Часть 7.

жений, осуществляемых посредством "социальных" и налоговых мер по

отношению к плодовитости супружеских пар; политическая социализация - через

вменение супружеским парам ответственности перед социальным телом в целом

(которое следует ограничивать или, наоборот, укреплять); медицинска

социализация - через приписывание практикам контроля за рождаемостью

патогенного значения как для индивида, так и для рода.

Наконец, {i}психиатризация извращенного удовольствия-{/i} сексуальный

инстинкт оказался выделенным в качестве автономного биологического и

психического инстинкта; был проделан клинический анализ всех форм аномалий,

которым он может быть подвержен;

ему приписали роль нормализации и патологизации по отношению ко всему

поведению в целом; наконец, была предпринята попытка найти корректирующую

технологию для этих аномалий.

В озабоченности сексом, которая возрастает на протяжении всего XIX

века, вырисовываются четыре фигуры - четыре привилегированных объекта

знания, четыре мишени и точки закрепления для разного рода демаршей знания:

истеричная женщина, мастурбирующий ребенок, мальтузианская пара, извращенный

взрослый,- фигуры, каждая из которых соответствует одной из перечисленных

стратегий, которые - каждая по-своему - пронизали и использовали секс детей,

женщин и мужчин.

О чем же идет речь в этих стратегиях? О борьбе против сексуальности?

Или об усилии взять ее под контроль? О попытке лучше ею управлять? И

замаскировать то, что может быть в ней нескромного, бросающегося в глаза,

непокорного? Или сформулировать о ней как раз такую порцию знания - не

больше не меньше,- которая была бы приемлемой или

207

полезной? На самом деле речь тут идет, скорее, собственно о

{i}производстве{/i} сексуальности. Ее, эту сексуальность, не следует

понимать ни как нечто данное от природы, что власть будто бы пытаетс

обуздать, ни как некую темную область, с которой знание якобы мало-помалу

пытается снять покров. Сексуальность - это имя, которое можно дать

некоторому историческому диспозитиву: это не подпольная реальность, над

которой будто бы разыгрываются трудные схватки, но обширная поверхностна

сеть, где стимуляция тел, интенсификация удовольствий, побуждение к

дискурсу, образование знаний, усиление контролей и сопротивлений

сцепливаются друг с другом в соответствии с несколькими важнейшими

стратегиями знания и власти.

Можно допустить, что сексуальные отношения во всяком обществе давали

место некоему {i}диспозитиву супружеского союза:{/i} системе брака,

установления и расширения родственных связей, передачи имен и имущества.

Этот диспозитив супружеского союза вместе с механизмами принуждения, которые

его обеспечивают, вместе с тем знанием, нередко - сложным, которого он

требует, постепенно утрачивал свое значение по мере того, как экономические

процессы и политические структуры больше уже не находили в нем адекватного

инструмента и достаточной опоры. Современные западные общества изобрели и

пустили в ход, особенно начиная с XVIII века, некий новый диспозитив,

который накладывается на первый и, не упраздняя его, способствует уменьшению

его значения. Это - {i}диспозитив сексуальности,{/i} как и диспозитив

супружества, он замыкается на сексуальных партнерах, но совершенно иначе.

Эти два диспозитива можно было бы почленно противопоставить. Диспозитив

супружества выстраивается вокруг системы правил, определяющих разрешенное и

запрещенное, предписанное и незаконное. Диспозитив же сексуаль-

{i}208{/i}

ности функционирует в соответствии с подвижными, полиморфными и

сообразующимися с обстоятельствами техниками власти. Диспозитив супружества

среди своих основных задач имеет задачу воспроизводить игру отношений и

поддерживать закон, ими управляющий. Диспозитив сексуальности же, напротив,

порождает постоянное расширение областей и форм контроля. Что существенно

для первого - так это связь между партнерами, обладающими определенным

статусом; для второго же - это телесные ощущения, качество удовольствий,

природа впечатлений, сколь бы тонкими и неуловимыми они ни были. Наконец,

если диспозитив супружества крепко сочленен с экономикой в силу той роли,

которую он может играть в передаче или в обращении богатств, то диспозитив

сексуальности связан с экономикой через многочисленные и изощренные

передаточные звенья, основным из которых, однако, является тело - тело,

которое производит и которое потребляет. Словом, диспозитив супружества,

безусловно, упорядочен гомеостазисом социального тела, гомеостазисом,

который этим диспозитивом должен поддерживаться; отсюда- его

привилегированная связь с правом; отсюда также тот факт, что его

кульминацией является "воспроизводство". Право же на существование

диспозитива сексуальности состоит не в том, чтобы воспроизводиться, а в том,

чтобы размножаться, обновлять, захватывать, изобретать, проникать в тела-

все более и более детально, и контролировать население все более и более

глобально. Следует, стало быть, принять три или четыре тезиса,

противоположных тому, что предполагается темой сексуальности, подавленной

современными формами общества: сексуальность связана с недавно появившимис

диспозитивами власти; ее экспансия постоянно возрастала, начиная с XVII

{i}ве-{/i}ка; распорядок, который ее с тех пор поддерживал, не

{i}209{/i}

определялся воспроизводством - он был связан с самого начала с

интенсификацией тела, с наделением его ценностью в качестве объекта знания и

в качестве элемента в отношениях власти.

Было бы неточностью сказать, что диспозитив сексуальности заменил

диспозитив супружества. Можно вообразить, что однажды, быть может, он его и

в самом деле заменит. Фактически, если он сегодня и имеет тенденцию его

перекрыть, то все же он его не стер и не сделал бесполезным. Впрочем,

исторически, именно вокруг и исходя из диспозитива супружества и установилс

диспозитив сексуальности. Его образующим ядром выступила практика покаяния,

затем исповедывания совести и духовного руководства: как мы уже видели',

именно секс в качестве субстрата отношений становился предметом обсуждени

на суде покаяния; вопрос, который здесь задавался,- это вопрос о вещах

разрешенных или запрещенных (супружеская измена, внебрачная связь, связь с

лицом, запрещенная по крови или по статусу, законный или незаконный характер

акта соединения); потом, понемногу, вместе с новым пастырством, с его

применением в семинариях, коллежах и монастырях, от проблематики отношени

перешли к проблематике "плоти", т.е. тела, ощущения, природы удовольствия,

наисекретнейших движений вожделения, тончайших форм наслаждения и

удовлетворения. Рождалась "сексуальность" - рождалась из техники власти,

которая первоначально была центрирована на супружестве. И с тех пор она не

переставала функционировать в отношении к системе супружества и с опорой на

нее. Ячейка семьи, в том значении, которое было ей придано по ходу XVIII

века, позволила развернуться на

__________

1 Сравни выше, с. 135.

