Часть 6.

Ученью книги, которые пишут и читают, консультации и обследования,

томление, которое испытывают при ответах на вопросы, и наслаждение от того,

что тебя интерпретируют; столько историй, рассказанных себе и другим,

столько любопытства, столько признаний, выдерживающих позор - не без легкой

дрожи - в силу обязательства перед истиной; изобилие тайных фантазий, за

право вышептывать которые тем, кто умеет их выслушивать, платят так дорого;

словом, огромное "удовольствие от анализа" (в самом широком смысле

последнего слова), которое Запад в течение ряда веков искусно разжигал,- все

это образует как бы блуждающие обломки искусства эротики, которые

транспортируются под сурдинку признанием и наукой о сексе. Следует ли

считать, что эта наша {i}scientia sexualis{/i} есть не что иное, как особо

тонкая форма {i}ars erotica!{/i} И что она является только западной версией,

передающей квинтэссенцию этой, казалось бы утраченной, традиции? Или же

нужно предположить, что все эти удовольствия являются лишь побочными

продуктами некой сексуальной науки, преимуществом, поддерживающим ее в ее

бесчисленных усилиях?

Во всяком случае, гипотеза подавляющей власти, которую наше общество

будто бы отправляет на сексе, причем исходя якобы из экономических

соображений, представляется весьма ограниченной, если хотеть отдать себе

отчет во всей этой серии усилений и интенсификаций, которую раскрывает наш

предварительный очерк пролиферация дискурсов, причем дискурсов, вписанных в

требования власти; о-плотнение сексуального многообразия и конституирование

диспозитивов, способных не только его изолировать, но также его вызывать и

провоцировать, конституировать его в качестве очагов внимания, дискурсов и

удовольствий; принудительное производство признаний и, исходя из этого,

установление системы легитимно-

173

го знания и экономики многообразных удовольствий. В гораздо большей

степени, нежели о негативном механизме исключения или отторжения, речь идет

о возгорании тонкой сети дискурсов, знаний, удовольствий, властных сил. Речь

идет не о движении, которое упорствовало бы в том, чтобы оттеснить дикий

секс в какую-то темную и недоступную область, но, напротив, о процессах,

которые распространяют его по поверхности вещей и тел, его возбуждают, его

обнаруживают и заставляют говорить, имплантируют его в реальное и

предписывают ему говорить истину: прямо-таки зримое сияние сексуального,

отражаемое обилием дискурсов, упорством властных сил и играми знания и

удовольствия.

Что же, все это иллюзия, скороспелое впечатление, за которым более

пристальный взгляд непременно должен был бы отыскать все ту же грандиозную

механику подавления? И не следует ли по ту сторону этих немногих

фосфоресценций опять-таки обнаружить мрачный закон, всегда говорящий "нет"?

Ответ на это даст - или должно было бы дать - историческое разыскание.

Разыскание о том способе, которым вот уже в течение добрых трех столетий

формировалось знание о сексе; о том способе, которым умножались дискурсы,

берущие секс в качестве своего объекта, и о причинах, по которым мы дошли до

того, чтобы придать почти баснословную цену той истине, которую, как они

думали, они производят. Возможно, эти исторические анализы в конце концов

рассеют все то, на что, казалось бы, наводит этот первоначальный обзор. Но

исходный постулат, который я хотел бы удержать как можно дольше, заключаетс

в том, что эти диспозитивы власти и знания, истины и удовольствий, так не

похожие на подавление, не являются непременно вторичными и производными и

что, во всяком случае, подавление не является чем-

{i}174{/i}

то фундаментальным и торжествующим над всем остальным. Речь, стало

быть, идет о том, чтобы принять эти диспозитивы всерьез и обратить

направление анализа: нужно исходить, скорее, не из общепризнанного

подавления, не из невежества, измеряемого тем, что - как мы полагаем - мы

знаем, но из этих позитивных механизмов, производящих знание, умножающих

дискурсы, индуцирующих удовольствие и порождающих власть; нужно проследить

условия их появления и функционирования и попытаться установить, как

распределяются по отношению к ним связанные с ними факты запрещения или

сокрытия. Речь идет, короче говоря, о том, чтобы определить стратегии

власти, которые имманентны этой воле к знанию. И на частном примере

сексуальности конституировать "политическую экономию" воли к знанию.

IV. Диспозитив

сексуальности

О чем все-таки речь в этой серии исследований? Переписать в форму

истории сказку {i}Нескромные безделушки.{/i}

Среди прочих своих эмблем наше общество носит и эмблему говорящего

секса. Секса, который застают врасплох, которому задают вопросы, а он

отвечает не иссякая, и принуждаемый к ответу и словоохотливый одновременно.

С некоторых пор он оказался захваченным определенным механизмом, настолько

чудесным, что сам оказался при этом невидимым. Этот механизм заставляет секс

- в такой игре, где к удовольствию примешана непроизвольность, а к согласию

что-то инквизиторское,- говорить истину о себе и о других. Вот уже многие

годы все мы живем в царстве принца Мангогула: терзаемые безграничным

любопытством по отношению к сексу, упорствующие в задавании ему вопросов,

ненасытные слушать, как он говорит и как говорят о нем, скорые на

изобретение всяческих волшебных колец, которые

{i}175{/i}

могли бы силой разрушить его молчаливую сдержанность. Как если бы было

в высшей степени важно, чтобы мы непременно могли извлечь из этой частицы

нас самих не только удовольствие, но и знание, а также всю эту тончайшую

игру переходов от одного к другому: знание об удовольствии, удовольствие от

знания об удовольствии, удовольствие-знание; как если бы это причудливое

животное, в котором мы проживаем, обладало, в свою очередь, весьма

любознательным ухом, весьма внимательными глазами, довольно-таки хорошо

сработанными языком и умом, чтобы много чего об этом знать, а также быть

вполне способным об этом сказать - если попросят хорошенько и не без

сноровки. Между каждым из нас и нашим сексом Запад протянул неустранимое

требование истины: нам - вырвать у секса его истину, поскольку она от него

ускользает, а ему- сообщить нам нашу, поскольку он, именно он держит ее в

тени.

Что же, секс - спрятан? Сокрыт новым целомудрием, по-прежнему храним

под спудом угрюмых требований буржуазного общества? Напротив - раскален. Вот

уже несколько веков он - в центре впечатляющей {i}петиции о знании.{/i}

Причем - петиции двойной, поскольку наша обязанность - знать, как обстоят

дела с ним, тогда как сам он подозревается в том, что знает, как обстоит

дело с нами.

Какая-то скользкая дорожка за несколько веков привела нас к тому, чтобы

вопрос: что мы такое? - адресовать сексу. И не столько сексу-природе как

элементу системы живого и объекту биологии, сколько сексу-истории,

сексу-значению, сексу-дискурсу. Мы сами разместили себя под знаком секса,

но, скорее, не {i}Физики,{/i} а {i}Логики секса.{/i} Не следует здесь

обманываться: за длинной серией бинарных оппозиций (тело/душа, плоть/дух,

инстинкт/разум, влече-

{i}176{/i}

ния/сознание), которые, казалось бы, свели секс к чистой механике,

лишенной разума, Западу удалось не только и не столько аннексировать секс к

некоторому полю рациональности, в чем, безусловно, еще не было бы ничего

примечательного,- настолько мы привыкли со времен древних греков к подобным

"захватам",- нет: удалось почти целиком и полностью поставить нас - наше

тело, нашу душу, нашу индивидуальность, нашу историю - под знак логики

вожделения и желания. Именно она отныне служит нам универсальным ключом, как

только заходит речь о том, кто мы такие.

