Часть 2.

§ 10. Размышления о жизни и характере Бэкона

По достоинству оценить как светлые, так и теневые стороны жизни и характера Бэкона, понять при всем его несомненном благородстве необъяснимые ошибки его можно, лишь имея в виду ту коренную ошибку, которая являлась основой его моральных заблуждений. Эта коренная ошибка состояла в том, что он одинаково внимал как льстивому голосу сирены внешней необходимости, так и божественному голосу внутренней необходимости, голосу его гения, его таланта; что он, чувствуя свое призвание, не посвятил себя исключительно изучению природы и философии, но к тому же ещё занимался выгодным делом, отвлекавшим его от науки, но зато создавшим блестящую карьеру при дворе и в государстве; что он, таким образом, раскололся, нарушил единство своего духа с самим собой. Бэкон говорит сам о себе: "Я считаю себя созданным для исследования истины в большей степени, чем для всякого другого дела. Ибо я обладаю достаточной подвижностью духа, чтобы находить самое важное, сходства различных вещей, и достаточной выдержкой и вниманием, чтобы не упускать из виду даже самые тонкие различия. Во мне si long-temps de I'occupation la plus noble et la plus utile, a laquelle puisse s'appliquer un etre raisonnable". Mallet, c. I, p. 126. "Таким образом, Бэкон с блестящего поста, занимаемого им, перешел к уединенным занятиям, сожалея часто, что тщеславие и ложная слава света отвращали его так долго от наиболее благородных и полезных занятий, которым может предаваться разумное существо". Малле, гл. I, стр. 126. сочетаются порыв исследователя и выдержка сомневающегося, желание размышлять и робость утверждения, легкость догадки и тщательность группировки. Я не поклонник древности, не гоняюсь за оригинальностью, и мне противно всякое шарлатанство. Поэтому я считаю себя вправе утверждать, что между моими природными способностями и истиной существует известное сродство и общность". В письме к Томасу Бодлею он признает, что, не имеет вовсе склонности к государственным делам и не может заниматься ими без принуждения. В письме к королю Иакову уже после своего падения он просит о пенсии, дабы занятия наукой не стали для него лишь средством к жизни, ибо он хочет жить, чтобы только изучать.

Галилей, современник Бэкона, жил в последние годы почти все время "вдали от городского шума Флоренции, в поместьях своих друзей или в одном из соседних поместий Беллогвардо или Арчетри, тем охотнее, что город ему казался как бы тюрьмой для спекулятивных умов, а свободная жизнь в деревне открывала книгу природы для взора каждого, кто желал своим разумом читать и изучать её". Спиноза говорил:

"Мы деятельны, лишь поскольку мы познаем"; и не только его жизнь, но и жизнь всех мыслителей подтверждает истину этого утверждения. Лейбниц где-то говорит: "Мы созданы, чтобы мыслить. Нет необходимости, чтобы мы жили, но необходимо, чтобы мы мыслили". И его девизом, оправданным всей его жизнью, было: "Со всяким потерянным часом уходит часть нашей жизни". Но истинный мыслитель, человек науки служит только человечеству, служа вместе с тем истине; он считает познание высшим благом, истинно полезным; развитие знания-практическая цель его жизни; поэтому каждый свой час, не отданный знанию, он считает жизненно важной потерей. Как же мог Бэкон при всей своей решительной склонности к изучению природы и науки вообще, которому благоприятствует лишь уединение и устранение всех побочных занятий, отдаться прямо противоположной карьере - государственной жизни? И каковы были неизбежные последствия этого? Каким бы способным и искусным государственным человеком он ни был, чего нельзя было не ожидать при его исключительных талантах, однако в государственной жизни он был как бы не самим собой, не на своем месте; его дух, стремившийся только к науке, не находил удовлетворения в политической деятельности; в этой сфере он не имел необходимого центра опоры, выдержки, твердого характера, ибо, где нет твоей сущности, там нет и твоего центра тяжести и потому ты колеблешься во все стороны. Душа, вся его сущность и ум не присутствовали в указанной сфере, которая была ему чуждой, ибо противоречила истинному влечению его ума; пребывая в таком противоречии, он должен был делать ошибки, претившие моральной сущности его явно благородного характера. Если кто-либо действительно чувствует себя призванным к продуктивной работе не только в одной особой области знания, но и в науке вообще, к созданию великого и вечного, если он составляет всеобъемлющие универсальные планы, как Бэкон, старается находить новые принципы и двигать вперед науку, требующую бесконечного продвижения в ширину и глубину, чувствует влечение к науке как цели, смыслу своей жизни, - для того наука составляет его душу, его центр, а научная работа - предназначенную ему сферу; вне её он вне себя, на ложном пути, на чужбине, и если он позволяет каким-либо внешним мотивам и факторам увлечь себя в противоположную науке, отвлекающую от нее стихию, то он тем самым уже заложил первое подлинное основание своих позднейших ошибок и заблуждений; он совершил грех против святого духа уже тем, что хотя и не отнял полностью у науки принадлежащей ей по, праву силы ума, но все же ограничил её участие в ней; он совершил вероломство, расточая на суетный свет любовь, которая целиком должна быть отдана его законной супруге - науке. "Если он искал почестей в гражданской жизни, то лишь с целью получить средства выполнить и улучшить свое научное творение. Ибо даже наилучшие деяния его жизни должны были содействовать ему в этом. Одним словом, введение этого нового способа достижения истины было его господствующим стремлением и важнейшим источником его жизненных деяний. Это не побуждало его стремиться к заслугам, но утешало, когда такие старания не удавались; когда он достиг высшей ступени своего величия, оно занимало его и доставляло ему удовольствие в часы досуга" (Британская биография в Собрании Баумгартена, стр. 313).Справедливым, можно даже сказать необходимым, было поэтому позорное падение Бэкона, ибо этим он искупил свое первое грехопадение, отступничество от истинного призвания своего ума и возвратился к своей первоначальной

сущности.

