно, чтобы многие субстанции находились во взаимной связи и таким образом относились к одному и тому же целому, которое называется миром" (2: 304). Дело в том, что хотя из существования какой-либо субстанции можно заключить о наличии причины ее существования (2: 305), но непосредственное умозаключение о том, что эта субстанция находится во взаимодействии с другими субстанциями, а не существует совершенно изолированно от них, невозможно (там же). Если же взаимодействие между субстанциями действительно имеет место - о чем мы знаем a posteriori - то надо найти его основание.

Кант считает, что необходимым, и, вероятно, достаточным условием взаимодействия субстанций (2: 306-308) является наличие у них одной общей причины (там же). Доказательство ведется от противного. Во-первых, взаимодействие необходимых субстанций невозможно: "зависимость не согласна с понятием необходимого" (2: 305). Далее, если бы причинные ряды, определяющие существование всех случайных субстанций, восходили к разным первопричинам, имеющим необходимое существование, то эти случайные субстанции, по основаниям, аналогичным предыдущему случаю, тоже не могли бы взаимодействовать друг с другом (2: 306). Итак, по мнению Канта, есть два условия, единственно при которых возможно взаимодействие субстанций: субстанции должны быть случайными и иметь общую необходимую причину, т.е. бога.

Как уже упоминалось, подобные рассуждения можно встретить уже в самой первой работе Канта (см. 1: 308-309). Связь же между ними и представлениями Канта о природе пространства ярче всего обнаруживается при анализе ответа Канта на возражения, которые естественно возникают при рассмотрении его аргументации. Кант пытается объяснить возможность взаимодействия субстанций на основе допущения общей им необходимой причины. Но не является ли пространство тем условием, которое создает возможность взаимодействия субстанций? Этот вариант кажется более простым и убедительным, нежели тот, который предлагает Кант. Причины несогласия с ним Канта очень показательны. Кант утверждает, что само пространство есть не что иное, как созерцательно данное отношение между субстанциями (2: 304), и оно поэтому не может корректно рассматриваться в качестве самостоятельного принципа. Вопрос о возможности взаимодействия субстанций может быть поэтому сформулирован и так: как возможно пространство (там же)? Это кантовское замечание хорошо вписывается в контекст работ, созданных на ранних этапах его философского развития, ибо оно имеет смысл лишь при допущении, что принимается лейбницевская концепция пространства, сводящая его к отношениям между субстанциями, а Кант как раз и поддерживал Лейбница в этом вопросе вплоть до конца шестидесятых годов.

Но ведь представления Канта о пространстве в 1770 году радикально изменились! Теперь он считает, что пространство не может быть редуцировано к отношениям существующих в нем субстанций и обладает самостоятельным статусом в качестве субъективной формы чувственности. Раз так, то прежнее возражение Канта относительно того, что пространство не может быть принципом, объясняющим возможность взаимодействия субстанций, должно утратить силу и, соответственно, пространство могло бы рассматриваться им в качестве такого принципа, значимого, по крайней мере, для доступных внешнему созерцанию субстанций. В черновых набросках позднего периода Кант эксплицирует такую возможность: "В чувственном мире благодаря пространству уже имеется условие взаимодействия" (XVIII: 416), но он вполне мог бы вынести подобное суждение и в 1770 году, ведь в третьем разделе диссертации Кант опирается именно на эту интуицию. Между тем, в разделе "О принципе формы интеллигибельного мира" диссертации 1770 года Кант воспроизводит старые аргументы, предполагающие истинность потерявшей силу концепции (см. 2: 305).

Разрешать этот парадокс, однако, нет необходимости (хотя вместо него придется иметь дело с другой трудностью). Кант сам подводит читателя к тому, что в разделе о форме интеллигибельного мира он будет придавать пространству "возможно большую реальность", т.е. будет пользоваться своей старой концепцией пространства. В первом параграфе этого раздела, после изложения позиции тех, кто считает понятие пространства достаточным для объяснения возможности взаимодействия между субстанциями (2: 304-305), он замечает, что "не говоря уже о том, что это понятие <т.е. пространство>, как уже было доказано, скорее касается законов чувственного познания субъекта, чем условий самих объектов, если и придать ему возможно большую реальность, то все же оно указывает лишь на созерцательно данную возможность координации, а поэтому остается открытым вопрос, решить который может только рассудок: на каком принципе покоится само это отношение всех субстанций, которое, если его рассматривать созерцательно, называется пространством " (2: 304). Далее Кант пишет, что речь в данном разделе будет идти о субстанциях вообще, без различия, материальные они или нет (2: 304-305). Однако если бы он учитывал здесь свое новое понимание пространства, то не смог бы подвести все субстанции под одну рубрику, так как материальные и нематериальные субстанции имели в этом случае разные принципы взаимодействия: первые пространство, вторые – высшее существо. И если все же настаивать, что Кант не отказывается тут от новой теории пространства, то придется трактовать все рассуждения из четвертого раздела как имеющие отношение исключительно к нематериальным субстанциям.

Однако в схолии к тому же разделу Кант дает понять, что изложенные в нем аргументы были связаны с "законами чувственного созерцания" (2: 308), т.е. с пространством. Более того, если бы Кант вел речь о нематериальных субстанциях, он не смог бы интерпретировать свое заключение от их взаимодействия к необходимой интеллигибельной причине последнего как достоверный вывод - ведь мы не знаем, взаимодействуют они, или нет. Но Кант определенно указывает на аподиктический характер аргументации в разделе о форме интеллигибельного мира (там же). Значит, он отталкивается от несомненного факта взаимодействия пространственных субстанций.

Итак, в четвертом разделе диссертации Кант говорит даже не о субстанциях вообще, а прежде всего об интеллигибельной причине взаимодействия материальных субстанций. При этом он сознательно воспроизводит свою старую концепцию пространства, создавая громадные трещины в тексте. Но почему Кант идет на противоречие с самим собой? Ответ на этот вопрос надо, по-видимому, искать за пределами философии. Весной 1770 года, после назначения Канта ординарным профессором логики и метафизики Кенигсбергского университета, ему потребовалось быстро написать очередную диссертацию (четвертую и последнюю; защита состоялась 21 августа), относительно которой предполагается, что она должна иметь систематический характер. Предпосылки для создания всеобъемлющей системы метафизики в это время у Канта уже есть их дало сделанное им за год до диссертации открытие идеальности времени и пространства, которое позволило четко разделить мир феноменов и ноуменов и тем самым набросать как бы схематичный план будущего здания метафизики. Однако если "феноменология" была уже практически готова к 1770 году, то к исследованию общих принципов формы интеллигибельного мира, учитывающему открытие 1769 года, Канту еще только надо было приступать. Но Кант, вероятно, не хотел оставлять пустот в диссертации и принял решение заполнить их своими старыми аргументами, не забыв предупредить читателя об этом.