{i}210{/i}

двух своих главных измерениях - ось "муж-жена" и ось "родители-дети" -

основным элементам диспозитива сексуальности (женское тело, раннее детское

развитие, регулирование рождаемости и, безусловно, в меньшей степени -

спецификация извращений). Не следует понимать семью, в ее современной форме,

как структуру - социальную, экономическую и политическую - супружества,

структуру, которая исключает сексуальность или, по крайней мере, обуздывает

и приглушает ее насколько возможно и удерживает от нее только полезные

функции. Напротив, роль ее состоит в том, чтобы укоренять сексуальность и

конституировать для нее постоянную опору. Семья обеспечивает производство

такой сексуальности, которая, не совпадая с исключительными правами

супружества, все же позволяет, чтобы системы супружества были пронизаны

совершенно новой тактикой власти, до того им неизвестной.

Семья - это пункт обмена между сексуальностью и супружеством: она

переносит закон и измерение юридического в диспозитив сексуальности; и она

же переносит экономику удовольствия и интенсивность ощущений в распорядок

супружества.

Это сцепление диспозитива супружества и диспозитива сексуальности в

форме семьи позволяет понять ряд фактов: что семья становится, начиная с

XVIII века, местом обязательного присутствия аффектов, чувств и любви; что

семья является привилегированной точкой зарождения сексуальности; что по

этой причине сексуальность рождается "инцестуозной". Вполне возможно, что в

обществах, где преобладают диспозитивы супружества, запрет инцеста

оказывается функционально необходимым правилом. Но в обществе, подобном

нашему, где семья является наиболее активным очагом сексуальности и где ее

существование, безусловно, поддерживается и

{i}211{/i}

длится именно требованиями сексуальности, инцест уже по совершенно

другим причинам и совершенно иным образом занимает центральное место: здесь

он постоянно и востребуется и отвергается - как объект и неотступно

преследующий и призываемый, как устрашающая тайна и необходимое сочленение.

Он предстает как то, что в высшей степени запрещено в семье, поскольку она

выступает в качестве диспозитива супружества; но в равной мере инцест также

и то, что постоянно требуется, чтобы семья действительно была очагом

постоянного возбуждения сексуальности. Если на протяжении более века Запад

проявлял столь большой интерес к запрету инцеста, если в этом запрете, почти

со всеобщего согласия, видели социальную универсалию и один из непременных

пунктов перехода к культуре, то это, быть может, потому, что в нем видели

средство защититься вовсе не от инцестуозного желания, но от экспансии и от

последствий этого диспозитива сексуальности, который был уже установлен, но

неудобство которого, наряду со многими преимуществами, состояло в том, что

он игнорировал законы и юридические формы супружества. Утверждать, что

всякое общество, каким бы оно ни было, а следовательно, и наше, подчинено

этому правилу правил, значило гарантировать, что и диспозитив сексуальности,

странными эффектами которого - и среди них интенсификацией аффективности

внутри пространства семьи - уже начинали манипулировать,- что и он не сможет

ускользнуть от великой и древней системы супружества. И право - даже внутри

новой механики власти - будет, таким образом, спасено. Ибо таков парадокс

этого общества, которое, начиная с XVIII века, изобрело столько технологий

власти, чуждых праву: оно опасается их последствий и размножений и потому

пытается перекодировать их в формы права. Если до-

{i}212{/i}

пустить, что порогом всякой культуры является запрещенный инцест, то

сексуальность тогда оказывается испокон веков размещенной под знаком закона

и права. Этнология, которая в течение столь долгого времени непрестанно

разрабатывала транскультурную теорию запрета на инцест, оказала большую

услугу всему современному диспозитиву сексуальности и производимым им

теоретическим дискурсам.

То, что произошло начиная с XVII века, может быть расшифровано

следующим образом: диспозитив сексуальности, первоначально сложившийся на

краях семейных институтов (в нравственном руководстве, в педагогике),

мало-помалу начинает центрироваться на семье: все, что могло быть в нем

чуждого, неустранимого, возможно - гибельного для диспозитива супружества

(сознание этой опасности проявляется как в критике, столь часто адресуемой

несдержанности наставников, так и в споре, чуть более позднем, о частном или

публичном, институциональном или семейном воспитании детей1), - все это

берется теперь на свой счет семьей, семьей реорганизованной, несомненно,

более тесной и, конечно же, интенсифицированной по отношению к прежним

функциям, которые она отправляла внутри диспозитива супружества. Родители,

супруги становятся в рамках семьи основными агентами диспозитива

сексуальности, который, в свою очередь, вовне опирается на врачей,

педагогов, позже - на психиатров, внутри же начинает дублировать, а вскоре-

и "психологизировать" или "психиатризировать" отношения супружества.

Тогда и появляются эти новые персонажи: невротичная женщина, фригидна

супруга, мать, безраз-

_____________

1{i}Тартюф{/i} Мольера и {i}Наставник{/i} Ленца, отстоящие друг от

друга во времени более чем на столетие, представляют собой оба интерференцию

диспоэитива сексуальности с диспоэитивом семьи - внутри духовного

руководства в случае {i}Taртюфа{/i} и внутри воспитания - в случае

{i}Наставника.

213{/i}

личная или же не находящая себе покоя из-за ужасных навязчивостей, муж-

импотент, садист или извращенец, истеричная или неврастеничная дочь, рано

созревший и уже изнуренный ребенок, молодой гомосексуалист, отказывающийс

жениться или пренебрегающий своей женой. Это -фигуры, совмещающие сбившеес

с пути супружество и аномальную сексуальность; расстройство последней они

вносят в порядок первого; для системы супружества же они являются поводом

отстаивать свои права внутри порядка сексуальности. Тогда со стороны семьи

рождается настойчивая просьба- просьба помочь в разрешении этих злосчастных

игр между сексуальностью и супружеством; и попав в ловушку этого диспозитива

сексуальности, который сделал в нее вклады извне, который способствовал ее

укреплению в ее современной форме, семья обращает к врачам, к педагогам, к

психиатрам, равно как и к священникам и пасторам,- ко всем этим возможным

"экспертам" протяжную жалобу о своем сексуальном страдании. Все происходит

так, как если бы она внезапно раскрыла опасный секрет того, что ей

вдалбливали в голову и непрестанно внушали: она, краеугольный камень

супружества, явилась началом всех бедствий секса. И вот, начиная по крайней

мере с середины XIX века, она устраивает облаву на малейшие следы

сексуальности в себе, вырывает у самой себя тяжелейшие признания, настойчиво

добивается, чтобы ее выслушали все те, кто может что-то об этом знать, и

открывает себя настежь для бесконечного рассмотрения. Семья - это кристалл в

диспозитиве сексуальности: кажется, что она рассеивает сексуальность, тогда

как на самом деле она ее отражает и преломляет. Благодаря своей

проницаемости и благодаря этой игре отражений наружу она является для этого

диспозитива одним из наиболее ценных тактических элементов.