Если Бэкон доказал, что и ученые могут быть великими государственными деятелями, то в то же время он доказал, по крайней мере относительно себя, что наука в высшей степени ревнива; что высшую милость она оказывает лишь тому, кто отдается ей безраздельно; что если ученый ставит себе такую задачу, как Бэкон, то он не может без ущерба для научной работы тратить свое время на светские дела. Поэтому с полным правом говорит Петр Гейлив: "Жаль, что он не имел собственных средств и не был свободен от всех дел при дворе и в судах, чтобы предаваться своим занятиям" (1. с. в цитированном произведении, стр. 455), если бы Бэкон не раздвоил своей жизни, а подобно другим великим ученым посвятил её целиком науке, то он не ограничился бы голыми декларациями, великосветским обзором великого здания науки, не разработав какой-либо части её; он погрузился бы в глубину частных задач и при массе знаний, опытов и наблюдений, бывших в его распоряжении, при его исключительных способностях он пришел бы к определенным результатам, открыл бы, как Галилей и Декарт, определенные законы природы, он доказал бы универсальность своего ума не одним лишь составлением планов, но охватом и проникновением в частности, восхождением от частного к общему, в чем и проявляется истинный универсальный ум, и не судил бы так поспешно о многих предметах - словом, он создал бы бесконечно больше, чем он сделал в действительности.

Но если Бэкон имел истинное влечение к спекулятивному мышлению, то как возникло такое противоречие, что он бросился в политическую жизнь? Только потому, что в его характере, в его уме или в метафизическом принципе его духа лежал дуализм. Хотя Бэкон, как будет показано ниже, был далеко не тот эмпирик, каким его изображали впоследствии, хотя он имел способность к метафизическому мышлению, как таковому, и сам высказал глубокие метафизические мысли, хотя эмпирия представляет для него не само дело, но лишь необходимое средство, не сущность, а лишь один момент, однако уже в нем и в его духовном принципе одновременно содержится дух материализма, как он проявил себя позднее, дух, впадающий в чувственность, направленный лишь на внешнее, подчиненный лишь силе воображения, считающей одно чувственное реальностью или по крайней мере находящейся под его влиянием. Чем бы ни оправдывал Бэкон перед своей совестью домогательств о государственных должностях, даже благочестивой заботой о душе, чего, как он считал, лучше всего можно достигнуть на высоком посту в государстве, но только выхваченный из своей области и распространившийся дух материализма, ослепленный блеском светского величия, отвлек его от истинного призвания, по крайней мере вначале не давал ему опомниться, удалил от метафизической простоты жизни для науки и увлек блестящей роскошью картин политической жизни. Таким образом, дуализм его духовной сущности обнаруживается у него и в том, что, Бэкон сделал то, что хотел сделать, и он сделал достаточно. Он хотел дать лишь очерк предполагаемого здания, самое постройку он предоставил другим. Он знал, что его предприятие не могло быть выполнено одним лицом, а лишь многими и не его временем, а будущими веками. Поэтому он всегда апеллирует к будущему (1847). Имея вполне обоснованный, независимый и самостоятельный взгляд на физику, которая, по его мнению, должна быть только частью целого, совершенно оторвав её от теологии, обрезав все связи физики с религией, он проводит, однако, из благочестия во вкусе того времени, параллель между своими чисто физическими идеями и изречениями Библии и, таким образом, вокруг светской дамы-физики, полной земных помыслов, распространяет священный ореол, и это был, говорю я, тот метафизический или духовный дуализм, который вызвал раздвоение в его жизни. Приведем лишь одно место в доказательство этого противоречия. В царство природы (человека, или науки, ибо это одно и то же), говорит он, можно войти, как в царство небесное, лишь как дитя. Как благочестиво звучит это сравнение! Но даже при неглубоком анализе оно показывает как раз противоположное. Разве это не исключительное, лишь ему присущее в отличие от других царств свойство царства небесного, что в него можно войти лишь как дитя? Разве я могу приблизиться и отдаться чувственным и естественным вещам, с тем же настроением духа, с тем же образом мыслей, с которыми я предаюсь богу? Чем же я могу воздать ему честь, если не сохраню для него одного и не отдам ему исключительно то, что есть лучшего во мне, детское настроение? Разве я не отнимаю от царства небесного того, что отдаю земному царству? Но здесь не место входить в подробности. Однако автор сочинения "Le Christian isme de Francois Bacon etc." Христианство Франциска Бэкона и пр. Париж, год VII. 2 тома, считает особым признаком благочестия Бэкона то, что он часто приводит изречения Библии.