Композиционные особенности диссертации Канта заставляют вспомнить знаменитую "компиляционную" теорию "Критики чистого разума", созданную в свое время Э.Адикесом, Х.Файхингером и Н.К.Смитом (2). Согласно этой теории, "Критика чистого разума" была в спешке составлена Кантом из созданных в разное время фрагментов, порой плохо стыкующихся друг с другом. И хотя по отношению к "Критике" эта гипотеза давно уже растеряла авторитет, мы видим, что она с успехом применима к анализу диссертации 1770 года.

Результат же этого применения - серьезное смещение акцентов в определении значимости тех или иных частей диссертации 1770 года, в частности, к девальвации идей раздела "О принципах формы интеллигибельного мира", а также связанного с ним первого раздела диссертации, где предварительно обсуждается понятие мира вообще (в дальнейшем мы еще задействуем этот вывод). То, что подобная оценка соответствует кантовскому отношению к этим частям диссертации, подтверждается его высказываниями из письма к И.Ламберту от 2 сентября 1770 года. Сообщая здесь о (неосуществленном) намерении внести исправления в диссертацию перед ее публикацией, Кант отмечает важность идей второго, третьего и пятого разделов диссертации и необходимость "более тщательного и подробного" их изложения, указывая в то же время на малую значимость первого и четвертого разделов (8: 482).

Нам осталось обсудить пятый раздел диссертации, трактующий о методе метафизики (и связанный с ним второй раздел). Проблема метода метафизики являлась своего рода двигателем философского развития Канта. О методе метафизики речь заходит уже в его студенческой работе "Об истинной оценке живых сил", не раз затрагивалась Кантом эта проблема и в пятидесятые и шестидесятые годы (3). Из наиболее значительных результатов, полученных им в шестидесятые годы и имеющих прямое отношение к методологической тематике, отметим различение Кантом логических и реальных оснований (в четкой форме в работе "Опыт введения в философию понятия отрицательных величин"), а также связанный с этим различением фундаментальный вывод о том, что мы не имеем права произвольно измышлять силы и причины, а знание о них должны черпать исключительно из опыта. Иллюстрации этого вывода посвящена знаменитая работа Канта "Грезы духовидца", вышедшая в 1766 году. В диссертации 1770 года обе эти темы присутствуют (2: 309, 317), хотя и не являются здесь ведущими.

Что же выходит на первое место в методологическом разделе диссертации? - Обсуждение вопроса о пользе, которую может принести философии различение чувственности и рассудка. Само проведение границы между ними играет пропедевтическую роль по отношению к системе будущей метафизики (2: 289), а "опыт такой пропедевтики - пишет Кант - представляет собой наша диссертация" (там же).

Утверждение Канта опять переставляет акценты в определении веса различных частей диссертации, перенося основную тяжесть на второй и пятый разделы. Во втором разделе обсуждается само различение чувственности и рассудка, в пятом - его методологический аспект. Но в чем, собственно, состоит его ценность для метафизики?

Дело в том, что признание истинности постулата о "генетической" неоднородности чувственных и рассудочных представлений позволяет сформулировать строгое методологическое предписание, запрещающее смешение этих двух родов познания (2: 310). По словам Канта, "весь метод метафизики, касающийся чувственного и рассудочного, сводится главным образом к следующему: нужно всячески остерегаться того, чтобы принципы чувственного познания выходили за свои пределы и касались рассудочных познаний" (2: 310). В пятом разделе диссертации Кант разбирает наиболее существенные случаи неправильного употребления чувственных и рассудочных представлений, не учитывающего границы между ними. Основоположения, построенные на таком ошибочном употреблении, Кант называет "подменными аксиомами" (axiomata subreptitia) и выделяет три их возможные разновидности (2: 312-313). Одновременно Кант выдвигает общий "принцип исправления любой подменной аксиомы: если какому-нибудь рассудочному понятию приписывается вообще какой-то предикат, касающийся отношений пространства и времени, то он не должен быть высказан объективно; он указывает только на условие, без которого данное понятие не может быть познано чувственно" (2: 312).

В чем смысл этого кантовского правила? Вспомним, что чувственные представления относятся исключительно к области явлений, а рассудочные - к вещам, как они есть (2: 285). В диссертации Кант называет вещи, как они есть, в отличие от вещей, как явлений, также объектами (2: 286, 291). Поскольку пространство и время признаются Кантом субъективными формами чувственности, то все пространственно-временные характеристики не имеют отношения к объектам, существующим самим по себе, ведь все, что попадает в сферу пространственно-временных определений, сразу приобретает субъективный характер и не может существовать само по себе. Именно поэтому предикаты, касающиеся "отношений пространства и времени... не долж<ны> быть высказан<ы> объективно" (2: 312), т.е. по отношению к вещам, как они есть.

Так выглядит это важнейшее методологическое правило метафизики как науки о принципах "применения чистого рассудка" (2: 289). Но при его рассмотрении возникает сомнение относительно связи этого правила с различением чувственности и рассудка, хотя, по Канту, такая связь должна быть едва ли не самоочевидной. Но разве нельзя сформулировать то же правило даже без учета данного различения? Кажется, что для этого достаточно показать субъективную природу пространства и времени и тогда, вне зависимости, представляет ли рассудок отличную от чувственности способность, или есть в конечном счете лишь одна из ее производных, все равно будет справедливым утверждение, что чувственные представления не могут быть приписаны вещам, как они есть, или объектам.

Кант, тем не менее, считает иначе. По его словам, первая цель рассудочных понятий - "критическая, которая приносит негативную пользу, а именно когда чувственно постигнутое ограждают от ноуменов, и хотя этим нисколько не двигают науку вперед, однако предохраняют ее от заблуждений" (2: 289). Именно рассудочные понятия почему-то ограждают феномены от ноуменов. Важно, что сходные высказывания можно найти и в "Критике чистого разума" (А 256 / В 311-312), так что здесь речь идет об устойчивой позиции Канта.

Разгадка в том, что признание чувственного характера понятий рассудка (по определению) сделало бы их отношение к вещам самим по себе невозможным. Это, в свою очередь, могло бы означать, что мы не можем даже законно помыслить объекты сами по себе. Понятия о таких объектах стали бы самопротиворечивыми, а методологический принцип, запрещающий приписывать чувственные предикаты вещам самим по себе оказался бы бессмысленным.