{i}214{/i}

Тут, однако, не обошлось без напряжения и без проблем. Несомненно, и

здесь Шарко выступает в качестве центральной фигуры. В течение многих лет он

был самым именитым среди тех, к кому семьи, затопленные перенасыщавшей их

сексуальностью, обращались как к третейскому судье и попечителю. И первейшей

заботой его, принимавшего со всего света родителей, которые приводили своих

детей, мужей, которые приводили своих жен, и жен, которые приводили своих

мужей, была забота о том - что он часто советовал и своим ученикам,- чтобы

отделить "больного" от его семьи и - дабы лучше его наблюдать - слушать эту

последнюю как можно меньше1. Он стремился выделить область сексуальности из

системы супружества, чтобы лечить ее непосредственно с помощью медицинской

практики, техничность и автономность которой были гарантированы

неврологической моделью. Вот таким образом медицина переводила на свой счет

и в соответствии с правилами специфического знания ту самую сексуальность,

озаботиться которой как важнейшей задачей и величайшей опасностью она сама

же семьи и побуждала. И Шарко вновь и вновь отмечает, с каким трудом семьи

"уступали" врачу пациента, которого они же ему и привели; как они осаждали

лечебницы, где пациент содержался на расстоянии, и какими помехами они

непрестанно затрудняли работу врача. Хотя им не о чем было беспокоиться:

терапевт и осущес-

________

1Шарко, в своих {i}Лекциях по вторникам, 7{/i} января 1888 года

говорит: "Для успешного лечения молодой истеричной девушки не следует

оставлять ее с отцом и матерью, нужно поместить ее в лечебницу.[...] Знаете

ли вы, сколько молодые благовоспитанные девушки плачут по своим матерям,

когда с ними расстаются? ...Возьмем, если угодно, средний случай:

полчаса-это не много". В лекции 25 января он добавляет: "В случае истерии у

юношей - что нужно сделать, так это отделить их от матерей. Пока они вместе,

ничего не выйдет. [...] Порой отец так же несносен, как мать; наилучшим

действием поэтому будет устранить их обоих".

215

твлял свое вмешательство ради того, чтобы вернуть им индивидов, которые

могли бы быть сексуально интегрированы в систему семьи; и это вмешательство,

пусть оно и имело дело с сексуальным телом, не позволяло ему, однако,

выражать себя в явном дискурсе. Об этих "генитальных причинах" говорить не

следует - такова была произнесенная вполголоса фраза, которую однажды, в

1886 году, подслушало самое знаменитое ухо нашего времени из уст Шарко.

В пространстве этой игры и расположился психоанализ, значительно

изменив, однако, распорядок тревог и перестраховок. Поначалу он и впрямь

должен был вызывать недоверие и враждебность, поскольку, доводя до предела

урок Шарко, он предпринял рассмотрение сексуальности индивидов вне контрол

семьи; он извлек на свет эту сексуальность саму по себе, не прикрывая ее

неврологической моделью; более того, тем анализом семейных отношений,

который он проделал, он поставил их под вопрос. Но вот психоанализ, который

в своей технической части, казалось бы, поместил сексуальные признания вне

суверенитета семьи, обнаруживает в самой сердцевине этой сексуальности в

качестве принципа ее образования и шифра ее интеллигибельности закон

супружества, запутанные игры женитьб и родственных связей, равно как и

инцест. Гарантия, что там, в глубине сексуальности каждого, обнаружитс

отношение "родители-дети", позволяла - в тот самый момент, когда все, вроде

бы, указывало на обратный процесс,- сохранить прикрепление диспозитива

сексуальности к системе супружества. Можно было не опасаться тогда, что

сексуальность окажется по своей природе чуждой закону: им-то она и

конституировалась. Родители, не бойтесь отводить своих детей на анализ: он

научит их, что, во всяком случае, именно вас-то они и любят. Дети, не

слишком переживайте, что вы не сироты, что

{i}216{/i}

вы всегда найдете в глубине себя Мать-Объект или верховный знак Отца:

именно через них вы и получаете доступ к желанию. Отсюда - после такой

сдержанности - это неумеренное потребление анализа в тех обществах, где

диспозитив супружества и система семьи нуждались в укреплении. Ибо это и

есть одна из основных точек всей этой истории диспозитива сексуальности: он

родился вместе с технологией "плоти" в классическом христианстве, с опорой

на системы супружества и регулирующие их правила; сегодня, однако, он играет

обратную роль - именно он и стремится поддержать прежний диспозитив

супружества. От нравственного наставления до психоанализа, диспози-тивы

супружества и сексуальности, поворачиваясь друг относительно друга в

соответствии с тем медленным процессом, которому вот уже более трех веков,

поменялись местами; в христианском пастырстве закон супружества кодировал

эту плоть, которую как раз тогда и обнаруживали, и навязывал ей с самого

начала все еще юридическую арматуру, с приходом же психоанализа именно

сексуальность дает плоть и жизнь порядкам супружества, насыщая их желанием.

Областью, об анализе которой пойдет речь в следующих за этим томом

работах, и является, стало быть, этот {i}диспозитив сексуальности,{/i} его

образование на основе христианской "плоти"; его разворачивание через те

четыре важнейшие стратегии, которые сложились в ХIX веке,-сексуализацию

ребенка, истеризацию женщины, спецификацию извращений и регулирование

рождаемости,- через все эти стратегии, проходящие сквозь семью, по поводу

которой следовало бы хорошенько понять, что она была не запрещающей силой,

но, напротив, главнейшим фактором сексуализации.

Первый момент соответствовал бы необходимости образовывать "рабочую

силу" (стало быть - никакой бесполезной "растраты", никакого расточи-

{i}217{/i}

тельства энергии, все силы - только для работы) и обеспечивать ее

воспроизводство (институт брака, регулируемое изготовление детей). Второй

момент соответствовал бы той эпохе {i}Spatkapitalismus,{/i} когда

эксплуатация наемного труда не требует уже таких насильственных и физических

принуждений, как в XIX веке, и когда политика тела не нуждается больше в

выпадении секса или в его ограничении только воспроизводящей ролью; политика

эта проводится, скорее, через его множественное канализирование в

контролируемые обороты экономики: сверхрепрессивная - как говорят -

десублимация.

Однако, если политика секса задействует уже не столько закон запрета,

сколько целый технический аппарат, если речь идет, скорее, о производстве

"сексуальности", а не о подавлении секса, то следует отказаться от подобного

членения, открепить анализ от проблемы "рабочей силы" и, безусловно,

отбросить диффузный энергетизм, который поддерживает тему подавляемой в силу

экономических соображений сексуальности.

4. Периодизаци

История сексуальности, если центрировать ее на механизмах подавления,

предполагает два разрыва. Один - в XVII веке: рождение главнейших запретов,

придание значимости исключительно взрослой и супружеской сексуальности,

императивы приличия, обязательное избегание тела, приведение к молчанию и

императивные стыдливости языка; другой - в XX веке (меньше, впрочем, разрыв,

нежели отклонение кривой): это момент, когда механизмы подавления начали

будто бы ослабевать; когда будто бы совершился переход от непреложных

сексуальных запретов к известной терпимости по отношению к до- и внебрачным

связям; когда будто бы ослабла дисквалификаци

{i}218{/i}

"извращенцев", а их осуждение законом отчасти сгладилось; когда табу,

тяготевшие над детской сексуальностью, по большей части оказались якобы

снятыми.