§ 11. Философское значение Бэкона

Существенное положение и значение Бэкона в истории науки нового времени в общем определяется тем что опыт, который прежде, не имея поддержки сверху, был лишь делом случая и зависел от случайной особенности и индивидуальной склонности отдельных лиц, руководивших историей и мышлением, - этот опыт он превратил в неизбежную необходимость, в дело философии, в сам принцип науки. Говоря определеннее, его значение в том, что он сделал опыт основой естествознания и таким образом на место прежнего фантастического и схоластического способа исследования природы поставил объективное, чисто физическое воззрение на нее. Поэтому Бэкон решительно высказывается против Парацельса. Например, он говорит о нем, что он не скрыл света природы, священным именем которого он так часто злоупотребляет, но погасил его; что он был не только дезертиром, но изменником опыта. Но тройственность его принципов - наверное, интересное замечание для умозрительных тринитариев! - он называет вовсе не бесполезной мыслью, приближающейся в известной степени к действительности (Impet. phil., с. 11). Ибо, хотя Бэкон обнимал целиком область наук своим энциклопедическим умом, обозревавшим всю массу имевшихся в его время знаний, располагал и определял их собственным остроумным способом, обогатил их удачными указаниями, мыслями и замечаниями, обозначил ещё не разработанные области знания, открыл особые отрасли наук, поощряя и побуждая умы к их освоению, хотя он отводил науке о природе особое место во всей области наук, все же в этой обширной научной области, которую он охватывал взором полководца, центр его мыслей и стремлений находился единственно в естествознании; все-таки существенной целью, объектом и интересом его ума была наука о природе, почерпнутая посредством опыта из её собственного источника, не замутненная никакими чуждыми ей логическими, теологическими и математическими элементами. Таким образом, историческое значение Бэкона в том, что он в отличие от прежнего времени, когда ум, направленный на сверхчувственные и теологические предметы, не имел чистого интереса в природе, почему изучение её отвергалось и искажалось, считаясь побочным занятием, сделал естественную науку, основанную на опыте, наукой всех наук, принципом, матерью всех наших знаний. Сам Бэкон называет естествознание матерью остальных наук. Хотя он предпосылает философии бога, природы и человека всеобщую науку, philosophia prima, первая часть которой исследует принципы, общие многим наукам, однако он определяет тотчас, что в другой части philosophia prima, исследующей conditionibus adventitiis rerum побочные условия вещей, например равенство и неравенство, эти предметы должны исследоваться не логически, но физически De augm. scient. Но как бы ни был велик объем его опытов и указаний, наблюдений и познаний в области науки о природе, однако его наиболее существенное значение состоит в том, что он дал метод органон, логику опыта, определенное руководство к надежному и плодотворному опыту, что он возвысил слепое испытание и хождение ощупью в области частностей до искусства экспериментирования, основанного на логических законах и правилах, и таким образом как бы дал орудия опыта неловкому, неспособному и не привыкшему к опыту человечеству. Вот почему в строгом смысле слова нельзя говорить о содержании сочинений Бэкона; содержанием их можно бы считать все физические опыты и открытия нового времени, даже если бы у него не оказалось о них определенных указаний; сущность их лишь в методе, в форме и способе исследования и обсуждения природы, в указании на опыт. Однако Бэкон был меньше всего эмпириком в обычном смысле слова, а тем более не был отрицательным эмпириком в отношении к более глубокому, к философии. Если он называл, и с полным правом, опыт, представляющий, по его воззрению, в области природы самую тесную связь мышления и чувственного восприятия, единственным источником познания, то впоследствии сам работал прежде всего ради эмпирии и ввиду рассеянности его жизни и характера не имел досуга довести отдельные чувственные восприятия и опыты до познаний; однако эмпирия была для него лишь средством, а

исполнения и осуществления. Познание форм вещей как раз и составляет, по его мнению, объект и цель знания и опыта. Но форма вещи у него означает общее, род идею вещи, а не пустую, неопределенную идею, плохую, формальную общность, неопределенный, отвлеченный род, она означает такую общность, которая представляет, как он говорит, ions emanationis источник эманации, natura naturans природу, производящую принцип особенных определений вещи, источник, из которого вытекает её отличие, её свойства, то есть принцип познания особенного, - словом, общность, идея, которая в то же время материально определена, не стоит над природой и вне её, но имманентна природе. Так, например, по Бэкону, понятие, идея, род теплоты есть движение, а определение или отличие, делающее движение теплотой, состоит в том, что оно расширительное в отличие от прочих видов движения.

Поэтому Бэкон был свободен от той схоластики или казуистики эмпирии, которая, выйдя из особенного, вновь в него погружается, безостановочно лишь различает и углубляется в тонкости и частности, вводит нас в заблуждение, делает из природы лабиринт без выхода, из-за деревьев не дает нам видеть леса. Ибо, по его учению, лишь то общее есть истинно общее, которое так определено в себе, дифференцировано и материализовано, что содержит принцип познания особенного и единичного, и лишь то особенное является истинно особенным, которое несет свет и познание, ведет от многообразия к простоте, от разнородности к единству, позволяет через себя или из себя познать или открыть общее. Поэтому материя особенного не должна быть простой, огромной кучей песка, в которую мы, желая подняться на нее, все глубже погружаемся, не достигая высшей и прочной точки опоры, и коей отдельные песчинки состоят сплошь из особой породы камня, так что от сверкающих блесток этой разнородности у нас рябит в глазах и мы перестаем видеть, но горой, в которой различные породы камня нагромождены большими плотными, связанными между собой слоистыми массами и служат нам прочным основанием для свободного философского обзора целого.

Поэтому Бэкон был далеко от того, чтобы, следуя излюбленному догматико-скептическому методу, который превращает невозможность, неспособность в положительное свойство человека, утверждать, что человек не познает природы; скорее он вполне определенно сознавал, что единственно от метода, вида и способа нашего интеллектуального подхода к ней зависит, можем ли мы знать о ней нечто реальное или нет. ПО -этому его ум и не довольствуется внешней стороной природы он требует от нее большего, именно чтобы естествознание, не ограничиваясь поверхностью явлений, стремилось познать причины их и даже причины

Причина, по которой Бэкон большей частью считался эмпириком, а чистые и даже антифилософские эмпирики признали его своим патроном, почему глубокие и спекулятивные мысли его сочинений при обсуждении их не принимались в расчет и оставались без всякого влияния, заключается в самом Бэконе, именно в том, что он не признавал и презирал метафизику и философию греков и, несмотря на то что считал эмпирию только средним, даже нижним этажом здания наук, а верхний этаж, с которого только и открывается вид на природу, предоставлял извлеченной из опыта философии, тем не менее считал эмпирию своим жилым и рабочим помещением, остановился на ней, и главным образом в том, что вообще его ум не был ни чисто философским, ни математически спекулятивным, но был чувственным, чисто физическим.

Поэтому Бэкон и был главным образом склонен и призван к тому, чтобы пробудить изучение физики, поскольку она не просто "прикладная математика". Его ум именно ввиду его внутреннего родства с чувственностью был направлен на особенности и отличия, на качество вещей, стремясь понять вещи в их специфическом качественном бытии и жизни. Господствующее над ним и определяющее его понятие есть понятие качества, поэтому он и выдвигал на передний план опыт, так настойчиво указывал на него. Ибо качество в природе есть лишь предмет чувственного ощущения, опыта; оно только опосредованно становится предметом мышления, а в своей своеобразной сущности является лишь предметом непосредственного чувственного ощущения и восприятия. Поэтому Бэкон и указывает математике подчиненное положение в физике и отзывается о ней так: "Количество, объект математики, в приложении к материи образует, так сказать, составную часть природы и в большинстве процессов природы причинную составную часть. Оно должно относиться к существенным формам. Конечно, количество из всех форм природы - по крайней мере как я их понимаю - самая отвлеченная и легче всего отделимая от материи, и в этом причина, почему она усерднее выделяется и тщательнее исследуется, чем множество других форм, теснее связанных с материей... Странно, что математика и логика, которые, собственно, должны были быть подчинены физике, однако в полном сознании очевидности своих познаний заявляют притязание даже на господство".