Вот уже многие десятилетия генетики представляют жизнь не как некую

организацию, располагающую, кроме прочего, еще и странной способностью

воспроизводиться,- но, напротив, именно в механизме воспроизводства они и

видят собственно то, что вводит в измерение биологического: матрицу не

только для отдельных живых существ, но и для самой жизни. И не одно столетие

протекло уже с тех пор, как бесчисленные теоретики и практики плоти сделали

из человека - без сомнения, весьма мало "научным" способом - детище секса,

секса властного и интеллигибельного. Секс - причина всего.

Дело, однако, не в том, чтобы задавать вопрос: почему это секс - така

тайна? и что за сила так долго заставляла его молчать и только совсем

недавно отступила, тем самым, возможно, и позволив нам его расспрашивать, но

все еще сквозь призму его подавления и исходя из этого?

На самом деле этот вопрос, который в наше время столь часто повторяют,

оказывается только современной формой одного чрезвычайно важного утверждени

и извечного предписания: истина - там; туда, за ней, берите ее врасплох.

{i}Acheronta movebo*:{/i} неновое решение.

177

{i}

Вы, мудрые и исполненные высокой и глубокой

учености.

Вы, разумеющие и знающие,

Как, где и когда все соединяется...

...Вы, великие мудрецы, скажите мне: что же это?

Откройте мне, что случилось со мной,

Откройте мне, где, как и когда,

Почему подобное случилось со мной?{/i}1

Итак, прежде всего надлежит спросить: что это за наказ? С чего бы така

шумная погоня за истиной секса, за истиной в сексе?

Кукуфа, добрый дух в повествовании Дидро, на дне своего кармана среди

прочих безделиц - освященных зернышек, маленьких свинцовых фигурок идолов и

заплесневелых драже - обнаруживает крошечное серебряное колечко, повернув

оправу которого можно заставить говорить каждого встречного, безразлично

какого пола. Он отдает его любопытному султану. Теперь наш черед узнать, что

за чудесное кольцо дарует могущество в нашем случае, на палец какого

властелина оно надето, игру какой силы оно делает возможной или предполагает

и каким образом вышло так, что каждый из нас стал по отношению к своему

собственному сексу и сексу других людей своего рода султаном - внимательным

и неосторожным. Это волшебное кольцо, эта драгоценная вещица, столь

нескромная, когда дело касается того, чтобы заставить говорить других, но

столь несловоохотливая в том, что касается своего собственного механизма,-

ее-то и следует в свою очередь разговорить; о ней-то и следует вести речь.

Нужно создать историю этой воли к истине, этой петиции о знании,

которая вот уже столько веков манит нас сексом: историю этой настойчивости,

этой не-

__________

1 Готфрид Август Бюргер, цитируется по работе Шопенгауэра {i}Метафизика

любви*.

178{/i}

истовой страсти. Чего же мы еще ждем от секса - по ту сторону возможных

его удовольствий,- чтобы так упорствовать? Что это за такое терпение, такое

страстное желание - конституировать его в качестве тайны, всемогущей

причины, скрытого смысла, не знающего передышки страха? И почему вдруг

задача обнаружить эту трудную истину обернулась в конечном счете

приглашением снимать запреты и развязывать путы? Работа ли была столь

тяжела, что приходилось обольщать ее этим обещанием? Или знание это стало в

такую цену - политическую, экономическую, этическую,-что пришлось, дабы

подчинить ему каждого, уверять - и тут не обошлось без парадокса,- что здесь

можно найти свое освобождение?

Вот некоторые общие соображения, которые должны указать место

предстоящих исследований,- соображения, касающиеся их задачи и метода,

подлежащей изучению области и периодизации, которую можно предварительно

принять.

1. Задача

К чему эти исследования? Я вполне отдаю себе отчет в том, что известна

неопределенность пронизывает предложенные выше наброски; есть риск, что эта

неопределенность сведет на нет задуманные мной более детальные исследования.

Сотни раз я уже повторял, что история западных обществ последних веков

демонстрирует вовсе не репрессивное по своей сути функционирование власти. Я

строил свою речь так, чтобы вывести из игры это понятие, делая при этом вид,

что ничего не знаю о критике, ведущейся в другом месте - на уровне теории

желания, критике, которая является, конечно же, куда более радикальной.

Утверждение о том, что секс не "подавляется", на самом деле не такое уж

и новое. Прошло уже порядком времени с тех пор, как это сказали психоанали-

179

тики. Они отвергли этот незамысловатый механизмик, который охотно

представляют себе, говоря о подавлении. Идея некой необузданной энергии, на

которую следовало бы набросить ярмо, показалась им непригодной дл

дешифровки того, как сочленяются власть и желание. Психоаналитики

предполагают связь куда более сложную и изначальную, нежели эта игра между

постоянно поднимающейся снизу дикой, естественной и живой энергией и идущим

сверху и пытающемся ей противостоять порядком. Полагать, что желание

подавляется, не следовало бы уже по той простой причине, что и само желание,

и создающая его нехватка конституируются не чем иным, как законом. И

отношение власти вроде бы всегда уже есть там, где есть желание. И, стало

быть, было бы заблуждением пытаться изобличать власть в подавлении, которое

осуществляется уже как бы после того. Но точно так же тщетным было бы

отправляться на поиски желания вне власти.

Я же, упорно их не различая,- как если бы речь шла об эквивалентных

понятиях,- говорил то о {i}подавлении,{/i} то о {i}законе,{/i} о запрете или

о цензуре. Я не признавал - не знаю, было ли это упрямством или

небрежностью,- все то, что может указывать на различия их теоретических или

практических импликаций. Я хорошо понимаю, что мне могли бы сказать: без

конца обращаясь к позитивным технологиям власти. Вы пытаетесь с наименьшими

потерями выиграть сразу на двух досках; Вы смешиваете своих противников под

внешностью более слабого из них и, обсуждая лишь одно подавление, хотите

заставить поверить, злоупотребляя этим, что избавились от проблемы закона;

однако же от принципа власти-закона Вы сохраняете основное практическое

следствие, а именно: что ускользнуть от власти невозможно, что она всегда

уже тут и что она-то

{i}180{/i}

и конституирует то самое, что ей пытаются противопоставить. От идеи

власти-подавления Вы оставили наиболее уязвимый теоретический элемент - и

это для того, чтобы его критиковать; от идеи же власти-закона Вы сохранили

наиболее стерилизующее политическое следствие, но для того, однако, чтобы

приберечь его для своего собственного употребления.