Следует попытаться проследить хронологию этих происшествий:

изобретений, инструментальных мутаций, остаточных явлений. Но существует еще

и календарь их употребления, хронология их распространения и тех эффектов

(подчинения или сопротивления), которые они индуцируют. Эти множественные

датировки, конечно же, не совпадают с тем известным циклом подавления,

который обычно помещают между XVII и XX веками.

1. Хронология самих по себе техник уходит далеко в прошлое. Точку их

образования следует искать в практиках покаяния средневекового христианства

или, скорее, в двойной серии, образуемой обязательным, исчерпывающим и

периодическим признанием, которое предписывалось всем верующим. Латеранским

собором - с одной стороны, и методами аскетизма, духовного упражнения и

мистицизма, которые особенно интенсивно разрабатывались начиная с XIV века -

с другой.

Сначала Реформация, затем Тридентский собор маркируют важную мутацию и

раскол в том, что можно было бы назвать "традиционной технологией плоти".

Раскол, глубина которого не должна недооцениваться; это не исключает,

однако, определенного параллелизма католических и протестантских методов

исповедывания совести и пастырского руководства: и тут и там вместе со

всякого рода ухищрениями устанавливаются способы анализа "вожделения" и его

выведения в дискурс. Это была богатая и рафинированная техника, которая,

начиная с XVI века, развивалась благодаря длительным теоретическим

разработкам и фиксировалась в формулах, которые могли бы выступить символом

для умеренного ригоризма

{i}219{/i}

Альфонса де Лигуори - с одной стороны, и для уэслиевской педагогики - с

другой.

Так вот, в том же самом конце XVIII века и в силу причин, которые еще

нужно будет установить, рождается совершенно новая технология секса; новая -

поскольку, не будучи действительно независимой от тематики греха, в главном

она ускользала от института церкви. Через посредство педагогики, медицины и

экономики она превращала секс в дело не просто светское, но в дело

государственной важности; и более того: в дело, внутри которого и социальное

тело в целом и почти каждый из его индивидов призывались поставить себя под

надзор. Новая еще и потому, что технология эта развивалась по трем осям:

педагогики, нацеленной на своеобразную сексуальность ребенка, медицины,

нацеленной на сексуальную физиологию женщины и, наконец, демографии, имеющей

целью спонтанное или согласованное регулирование рождаемости. "Грех юности",

"нервные болезни" и "мошенничества с деторождением" - как позже назовут эти

"пагубные секреты" - маркируют, таким образом, три привилегированные области

этой новой технологии. Для каждой из них технология эта, конечно же,

подхватывает - не без того, чтобы их при этом упростить,- методы, уже

сформированные христианством: детская сексуальность выступила в качестве

проблемы уже для духовной педагогики христианства (небезразлично, что первый

трактат, посвященный греху {i}"мягкотелости",{/i} был написан в XV веке

Жерсоном, воспитателем и мистиком, и что сборник {i}Онания,{/i} составленный

Деккером в XVIII веке, воспроизводит слово в слово примеры, приводившиес

англиканским пастырством); в свою очередь, медицина нервов и истерических

припадков подхватывает в XVIII веке область анализа, уже определенную к тому

моменту, когда феномены одержимости

{i}220{/i}

обнажили серьезный кризис столь "нескромных" практик нравственного

руководства и духовного исповедывания (нервная болезнь - это не есть,

конечно же, истина об одержимости; но нельзя сказать, что медицина истерии

никак не связана с прежней практикой руководства "одержимыми" женщинами); и,

наконец, кампании по поводу рождаемости переводят в другую форму и

перемещают на другой уровень контроль за супружескими отношениями,

рассмотрение которых с такой настойчивостью производилось христианским

покаянием. Явная преемственность, которая не мешает, однако, фундаментальной

трансформации: технология секса, начиная с этого момента, будет

упорядочиваться преимущественно институтом медицины, требованием

нормальности и скорее проблемой жизни и болезни, нежели вопросом смерти и

вечной кары. "Плоть" низводится до организма.

Эта мутация располагается на повороте от XVIII к XIX веку; она открыла

дорогу множеству других, из не± проистекающих трансформаций. Вначале одна из

них отделила медицину пола от общей медицины тела; она обособила половой

"инстинкт", который даже без органических изменений может представлять собой

конститутивные аномалии, приобретенные отклонения, хронические заболевания и

патологические процессы. Индикатором здесь может служить {i}Сексуальна

психопатия{/i} Генриха Каана, вышедшая в 1846 году: с этих пор начинаетс

относительная автономизация пола по отношению к телу и, соответственно

этому, появление медицины, некой "ортопедии", которая для пола якобы

характерна,- словом, открытие этой обширной медикопсихологической области

"извращений", которая в скором времени должна будет принять эстафету прежних

моральных категорий распутства и излишества. В то же самое время анализ

наследственности поставил секс (сексу-

{i}221{/i}

альные отношения, венерические болезни, брачные союзы, извращения) в

позицию "биологической ответственности" по отношению к роду: секс не только

может быть поражен своими собственными болезнями, но он может, если его не

контролировать, либо передавать, либо создавать болезни для будущих

поколений; он, таким образом, оказывается в основе целого патологического

капитала рода. Отсюда - медицинский, но также и политический проект

организации государственного управления браками, рождаемостью и

продолжительностью жизни; пол и его плодовитость должны подлежать

регулированию. Медицина извращений и программы улучшения рода были двум

важнейшими инновациями в технологии секса второй половины XIX века.

Инновациями, которые легко сочленялись, поскольку теория "дегенерации"

позволяла им бесконечно отсылать друг к другу; она объясняла, каким образом

наследственность, чреватая различными заболеваниями - безразлично:

органическими, функциональными или психическими - производит в конечном

счете сексуального извращенца (загляните в родословную какого-нибудь

эксгибициониста и гомосексуалиста: вы непременно там найдете разбитого

односторонним параличом предка, чахоточного родителя или дядю, пораженного

старческим безумием); но она объясняла и то, каким образом сексуальное

извращение вело к вырождению потомства: детскому рахитизму, бесплодию

следующих поколений. Связка "извращение-наследственность-дегенерация"

конституировала прочное ядро новых технологий секса. И не нужно думать, что

речь здесь идет всего лишь о некой медицинской теории, научно

несостоятельной, злоупотребляющей морализированием. Площадь ее рассеивани

была обширной, а внедрение ее - глубоким. Психиатрия, но также и

юриспруденция, судебная медици-

{i}222{/i}

на, инстанции социального контроля, надзор за опасными или находящимис

в опасности детьми в течение долгого времени функционировали "a 1а

дегенерация", в духе системы "наследственность-извращение". Целая социальна

практика, по отношению к которой государственный расизм явился ее отчаянной,

но вместе с тем и связной формой, дала этой технологии секса опасную мощь и

далеко идущие последствия.