В этом отношении Бэкон стоит одиноко. Ибо господствующее понятие у Гоббса, Декарта и прочих исследователей природы его и более позднего времени в их воззрениях на природу есть понятие количества, для них природа является предметом изучения лишь со стороны её математической определяемости. Бэкон, напротив, выдвигает форму качества, природа является для него предметом лишь с этой стороны, это первичная форма природы. Поэтому он и говорит, что сама первая материя должна мыслиться в связи с движением и качеством. Поэтому и астрономические объекты интересуют его лишь как предметы физики, он обращает главное внимание на их физические свойства. Он говорит определенно: "В нашем размышлении нуждаются не только вычисления и предсказания, но и философское познание. От последнего мы ожидаем, что оно не только объяснит нам периодические движения небесных тел, но и даст ключ к общим субстанциальным свойствам этих тел, их сил и действий, исходя из естественных и бесспорных оснований; не менее важно и то, что оно проникнет в самую сущность движения, не ограничится объяснением явлений, но покажет происходящее в основе природы, представляя фактическую и реальную истину. Поэтому главное руководство в области астрономии принадлежит физической науке" (Descr. globi. intell., cap. V). Поэтому он говорит о самом себе, что он особенно старается исследовать passiones страсти или appetitus materiae влечения материи. Под этими страстями и влечениями материи Бэкон понимает не что иное, как явления расширения, сжатия, притяжения и так далее, которые имеют место как на небесных телах, гак и на земле, то есть, являются общими свойствами веществ на которые не имеет влияния различие места.

МЫСЛИ БЭКОНА ОБ ОСОБЕННОМ, ИЗВЛЕЧЕННЫЕ ИЗ ЕГО СОЧИНЕНИЙ

§ 12. Жалкое состояние современных наук

Науки до сих пор находились в крайне печальном, жалком состоянии. Не удивительно, наши науки возникли в Греции, а добавления римских, арабских или новых писателей немногочисленны и неважны, и, каковы бы ни были их свойства, в основе лежат открытия греков. Греческой мудрости недостает, пожалуй, не слов, а дел.

Наука о них находилась ещё в состоянии детства, поэтому греки болтливы, как дети, и так же незрелы и не способны к творчеству. Доказательством этому служит то, что философия греков и выделившиеся из нее науки на протяжении многих столетий едва ли совершили хоть одно дело или опыт, который бы, принеся человечеству реальную пользу, мог бы быть выведен из их догм и спекуляций. Французская поговорка "II vent apprendre a sa mere a faire des enfants" он хочет научить свою мать производить детей вполне подходит к Бэкону, когда он в иных местах рассуждает о греческой науке. Ибо даже тем, что он говорит против нее, он обязан ей, тому духу, из которого возникла греческая философия. Но ничтожна философия, ничего не свершающая. Ибо как вера, так и философия должны оцениваться только по их делам.

Поэтому науки в их нынешнем состоянии имеют поразительное сходство с мифической Сциллой, с лицом девы и с телом, переходящим в лающего зверя. А именно, рассматриваемые сверху, со стороны лица, то есть в их общих предложениях, они имеют красивый, соблазнительный вид, если же обратиться к особенным, специальным предложениям, образующим в известном смысле воспроизводящие органы науки, то окажется, что они под конец превращаются в пустые словопрения, как тело Сциллы в лающую собаку (1. с., praef.).

Поэтому науки были до СРТХ пор мертвой вещью, оставаясь на одном месте неподвижными, как статуи, они не делали важных, значительных успехов (I. с.).

Наши науки вообще являются лишь сопоставлением давно открытых вещей, а не указаниями к новым открытиям, поэтому они не пригодны к открытию новых фактов или искусств; так и нынешняя логика вовсе не помогает нам открывать новые истины и науки, а способствует скорее укреплению заблуждений, чем открытию истины, и поэтому более вредна, чем полезна.

А именно силлогизм состоит из предложений, предложение - из слов, а слова суть знаки понятий. Если же понятия представляют путаные и поспешные отвлечения от вещей, то и построенные на них заключения и выводы ничего не стоят. В наших логических и физических понятиях вовсе нет здравого смысла, все они вымышлены и плохо определены.

До сих пор мы не имеем настоящей, чистой философии природы, которая к тому же является матерью всех наук. Вернее сказать, она была искажена и испорчена, а именно логикой школы Аристотеля, естественной теологией школы Платона, второй школой Платона, то есть школой Прокла23 и других, математикой, которая должна только заключать или ограничивать философию природы, а не зачинать и производить её. Как сказано в тексте, "...per mathematicam, quae philosophiam naturalem terminare, non generare aut procreare debet" ...математикой, которая должна заканчивать естественную философию, а не порождать и не создавать её. Брюк в своем переводе (Nov. org., Лейпциг, 1830) переводит это так: "...математикой, которая может утверждать нечто новое, но не устанавливать его".

§ 13. Причины жалкого положения современных наук

Общая существенная причина, в силу которой до сего времени науки не смогли подняться, состоит единственно в том, что они оторвались от своего корня, природы и опыта, ибо то, что имеет в основании природу, растет и развивается, а то, что опирается только на мнения, испытывает, правда, многообразные изменения, но не имеет поступательного движения.