Остается только объяснить, почему рассудок мыслит предметы такими, какие они есть. В представлении предметов рассудок отвлекается от способа их данности нам. Но вещь, которая мыслится в отвлечении от ее (субъективного) способа данности, мыслится вещью, какая она есть сама по себе. Это одна из центральных интуиций всей кантовской философии. Но если мы возьмемся за нее, то можем закружиться в логической карусели. Почему рассудок отвлекается от способа данности? - Его представления неоднородны с чувственными представлениями. А откуда известно, что они неоднородны? - Пространственные и временные отношения не могут быть полностью схвачены рассудком. Но как исключить возможность того, что эта неспособность связана только с абстрактностью рассудочных представлений (ведь тогда все же могла бы сохраняться их однородность)? - Мы должны допустить нечувственное происхождение основных понятий рассудка.

Действительно, о каком представлении можно сказать, что оно является рассудочным? Очевидно, о том, происхождение которого никак не связано с чувственностью: "что касается рассудочных <понятий> в строгом смысле этого слова, - пишет Кант - ... то такие понятия объектов и отношений даются самой природой рассудка (per ipsam naturam intellectus), а не абстрагируются от какого-либо применения чувств и не содержат никакой формы чувственного познания, как такового" (2: 287-288). К числу таких понятий Кант относит понятия "возможности, существования, необходимости, субстанции, причины и прочие с противоположными или коррелятивными им понятиями" (2: 289). Однако в диссертации 1770 года Кантом не рассматривается проблема строгого доказательства того, что эти понятия действительно имеют независимое от чувственности происхождение. Скорее всего, Кант просто пока не видит оснований для того, чтобы сомневаться в этом. Его уверенность подкреплялась тем, что упомянутые понятия - не что иное как традиционные понятия онтологии, предмет изучения которой - "вещи вообще". Эти понятия, стало быть, применимы к предметам независимо от способа их данности нам (т.е. непосредственно - к ноуменам, но и к феноменам тоже), и поскольку область их значимости простирается за пределы чувственности, они не происходят из чувств.

Однако подобные соображения в лучшем случае могут рассматриваться только в качестве пояснения, но никак не доказательства. Почему бы не допустить, что эти понятия все же происходят из чувств и применимы только к феноменам? Если бы в пользу последнего предположения можно было привести какой-либо довод, Кант не смог бы опровергнуть его простой ссылкой на то, что это понятия о "вещах вообще", но должен был бы искать строгое доказательство нечувственного происхождения понятий онтологии, чтобы предотвратить возникшую угрозу смешения чувственности и рассудка. Как мы увидим, через несколько лет после диссертации 1770 года Кант действительно оказался в таком положении. Именно тогда Кант впервые ощутил необходимость дедукции категорий.

Но не будем далеко забегать вперед в нашем путешествии к дедукции. А чтобы все же приблизиться к ней, перейдем от общих проблем диссертации к рассмотрению тех ее вопросов, которые более всего соотнесены с тематикой будущей трансцендентальной дедукции категорий. Впрочем, нарушать последовательность изложения не придется - эти вопросы напрямую связаны с методологическим разделом диссертации, ибо речь идет прежде всего о проблеме установления точных границ чувственных и рассудочных познаний. По поводу чувственного познания больших затруднений не возникает. Все аксиомы чувственности, к примеру, положения геометрии, безусловно истинны в сфере феноменального и одновременно не могут быть применимы к миру ноуменов, или вещей, как они есть (2: 287, 297, 301-302). Сложнее выглядит ситуация с рассудочными понятиями.

Мы знаем, что Кант полагал, что через рассудочные понятия предмет мыслится независимо от субъективных условий чувственности, т.е. не так, как он может нам являться, а таким, каков он есть (2: 285). В связи с этим возникает два вопроса. Во-первых, не совсем ясно, только ли представляются предметы сами по себе посредством понятий рассудка, или они также могут познаваться через эти понятия? Во-вторых, можно ли применять рассудочные понятия к феноменам, познавать их рассудком? Рассмотрим эти вопросы по порядку.

Сначала оговорим различие между представлением и познанием. Для представления вещи необходимо только понятие о ней, тогда как познание предполагает удостоверенность в существовании вещи, соответствующей этому понятию - иначе понятие может остаться без предмета. Непосредственно Кант утверждает только то, что при помощи рассудочных понятий вещи представляются такими, какие они есть (там же). По поводу же возможности познания ноуменов Кант сообщает следующее. "Вторая цель <рассудочных понятий; первая критическая - 2: 394> догматическая; благодаря ей общие принципы чистого рассудка, как их излагает онтология или рациональная психология, сводятся к некоторому образцу, доступному только чистому рассудку и составляющему общую меру всех остальных вещей, поскольку они реальности, - это понятие ноуменального совершенства. Это совершенство таково или в теоретическом или в практическом смысле. В первом смысле оно есть высшее существо, бог, а во втором - нравственное совершенство" (2: 289-290). Однако на основании этого фрагмента нельзя полностью исключить, что речь здесь идет только об идее бога, а не о познании его существования: в работе 1763 года "О единственно возможном основании для доказательства бытия бога" сходные рассуждения трактуются Кантом как доказательство существования бога (1: 404-415), в "Критике" же - только как иллюстрация формирования трансцендентального идеала как идеи высшего существа (А 571-583 / В 599-611). А как в диссертации, не ясно.

Другое доказательство бытия бога дано в разделе о форме интеллигибельного мира, но мы уже знаем, как осторожно надо относиться к выводам этой части диссертации. Тем более, что кантовская реплика из схолии к упомянутому разделу - "если было бы позволено выйти за пределы аподиктической достоверности, которая подобает метафизике, то стоило бы исследовать нечто, относящееся не только к законам чувственного созерцания, но также и к его причинам, познать которые может только рассудок" (2: 308) - показывает, что все или, по крайней мере, большинство изысканий с целью познания ноуменов лишено аподиктической достоверности, подобающей метафизике.

Можно, пожалуй, говорить лишь о самой общей уверенности Канта в том, что в некоторых вопросах рассудок все же может выйти к ноуменам. На роль ноуменальнх познаний в диссертации претендует не только заключение о бытии бога, но и положения, ставшие в "Критике чистого разума" тезисами двух первых противоречий трансцендентальных идей, или антиномий чистого разума, хотя и здесь не совсем ясно, являются ли они, по Канту, действительными познаниями или всего лишь с необходимостью диктуются природой рассудка или разума (2: 316; ср. XVII: 372), что совсем не одно и то же.