Нельзя верно понять все своеобразие положения психоанализа в конце XIX

века, если не видеть того разрыва, который он произвел по отношению к этой

великой системе дегенерации: он подхватил проект некой медицинской

технологии, сопряженной с сексуальным инстинктом, но постарался освободить

ее от ее соотнесенности с наследственностью и, следовательно - от всех и

всяких форм расизма и евгенизма. Теперь можно, конечно, припоминать то, что

было у Фрейда от воли к нормализации, равно как и изобличать ту роль,

которую в течение многих лет играл институт психоанализа. Однако внутри той

большой семьи технологий секса, уходящей корнями далеко в историю

христианского Запада, и среди тех из них, что произвели в XDC веке

медикализацию секса, психоанализ был вплоть до сороковых годов нашего века

именно той технологией, которая решительно противостояла политическим и

институциональным эффектам системы

"извращение-наследственность-дегенерация".

Понятно, что генеалогия всех этих техник - с их мутациями и

перемещениями, с их непрерывностями и разрывами - не совпадает с гипотезой

великой репрессивной фазы, торжественное открытие которой состоялось будто

бы в классическую эпоху, а долгая церемония закрытия растянулась на весь XX

век. Скорее, здесь имела место бесконечная изобретательность, постоянное

размножение методов и способов, с двумя моментами особой плодовитости в этой

пролифериру-

{i}223{/i}

ющей истории: развитие процедур направления и исповедывания совести к

середине XVI века и появление медицинских технологий секса - в начале ХIX.

2. Это, однако, пока лишь датировка самих техник. Иной была история их

распространения и точек приложения. Если писать историю сексуальности в

терминах подавления и если соотносить это подавление с использованием

рабочей силы, то и в самом деле следовало бы предположить, что способы

контроля за сексом были наиболее интенсивными и тщательными именно тогда,

когда они адресовались неимущим классам; что они следовали по линиям

наибольшего господства и наиболее систематической эксплуатации: именно

взрослый человек, молодой, располагающий для того, чтобы существовать, лишь

своей собственной силой, и должен был бы стать первой мишенью дл

подчинения, направленного на то, чтобы перемещать свободные энергии

бесполезного удовольствия в сторону обязательного труда. Кажется, однако,

что все происходило иначе. Напротив, наиболее строгие техники сложились и в

особенности - применялись, первоначально и с наибольшей интенсивностью,

внутри классов в экономическом отношении - привилегированных и в

политическом отношении - руководящих. Нравственное руководство,

исповедывание самого себя, вся эта длительная разработка грехов плоти,

скрупулезное распознавание вожделения - так много изощренных приемов,

которые могли быть доступны лишь для узких групп. Метод покаяния Альфонса де

Лигуори, правила, предложенные методистам Джоном Уэсли, действительно

обеспечили этим приемам в некотором роде более широкое распространение, но

произошло это ценою значительного упрощения. То же самое можно было бы

сказать о семье как инстанции контроля и точке сексуального насыщения:

именно в "буржуазной"

{i}224{/i}

или "аристократической" семье была первоначально проблематизирована

сексуальность детей и подростков; в ней {i}же{/i} была медикализирована

сексуальность женщины; и именно она первой была поднята по тревоге в связи с

возможной патологией секса, в связи с неотложной нуждой за ним надзирать и

необходимостью изобрести рациональную корректирующую технологию. Именно эта

семья была местом первоначальной психиатризации секса. Она первой пришла в

состояние повышенной возбудимости по отношению к сексу, придумывая себе

страхи, изобретая рецепты, призывая на помощь искусные техники, порождая -

чтобы повторять их самой себе - бесчисленные дискурсы. Буржуазия начала с

того, что именно свой секс стала рассматривать как вещь важную, как хрупкое

сокровище, как тайну, которую с необходимостью надлежит познать. Не следует

забывать, что персонажем, в который сделал первые свои вклады диспозитив

сексуальности, персонажем, который одним из первых был "сексуализирован", -

что им была "праздная" женщина - на границе между "светом", где она всегда

должна была выступать в качестве ценности, и семьей, где ей был определен

новый жребий супружеских и родительских обязанностей; так появляетс

"нервная" женщина, женщина, страдающая "истерическими припадками"; именно

здесь истеризация женщины нашла точку своего закрепления. Что же касаетс

подростка, растрачивающего в тайных удовольствиях свою будущую субстанцию,

то ребенком-онанистом, столь сильно занимавшим врачей и воспитателей с конца

XVIII по конец XIX века, был не ребенок из народа, будущий рабочий,

которому, возможно, следовало бы преподать дисциплину тела, но ученик

коллежа - ребенок, окруженный слугами, наставниками и гувернантками,

ребенок, который рисковал не столько подорвать свои физи-

{i}225{/i}

ческие силы, сколько поставить под угрозу интеллектуальные способности,

моральный долг и обязанность сберечь для своей семьи и для своего класса

здоровое потомство.

Как раз народные слои долгое время ускользают от действия диспозитива

"сексуальности". Конечно, они были подчинены - особым образом - диспозитиву

"супружества": придание значимости легитимному браку и высокой рождаемости,

исключение брачных союзов между кровными родственниками, предписание

социальной и местной эндогамии. Зато маловероятно, чтобы христианска

технология плоти когда-либо имела для них большое значение. Что же касаетс

механизмов сексуализации, то они медленно туда проникли, в три

последовательных этапа. Первоначально - в связи с проблемами рождаемости,

когда в конце XVIII века было обнаружено, что искусство обманывать природу

вовсе не было привилегией горожан и развратников, но было известно и

практиковалось теми, кто, будучи столь близкими к самой природе, должны были

бы более чем кто-либо еще испытывать к этому отвращение. Затем - когда

приблизительно в 30-е годы XIX века организация "канонической" семьи

выступила в качестве инструмента политического контроля и экономического

регулирования, необходимого для подчинения городского пролетариата: широка

кампания за "моральное воспитание" неимущих классов. Наконец - когда на

исходе XIX века сложился юридический и медицинский контроль за извращениями:

во имя всеобщей защиты общества и расы. Можно сказать, что тогда-то

диспозитив "сексуальности", выработанный - в своих наиболее сложных и

интенсивных формах - для привилегированных классов и ими же самими,

распространился на все социальное тело в целом. Нельзя сказать, однако, что

он принял повсеместно одни и те же

{i}226{/i}

формы и повсюду стал использовать одни и те {i}же{/i} инструменты

(соответствующие роли медицинской и юридической инстанций вовсе не были

одними и теми же здесь и там; не был тем же самым и способ, каким

функционировала медицина сексуальности).

* * *

Эти хронологические напоминания - идет ли речь об изобретении техник

или о календаре их распространения - не лишены смысла. Они делают весьма

сомнительной идею о каком-то репрессивном периоде, имеющем начало и конец,

вычерчивающем, по крайней мере, некую кривую с ее точками перегиба:

представляется правдоподобным, что не существовало эпохи ограничени

сексуальности; и точно так же напоминания эти заставляют сомневаться в

гомогенности процесса на всех уровнях общества и для всех классов: не

существовало и единой политики по отношению к сексу. Но особенно

проблематичным делают они самый смысл этого процесса и разумные основани

его существования: кажется, что вовсе не как принцип ограничени

удовольствия других был установлен диспозитив сексуальности теми, кого по

традиции называли "правящими классами". Скорее, думается, они испытали его

прежде всего на самих себе. Что ж, еще одно перевоплощение этого буржуазного

аскетизма, столько раз описанного в связи с Реформацией, новой этикой труда

и подъемом капитализма? Кажется, не об аскетизме как раз идет тут речь; во

всяком случае - не об отказе от удовольствия или о дисквалификации плоти;

напротив - об интенсификации тела, проблематизации здоровья и условий его

функционирования,- речь идет о техниках максимализации жизни. Речь шла

поначалу скорее не о подавлении секса эксплуатируемых классов, но о теле и

силе, о долголетии, о потомстве и о происхождении "доминирующих" классов.