Особенные же причины современного печального состояния наук, в частности их матери - философии природы, различны, они, между прочим, следующие:

старый укоренившийся предрассудок, будто для человеческого ума недостойно много и упорно заниматься опытами и особыми, чувственными вещами, погруженными в материю; суеверие и слепое, неразумное религиозное рвение - издавна самый упрямый и непримиримый противник философии природы, который уже во времена греков обвинял в неверии тех, кто вопреки привычному выводил гром и молнию из естественных причин, и заставлял отцов церкви подозревать в ереси тех, кто доказывал, что земля кругла и потому должны существовать антиподы; исключительное занятие моралью и политикой у римлян, а с введением христианства и теологией, которая поглощала лучшие умы; тот недостаток, что философия природы до сих пор даже среди людей, посвящавших себя её изучению, не находила свободного и цельного человека, особенно в новое время, когда считали философию природы только мостом, переходом к другим предметам; большой авторитет, приобретенный некоторыми философами, и поклонение древности, которое исходило из совершенно превратного взгляда на мир, ибо время, которое при сопоставлении с мировой эпохой, дающей единственно правильный, объективный масштаб для определения возраста человечества, является более молодым, считалось древностью, а время, которое в сопоставлении с мировой эпохой старше и потому ввиду большей зрелости и суммы знаний и опыта заслуживает предпочтение перед более ранним, считалось младшим; наконец, известное малодушие и отчаяние в возможности преодолеть множество огромных трудностей при исследовании природы, отчаяние, которое овладело даже самыми серьезными и разумными людьми, отсюда у них складывалось мнение, будто в науках периодически происходит прилив и отлив, в одно время они поднимаются, в другое опускаются, на известной же ступени наступает полное затишье.

§ 14. Необходимость и условия полного преобразования наук

Поэтому в настоящее время дело идет о радикальном исцелении наук, полном обновлении, возрождении и преобразовании наук начиная с самых глубоких оснований; теперь необходимо найти новую основу знания, новые принципы науки, ибо, желая привить новое к старому, мы мало подвинули бы науку

Но объективное условие этого основательного преобразования наук состоит в том, чтобы привести их снова к опыту и к философии природы, от которой они оторвались. Ибо все искусства и науки, которые оторвались от своего корня, опыта и науки о природе, могут, конечно, получить внешнюю блестящую форму, пригодную для обычного употребления в школе и жизни, но ничего не выигрывают в объеме и содержании. Только этот разрыв с природой виной тому, что астрономия, музыка 23а, большинство механических искусств и даже медицина, а также (что ещё поразительнее) мораль, политика и логические науки в основе своей лишены всякой глубины и скользят лишь по поверхности внешнего различия вещей (не идут дальше поверхности), ибо они получают свою пищу не из природы, которая одна только может давать им соки и силы для роста

Субъективное условие возрождения науки состоит в том, чтобы дух освободился от всех теорий и предрассудков и с таким совершенно очищенным рассудком приступил бы к изучению особенного с самого начала. Ибо в царство человечества, основанное на науке, можно войти только чистым, как дитя, так же как в царство

небесное.

Но существуют четыре главных класса ложных представлений или предрассудков, от которых прежде всего должен освободиться человек, если он хочет постичь истинную философию природы.

К первому классу относятся idola tribus, коренные или родовые предрассудки, имеющие свое основание в самой человеческой природе. Ибо человеческая природа не служит мерой вещей, как ложно утверждали, напротив, все наши представления, чувственные и духовные, образуются только аналогично человеку, а не Вселенной. Человеческий рассудок воспринимает лучи вещей, лишь как кривое, неровное и мутное зеркало, примешивает свою сущность к сущности вещей и таким образом искажает природу. Главнейшие предрассудки первого класса, важнейшие из всех, следующие.

Человеческий рассудок в силу свойственной ему природы легко предполагает в вещах больший порядок и единообразие, чем оказывается на деле, и потому в самых разрозненных и несравнимых вещах измышляет точки сравнения и сходства Человеческий рассудок всегда принимает во внимание лишь те инстанции в природе, которые служат ему для подтверждения какого-либо излюбленного мнения, считающегося истинным, а не противоположные, отрицательные случаи, как бы часто они ни встречались. Так, например, люди замечают лишь те сны, которые сбылись, но забывают бесчисленные сны, которые не подтвердились. Поэтому человеческий рассудок ошибочно предпочитает в силу особой склонности утвердительные инстанции отрицательным, тогда как он должен был бы обращать одинаковое внимание на те и другие и даже придавать большее значение отрицательным инстанциям, чем утвердительным, поскольку он хочет установить и обосновать всеобщую истину.

При своей ненасытной, никогда неутолимой любознательности человеческий рассудок нигде не может удержаться в надлежащих границах и прекратить в подходящем месте бесполезные вопросы и безрассудное исследование. Поэтому даже по поводу всеобщих принципов природы, которые должны быть абсолютно положительны и непосредственны, независимы от дальнейших причин, он спрашивает о причинах и ещё более общих принципах.

Человеческий рассудок имеет особую склонность к абстрагированию и абстрактному и потому произвольно приписывает переменному в природе постоянство.

Человеческий рассудок особенно вводится в заблуждение тупостью, недостаточностью и обманчивостью чувств, так что грубо чувственные вещи одни только привлекают его внимание и кажутся ему гораздо важнее, чем утонченно чувственные, которые, однако, имеют большое значение и важность. Там, где начинается невидимое, он поэтому прекращает исследование. Поэтому природа обыкновенного воздуха и всех веществ, которые ещё значительно утонченнее воздуха и которых так много, до сих пор почти вовсе не известна. Ясно, что то, в чем Бэкон обвиняет здесь интеллект, относится не к интеллекту, но к человеку в его неразумной особенности. Ибо если бы указанные ошибки были ошибками природы и самого интеллекта, то Бэкон не мог бы их считать таковыми и отвергать их; именно тем, что он признает их таковыми и освобождается от них, он доказывает, что это ошибки некоторых людей, но именно потому они ещё не должны быть ошибками других, что, таким образом, они имеют не объективное и всеобщее основание, но лишь частное, то есть их основание в косности, поспешности, лености, необдуманности, ибо лишь эти свойства не позволяют иметь в виду отрицательные инстанции, только в свойствах, противоположных деятельности разума или задерживающих её, то есть в неразумии индивидов, а не в разуме. Второй класс предрассудков - предрассудки личного кругозора (idola specus), имеют свое основание в темной пещере индивидуальности, в особенной природе отдельного человека, в его темпераменте, воспитании, привычках и так далее. Третий класс предрассудков - предрассудки общественных отношений (idola fori), проистекают из разговора, речи, произвольного употребления слов. Четвертый класс - предрассудки теорий (idola theatri), в их основе лежат различные догмы предшествовавших философов и законы принятых ещё способов доказательств.