Сдержанный оптимизм Канта в вопросе о возможности ноуменальных познаний в 1770 году хорошо иллюстрируется одним из его автобиографических высказываний (R 5116), которое записано во второй половине семидесятых годов, но отсылает к периоду диссертации: "Я искал достоверного, если не относительно предмета, то относительно природы и границ этого вида познания <метафизики>. Постепенно я обнаружил, что многие из положений, принимаемых нами за объективные, в действительности субъективны, т.е. содержат условия, единственно при которых нами постигается или усматривается предмет. В результате, однако, я стал хотя и осторожным, но не наученным. Ведь поскольку все-таки существуют познания a priori, которые не исключительно аналитичны, но расширяют наше познание, то мне недоставало проведенной по правилам критики чистого разума, и прежде всего его канона, так как я все еще рассчитывал отыскать метод расширения догматического познания при помощи чистого разума. Для этого мне теперь требовалось понимание, как вообще было бы возможно познание a priori" (XVIII: 95 - 96). То, что Кант излагает здесь свои взгляды периода диссертации, достаточно подтверждается тем, что контекст всего рассуждения задается различением субъективных и объективных принципов познания, результаты которого как раз и закреплены в диссертации 1770 года (доказательством тому является не только содержание самой диссертации, но и свидетельства Канта из письма к М.Герцу от 7 июня 1771 года - 8: 484-485) . Упоминание же о "каноне чистого разума" (ср. обсуждение этого вопроса в "Критике чистого разума" - А 796 / В 824), позволяет утверждать, что речь идет именно об априорном синтетическом познании, выходящем за пределы возможного опыта к ноуменам.

От проблем, связанных с познанием ноуменов, переходим к кантовской трактовке познания феноменов в 1770 году. Может ли рассудок a priori познавать феномены? Для начала надо выяснить, применимы ли вообще рассудочные понятия к предметам чувств, и если да, то в каком смысле. В диссертации Кант проводит различие между (служебным) логическим и реальным применением рассудка: "Что же касается рассудочного познания, то прежде всего нужно заметить, что применение рассудка, т.е. высшей способности души, бывает двоякое: во-первых, реальное,  когда даются сами понятия либо вещей, либо отношений; во-вторых, логическое, когда понятия - откуда бы они ни были даны - только подчиняются друг другу, а именно, низшие высшим (по общим признакам) и сравниваются между собой по закону противоречия" (2:286). Кант подчеркивает, что в реальном применении "первичные понятия вещей и отношений и сами аксиомы даются изначально самим чистым рассудком" (2: 309), т.е. именно в этом состоит критерий реального применения. Как реализуются эти функции в применении рассудка к феноменам? Во-первых, само это применение возможно (2: 311), что, впрочем, естественно, ибо рассудочные понятия относятся к вещам вообще, а значит (косвенно) и к феноменам тоже. Важнейшая функция рассудка в этой области - логическая. Рассудок "обрабатывает" чувственные данные, сводя менее общие законы явлений к более общим (2: 287). Кант замечает, что "рефлективное познание, которое возникает от сопоставления рассудком многих явлений, называется опытом (experientia)", и что "от явления к опыту нет иного пути, как только через рефлексию согласно логическому применению рассудка" (там же). Не только опыт, но и те науки, где "первичные понятия и аксиомы даются чувственным созерцанием" (2: 309), в частности, математика (там же), связаны с логическим применением рассудка (2: 292, 309).

Но можно ли встретить случаи реального применения рассудка к феноменам?

Примером реального применения рассудка к феноменам служат так называемые "принципы сообразности" (principia convenientiae - 2: 318), рассматриваемые Кантом в последнем параграфе диссертации 1770 года. Кант насчитывает три подобных принципа: "все в мире происходит сообразно с естественным порядком" (2: 319), "никакая материя вообще не возникает и не уничтожается, и все изменения в мире касаются только формы" (там же), и "не следует принимать много принципов без крайней необходимости" (там же). Данные положения, утверждает Кант, "опираются на субъективные основания, но не на законы чувственного познания, а на законы рассудочного познания" (2: 318). Поскольку эти положения имеют рассудочный характер и, как очевидно из их содержания, применяются к феноменам - по крайней мере, первый и второй принципы - то они действительно иллюстрируют реальное применение рассудка в мире феноменального.

В вопросе о "принципах сообразности" есть неясные моменты, требующие уточнения. Почему Кант называет эти принципы субъективными и считает, что они имеют рассудочное происхождение? Возьмем для примера первый принцип "все в мире происходит сообразно с естественным порядком". Это положение в той или иной степени обсуждается и в более ранних работах Канта, хотя и не называется там субъективным - в полном соответствии с цитировавшимся выше фрагментом одной из автобиографических записей Канта, где он сообщает, что лишь постепенно обнаружил, что многие положения, считаемые нами объективными, в действительности субъективны (XVIII: 95). В развернутом виде этот принцип представлен в работе "О единственно возможном основании для доказательства бытия бога" (1763). Приведенные там разъяснения позволяют отождествить данный принцип с положением "всякое событие в мире явлений имеет причину, также принадлежащую этому миру". Дело в том, что Кант определяет понятие "естественный порядок вещей" через соотнесение его с принципом причинности: сверхъестественным оказывается событие, имеющее причину вне мира опыта (1: 430).

Итак, основоположения "все в мире происходит сообразно с естественным порядком" и "всякое событие в мире явлений имеет причину, также принадлежащую этому миру", эквивалентны. Второе часто упоминается Кантом, правда в сокращенном виде, в черновых набросках конца шестидесятых - начала семидесятых годов (см. XVII: 346, 372, 383).

Так почему же оно субъективно и в каком смысле? Разбирая основоположение о причинности, Кант отмечает, что оно не может возникнуть из опыта, т.е. быть отвлеченным от объектов (ср. 2: 318), поскольку опыт не дает ни всеобщности, ни необходимости (в связи причины и действия), присутствующих в данном основоположении (ср. XVII: 370-371). Раз основоположение о причинности не возникает в результате отвлечения от объектов, оно проистекает из субъективных источников. Кроме того, оно субъективно и в специфическом смысле этого термина, характерном для кантовской диссертации 1770 года - рассудок не может обойтись без данного основоположения в познании предметов чувств (см. 2: 319, 312).

Вопрос о том, почему Кант приписывает этому принципу (именно принципу, а не понятию причины) рассудочное происхождение, будет рассмотрен позже. Прежде чем идти дальше, заметим, что все сказанное относительно принципа причинности справедливо и для других "принципов сообразности".