Именно там и был

227

установлен, прежде всего, диспозитив сексуальности - как новое

распределение удовольствий, дискурсов, истины и власти. Подозревать здесь

следует скорее самоутверждение одного класса, нежели закабаление другого:

защита, охрана, усиление и экзальтация - все, что впоследствии ценой

различных трансформаций было распространено на других как средство

экономического контроля и политического подчинения. Этими вкладами в свой

собственный секс буржуазия заставляла признавать - с помощью технологии

власти и знания, которую она же и изобретала,- высокую политическую цену

своего тела, своих ощущений, своих удовольствий, своего здоровья и своего

выживания. Не будем же выделять во всех этих процедурах то, что может быть в

них от ограничений, от стыдливости, от уверток и умолчания, чтобы отнести

все это к некоему конститутивному запрету, или к вытеснению, или к инстинкту

смерти. То, что здесь действительно конституировалось, так это политическое

упорядочивание жизни - не через закабаление другого, но через утверждение

себя. Вовсе не так, что класс, ставший гегемоном в XVIII веке, будто бы счел

необходимым ампутировать у своего тела секс - бесполезный, расточительный и

опасный, когда он не предназначен единственно для воспроизведения рода,-

напротив, можно сказать, что этот класс дал себе тело, чтобы о нем

заботиться, защищать его, культивировать и оберегать от всяческих опасностей

и контактов, изолировать от других, дабы оно сохранило свое дифференциальное

значение; и все это - давая себе среди прочих средств технологию секса.

Секс не есть та часть тела, которую буржуазия должна была

дисквалифицировать или аннулировать, чтобы заставить работать тех, над кем

она господствовала. Секс является тем ее собственным элементом, который

больше, чем что бы то ни было другое, ее беспо-

{i}228{/i}

коил и занимал, который добивался ее заботы и получил ее, который она

культивировала со смесью страха, любопытства, упоения и лихорадки. Буржуази

идентифицировала с сексом или, по крайней мере, подчинила ему свое тело,

предоставив ему загадочную и безграничную над этим телом власть; она связала

с ним свою жизнь и свою смерть, сделав его ответственным за свое будущее

здоровье; она инвестировала в него свое будущее, полагая, что он имеет

неотвратимые последствия для ее потомства; она подчинила ему свою душу,

утверждая, что именно он конституирует ее наиболее сокровенную и

определяющую часть. Не стоит представлять себе буржуазию символически

кастрирующей себя, дабы легче было отказывать другим в праве иметь секс и

пользоваться им по своему усмотрению. Скорее, нужно увидеть, как, начиная с

XVIII века, она стремится дать себе некоторую сексуальность и на ее основе

конституировать себе специфическое тело - "классовое" тело со своими особыми

здоровьем, гигиеной, потомством и своей породой: аутосексуализация своего

тела, воплощение секса в своем собственном теле, эндогамия секса и тела. Дл

этого, несомненно, был целый ряд причин.

В первую очередь, это - транспозиция в другие формы тех способов,

которыми пользовалось дворянство, дабы маркировать и удержать свое сословное

отличие; поскольку и дворянская аристократия тоже утверждала особость своего

тела, но это было утверждение по {i}крови,{/i} т.е. по древности родословной

и по достоинству супружеских союзов; буржуазия же, дабы снабдить себя телом,

напротив, посмотрела с точки зрения потомства и здоровья своего организма.

"Кровью" буржуазии стал ее секс. И это - не игра слов; многие из тем,

которые были свойствены сословным манерам знати, можно вновь обнаружить у

буржуазии XIX века, но в виде биологических, медицин-

{i}229{/i}

ских и евгенических предписаний; генеалогическая забота превратилась в

озабоченность наследственностью; в том, что касается брака, стали принимать

в расчет не только экономические соображения и требования социальной

гомогенности, не только обещания наследства, но и все то, что могло угрожать

наследственности; семейства носили и одновременно скрывали своего рода

инвертированный и темный герб, позорящей четвертью которого были болезни или

пороки родни: общий паралич кого-нибудь из предков, неврастения матери,

чахотка младшей дочери, тетка-истеричка или эротоманка, кузены с дурными

нравами.

Но в этой заботе о сексуальном теле было нечто большее, чем просто

буржуазная транспозиция дворянских тем с целью собственного самоутверждения.

Речь тут шла также и о другом проекте - о проекте безграничной экспансии

силы, крепости, здоровья, жизни. Придание ценности телу связано, конечно, с

процессом роста и установления гегемонии буржуазии, но вовсе не по причине

той рыночной стоимости, которую приобрела рабочая сила, а вследствие того

политического, экономического, но также и исторического значения, которое

могла бы представлять для настоящего и будущего буржуазии "культура" ее

собственного тела. Ее господство от этого в какой-то мере зависело; это было

не только экономическим или идеологическим делом - это было также и делом

"физическим". Свидетельство тому - опубликованные в конце XVIII века столь

многочисленные труды по гигиене тела, искусству долголетия, методам

производства здоровых детей и продления их жизни, труды по способам

улучшения человеческого потомства; труды эти свидетельствуют, таким образом,

о корреляции этой заботы о теле и сексе со своего рода "расизмом". Этот

последний, однако, весьма отличался от того, который обнаруживала знать,- от

расизма, ко-

230

торый подчинялся по преимуществу целям консервации. В случае же

буржуазии речь идет о динамическом расизме, о расизме экспансии, даже если

он пока и находился в зачаточном состоянии и вынужден был ждать до второй

половины ХIX века, чтобы принести те плоды, которые нам уже выпало вкусить.

Да простят меня те, для кого буржуазия означает выпадение тела и

вытеснение сексуальности, для кого классовая борьба подразумевает битву за

устранение этого вытеснения. "Спонтанная философия" буржуазии является,

возможно, не настолько идеалистичной и кастрирующей, как это утверждают; во

всяком случае, одна из первых ее забот состояла в том, чтобы дать себе тело

и сексуальность и тем самым обеспечить себе силу, долговечность и

размножение в веках этого тела через организацию диспозитива сексуальности.