§ 15. Метод естествознани

Естествознание, как и остальные науки вообще, опирается только на опыт, поэтому его удачи и успехи зависят только от успехов опыта. Поэтому место нынешних видов опыта должны занять другие, более разумные. Ведь до сих пор люди лишь поверхностно блуждали в области опыта, не имея определенного пути и плана. Так, например, усердие химиков привело к нескольким открытиям, но как бы случайно и ненамеренно или лишь благодаря известному изменению эксперимента, а не благодаря определенному методу или теории. Но опыт, проводимый без определенного метода и представленный самому себе, является лишь блужданием в темноте. Именно как чувства, так и рассудок сами по себе недостаточны для опыта и познания, они нуждаются в определенных вспомогательных средствах, то есть в определенном наблюдении и руководящих правилах, в определенном закономерном указании и методе. Ибо чувство само по себе слабо и обманчиво, даже инструменты незначительно увеличивают его силу, поэтому всякое истинное познание природы, представляющее не произвольное, предвзятое толкование, не anticipatio предвосхищение, а верное отображение её (interpretatio), получается лишь через точное специальное соблюдение всех инстанций и применение искусных экспериментов, причем чувство судит только об эксперименте, а эксперимент - о самой вещи. А рассудок, предоставленный самому себе, не руководимый определенным методом, от чувственного перелетает непосредственно к сверхчувственному, от особенного - к общему и, удовлетворившись им, скоро пресыщается и самим опытом. Как рука без орудий способна сделать немного, так и рассудок, предоставленный себе самому; поэтому подобно руке он нуждается в орудиях. Только через искусство дух справляется с вещами. Это орудие орудий, этот духовный орган, этот метод, который один только поднимает опыт до надежного, плодотворного искусства экспериментирования, есть индукция, от которой одной зависит спасение наук. Spes est una in inductione vera Одна надежда в истинной индукции. Но та индукция, которая одна обеспечивает наукам счастливое будущее, должна отличаться от обычной до сих пор индукции, ибо последняя спешит в своем полете от чувственного и особенного к самым общим аксиомам, устанавливает их тотчас как непоколебимо истинные положения и превращает их в принципы, из которых затем выводит средние или частные положения; а новая, до сих пор ещё не испытанная, но одна лишь истинная индукция, напротив, только под конец приходит к более общим положениям, лишь постепенно восходит к ним от чувственного и частного в непрерывном переходе.

Индукция, представляющая метод не только естествознания, но и всякой науки, применялась до сих пор лишь к отысканию принципов, а средние и низшие положения выводились из них с помощью силлогизмов. Но очевидно, что по крайней мере в области естествознания, предметы которого определены материально, низшие положения не могут надежно и правильно выводиться путем силлогизмов. Ибо в силлогизме предложения сводятся к принципам через средние посылки, но именно этот метод доказательства или открытия находит применение лишь в популярных науках, как этика и политика. Поэтому индукция должна применяться к открытию как общих, так и частных положений.

Правда, старая и новая индукция имеют между собой то общее, что обе начинают с частного и кончают общим. Но они существенно различаются в том, что первая лишь поспешно пробегает область опыта, а последняя останавливается на ней с надлежащей осторожностью и спокойствием, первая уже с самого начала устанавливает бесплодные общие положения, а последняя лишь постепенно восходит к истинно общему и таким образом делает науку плодотворной. Ибо только аксиомы, которые в надлежащей постепенности и с необходимой осторожностью отвлекаются от частного, открывают нам снова частное, ведут нас к новым открытиям и таким образом делают науку плодотворной и продуктивной.

Таким образом, истинная индукция совершенно отлична от принятой до сих пор. Ибо бывшая до сих пор в ходу индукция, процесс которой состоит в простом перечислении примеров, есть нечто детское, она лишь выпрашивает свои заключения, как бы опасается опровержения своих выводов со стороны всякой противоречащей ей инстанции и в своих высказываниях апеллирует к гораздо меньшему числу случаев, чем следует, и даже среди них лишь к таким, которые находятся под рукой, к совершенно простым и обычным. А истинная индукция расчленяет и разделяет природу надлежащими исключениями и выделениями и приходит к утвердительным определениям предмета лишь тогда, когда она собрала и исследовала достаточное число отрицательных инстанций и исключила все определения, для предмета несущественные.

Бог и, может быть, духи, вероятно, обладают силой непосредственно, путем простого утверждения, с первого взгляда познавать вещи такими, каковы они есть;

но человеку доступны утвердительные определения вещи лишь путем предыдущего различения и исключения отрицательных случаев. Поэтому природа должна формально анатомироваться и разлагаться, конечно, не огнем природы, но божественным огнем духа. Таким образом, задача истинной индукции в том, чтобы "да" следовало за "нет", утверждение за отрицанием, чтобы положительно определять можно было вещь лишь после того, как все определения, не относящиеся к ней, отделены от нее и отброшены.

Таким образом, если надо исследовать какой-либо конкретный предмет, например теплоту, и отыскать его сущность, то по законам истинной индукции это исследование должно производиться так: сначала надо составить перечень всех вещей, которые, несмотря на различное вещество, из коего они состоят, имеют общее свойство теплоты, то есть теплы или восприимчивы к теплоте, как, например, лучи солнца, особенно летом и в полдень, отраженные и сгущенные солнечные лучи, огненные метеоры, воспламеняющие молнии, нагретые жидкости - словом, все тела, как твердые, так и жидкие, как плотные, так и разреженные (как, например, воздух), которые на некоторое время приближаются к огню.