Постараемся определить главные характеристики реального применения рассудка к феноменам. Считает ли Кант в 1770 году, что через "принципы сообразности" осуществляется априорное познание мира феноменов? Иными словами, к примеру, можно ли, по Канту, a priori утверждать, что мир явлений должен быть устроен так, что каждое событие, происходящее в нем, необходимо имеет причину, принадлежащую тому же миру явлений? Или же, хотя "принципы сообразности" возникают из рассудка, возможность их применения, т.е. истинность, зависит от опыта, а до опыта нельзя сказать, истинны они или нет - вернее даже не истинны, а широко применимы, ибо никакой опыт не в состоянии до конца подтвердить их истинность. Посмотрим, что пишет Кант по этому поводу в диссертации.

Из текста последнего параграфа диссертации мы узнаем, что "принципы сообразности" принимаются не потому, что они считаются достоверными и a priori доказанными (2: 319), но исключительно "на том только основании, что, отказавшись от них, наш рассудок не мог бы составить почти никакого суждения о данном объекте" (там же). Эта особенность оправдывает и данное им Кантом название. Они "рекомендуются нам в силу их сообразности со свободным и широким пользованием рассудка в соответствии с его особенной природой" (2: 318). Иными словами, мы принимаем "принципы сообразности" не потому, что удостоверены в их истинности (хотя не исключено, что многие по ошибке считают их самоочевидными истинами), а потому, что, отказавшись от их предписаний, мы вообще не смогли бы познавать природу. Вот что, к примеру, пишет Кант относительно одного из "принципов сообразности", согласно которому материя не может возникать и уничтожаться: "Этот постулат по указанию обыденного рассудка проник во все философские школы не потому, что он считается достоверным и a priori доказанным доводами, а потому, что если признать материю текучей и преходящей, то совершенно не останется ничего устойчивого и постоянного, что еще могло бы служить для объяснения феноменов по всеобщим и неизменным законам, а следовательно, и для применения рассудка" (2: 319-320).

Однако на основании приведенных высказываний Канта нельзя однозначно заключить, что в 1770 году он считает невозможным a priori доказать истинность "принципов сообразности". В самом деле, в диссертации Кант ведь ограничивается замечанием, что "принципы сообразности" принимаются не потому, что они a priori доказаны, а по другим причинам. Но отсюда, очевидно, нельзя сделать вывод, что они в принципе не могут быть доказаны. Правда - это имеет отношение к истинности первого "принципа" - Кант дает понять, что мы не в состоянии постичь невозможность сверхъестественного (а значит не можем и доказать, что в природе все подчинено естественному порядку - см. 2: 319), но вопрос все же остается до конца не ясным. Обратимся за помощью к кантовским рукописям периода диссертации.

В качестве иллюстрации вновь используем основоположение о причинности. В одном из набросков Кант отмечает: "[о] всех реальных основаниях и даже о самой возможности последних [мы] узнаем только a posteriori" (XVII: 370). Реальные основания это и есть в данном случае естественные причины (ср. 2: 72-73).

Высказывание Канта состоит как бы из двух частей: "о всех реальных основаниях можно узнать исключительно a posteriori" и "о возможности реальных оснований можно узнать только a posteriori". Первая часть имеет, по-видимому, такой смысл: если дано какое-нибудь конкретное событие, то его непосредственную причину можно узнать только из опыта. Эта точка зрения разделялась Кантом еще задолго до диссертации 1770 года (см. 2: 263).

Для нас сейчас гораздо более интересна вторая часть. Наиболее вероятно такое ее толкование: о том, содержат ли явления нечто подобное принципу причинности, можно узнать только a posteriori. Если это так, то основоположение о причинности по отношению к явлениям действительно не может быть доказано a priori. Впрочем, и опыт не в состоянии дать полное доказательство его истинности. Неудивительно, что Кант отказывается говорить о подобных основоположениях в терминах истинности или ложности (XVII: 363).

Таким образом, принцип "все в мире происходит сообразно с естественным порядком" не может быть a priori удостоверен. Мы верим, что каждое событие имеет причину, но не можем это доказать (вера, по Канту, в отличие от знания опирается только на субъективные основания - см. А 822 / В 850). Значит ли это, что Кант допускает возможность таких событий в мире явлений, которые не вызваны естественными причинами? Одна из черновых записей Канта гласит:  "Все, что существует, имеет причину - есть всего лишь субъективный принцип разума и [он] не имеет отношения к возможности явлений" (XVII: 385). Раз принцип причинности не имеет отношения к возможности явлений, мир явлений может быть устроен так, что все происходящие в нем события будут лишены естественных причин. Вот другие примеры, подтверждающие правильность этого вывода. В "Размышлении", получившем в семнадцатом томе Академического издания сочинений Канта номер 3971, Кант пишет: "[положение] "нечто существует без причины", указывает только на некоторое субъективное условие <т.е. на принцип причинности> и объект может быть дан в чувствах также и без него" (XVII: 370). В другом "Размышлении" Кант утверждает, что "всеобщие понятия" разума-рассудка (в этот период Кант не проводит еще четкого терминологического различения этих способностей - см. XVII: 346, 385) "не содержат форму опыта и без них всегда возможны непосредственные идеи опыта" (XVII: 373-374). К числу подобных "всеобщих понятий", конечно, относится и понятие причины. Заметим, что впоследствии, радикально изменив свою позицию, Кант все же продолжал утверждать в "Критике чистого разума", что "предметы могут, несомненно, являться нам без необходимого отношения к функциям рассудка" (А 89 / В 122). Однако при этом Кант подчеркивал, что чистые понятия рассудка составляют необходимые условия тех явлений, которые могут стать предметами восприятия (В 164-165). О "формальном" различении Кантом явлений как таковых и явлений как возможных предметов восприятия (те явления, которые не могут быть восприняты, реально не существуют - А 120) в 1769 году не может быть и речи, так что приведенные выше высказывания Канта имеют мало общего с положениями "Критики". После того, как в 1771 году Кант занял новую, "критическую" позицию, он, не имея еще в запасе упомянутой терминологической дистинкции, так выразил существо новой установки: "Форма чувственности возможна через те же самые основания, которые для познания требуются рассудку" (XVII: 580).

Рассмотренные фрагменты свидетельствуют, что в 1770 году Кант вполне допускал, что могут быть события в мире феноменов, не имеющие естественных причин. За несколько лет до диссертации Кант, впрочем, прямо указывал на возможность подобных событий в работе "О единственно возможном основании для доказательства бытия бога". Наиболее заметные и часто встречающиеся нарушения естественного порядка вещей связаны со свободными действиями человека (1: 438; нельзя смешивать это утверждение с положениями практической философии Канта восьмидесятых годов, так как впоследствии он утверждал, что свобода воли не противоречит естественному порядку вещей). И хотя Кант подчеркивает, что подобные нарушения не очень хорошо согласуются с представлением о безграничной мудрости бога (1: 439-440), сам факт этих нарушений не отрицается им (1: 438-440). Нет серьезных оснований полагать, что позиция Канта в этом вопросе существенно изменилась в отрезок времени, соединяющий упомянутую работу с диссертацией 1770 года.