И процесс этот был связан с тем движением, которым она утверждала свое

отличие и свою гегемонию. Следует, конечно же, признать, что одной из

первоначальных форм классового сознания является утверждение тела; по

крайней мере, именно так обстояло дело с буржуазией в XVIII веке: она

конвертировала голубую кровь дворян в хорошо себя чувствующий организм и в

здоровую сексуальность; понятно, почему ей понадобилось столько времени и

пришлось противопоставить столько умолчаний, чтобы признать тело и секс и у

других классов - как раз у тех, которые она эксплуатировала. Условия жизни,

созданные для пролетариата, в особенности в первой половине XIX века,

показывают, как далеко еще было до того, чтобы озаботиться его телом и его

сексом1. Какое имело значение, живут они там или умирают,- так или иначе:

"эти" воспроизводились сами собой. Чтобы пролета-

_________

1 Сравни Карл Маркс, {i}Капитал,{/i} т.1, гл. 10,2, "Капитал,

изголодавшийся по сверхтруду".

{i}231{/i}

риат оказался наделенным телом и сексуальностью, чтобы его здоровье,

его секс и его воспроизводство стали проблемой, понадобились конфликты (в

частности, связанные с городским пространством: совместное проживание,

теснота, загрязненность, эпидемии - такие, как холера 1832 года, или еще -

проституция и венерические болезни); понадобились настоятельные

экономические требования (развитие тяжелой индустрии с ее потребностью в

стабильной и компетентной рабочей силе, необходимость контролировать потоки

народонаселения и добиваться демографического регулирования); понадобилось

установление целой технологии контроля, которая позволяла бы удерживать под

наблюдением эти признанные у них, наконец, тело и сексуальность (школа,

политика жилища, общественная гигиена, институты социальной помощи и

страхования, всеобщая медикализация населения - короче: целый

административный и технический аппарат позволил безопасно ввести диспозитив

сексуальности внутрь эксплуатируемого класса; больше уже не было риска, что

этот диспозитив будет средством классового самоутверждения перед лицом

буржуазии: он оставался инструментом ее гегемонии). Отсюда, безусловно, та

сдержанность, с которой пролетариат принимал этот диспозитив; отсюда же и

его тенденция говорить, что вся эта сексуальность - дело буржуазии и его это

не касается.

Некоторые полагают, что можно разоблачить одновременно оба лицемерия,

симметричных друг другу: одно - господствующее - лицемерие буржуазии,

которая якобы отрицает свою собственную сексуальность, и другое -

индуцированное - лицемерие пролетариата, который в свою очередь отбрасывает

свою сексуальность, принимая идеологию противостоящей стороны. Думать так -

значит плохо понимать тот процесс, благодаря которому как раз

{i}232{/i}

наоборот: буржуазия в высокомерном политическом самоутверждении

наделила себя болтливой сексуальностью, которую пролетариат долгое врем

отказывался принимать, когда впоследствии ему стали ее навязывать с целью

подчинения. Если верно, что "сексуальность" - это совокупность эффектов,

производимых в телах, в поведении, в социальных отношениях действием

некоторого диспозитива, находящегося в ведении сложной политической

технологии, то нужно признать, что этот диспозитив не действует симметричным

образом здесь и там, что он, стало быть, не производит во всем этом одних и

тех же эффектов. Следовало бы поэтому вернуться к давно уже ославленным

формулировкам; нужно было бы сказать, что существует-таки буржуазна

сексуальность, что существуют классовые сексуальности. Или, скорее, что

первоначально, исторически сексуальность- буржуазна и что в ходе своих

последовательных перемещений и транспозиций она индуцирует специфические

классовые эффекты.

* * *

Еще несколько слов. Стало быть, на протяжении XIX века, исходя из

некоторого гегемонического центра, произошла генерализация диспозитива

сексуальности. В конечном счете, пусть и различными способами и с помощью

различных инструментов, все социальное тело в целом оказалось снабжено

"сексуальным телом". Что же - универсальность сексуальности? Здесь-то и

можно видеть, как включается в действие новый дифференцирующий элемент.

Отчасти подобно тому, как в конце XVIII века буржуазия противопоставила

доблестной крови знати свое собственное тело и свою драгоценную

сексуальность, век спустя она попытается определить заново специфику своей

сексуальности перед лицом сексуальности Других классов, взять свою

собственную сексуаль-

233

ность в ее отличиях, провести линию раздела, обособляющую и охраняющую

ее тело. Линия эта уже не та, что устанавливает сексуальность, но, напротив

- та, что ставит преграду; именно запрет или, по крайней мере, способ,

которым он осуществляется, и та строгость, с которой он налагается, и будут

теперь производить различие. Именно тут теория подавления, котора

мало-помалу покроет весь диспозитив сексуальности и придаст ему значение

всеобщего запрета, имеет свои истоки. Исторически она связана с

распространением диспозитива сексуальности. С одной стороны, она начнет

обосновывать его авторитарное и принудительное распространение, устанавлива

принцип подчинения всякой сексуальности закону и, более того, утверждая, что

она является сексуальностью лишь в силу действия закона: нужно не просто

подчинить вашу сексуальность закону, но - не иначе как подчинив себя закону,

вы обретете сексуальность. Но, с другой стороны, теория подавления будет

компенсировать это всеобщее распространение диспозитива сексуальности

анализом дифференциального действия запретов соответственно социальным

классам. От дискурса, который в конце XVIII века говорил: "Есть в нас один

ценный элемент, которого должно опасаться и обращаться с ним с

предосторожностью, которому нужно посвятить все свои заботы, если только мы

не хотим, чтобы он повлек за собой неисчислимые беды",- от этого дискурса

перешли к другому, который говорит: "Наша сексуальность, в отличие от

сексуальности других, подвержена режиму такого интенсивного подавления, что

отныне тут и лежит опасность; секс - это не просто опасная тайна, как без

конца говорили предыдущим поколениям нравственные наставники, моралисты,

педагоги и врачи; его не только нужно извлечь из его логова, в его истине,

но: если он и несет с собой столько опас-

{i}234{/i}

ностей, то это потому, что слишком долго - совестливость ли, слишком

острое чувство греха или лицемерие, как вам будет угодно,- его заставляли

молчать". Отныне социальная дифференциация будет утверждать себя не через

"сексуальное" качество тела, но через интенсивность его подавления.

Психоанализ встраивается в этом месте: одновременно и как теори

сущностной соотнесенности закона и желания и как техника устранения эффектов

запрета там, где его строгость делает его патогенным. Психоанализ в своем

историческом возникновении не может быть отделен от генерализации

диспозитива сексуальности и от вторичных механизмов дифференциации, которые

в этом месте себя проявили. С этой точки зрения опять-таки показательна

проблема инцеста. Как мы видели, с одной стороны, запрет инцеста

устанавливается в качестве абсолютно универсального принципа, который

позволяет мыслить одновременно и систему супружества и распорядок

сексуальности; в той или иной форме, стало быть, запрет этот действителен

для всякого общества и для каждого индивида. На практике же психоанализ

ставит перед собой задачу устранить у тех, кто вынужден к нему прибегнуть,

те эффекты вытеснения, которые этим запретом могут быть индуцированы;

психоанализ помогает им артикулировать в дискурсе их инцестуозное желание. И

в то же самое время была предпринята настоящая травля по отношению к

инцестуозным практикам, как они существовали в деревнях и в некоторых

городских слоях, куда психоанализ не имел доступа,- чтобы положить этому

конец, была установлена тогда плотная административная и судебная решетка.