Затем надо сделать перечень противоположных, отрицательных инстанций, то есть не только вообще вещей, лишенных свойств теплоты, но имеющих большое родство с вещами, наделенными свойством теплоты, как, например, лучи луны, звезд и комет, теплота которых чувствами не воспринимается, но и особых ограничений утвердительных инстанций. Здесь в первом издании так же, как в заключении II отдела, было высказано порицание метода Бэкона. Но я вычеркнул это место, убедившись после вторичного чтения "Nov. org." и других сочинений Бэкона, что оно неправильно и поверхностно. Здесь было замечено, что Бэкон "отдает нас на волю случая и вместо сокращения долгих путей опыта растягивает их до бесконечности". Во всяком случае опыт - долгий путь, но именно contructio inquisitionis сокращение исследования - один из моментов метода Бэкона. Вся II книга "Nov. org." посвящена прерогативам инстанций, то есть таким инстанциям, которые сокращают индукцию, попадают в центр вопроса. В этом отношении можно было бы упрекать Бэкона лишь в том, что он не указывает на талант, или даровитость, как будто его можно заменить методом или сделать даже излишним. После этого надо произвести сравнение тепловых и восприимчивых к теплоте веществ и установить различие степеней их теплоты, а именно постепенно, начиная с веществ, определенная степень теплоты которых вовсе не ощущается чувствами и которые имеют лишь возможность теплоты или восприимчивость к ней, до веществ действительно теплых, или таких, теплота которых воспринимается чувствами.

По выполнении этого следует важнейший акт, с которого только и начинается собственно сама индукция, - исключение всех определений, не относящихся к сущности теплоты, например определения космического, так как оно свойственно не только небесным телам, но и обыкновенному земному огню; определения тонкости, так как и самые плотные вещества, как металлы, могут быть теплыми; определения местного передвижения и так далее. Лишь после этих отрицаний истинная индукция приходит наконец к положительному выводу, к утвердительному определению сущности теплоты.

Но как бы истинная индукция ни отличалась от принятой до сих пор, она также сильно отличается от метода эмпирии. Ибо эмпирия не выходит из пределов особенного, она всего лишь переходит от опыта к опытам, от одних попыток к новым попыткам; индукция же извлекает из попыток и опытов причины и общие положения, а затем выводит новые опыты и попытки из этих причин и общих положений или принципов. Поэтому индукция не остается на поверхности, она постоянно как бы поднимается и опускается: вверх к общим положениям, вниз к экспериментам.

§ 16. Объект естествознани

Человеческая мощь, или практика, имеет своей целью или объектом сообщить какому-либо телу одно или несколько новых свойств, а человеческое знание имеет своей целью или объектом познание формы или истинного отличия, производящей природы или источника эманации какого-либо простого свойства или качества.

Существенные свойства формы таковы: во-первых, то, что при её наличии одновременно полагается наличие качества или природы, коих формой она является, что поэтому она всегда налицо, когда её качество дано, и, наоборот, при отсутствии её отсутствует всегда и качество, поэтому её вообще нет, когда нет качества; во-вторых, она выводит одно качество из другого, более общего, чем она сама. Поэтому форма предмета или его качество присутствуют без исключения во всех отдельных инстанциях, в которых имеется предмет или качество; ибо иначе она не была бы формой, хотя форма в некоторых инстанциях выступает более очевидно, именно в тех, где она менее ограничена, отодвинута и задержана другими свойствами. Поэтому во всем объеме инстанций, где обнаруживается форма, нельзя найти ни одной противоречивой инстанции, она утверждается всякой инстанцией без различия.

Примером сущности формы может служить форма теплоты. Во всех отдельных инстанциях, то есть во всех различных вещах и веществах, в которых оказывается и обнаруживается теплота, форма её, очевидно, не что иное, как ограничение или особое определение движения. Таким образом, по отношению к теплоте движение - родовое понятие. Не в том смысле, что теплота производит движение или движение - теплоту (хотя и это отчасти верно), но в том, что сама теплота или истинная сущность её не что иное, как движение, ограниченное известными отличиями, так что она представляет собой определенный вид движения; эти отличия содержат, во-первых, определение, согласно которому она представляет расширительное движение, через которое тело стремится к наибольшей протяженности; во-вторых, определение, являющееся видоизменением первого определения, согласно которому теплота, будучи расширительным движением, в то же время стремится вверх; в-третьих, определение, по которому теплота не однообразно расширяющееся движение всей массы, но лишь движение мелких внутренних частей тела, и притом постоянно задержанное и остановленное, поэтому теплота представляет всегда меняющееся, как бы пылающее, постоянно дрожащее, стремящееся вперед и раздраженное обратным толчком движение, которое является причиной волнения и ярости огня и теплоты;

в-четвертых, определение, согласно которому это проникающее и раздраженное движение не медленное, но резкое и проникающее через мелкие, хотя и не через мельчайшие и тончайшие, части тела.

Поэтому форма не абстрактная, материальная или плохо обозначенная идея. Формы суть не что иное, как законы и определения чистой деятельности природы или действительности, которые тождественно определяют и конституируют своеобразную сущность какого-либо качества, как, например, теплоты, света, тяжести во всех восприимчивых к ней вещах, как бы они ни были различны. Поэтому форма теплоты и закон её - одно и то же. Форма предмета есть именно истинная сущность его, не что иное, как он сам; предмет и форма различаются не иначе как различаются явление и существование, внешнее и внутреннее, субъективное и объективное.

Если формы покажутся кому-либо несколько абстрактивными, так как эти единства связывают разнородные вещи и помещают их в один род или категорию, как, например, теплоту небесных и земных тел, то мы заметим ему лишь, что, как известно, в природе разнородные вещи связаны определенными формами или законами в общее единство и что освобождение человеческой силы от общего хода природы и расширение и усиление человеческой изобретательности зависят только от познания этих единств или форм.

Поэтому самым существенным объектом философии природы должно быть повсюду единство, ибо все, что делает единой природу, пролагает нам путь к познанию форм. Даже те инстанции в природе, которые вполне изолированы для себя и, по-видимому, не имеют ничего общего с другими вещами того же рода, как, например, магнит между камнями, ртуть среди металлов, слон среди четвероногих, должны служить нам для единения природы, чтобы найти роды или общие качества, которые лишь затем определяются истинными отличиями. Надо без отдыха продолжать исследование, пока мы не найдем определенного общего закона или формы, к которым сводятся особенные свойства редких вещей, слывущих чудесами природы, пока все необычайные или единственные в своем роде явления не будут приведены в зависимость от какой-либо общей формы и таким образом не будет познано, что чудо заключается единственно в специальных отличиях этой формы, лишь в степени и редком совпадении ещё иных определений, а не в виде и не в самой сущности. По той же причине по поводу уродов и иных подобных ошибок природы не следует бросать исследование раньше, чем мы найдем причины этих отклонений.