Настало время сделать окончательный вывод о невозможности доказательства "принципов сообразности", в частности, положения "все в мире происходит сообразно с естественным порядком". В самом деле, о каком доказательстве может идти речь, если в мире феноменов возможны события, вырванные из цепей естественной причинности?

Остается уточнить статус "принципов сообразности", а также роль, которую они играют в познании. О роли этих принципов мы уже говорили. Мы принимаем их в качестве постулатов (например, всегда ищем естественную причину для данного события), в противном же случае эмпирическое познание природы становится для нас невозможным (2: 319-320). Сложнее обстоит дело с проблемой статуса данных принципов, и для ее решения вновь предстоит задействовать черновики Канта периода диссертации 1770 года. Ранее уже отмечалось, что Кант отрицал опытное происхождение "принципов сообразности" и утверждал, что они возникают из рассудка (см. 2: 318). Но могли возникнуть вопросы, почему Кант связывает их именно с субъективными законами рассудка, а не чувственности. Сейчас уже можно ответить: будь "принципы сообразности" субъективными формами чувственности, все предметы чувств с необходимостью должны были бы соответствовать им, и их истинность была бы столь же очевидна, как и истинность геометрических аксиом. Между тем, Кант не только не считает данные принципы самоочевидными, но и вообще отказывается признать их истинными. Поэтому Кант и не связывает их происхождение с чувственностью. Между тем, отношение этих принципов к предметам чувств заслуживает дополнительного изучения.

Мы видели, что до опыта не известно, соответствует ли сам опыт "принципам сообразности" (XVII: 436). В силу того, что только опыт дает право применять эти основоположения (к примеру, опыт показывает регулярные связи явлений и дает основание применить к ним основоположение о естественном порядке вещей см. XVII: 342), то нельзя ли утверждать, что эти принципы в каком-то смысле все же возникают из опыта? Размышляя на эту тему, Кант проводит различие между источником понятия или основоположения и причинами, приведшими к их осознанию: "Хотя рациональные понятия возникают посредством ощущений, и, кроме того, могут быть помыслены только применимо к абстрагированным от них <т.е. от ощущений> идеям, однако они не находятся в ощущениях и не абстрагированы от них" (XVII: 352, см. также 2: 288, 289). Эта дистинкция используется Кантом и в "Критике чистого разума" (А 85-86 / В 117-118). Исследования, выявляющие причины обладания нами тем или иным понятием - особых успехов добился в этой области Локк (см. А 86 / В 119; XVII: 352) относятся Кантом в "Критике" к эмпирической дедукции, которую он противопоставляет трансцендентальной дедукции, объясняющей возможность априорного отношения понятий к предметам (А 85 / В 117).

Сказанное применимо и к "принципам сообразности", в частности, к положению "всякое событие в мире явлений имеет причину, принадлежащую к тому же миру". С одной стороны, Кант утверждает, что "природа нашего рассудка такова, что по его законам ничто (случайное) не может быть помыслено вне связи с основаниями" (XVII: 346), с другой - что "мы заимствуем от телесных феноменов закон достаточного основания" (XVII: 347), в том смысле, что "вещи, которые всегда встречались в сопровождении друг друга, позволяют предположить, что они связаны друг с другом по законам рассудка" (XVII: 342).

Итак, имея априорное рассудочное происхождение, "принципы сообразности" нуждаются в то же время в законосообразном опыте как необходимом условии их применения, так как a priori их истинность не может быть доказана. Поскольку наш опыт действительно законосообразен, данные принципы применимы к его предметам и, стало быть, объективно значимы по отношению к явлениям (XVII: 362, 383). Из тех же особенностей "принципов сообразности" вытекает, что область их возможного применения не простирается дальше предметов опыта (XVII: 362). Размышляя над природой одного из "принципов сообразности", Кант в 1769 году натолкнулся на любопытный вопрос: "Субстанции не изменяются, сменяются только их состояния; так предписывает разум, показывает же опыт; откуда это согласие опыта с разумом?" (XVII: 400-401).

Ясно, что этот вопрос может быть перенесен и на другие "принципы сообразности". Все они, с одной стороны, имеют рассудочное происхождение, с другой - подтверждаются опытом, хотя никак не связаны с "возможностью явлений" (XVII: 385). Так как же в самом деле получается, что опыт так хорошо соответствует априорным законам, субъективным "диспозициям" нашего рассудка? В 1769 году этот вопрос остается без ответа для Канта, хотя, судя по всему, несколько тревожит его.

Двумя годами позже подобный вопрос выведет Канта из "догматического сна" и будет решаться в трансцендентальной дедукции категорий.

В 1769 году, однако, такого эффекта нет, и этот вопрос не становится предметом специального рассмотрения. Почему? Ответ может быть только один: в 1771 году вопрос был поставлен в другом контексте и, вероятно, стал представлять опасность для системы кантовской философии из-за некоторых своих последствий, ранее не замечавшихся Кантом. Впрочем, все эти проблемы будут подробно обсуждаться в надлежащем месте.

Итак, в 1770 году Кант считает невозможным априорное познание рассудком феноменов. С другой стороны, он признает возможным рассудочное познание ноуменов, хотя вопрос о конкретных формах такого познания остается, по сути, неразработанным. Любопытно, что в дальнейшем позиция Канта диаметрально изменилась, и в трансцендентальной дедукции категорий Кант доказывал одновременно возможность априорного рассудочного познания мира явлений и невозможность такого познания по отношению к вещам, как они существуют сами по себе. В следующем разделе предстоит выявить причины, повлекшие за собой столь значительные изменения в философии Канта.

3."Пробуждение от догматического сна".

В этом параграфе надо выяснить, что произошло с кантовской философией в период с 1770 по 1772 год. В письме своему ученику и респонденту диссертации 1770 года М.Герцу от 21 февраля 1772 года Кант ставит вопросы, которые в рамках диссертации были бы просто невозможны. "Каким образом, - пишет здесь Кант - мой рассудок должен совершенно a priori сам образовывать себе понятия о предметах, которым необходимо должны соответствовать вещи, как может он установить реальные принципы их возможности, которым должен в точности соответствовать опыт и которые от опыта, однако, не зависят"? (8: 489). Из приведенного высказывания Канта следует, что рассудок способен и должен создавать априорные предписания предметам опыта, которым опыт не может не соответствовать. Между тем, согласно диссертации 1770 года, "принципы сообразности", которые только и могут служить примером подобных априорных предписаний рассудка, не обладают принудительной силой для опыта и его предметов. В противном случае они представляли бы собой априорные познания феноменов, возможность которых отрицалась Кантом. Какие же причины вызвали изменение кантовской позиции, произошедшее, ориентировочно, в 1771 году?