Задача следующих частей моей работы состоит в продвижении не столько к

некоторой "теории", сколько к "аналитике" власти: я хочу сказать - к

установлению специфической области, которую образуют отношения власти, и к

определению инструментов, которые позволяют ее анализировать*. Так вот, мне

представляется, что эта аналитика может быть конституирована лишь при

условии расчистки места и освобождения от определенного представления о

власти - того, которое я бы назвал (скоро станет понятно почему)

"юридически-дискурсивным". Именно эта концепция заправляет как тематикой

подавления, так и теорией закона, конститутивного для желания. Другими

словами, если что и отличает анализ в терминах подавления инстинктов от

анализа в терминах закона для желания, то это, конечно, способ понимани

природы и динамики импульсов; вовсе не способ понимания власти. И в том и в

другом случае прибегают к обыденному представлению о власти, которое ведет к

двум противоположным следствиям соответственно тому, как им пользуются и

какое положение по отношению к желанию за ним признают: либо к обещанию

некоего "освобождения", если власть лишь извне захватывает желание, либо,

если она конститутивна для самого желания,- к уверению: вы всегда уже в

западне. Не следует, впрочем, думать, что это представление характерно

только для тех, кто ставит проблему отношений власти к сексу. На самом деле

оно является куда более распространенным; зачастую

{i}181{/i}

его можно обнаружить и в политических анализах власти, и коренится оно,

без сомнения, далеко в прошлом истории Запада.

Вот некоторые из основных его черт:

- {i}Негативное отношение.{/i} Модус отношения, которое устанавливаетс

между властью и сексом, всегда лишь негативный: отбрасывание, исключение,

отказ, блокировка или еще: сокрытие, маскировка. По отношению к сексу и к

удовольствиям власть не "может" ничего, кроме как говорить им "нет". Если

она что-то и производит, так только всякого рода отсутствия и пробелы. Она

опускает отдельные элементы, вводит разного рода прерывности, разделяет то,

что соединено, обозначает границы. Результаты ее действия принимают всеобщую

форму предела и нехватки.

- {i}Инстанция правила.{/i} Власть по самой своей сути является якобы

тем, что диктует свой закон сексу. Это означает, во-первых, что по отношению

к сексу властью устанавливается двойной режим: законное и незаконное,

разрешенное и запрещенное. Это означает, далее, что власть предписывает

сексу некий "порядок", функционирующий в то же время и как форма

интеллигибельности: секс дешифруют исходя из его отношения к закону. Это

означает, наконец, что действие власти осуществляется через провозглашение

правила: взятие власти над сексом происходит якобы с помощью речи или,

скорее, посредством дискурсивного акта, самим фактом своего выполнени

создающего некое правовое состояние. Власть говорит - и это и есть правило.

Стало быть, чистую форму власти можно было бы обнаружить в функции

законодателя, а способ ее действия по отношению к сексу в таком случае

предстает как юридически-дискурсивный.

- {i}Круг запрета.{/i} Власть как бы говорит сексу: ты не приблизишься,

не притронешься, не закончишь, не испытаешь удовольствия, не заговоришь, не

появишь-

{i}182{/i}

ся. В пределе: ты не будешь существовать, разве что только в тени и в

тайне. По отношению к сексу власть пускает в ход якобы всего лишь один закон

- закон запрета. Ее цель: чтобы секс отказался от себя самого. Ее

инструмент: угроза наказания, которое есть не что иное, как его уничтожение.

Отрекись - под страхом быть уничтоженным, не показывайся,- если не хочешь

исчезнуть. Твое существование будет сохранено лишь ценой твоего упразднения.

Власть принуждает секс не иначе как при помощи запрета, играющего на

альтернативе между двумя несуществованиями.

- {i}Логика цензуры.{/i} Полагают, что запрет этот осуществляется в

трех формах: в форме утверждения, что нечто не разрешено, в форме

противодействия тому, чтобы об этом говорилось, и в форме отрицания того,

что это существует. Формы, которые трудно, по-видимому, согласовать друг с

другом. Но тут-то и представляют себе обычно своего рода цепную логику,

будто бы характерную для механизмов цензуры. Эта логика связывает

несуществующее, недозволенное и невыразимое так, чтобы каждое из них было

одновременно и причиной и следствием другого: о том, что запрещено, не

следует говорить - вплоть до его упразднения в реальном; то, что не

существует, не имеет права на манифестацию, даже в речи, сообщающей о его

несуществовании; то же, о чем следует молчать, оказывается изгнанным из

реального, как и то, что собственно запрещено. Как если бы логика власти над

сексом была парадоксальной логикой некоторого закона, который будто бы

выражает себя в виде предписаний не-существования, необнаружения и молчания.

- {i}Единство диспозитива.{/i} Власть над сексом якобы осуществляетс

одинаково на всех уровнях. Как в своих глобальных решениях, так и в

мельчайших своих вмешательствах, на какие бы аппараты или институ-

{i}183{/i}

ты она ни опиралась, власть действует якобы всегда единым и

всеохватывающим образом. Она функционирует-де за счет простой, бесконечно

воспроизводимой механики закона, запрета и цензуры: от государства до семьи,

от государя до отца, от трибунала до разменной монеты обыденных наказаний,

от инстанций социального подчинения до структур, конститутивных для самого

субъекта,- всюду будто бы встречается одна и та же, лишь на разных уровнях

обнаруживаемая, всеобщая форма власти. И формой этой является право - с его

игрой законного и незаконного, преступания закона и наказания. Какую бы

форму ей ни придавали: формулирующего ли право государя, запрещающего ли

отца, цензора ли, заставляющего молчать, или же учителя, диктующего закон,-

власть всегда схематизируют в юридической форме, а результаты ее действи

определяют как повиновение. Перед лицом власти, являющейся законом, субъект,

который конституирован в качестве такового, т.е. "подчинен"*,- есть тот, кто

повинуется. Во всем ряду этих инстанций власти формальной ее гомогенности на

полюсе того, кого власть принуждает - будь то подданный перед лицом монарха,

гражданин перед лицом государства, ребенок перед лицом родителей или ученик

перед лицом учителя,- соответствует якобы всеобщая форма подчинения.

Законодательная власть - с одной стороны, и повинующийся субъект - с другой.

За общей идеей власти, подавляющей секс, как и за идеей закона,

конститутивного для желания, можно обнаружить одну и ту -же предполагаемую

механику власти. Она определяется странно ограничительным образом.

Во-первых, потому, что власть эта, вроде бы, бедна ресурсами, экономна в

своих приемах, монотонна с точки зрения используемых тактик, неспособна на

выдумку и как будто приговорена всег-

{i}184{/i}

да воспроизводить саму себя. Далее, потому, что эта власть обладает

якобы одной-единственной силой:

силой говорить "нет". Будучи не в состоянии что-либо произвести,

способная только устанавливать ограничения, она, вроде бы, по самой сути

своей является анти-энергией. В этом, кажется, и заключен парадокс ее

действенности: ничего не мочь делать кроме того, чтобы то, что она себе

подчиняет, в свою очередь не могло ничего кроме того, что она ему позволяет.

И, наконец, потому, что это есть власть, преимущественной моделью которой

является будто бы юридическая модель, центрированная лишь на высказывании

закона и на действии запрета. Все формы господства, покорения и подчинени

сводятся в конечном счете будто бы к эффекту повиновения.