Целая политика охраны детства и взятия опеки над несовершеннолетними "в

опасности" была отчасти нацелена на изъятие детей из тех семей, которые -

либо из-за тесноты и сомни-

235

тельной близости, либо из-за привычки к разврату, из-за дикой

"примитивности" или дегенерации - подозревались в практиковании инцеста.

Тогда как начиная с XVIII века диспозитив сексуальности интенсифицировал

аффективные отношения и телесную близость между родителями и детьми, тогда

как в буржуазной семье имело место постоянное побуждение к инцесту,-

распорядок сексуальности, который применялся по отношению к народным

классам, подразумевал, напротив, исключение практик инцеста или, по крайней

мере, их перевод в другую форму. В то самое время, когда, с одной стороны,

инцест преследуется как поведение, психоанализ, с другой стороны, проявляет

рвение, чтобы дать ему жизнь в качестве желания и снять - для тех, кто от

этого страдает,- ту строгость, которая его вытесняет. Не следует забывать,

что открытие "Эдипа" совпало по времени с юридическим закреплением практики

лишения отцовских прав (во Франции - законами 1889 и 1898 годов). В то

время, когда Фрейд выяснял, в чем состояло желание Доры, и позволял ему себ

сформулировать, - в это время вооружались для того, чтобы в других

социальных слоях найти разрешение для всех этих достойных порицания форм

близости; с одной стороны, отец был возведен в объект обязательной любви, но

с другой - если он был любовником, он лишался законом родительских прав.

Таким образом, психоанализ как резервированная терапевтическая практика

выполнял, теперь уже в генерализованном диспозитиве сексуальности,

дифференцирующую роль по отношению к другим процедурам. Те, кто потеряли

исключительную привилегию заботиться о своей сексуальности, обладают отныне

привилегией в большей, нежели другие, степени испытывать то, что ее

запрещает, и располагать методом, позволяющим устранить вытеснение.

{i}236{/i}

История диспозитива сексуальности, как он сложился начиная с

классической эпохи, может выступить в качестве археологии психоанализа. И в

самом деле, как мы уже видели, психоанализ выполняет в этом диспозитиве

одновременно ряд ролей: он является механизмом пристегивания сексуальности к

системе супружества; он встает в оппозицию теории дегенерации; он

функционирует как дифференцирующий элемент в общей технологии секса. Спокон

веков сложившееся великое требование признания получает благодаря ему новый

смысл - смысл предписания к снятию вытеснения. Дело истины оказываетс

отныне связанным с тем, чтобы подвергать сомнению самый запрет.

Так вот, само это открывало возможность для значительного тактического

перемещения: реинтерпретировать весь диспозитив сексуальности в терминах

всеобщего подавления; привязать это подавление к общим механизмам господства

и эксплуатации; связать друг с другом процессы, позволяющие освобождатьс

теперь как от одного, так и от другого. Таким вот образом в период между

двумя мировыми войнами и вокруг Вильгельма Рейха сложилась

историко-политическая критика сексуального подавления. Ценность и реальные

последствия этой критики были значительными. Но самая возможность ее успеха

была связана с тем фактом, что она развертывалась по-прежнему внутри

диспозитива сексуальности, а не вне или против него. Уже того факта, что так

много изменений могло произойти в сексуальном поведении западных обществ без

того, чтобы было реализовано хотя бы одно из политических обещаний или

условий, которые В.Рейх с этим связывал, достаточно, чтобы доказать, что вс

эта "революция" секса, вся эта "антирепрессивная" борьба представляют собой

не более, но и не менее - и уже это было очень важно,- чем такти-

{i}237{/i}

ческое перемещение и переворачивание внутри великого диспозитива

сексуальности. Но понятно также, почему невозможно было требовать от этой

критики, чтобы она была решеткой для истории самого этого диспозитива*. Или

принципом движения за его демонтирование.

V. Право на смерть и

власть над жизнью

В течение длительного времени одной из характерных привилегий

суверенной власти было право на жизнь и на смерть. Формально оно

происходило, без сомнения, из прежней {i}patria potestas,{/i} дававшей отцу

римской семьи право "распоряжаться" жизнью своих детей как жизнью рабов; он

им ее "дал" - он мог ее у них и отнять. Право на жизнь и на смерть, как оно

формулируется у классических теоретиков, является по отношению к этому праву

уже гораздо более мягкой формой. Это право суверена по отношению к своим

подданным уже не мыслят больше как абсолютное и безусловное, но как право,

которое осуществляется лишь в тех случаях, когда возникает угроза самому его

существованию: своего рода право на ответное действие. Ему угрожают внешние

враги, которые хотят его свергнуть или оспорить его права? Тогда он может на

законном основании вести войну и требовать от своих подданных участвовать в

защите государства; не "предполагая прямо их смерть", он обладает законным

правом "подвергать опасности их жизнь" - в этом смысле он осуществляет по

отношению к ним "непрямое" право на жизнь и на смерть'. Но вот если один из

них выступит против него и нарушит его законы, тогда он может осуществить

над жизнью своего подданного прямое право: карая, он его убивает. Так

понимаемое право на жизнь и на

_______

1 S. Pufendorf, {i}Le Droit de la nature{/i} (франц. перевод

1734),p.445.

{i}238{/i}

смерть больше уже не является абсолютной привилегией: оно обусловлено

защитой суверена и его собственным выживанием. Нужно ли вместе с Гоббсом

мыслить его как передачу государю того права, которым каждый якобы обладал в

естественном состоянии,- права защищать свою жизнь ценой смерти других? Или

же нужно видеть в этом некое особое право, которое появляется вместе с

формированием того нового юридического существа, каковым является суверен1?

Во всяком случае, право на жизнь и на смерть - как в этой современной форме,

относительной и ограниченной, так и в прежней своей абсолютной форме,-

является асимметричным правом. Суверен здесь осуществляет свое право на

жизнь, лишь приводя в действие свое право убивать или воздерживаясь от того;

свою власть над жизнью он маркирует лишь смертью, которую он в состоянии

потребовать. Право, которое формулируется как право "на жизнь и на смерть",

в действительности является правом {i}заставить{/i} умереть или

{i}сохранить{/i} жизнь. В конце концов, неслучайно оно символизировалось

мечом. И, быть может, эту юридическую форму следует отнести к тому

историческому типу общества, в котором власть осуществлялась преимущественно

в качестве инстанции взимания, механизма отнимания, права присвоения части

богатств и навязанного подданным вымогательства произведенных продуктов,

благ, услуг, труда и крови. Власть здесь была, в первую очередь, правом

захвата - над вещами, временем, телами и, в конечном счете - над жизнью; ее

_____

1 "Точно так же, как сложное тело может обладать свойствами, которые не

обнаруживаются ни у одного из простых тел, из соединения которых оно

образовано, так и юридическое тело может иметь - в силу самого объединени

людей, его составляющих,- некоторые права, которыми формально не было

облечено ни одно из частных лиц и осуществлять которые подобает только

предводителям". Pufendorf, /or. rit.i p.452.

{i}239{/i}