Информация о событиях 1771 года может быть почерпнута из "Пролегомен", а также некоторых писем и черновиков Канта. Так, в письме к И.Бернулли от 16 ноября 1781 года Кант сообщает: "В 1770 [году], посредством определенных разграничительных меток, я смог совершенно отличить чувственную [сторону] нашего познания от интеллектуальной... Однако, теперь <т.е. как следует из текста письма, вскоре после написания диссертации 1770 года> вопрос об источнике интеллектуальной [составляющей] нашего познания создал для меня новую и непредвиденную (unvorhergesehene) трудность" (Х: 259-260).

Получается, что позиция Канта периода диссертации имела некоторый изъян, состоявший в неудовлетворительном объяснении источника интеллектуальной, или рассудочной, составляющей "нашего познания" т.е. рассудочных понятий. Но в чем конкретно заключался этот изъян?

В письме к Герцу тоже идет речь об упущении, обнаруженном Кантом в диссертации: "Я заметил, что мне не хватает еще кое-чего существенного, что я в своих долгих метафизических исследованиях, точно также как и другие, упустил из виду и что в действительности составляет ключ ко всей тайне метафизики" (2: 487). Однако "упущение" из письма к Герцу, на первый взгляд, никак не связано с вопросом об источнике рассудочных понятий, а скорее имеет отношение к проблеме соответствия предметов и чистых понятий рассудка. По словам Канта, вопрос, "обойденный молчанием" в диссертации, в общей форме выглядит так: "как... возможно относящееся к предмету представление без воздействия этого предмета" (там же).

Вообще, не совсем понятно, какого рода трудность может возникнуть в вопросе о происхождении понятий рассудка?

Развернутый ответ на эти вопросы (что довольно неожиданно) может быть обнаружен в "Пролегоменах", точнее, в автобиографической части этого произведения, посвященной влиянию на Канта юмовской философии. По поводу влияния Юма Кант пишет: "Я охотно признаю, что напоминание (Erinnerung) Дэвида Юма было именно тем, что много лет назад впервые прервало мой догматический сон и придало моим исследованиям в области спекулятивной философии совершенно другое направление" (IV: 260; 4: 11).

Сопоставление автобиографических высказываний Канта из "Пролегомен" и текста письма к Герцу позволяет сделать вывод о том, что "пробуждение от догматического сна" произошло незадолго до создания этого письма, и что "упущение", составляющее "ключ ко всей тайне метафизики" из письма к Герцу, "непредвиденная трудность" из письма к Бернулли и "пробуждение от догматического сна" из "Пролегомен" обозначают одно и то же событие. Рассмотрим решающий аргумент.

Из письма к Герцу мы узнаем, что после того, как Кант осознал важность объяснения возможности необходимого соответствия чистых понятий рассудка и предметов, он приступил к целой серии исследований, часть из которых к февралю 1772 года была еще не завершена (2: 490). Но об одном, уже, по-видимому, полностью доведенным до конца, Кант рассказывает Герцу. Речь идет о систематизации чистых понятий разума, или рассудка, проведенной согласно принципам (2: 489). Между тем, судя по тексту "Пролегомен", именно систематизация категорий была первой кантовской реакцией на аргументы Юма, пробудившие Канта от "догматического сна" (4: 11-12). Поскольку из письма к Герцу становится ясно, что систематизация чистых понятий рассудка должна была ликвидировать упущения, обнаруженные Кантом в диссертации 1770 года, и так как систематизация же категорий была ответом на аргументы Юма, выведшие Канта из "догматического сна", то можно заключить, что "упущения", о которых говорит Кант в письме к Герцу, были замечены им при "непосредственном участии" Юма. С другой стороны, в "Пролегоменах" Кант дает понять, что юмовские аргументы напрямую затрагивали вопрос о происхождении рассудочных понятий (4: 10). Все это и означает, что "непредвиденная трудность" из письма к Бернулли, связанная с проблемой происхождения понятий рассудка, "упущение" из письма к Герцу и "пробуждение от догматического сна" действительно отсылают к одному и тому же событию, произошедшему, вероятнее всего, во второй половине 1771 года (4).

Для выяснения деталей этого события достаточно обратиться к описанию юмовских аргументов, инициировавших "пробуждение от догматического сна". Это описание тоже находится в "Пролегоменах". Экспликация юмовских аргументов позволит выявить причины, приведшие к радикальному изменению кантовской философии в начале семидесятых годов, в частности, к возникновению проблематики трансцендентальной дедукции категорий.

План ближайших рассмотрений таков. После реконструкции юмовских аргументов, представленных в "Пролегоменах", ее корректность будет проверена эффективностью проведенного с ее помощью разбора некоторых неясных мест из письма к Герцу. Устранение неясностей будет критерием правильности предложенного истолкования. Наконец, будет показано, что аргументы, приписываемые Кантом в "Пролегоменах" Юму, действительно исходили от него. Займемся этими проблемами по порядку.

Согласно "Пролегоменам", "Юм отталкивался главным образом от... понятия связи причины и действия (Wirkung)" и "потребовал от разума, необоснованно утверждающего, будто он породил это понятие в своем лоне, ответить, по какому праву он мыслит себе, что нечто может быть таким, что благодаря его полаганию необходимо должно полагаться еще что-то другое". Юм "неопровержимо доказал, что для разума совершенно невозможно такую связь мыслить a priori и из понятий, так как эта связь содержит в себе необходимость, а между тем нельзя понять, каким образом от того, что нечто имеется, необходимо должно также быть нечто другое". Отсюда Юм сделал заключение, что "разум совершенно обманывает себя этим понятием и ошибочно принимает его за свое собственное детище, тогда как оно есть не что иное, как незаконнорожденное дитя (Bastard) воображения", "оплодотворенного опытом". Получается, что "разум совершенно не способен даже вообще мыслить подобные связи (так как в этом случае его понятия были бы просто вымыслами (Erdichtungen)), и что все его якобы a priori существующие познания суть не что иное, как обычные опыты, но неправильно обозначенные" (4: 8-9).