Почему же так легко принимается эта юридическая концепция власти? И

отсюда уже - выпадение всего того, что могло бы составить ее продуктивную

действенность, стратегическое богатство, позитивность? В обществе, подобном

нашему, где аппараты власти так многочисленны, ее ритуалы так очевидны, а

инструменты в конечном счете так надежны,- в этом обществе, которое, конечно

же, более, чем любое другое, было изобретательно по части тонких и

изощренных механизмов власти,- откуда вдруг здесь эта тенденция: признавать

ее только в негативной и бесплотной форме запрета? К чему ограничивать

диспозитивы властвования всего лишь одной процедурой: запрещающим законом?

Причина, и генеральная и тактическая, которая представляется само собой

разумеющейся: лишь при условии сокрытия значительной своей части власть

вообще может быть переносима. Ее успех пропорционален тому, что из своих

механизмов ей удается спрятать. Будь власть целиком и полностью циничной -

принимали бы ее? Тайна не есть для нее нечто из ря-

{i}185{/i}

да злоупотреблений - она необходима для самого функционирования власти.

И не только потому, что власть навязывает ее тем, кого себе подчиняет, но,

возможно, еще и потому, что и этим, последним, тайна также необходима: стали

бы они принимать эту власть, если бы не видели в ней простого предела,

установленного для их желания,-предела, подчеркивающего ценность нетронутой

- пусть и усеченной - части свободы? Власть как чистый предел, прочерченный

для свободы,- это, по крайней мере в нашем обществе, есть общая форма ее

приемлемости.

Этому есть, возможно, историческая причина. Сложившиеся в средние века

важнейшие институты власти - монархия, государство с его аппаратами -

пережили свой взлет на фоне множественности предшествующих форм власти и до

определенной степени - в противовес им: плотным, путаным, конфликтным формам

власти, формам, связанным с прямым и непрямым владением землей, с владением

оружием, с крепостничеством, с узами сюзеренной и вассальной зависимости.

Если эти институты власти и смогли укорениться, если они смогли, выгодно

используя целую серию тактических альянсов, заставить принять себя, то

только потому, что они представили себя в качестве инстанций регулирования,

арбитража, разграничения, в качестве способа ввести внутрь этих форм власти

определенный порядок, зафиксировать некоторый принцип их смягчения и

распределения соответственно границам и установленной иерархии. Перед лицом

сил множественных и сталкивающихся, поверх всех гетерогенных прав, эти

важнейшие формы власти функционировали в качестве принципа права,

конституируя себя при этом в качестве унитарного ансамбля, идентифициру

свою волю с законом и, наконец, осуществляя себя через механизмы

установления запретов и приме-

{i}186{/i}

нения санкций. Формула этой власти {i}pax et justitia{/i} в той

функции, на какую она претендовала, означала мир как запрет феодальных или

частных войн, а также справедливость как способ прекратить улаживание

распрей в частном порядке. Без сомнения, в этом становлении важнейших

монархических институтов речь шла о чем-то совершенно ином, нежели просто о

системе права. Но таковым был язык власти, таковым было представление,

которое она создала о себе самой и о котором свидетельствовала вся теори

публичного права, построенная - или перестроенная - в средние века на основе

римского права. Право было не просто оружием, которым умело пользовались

монархи,- оно выступало для монархической системы способом ее проявления и

формой ее приемлемости. В западных обществах всегда, начиная со средних

веков, отправление власти формулирует себя в праве.

Восходящая к XVIII или к ХIX веку традиция приучила нас относить

абсолютную монархическую власть к области не-права - к области произвола,

злоупотреблений, каприза, своеволия, привилегий и исключений, - основанного

на традиции продолжения наличного состояния. Но это значит забыть то

фундаментальное историческое обстоятельство, что западные монархии выстроили

себя в качестве правовых систем, что они осмыслили себя через призму теорий

права и придали функционированию своих властных механизмов форму права.

Давний упрек, высказанный Буленвилье в адрес французской монархии,- упрек в

том, что она воспользовалась правом и юристами для того, чтобы упразднить

права и принизить аристократию,- в общем и целом, конечно же, обоснован.

Через развитие монархии и ее институтов установилось это измерение

"юридически-политического"; оно, безусловно, не адекватно тому способу,

каким осуществлялась и осуществляется власть; однако же

{i}187{/i}

оно является тем кодом, в соответствии с которым власть себ

предъявляет и в соответствии с которым, по ее же собственному предписанию,

ее и нужно мыслить. История монархии и сокрытие деяний и процедур власти

юридически-политическим дискурсом шли рука об руку.

И вот, несмотря на усилия, предпринятые, чтобы высвободить юридическое

из института монархии и освободить политическое от юридического, наше

представление о власти так и осталось в плену этой системы. Только два

примера. В XVIII веке критика института монархии во Франции велась не против

юридически-монархической системы как таковой, но во имя юридической системы

- чистой и строгой, внутрь которой могли бы влиться, без излишеств и

нарушений, все механизмы власти,- против монархии, постоянно, несмотря на ее

заверения, выходившей за рамки права и ставившей себя над законами.

Политическая критика воспользовалась тогда всей юридической мыслью, котора

сопровождала развитие монархии, чтобы этой последней вынести приговор;

однако же она не усомнилась в самом принципе, согласно которому право должно

быть собственно формой власти, а власть должна всегда осуществляться в форме

права.

В ХIX веке появился иной тип критики политических институтов - критики

куда более радикальной, поскольку речь шла о том, чтобы показать, что не

только реальная власть ускользает от правовых установлении, но что и сама

система права была не чем иным, как способом осуществления насилия, способом

аннексировать его в пользу только отдельных индивидов и под видом всеобщего

закона привести в действие присущие всякому господству отношения асимметрии

и несправедливости. Эта критика права, однако, совершается все еще на фоне

постулата, гласящего, что в идеале и по сво-

{i}188{/i}

ей сути власть должна осуществляться в соответствии с неким

фундаментальным правом.

По сути дела, несмотря на различия эпох и целей, представление о власти

продолжает неотступно преследоваться монархией. В том, что касаетс

политической мысли и политического анализа, король все еще не обезглавлен.

Отсюда и то значение, которое в теории власти все еще придается проблемам

права и насилия, закона и беззакония, воли и свободы, особенно же -

государства и суверенитета (даже если в случае этого последнего обращаютс

уже не к особе суверена, а к некоему коллективному существу). Мыслить власть

исходя из этих проблем - значит мыслить ее исходя из некой исторической

формы, весьма характерной для наших обществ: формы юридической монархии.

Весьма характерной и, несмотря ни на что,- переходной. Ибо даже если многие

прежние ее формы дожили до нынешнего дня и продолжают существовать и

сегодня, все же мало-помалу в нее проникли новые механизмы власти, не

сводимые, по всей вероятности, к представлению о праве. Как мы увидим

дальше, именно эти механизмы власти, по крайней мере отчасти, и взяли на

себя, начиная с XVIII века, заботу о жизни людей - людей как живых тел. И

если верно, что юридическое могло еще служить для того, чтобы представлять,

бесспорно неполным образом, власть, центрированную преимущественно на

взимании и смерти,- то оно оказывается уже абсолютно чужеродным тем новым

приемам власти, которые функционируют не на праве, а на технике, не на

законе, а на нормализации, не на наказании, а на контроле, и которые

отправляются на "таких уровнях и в таких формах, которые выходят за границы

государства и его аппаратов. Вот уже несколько веков, как мы вступили в

такой тип общества, где юридическое все меньше и меньше может коди-

{i}189{/i}

ровать власть или служить для нее системой представления. Наша

скользкая дорожка все дальше и дальше уводит нас от того царства права,

которое уже тогда начинало отступать в прошлое, когда Французская революция,

а вместе с ней эпоха конституций и всякого рода кодексов, казалось бы, его

возвещали для ближайшего будущего.

Именно это юридическое представление до сих пор и используется в

современных анализах отношений власти к сексу. Проблема, однако, вовсе не в

том, чтобы установить, действительно ли желание чуждо власти, предшествует

ли оно закону, как это часто себе представляют, или же, напротив, что вовсе

не закон его конституирует. Вопрос не в этом. Чем бы желание ни было, тем

или этим, его в любом случае продолжают мыслить в отношении к власти,

неизменно юридической и дискурсивной,- власти, центральный пункт которой

сопряжен с высказыванием закона. Мы по-прежнему остаемся привязанными к

определенному образу, выработанному теоретиками права и институтом

монархии,- образу власти-закона, власти-суверенитета. И если мы хотим

проанализировать власть в конкретной и исторической игре ее приемов, то как

раз от этого образа и нужно освободиться, т.е. от теоретической привилегии

закона и суверенитета. Необходимо построить такую аналитику власти, котора

уже не будет брать право в качестве модели и кода.

Я охотно признаю, что проект этой истории сексуальности, или, скорее,

этой серии исследований, касающихся исторических отношений власти и дискурса

о сексе, содержит своего рода круг - в том смысле, что речь тут идет о двух

попытках, которые отсылают друг к другу. Попытаемся избавиться от

юридического и негативного представления о власти, откажемся мыслить ее в

терминах закона, запрета, свободы и суверенитета: как -же тогда

анализировать то, что произош-

{i}190{/i}

ло в недавней истории в связи с этой вещью, одной из самых, казалось

бы, запретных в нашей жизни и в нашем теле,- как анализировать то, что

произошло с сексом? Если не через запрет и заграждение, то каким образом

подступается к нему власть? С помощью каких механизмов, или тактик, или

диспозитивов? Допустим, наоборот, что сколько-нибудь тщательный анализ

показал бы, что на самом деле власть в современных обществах не правит

сексуальностью на манер закона и суверенитета. Предположим, что исторический

анализ выявил бы наличие настоящей "технологии" секса, гораздо более сложной

и, что важно,- гораздо более позитивной, нежели простой эффект "защиты";

тогда этот случай - а его нельзя не рассматривать как привилегированный, ибо

здесь скорее, чем где бы то ни было еще, власть, казалось бы, функционирует

как запрет,- не вынуждает ли этот случай искать такие принципы анализа

власти, которые не состояли бы в ведении системы права и формы закона? Речь

идет, таким образом, о том, чтобы, создавая другую теорию власти, образовать

одновременно и другую сетку для исторической дешифровки; и, рассматрива

сколько-нибудь тщательно сам исторический материал, мало-помалу продвигатьс

к другому пониманию власти. Мыслить одновременно: секс без закона, а власть

- без трона.

2. Метод

Итак: анализировать формирование знания о сексе, знания определенного

типа, анализировать в терминах не подавления и закона, а власти. Но есть

риск, что это слово "власть" индуцирует многочисленные недоразумения -

недоразумения, касающиеся его значения, его формы и его единства. Властью

называю не "Власть" как совокупность институтов и аппаратов, которые

гарантировали бы подчинение граж-

{i}191{/i}

дан в каком-то государстве. Под властью я также не подразумеваю такой

способ подчинения, который в противоположность насилию имел бы форму

правила. Наконец, я не имею в виду и всеобщей системы господства,

осуществляемого одним элементом (или группой) над другим, господства,

результаты действия которого через ряд последовательных ответвлений

пронизывали бы все социальное тело. Анализ в терминах власти не должен

постулировать в качестве исход-ный данных суверенитет государства, форму

закона или всеобъемлющее единство некоторого господства; скорее всего,

напротив, это только терминальные формы такого анализа. Под властью, мне

кажется, следует понимать, прежде всего, множественность отношений силы,

которые имманентны области, где они осуществляются, и которые конститутивны

для ее организации; понимать игру, которая путем беспрерывных битв и

столкновений их трансформирует, усиливает и инвертирует; понимать опоры,

которые эти отношения силы находят друг в друге таким образом, что

образуется цепь или система, или, напротив, понимать смещения и

противоречия, которые их друг от друга обособляют; наконец, под властью

следует понимать стратегии, внутри которых эти отношения силы достигают

своей действенности, стратегии, общий абрис или же институциональна

кристаллизация которых воплощаются в государственных аппаратах, в

формулировании закона, в формах социального господства.

Условие возможности власти,- или, во всяком случае, такую точку зрения,

которая позволила бы сделать интеллигибельным ее отправление, вплоть до ее

наиболее "периферических" эффектов, и которая позволила бы также

использовать представления о ее механизмах в качестве решетки

интеллигибельности всего социального поля,- это условие не следует искать в

изначальном существовании некой центральной точ-

{i}192{/i}

ки, в каком-то одном очаге суверенности, из которого расходились бы

лучами производные и происходящие из него формы; таким условием являетс

подвижная платформа отношений силы, которые индуцируют постоянно, благодар

их неравенству, властные состояния, всегда, однако, локальные и

нестабильные. Вездесущность власти: не потому вовсе, что она будто бы

обладает привилегией перегруппировывать все под своим непобедимым единством,

но потому, что она производит себя в каждое мгновение в любой точке или,

скорее,- в любом отношении от одной точки к другой. Власть повсюду, не

потому, что она все охватывает, но потому, что она отовсюду исходит. И

"власть" - в том, что в ней есть постоянного, повторяющегося, инертного и

самовоспроизводящегося,- является только совокупным эффектом, который

вырисовывается из всех этих флуктуаций, сцеплением, которое опирается на

каждую из них и, в свою очередь, пытается их фиксировать. Следует, конечно,

быть номиналистом: власть - это не некий институт или структура, не какая-то

определенная сила, которой некто был бы наделен: это имя, которое дают

сложной стратегической ситуации в данном обществе.

Следует ли тогда перевернуть известную формулу и сказать, что политика

- это война, продолженная другими средствами? Если все-таки хотеть сохранить

зазор между войной и политикой, то следовало бы предположить скорее, что эта

множественность отношений силы может быть кодирована - только частично и

никогда полностью - либо в форме "войны", либо в форме "политики"; это были

бы две различные стратегии (готовые, однако, переходить друг в друга)

интеграции этих отношений силы - неуравновешенных, разнородных, неустойчивых

и напряженных.