Приведенные цитации позволяют набросать примерную схему юмовских аргументов, оказавших столь существенное влияние на Канта. Во-первых, внимание Юма было сосредоточено на проблеме причинности. Во-вторых, Юм предпринял попытку доказать, что это понятие не может принадлежать разуму или рассудку, но возникает как незаконный продукт опыта и воображения. Мы видим, таким образом, некоторый аргумент, приводящий к заключению о нерассудочном происхождении понятия причинности. При этом надо отметить два обстоятельства. С одной стороны, очевидно, что именно вывод Юма о нерассудочном происхождении понятия причины представлял опасность для Канта и стал предметом его будущих исследований: "Вопрос был не в том, правильно ли понятие причинности, пригодно ли оно и необходимо ли для всего познания природы: в этом Юм никогда не сомневался; вопрос был в том, мыслится ли a priori это понятие разумом и имеет ли оно, таким образом, независимую от всякого опыта внутреннюю истинность... вот насчет чего Юм ожидал разъяснения. Ведь речь шла лишь о происхождении этого понятия, а не о необходимости его применения" (4: 10).

С другой стороны, к заключению о том, что понятие причинности является продуктом воображения, Юма привела некоторая аргументация, и встает вопрос об оценке ее Кантом. Будь она для него заведомо ошибочной, вывод, сделанный Юмом на ее основании, не таил бы в себе никакой угрозы для кантовской философии и не рассматривался бы Кантом столь серьезно. Верно, однако, и обратное: если бы юмовские аргументы были, по мнению Канта, безупречными, он не смог бы заявить об "опрометчивости" и "неверности" юмовских заключений (4: 9), а также и о том, что он "отнюдь не последовал за <Юмом> в его выводах" (4: 11). Из всего этого следует, что аргументация Юма рассматривалась Кантом как частично верная, или верная при каких-то условиях. Об этих условиях речь впереди, сейчас же обратимся к самим аргументам и продумаем их структуру.

Судя по кантовским замечаниям из "Пролегомен", ядром аргументации Юма было утверждение, что разум не имеет никаких оснований допускать возможность необходимой связи между двумя событиями, т.е. возможность причинной связи между ними (4: 8-9). В самом деле, действие представляется как событие, необходимо следующее за отличным от него событием, причиной. Но любые два события могут быть помыслены отделенными друг от друга, и поэтому непонятно, как разум может мыслить их необходимо связанными. Все это дало Юму основание заключить, что понятие о причинной связи не может быть введено a priori (4: 9). Здесь надо сделать важное уточнение: если бы даже разум и был способен представлять подобные связи, то, поясняет Кант, они были бы "просто вымыслами" (там же). Из этого следует, что юмовские аргументы касаются не столько возможности абстрактно помыслить причинную связь между событиями, сколько доказательства возможности существования необходимо связанных событий. Если так, то аргументация Юма приобретает следующий вид: поскольку разум a priori не способен доказать возможность существования каузальных связей, понятие причины не принадлежит разуму. Далее, ясно, что доказательство возможности в данном случае может быть осуществлено только через доказательство действительности хотя бы некоторых причинных связей - иначе оно оставалось бы в рамках "вымысла". Однако поскольку оно должно быть априорным доказательством (это вытекает из самого существа проблемы), и так как для разума a priori одно событие ничем не отличается от другого, то доказательство действительного существования каузальных связей тождественно доказательству основоположения о причинности - "каждое событие имеет причину" (меньшего не дано!). Теперь аргументация Юма выглядит так: поскольку разум не способен a priori доказать основоположение о причинности, понятие причины возникает из опыта.

Проведенное уточнение структуры юмовской аргументации представляется вполне оправданным. Дело в том, что в первом издании "Критики чистого разума", вышедшем на два года раньше "Пролегомен", Кант, впервые заговаривая о влиянии Юма на свою философию, делает акцент именно на анализе Юмом основоположения о причинности (А 760, 765-767 / В 788, 793-794) и последовавшем из этого анализа выводе о нерассудочном характере данного принципа (А 766-767 / В 794-795). Вопрос же о происхождении основоположений и аналогичный вопрос о происхождении понятий для Канта тесно связаны друг с другом. И в 1770, и в 1781 году он считает, что понятия отвлечены "от присущих уму законов" (2: 289), формулировками которых являются как раз основоположения (см. XVII: 346).

Два варианта кантовского видения аргументов Юма не противоречат друг другу и могут быть сведены к единому прообразу: 1) общее положение, или большая посылка - если невозможно a priori доказать основоположение о причинности, то понятие причины возникает из опыта, 2) меньшая посылка невозможно доказать основоположение о причинности и 3) заключение - понятие причины есть продукт опыта и воображения.

Уже отмечалось, что Кант ни полностью соглашался с данным аргументом, ни полностью его отвергал. Сейчас можно конкретизировать эти выводы. Ввиду того, что Кант, по его словам, не последовал за Юмом (4: 11), очевидно, что он нашел возможность не согласиться либо с большей, либо с меньшей посылкой юмовского аргумента. Поскольку вскоре после "пробуждения от догматического сна" Кант, судя по "Пролегоменам", занялся вопросом об источнике рассудочных понятий (4: 12), он, вероятно, был согласен с большей посылкой юмовского аргумента, так как именно в ней идет речь о происхождении понятий и если отрицать ее, то непонятно, какую вообще опасность для статуса рассудочных понятий несут юмовские аргументы. Раз так, то Кант должен был отвергнуть меньшую посылку, что, как мы увидим, он и сделал, признавая, впрочем, что она сохраняет истинность при определенных условиях, а именно, когда речь в ней идет о принципе причинности по отношению к вещам вообще, или в себе (4: 437). К вопросу о том, почему Кант принял большую посылку юмовского аргумента и отверг меньшую, еще предстоит вернуться.

Стоит на мгновение задержаться на только что рассмотренном аргументе, приписываемом Кантом Юму. Исходя из всех изложенных выше соображений, именно этот аргумент вывел Канта из "догматического сна", забегая же вперед, отметим, что его большая посылка, расширенная и на другие понятия чистого рассудка, лежит в основании трансцендентальной дедукции категорий, сама же дедукция является развернутым опровержением, также расширенной, меньшей юмовской посылки. Мы, таким образом, находимся у самых истоков трансцендентальной дедукции категорий.

Последнее, правда, верно лишь при условии, что автобиографические описания Канта из "Пролегомен" и "Критики чистого разума" действительно позволяют нам перенестись в 1771 год, будучи отображением реальных событий того времени. Иными словами, возникает вопрос об исторической ценности кантовских высказываний из "Пролегомен". Кроме того, хорошо было бы найти подтверждение правильности осуществленной нами реконструкции юмовских аргументов.