Следуя этой линии, можно было бы выдвинуть ряд предположений:

{i}193{/i}

- власть не есть нечто, что приобретается, вырывается или делится,

нечто такое, что удерживают или упускают; власть осуществляется из

бесчисленных точек и в игре подвижных отношений неравенства;

- отношения власти не находятся во внешнем положении к другим типам

отношений (экономическим процессам, отношениям познания, сексуальным

отношениям), но имманентны им; они являются непосредственными эффектами

разделений, неравенств и неуравновешенностей, которые там производятся; и,

наоборот, они являются внутренними условиями этих дифференциаций; отношени

власти не находятся в позиции надстройки, когда они играли бы роль простого

запрещения или сопровождения; там, где они действуют, они выполняют роль

непосредственно продуктивную;

- власть приходит снизу; это значит, что в основании отношений власти в

качестве всеобщей матрицы не существует никакой бинарной и глобальной

оппозиции между господствующими и теми, над кем господствуют, - такой, что

эта двойственность распространялась бы сверху вниз на все более ограниченные

группы, до самых глубин социального тела. Скорее следует предположить, что

множественные отношения силы, которые образуются и действуют в аппаратах

производства, в семье, в ограниченных группах, в институтах, служат опорой

для обширных последствий расщепления, которые пронизывают все целое

социального тела. Эти последние образуют при этом некую генеральную силовую

линию, которая пронизывает все локальные столкновения и их связывает;

конечно же, взамен они производят перераспределения, выравнивания,

гомогенизации, сериальные упорядочивания и конвергирования эффектов

расщепления. Главнейшие виды господства и суть гегемо-

{i}194{/i}

нические эффекты, которые непрерывно поддерживаются интенсивностью всех

этих столкновений;

- отношения власти являются одновременно и интенциональными и

несубъектными. Если они и в самом деле являются интеллигибельными, то не

потому, что являются якобы следствием - говоря в терминах причинности -

некоторой другой инстанции, которая их будто бы "объясняет", но потому, что

они насквозь пронизаны расчетом: нет власти, которая осуществлялась бы без

серии намерений и целей. Это не означает, однако, что она проистекает из

выбора или решения какого-то индивидуального субъекта; не будем искать некий

штаб, который руководил бы ее рациональностью; ни каста, которая правит, ни

группы, которые контролируют государственные аппараты, ни люди, которые

принимают важнейшие экономические решения,- никто из них не управляет всей

сетью власти, которая функционирует в обществе (и заставляет его

функционировать); рациональность власти есть рациональность тактик-зачастую

весьма явных на том ограниченном уровне, в который они вписаны: локальный

цинизм власти,- которые, сцепливаясь друг с другом, призывая и распростран

друг друга, находя где-то в другом месте себе опору и условие, очерчивают в

конце концов диспозитивы целого: здесь логика еще совершенно ясна, намерени

поддаются дешифровке, и все же случается, что нет уже больше никого, кто бы

их замыслил, и весьма мало тех, кто бы их формулировал: имплицитный характер

важнейших анонимных, почти немых стратегий, координирующих многословные

тактики, "изобретатели" которых или ответственные за которые часто лишены

лицемерия*;

- там, где есть власть, есть и сопротивление, и все же, или скорее:

именно поэтому сопротивление

{i}195{/i}

никогда не находится во внешнем положении по отношению к власти.

Следует ли тогда говорить, что мы неизбежно находимся "внутри" власти, что

ее невозможно "избежать", что по отношению к власти не существует абсолютно

внешнего,- поскольку мы будто бы неотвратимо подлежим действию закона? Или

что если история является хитростью разума, то власть тогда является будто

бы хитростью истории - той, которая всегда побеждает? Говорить так - значит

забывать, что властные связи имеют характер отношений в строгом смысле

слова. Они могут существовать лишь как функция множественности точек

сопротивления:

последние выполняют внутри отношений власти роль противника, мишени,

упора или выступа для захвата. Эти точки сопротивления присутствуют повсюду

в сети власти. Стало быть, по отношению к власти не существует {i}одного{/i}

какого-то места великого Отказа - души восстания, очага всех и всяких

мятежей, чистого закона революционера. Напротив, существует {i}множество{/i}

различных сопротивлений, каждое из которых представляет собой особый случай:

сопротивления возможные, необходимые, невероятные, спонтанные, дикие,

одинокие, согласованные, ползучие, неистовые, непримиримые или готовые к

соглашению, корыстные или жертвенные; по определению, сопротивления могут

существовать лишь в стратегическом поле отношений власти. Это не значит,

однако, что они представляют собой только рикошет, оттиск отношений власти,

образуя по отношению к основному господству в конечном счете всегда только

его пассивную изнанку, обреченную на бесконечное поражение. Сопротивления не

проистекают из нескольких разнородных принципов, но они не являются также и

приманкой или непременно обманутым

{i}196{/i}

обещанием. Они являются другим полюсом внутри отношений власти; они

вписаны туда как некое неустранимое визави. Они, следовательно,- и они тоже

- распределяются иррегулярным образом: точки, узловые пункты, очаги

сопротивления с большей или меньшей плотностью рассредоточены во времени и в

пространстве, стравливая - иногда уже окончательно - группы или отдельных

индивидов, воспламеняя отдельные точки тела, отдельные моменты жизни,

отдельные типы поведения. Великие и радикальные разрывы, незыблемые и

бинарные разделения? Иногда так. Но чаще всего имеют дело с подвижными и

блуждающими точками сопротивления, которые вносят в общество перемещающиес

расслоения, разбивают единства и вызывают перегруппировки; которые

прокладывают борозды в самих индивидах, перекраивают их и придают им любую

форму, очерчивают в них - в их теле и в их душе - нередуцируемые области.

Подобно тому, как сетка отношений власти в конечном счете образует плотную

ткань, которая пронизывает аппараты и институты, в них не локализуясь, точно

так же рой точек сопротивления пронизывает социальные стратификации и

индивидные единства. И несомненно, стратегическое кодирование этих точек

сопротивления и делает возможной революцию, отчасти подобно тому, как

государство основывается на институциональной интеграции отношений власти.

* * *

Именно в этом поле отношений силы и следует пытаться анализировать

механизмы власти. Так удастся избежать системы Суверен-Закон, которая столь

долго зачаровывала политическую мысль. И если верно, что Макиавелли был

одним из немногих - в этом-то, несомненно, и состояла скандальность его

"циниз-

{i}197{/i}

ма",- кто мыслил власть Государя в терминах отношений силы, то, быть

может, следовало бы сделать еще один шаг: обойтись без персонажа Государя и

дешифровывать механизмы власти, исходя из стратегии, имманентной отношениям

силы.

Чтобы вернуться теперь к сексу и к истинным дискурсам, которые взяли на

себя заботу о нем, надо искать ответ не на вопрос о том, как и почему при

данной государственной структуре у Власти возникает необходимость установить

знание о сексе. Это также не вопрос о том, какому вообще господству, начина

с XVIII века, послужила забота о том, чтобы производить истинные дискурсы о

сексе. И не вопрос о том, какой закон ведал одновременно и регулярностью

сексуального поведения и сообразностью того, что о нем говорилось. Это

вопрос о том, каковы - в таком-то типе дискурса о сексе, в такой-то форме

вымогательства истины, появляющейся исторически и в определенных местах

(вокруг тела ребенка, в связи с сексом женщины, по поводу практик

ограничения рождаемости и т.д.),- каковы в каждом случае отношения власти,

самые непосредственные и самые локальные, которые здесь задействованы. Как

они делают возможными такого рода дискурсы и, наоборот, каким образом эти

дискурсы служат опорой для отношений власти? Каким образом игра этих

отношений власти оказывается видоизмененной самим их осуществлением -

усиление одних и ослабление других, эффекты сопротивления и

контринвестиций,- так что никогда и не существовало данного раз и навсегда

одного какого-то устойчивого подчинения? Каким образом эти отношения власти

связываются друг с другом в соответствии с логикой некой глобальной

стратегии, которая ретроспективно принимает вид унитарной и волюнтаристской

политики секса? В общем, скорее, нежели приписывать одной-

199

единственной форме пресловутой Власти все бесконечно малые случаи

насилия, которые осуществляются по отношению к сексу, все подозрительные

взоры которые на него обращают, и все укрытия, с помощью которых

закупоривается возможное его познание,-скорее, нежели обо всем этом, речь

должна идти о том, чтобы обильную продукцию дискурсов о сексе погружать в

поле множественных и подвижных отношений власти.

Это приводит к необходимости выдвинуть в качестве предварительных

четыре правила. Это, однако, вовсе не императивы метода; самое большее - это

предписания предосторожности.

{i}

1. Правило имманентности{/i}

Не следует считать, что существует некая область сексуальности, котора

по праву состоит в ведении научного познания - незаинтересованного и

свободного,- но в отношении которой затем требования власти, экономические

или идеологические, привели в действие механизмы запрета. Если сексуальность

и конституировалась в качестве области познания, то это произошло именно

исходя из отношений власти, которые ее и установили в качестве возможного

объекта; и наоборот, если власть смогла сделать сексуальность своей мишенью,

то это потому, что техники знания и дискурсивные процедуры оказались

способными сделать в эту сексуальность вклады. Между техниками знания и

стратегиями власти нет никакого промежутка, даже если и у тех и у других

есть своя специфическая роль и даже если они сочленяются друг с другом

исходя из их различия. Итак, будем отправляться от того, что можно было бы

назвать "локальными очагами" власти-знания, такими, например, как отношения,

завязывающиеся между кающимся грешником и исповедником, или между верующим и

наставником. Здесь - и под знаком "плоти",

подлежащей усмирению,- различные формы дискурса: испытание самого себя,

допросы, признания, интерпретации, беседы - в ходе непрекращающегос

передвижения вперед и назад транспортируют на себе разнообразные формы

подчинения и схемы познания. Точно так же и тело ребенка, за которым

присматривают, который в своей люльке, кроватке или комнате окружен целым

сонмом родителей, кормилиц, прислуги, наставников и врачей, внимательных к

малейшим проявлениям его пола,- это тело конституировало собой, в

особенности начиная с XVIII века, еще один "локальный очаг" власти-знания.

2. {i}Правило непрерывных вариаций{/i}

Не следует искать того, кто внутри порядка сексуальности обладает

властью (мужчины, взрослые, родители, врачи), и того, кто ее лишен (женщины,

подростки, дети, больные); точно так же не следует искать того, кто имеет

право знать, и того, напротив, кого силой удерживают в неведении. Искать

нужно, скорее, схему изменений, которые подразумеваются самой игрой

отношений силы. "Распределения власти", "присвоения знания" представляют

собой всегда лишь мгновенные срезы тех или иных процессов - либо

накопленного усиления наиболее сильного элемента, либо инверсии отношения,

либо одновременного роста обоих членов. Отношения власти-знания - это не

наличные формы распределения, это - "матрицы преобразований". Постройка,

образованная в XIX веке вокруг ребенка и его пола отцом, матерью,

воспитателем и врачом, оказалась подверженной непрекращающимся модификациям,

непрерывным перемещениям, одним из наиболее поразительных результатов

которых явилось странное переворачивание: тогда как первоначально внутри

отношения, которое устанавливалось непосредственно между врачом и родителями

(в форме советов, предупреждений о необхо-

{i}200{/i}

димости за ребенком присматривать, угроз в отношении будущего), была

проблематизирована сексуальность ребенка,- в конце концов через отношение

психиатра к ребенку поставленной под вопрос оказалась сексуальность самих

взрослых.

{i}

3. Правило двойного обусловливания{/i}

Никакой "локальный очаг", никакая "схема преобразования" не могли бы

функционировать, если бы посредством серии последовательных сцеплений они да

вписывались бы в конечном счете в некоторую целостную стратегию. И наоборот,

никакая стратегия не могла бы обеспечить глобальных эффектов, если бы она не

опиралась на определенные и очень тонкие отношения, которые служат в

качестве не приложения и следствия, но опоры и точки закрепления. Между

одним и другим нет никакой дисконтинуальности, как если бы речь шла о двух

разных уровнях (одном- микроскопическом, а другом - макроскопическом); но

нет между ними точно так же и гомогенности (как если бы один был лишь

увеличенной или, наоборот, уменьшенной проекцией другого); следует думать,

скорее, о двойном обусловливании: стратегии - специфичностью возможных

тактик, а тактик- стратегической упаковкой, которая приводит их в действие.

Так, отец в семье не есть представитель государя и государства; а эти

последние вовсе не являются проекциями отца в другом масштабе. Семья не

воспроизводит общество; а общество, в свою очередь, не имитирует семью. Но

семейный диспозитив, благодаря именно тому, что в нем было островного и

гетероморфного по отношению к другим механизмам власти, смог выступить

опорой больших "маневров", нацеленных на достижение мальтузианского контрол

за рождаемостью, возбуждения популяционистских настроений, медикализации

секса и психиатризации его неполовых форм.

{i}201{/i}

{i}

4. Правило тактической поливалентности дискурсов {/i}

То, что говорится о сексе, не должно анализироваться просто как

поверхность проекции механизмов власти. Именно в дискурсе власть и знание

оказываются сочлененными. И именно по этой самой причине дискурс следует

понимать как серию прерывных сегментов, тактическая функция которых не

является ни единообразной, ни устойчивой. Точнее говоря, мир дискурса нужно

представлять себе не как разделенный между дискурсом принятым и дискурсом

исключенным или между дискурсом господствующим и тем, над которым

господствуют, но его следует представлять себе как некоторую множественность

дискурсивных элементов, которые могут быть задействованы в различных

стратегиях. Вот это-то распределение и нужно восстановить - со всем тем, что

оно содержит в себе и от высказанного и от утаенного, от высказывани

предписанного и от высказывания запрещенного; со всем тем, что оно

предполагает из вариантов и эффектов - различных в зависимости от того, кто

говорит, его властной позиции и институционального контекста, в который он

помещен; со всем тем, что распределение это содержит также от перемещений и

от повторных использовании тождественных формул для противоположных задач.

Дискурсы не больше, чем молчания, раз и навсегда подчинены власти или

настроены против нее. Следует признать сложную и неустойчивую игру, в

которой дискурс может быть одновременно и инструментом и эффектом власти, но

также и препятствием, упором, точкой сопротивления и отправным пунктом дл

противоположной стратегии. Дискурс и перевозит на себе и производит власть;

он ее усиливает, но также и подрывает и подвергает ее риску, делает ее

хрупкой и позволяет ее блокировать. Молчание и секрет равно дают приют

власти, закрепляют ее запреты; но они же и ослабляют ее тиски и да-

{i}202{/i}

ют место более или менее неясным формам терпимости. Задумаемся, к

примеру, над историей того, что по преимуществу и было великим "грехом"

против природы. Чрезвычайная сдержанность текстов о содомии - этой столь

туманной категории - и почти повсеместное воздержание от того, чтобы

говорить о ней, в течение долгого времени делали возможным двойственное с

ней обращение: с одной стороны - чрезвычайную суровость (казнь через

сжигание на костре, которая все еще применялась в XVIII веке, причем

сколько-нибудь серьезный протест против этого не был сформулирован до самой

середины века), а с другой - заведомо чрезвычайно широкую терпимость

(косвенный вывод о чем можно сделать из редкости судебных приговоров и что

более непосредственно можно усмотреть в некоторых свидетельствах о мужских

обществах, существовавших в армии или при Дворах). Так что появление в XIX

веке в психиатрии, в юриспруденции, а также в литературе целой серии

дискурсов о видах и подвидах гомосексуальности, инверсий, педерастии,

"психического гермафродитизма", несомненно, способствовало очень сильному

продвижению различных форм социального контроля в этой области

"первертированности", но оно способствовало также и конституированию некоего

"возвращенного" дискурса: гомосексуальность стала говорить о себе,

отстаивать свою законность и свою "естественность", и часто в тех же

терминах, в тех же категориях, посредством которых она была

дисквалифицирована медициной.

Дело обстоит не так, что, с одной стороны, есть дискурс власти, а с

другой - дискурс, который этому первому противостоит. Дискурсы являютс

тактическими элементами или блоками в поле отношений силы; внутри одной и

той же стратегии могут быть самые различные и даже противоречащие друг Другу

дискурсы; и, наоборот, они могут обращаться,

{i}203{/i}

не меняя своей формы, между противоположными стратегиями. У дискурсов о

сексе не следует спрашивать, из какой имплицитной теории они проистекают,

или какие моральные разделения они воспроизводят, или какую идеологию -

господствующую или же ту, над которой господствуют,- они представляют. Их

следует расспрашивать на двух уровнях - на уровне их тактической

продуктивности: какие реципрокные эффекты знания и власти они обеспечивают,

и на уровне их стратегической интеграции: какое стечение обстоятельств и

какое отношение силы делает их использование необходимым в таком-то и

таком-то эпизоде происходящих столкновений.

Речь, стало быть, идет о том, чтобы ориентировать себя в направлении

такой концепции власти, которая исключительное право закона заменяет точкой

зрения цели, исключительное право запрета - точкой зрения тактической

эффективности, исключительное право суверенитета - анализом множественного и

подвижного поля отношений силы, где производятся глобальные, но никогда не

стабильные до конца эффекты господства. Скорее модель стратегий, чем модель

права. И все это отнюдь не вследствие умозрительного выбора или

теоретического предпочтения, но поскольку действительно одной из

фундаментальных черт западных обществ как раз и является то, что отношени

силы, в течение долгого времени находившие свое основное выражение в войне -

во всех формах войны,- мало-помалу инвестировали себя в порядок политической

власти.

3. Область

Не следует описывать сексуальность как некий своенравный напор, по

своей природе чуждый и неизбежно непокорный власти, которая со своей стороны

изнуряет себя тем, чтобы ее покорить, и зачастую терпит

{i}204

крах{/i} в попытке полностью ее обуздать. Сексуальность предстает,

скорее, как чрезвычайно тесный пропускной пункт для отношений власти: между

мужчинами и женщинами, между молодыми и старыми, между родителями и детьми,

между воспитателями и учениками, между священниками и мирянами, между

администрацией и населением. В отношениях власти сексуальность вовсе не

является самым глухим элементом, но, скорее, напротив - одним из тех,

которые в наибольшей степени наделены инструментальностью: элементом,

который может быть использован для наибольшего числа маневров, который может

служить точкой опоры, шарниром для самых разнообразных стратегий.

Не существует одной-единственной глобальной стратегии, подходящей дл

всего общества и единообразно касающейся всех проявлений секса; думать,

например, что весь секс часто пытались различными путями свести к его

репродуктивной функции, к его гетеросексуальной и взрослой форме и к его

супружеской легитимности,- значит, конечно, не принимать во внимание

множественности преследуемых целей, многочисленности средств,

задействованных в разного рода сексуальных политиках, которые касались обоих

полов, разных возрастов и различных социальных классов.

В первом приближении кажется, что можно было бы различить, начиная с

XVIII века, четыре основных стратегических ансамбля, которые и развертывают

по отношению к сексу особые диспозитивы знания и власти. Они не родились в

этот момент в готовом виде, но приобрели связность и достигли в порядке

власти той эффективности, а в порядке знания - той продуктивности, которые

позволяют описывать их в их относительной автономности.

{i}Истеризация тела женщины -{/i} тройной процесс, посредством которого

тело женщины было проана-

{i}205{/i}

лизировано - квалифицировано и дисквалифицировано - как тело, до

предела насыщенное сексуальностью; процесс, с помощью которого это тело было

интегрировано - по причине некоторой, будто бы внутренне присущей ему

патологии - в поле медицинских практик; с помощью которого, наконец, оно

было приведено в органическую связь с социальным телом (упорядоченную

плодовитость которого оно должно обеспечивать), с семейным пространством

(субстанциальным и функциональным элементом которого оно должно быть), а

также с жизнью детей (которую оно производит и которую оно должно

гарантировать посредством биологически-моральной ответственности, длящейс

весь период воспитания): Мать, с ее негативным образом "нервной женщины",

конституирует наиболее зримую форму этой истеризации.

{i}Педагогизация секса ребенка-{/i} двойное утверждение: во-первых, что

почти все дети предаются или способны предаваться сексуальной деятельности

и, во-вторых, что эта сексуальная деятельность, будучи непозволительной дл

ребенка, одновременно и "естественной" и "противоестественной", несет в себе

опасности - физические и моральные, коллективные и индивидуальные. Дети

определяются как "пороговые" сексуальные существа, как находящиеся еще по

эту сторону от секса и одновременно - уже в нем, как стоящие на опасной

линии раздела; родители, семья, воспитатели, врачи и психологи впоследствии

должны будут взять на себя постоянную заботу об этом зародыше секса,

драгоценном и гибельном, опасном и находящемся в опасности; эта

педагогизация особенно проявляется в той войне против онанизма, котора

длилась на Западе в течение почти двух веков.

{i}Социализация производящего потомство поведения-{/i} экономическа

социализация, которая достигается на окольном пути всякого рода побуждений и

тормо-

{i}206{/i}