Поэтому человеческий разум должен особенно остерегаться останавливаться лишь на особенных, подчиненных, ограниченных единствах или формах и отказываться от изыскания великого единства, предполагая, будто природа в основе своей подразделена и многообразна и высшее, более всеохватывающее единство природы есть ненужная тонкость, чистая абстракция.

Поэтому философия природы должна также показать единство вещей, до сих пор считавшихся совершенно разнородными, доказать, что эта мнимая разнородность не представляет существенного, субстанциального различия и особенности, а является лишь модификацией обычного качества, и путем такого сведения различия к единству природы как бы сорвать маски, которые скрывают его в особом конкретном теле и делают неузнаваемым. Так, например, до сих пор считали теплоту солнца, животных и огня существенно различными видами теплоты, полагая, что лишь небесная и животная теплота создавали и поддерживали жизнь, а теплота огня вызывала лишь разрушение и уничтожение. Но опыт, показавший, что виноградная лоза дает спелый виноград в помещении, где постоянно поддерживается огонь, убеждает нас в том, что теплота огня совершает то же, что и солнечная теплота. Поэтому философия природы должна отказаться от своей мнимой существенной разнородности и признать свои способы действия или свойства, хотя и весьма разнообразные, только особенными определениями, или модификациями, одной и той же природы, или сущности.

Поэтому философия природы не должна отвергать как нелепые даже простые аналогии, напротив, она должна искать их, так как они являются нижними ступенями в познании единства природы. Такую - и вовсе не нелепую - аналогию представляет, например, утверждение, что человек есть перевернутое растение, ибо у растения корень, как бы его голова, внизу, а семенные части вверху; у человека, наоборот, голова, как бы корень нервов и жизненных функций, вверху, а семенные органы внизу.

Таким образом, существенным объектом философии природы является и остается познание форм. Ибо, кто их познал, тот поймет единство природы и в самых различных веществах. Поэтому лишь тот, кто их находит, обладает также единственно истинным воззрением на природу и имеет возможность свободно и неограниченно воздействовать на неё и производить действия, которых не могла бы произвести ни вечная изменчивость природы, ни входящая лишь в детали трудолюбивая эмпирия, ни случайность и которые не могли бы даже прийти на ум человеку.

Кто постигает всеобщие, существенные формы материи, становится в некотором смысле всеведущ, так как с их помощью он знает, что может быть и потому в существенном что было, что есть, что будет.

§ 17. Подразделение естествознани

Высшее место в области естественных наук принадлежит лишь той науке, которая имеет предметом своего исследования истинные отличия или определения, то есть в своем роде вечные и неизменные формы, и потому называется метафизикой. Подчиненные ей науки суть физика и естественная история. Физика в свою очередь стоит над естественной историей и вместе с метафизикой образует теоретическую философию природы, ибо как науки вообще делятся на историю, или опыт, и философию, так и естественная наука делится на естественную историю и философию природы.

1. Естественная история имеет три части. В первой речь идет о природе в состоянии свободы, то есть обо всех её произведениях в их ненарушенном, свободном, закономерном развитии; во второй - об ошибках природы, то есть уродах и других ненормальных явлениях, в которых она сталкивается со своего закономерного пути злобой и упрямством непокорной материи и другими насильственными препятствиями; в третьей - о природе в состоянии рабства, в которое приводит её человеческая деятельность или искусство, преобразующее природу до основания и зачастую потрясающее её сущность, заставляющее её подобно Протею производить то, чего бы она иначе не сделала.

Искусство не представляет собой поверхностного добавления к природе, оно не имеет определения и назначения выполнять её планы, или исправлять её ошибки, или же освобождать от задержек в деятельности. Произведения искусства или эмпирии (например, земледелия, химии, поварского или красильного искусства и так далее) отличаются от произведений природы не по форме или сущности, а по производящей, внешней действующей причине, ибо человек не имеет никакой иной власти над природой, кроме той, что он может сближать тела природы или удалять их друг от друга; таким образом, в его власти лишь движение природы, все остальное природа выполняет сама, побуждаемая изнутри собственной силой.

Но теперь естественная история должна изучаться в совершенно ином духе, чем до сих пор, именно лишь в отношении к философии, а не сама по себе и ради себя. Ибо естественная история не имеет иной цели, как добывать запасы, материалы для философии; все ручьи эмпирии должны вливаться в океан философии. Поэтому не следует больше, чем было до сих пор, в естественной истории обращать столько бесплодного внимания на описание и точное указание разнородности вещей, различий пород животных, растений и ископаемых. Ибо такие мелкие различия большей частью только забавы, шутки природы, и описание их хотя и доставляет удовольствие, принося иногда даже пользу, но не ведет к развитию знания и науки. Поэтому надо стараться отыскивать сходства и общие отношения вещей как во всей их сущности, так и в отдельных частях. Ибо только они вносят единство в природу и таким образом закладывают основание науки.

2. Философия природы имеет две главные части, а именно: теоретическую и практическую.

а) Теоретическая часть философии природы в свою очередь делится на две части, именно: метафизику и физику. Физика имеет своей задачей исследование материи и внешней действующей причины. Поэтому объекты её изменчивые и непостоянные причины, которые так же разнообразны, как вещества, составляющие предметы их действия, как, например, огонь является причиной твердости одного вещества и жидкости - другого. Поэтому физика имеет своим предметом все совершенно погруженное в материю и изменчивое, а метафизика как наука о формах и конечных причинах - более абстрактное и постоянное. Физика предполагает в природе лишь бытие, движение и необходимость, а метафизика - также дух и идею.

Первая и главнейшая часть метафизики имеет своим объектом законы и формы простых качеств (как, например, теплоты, холода, плотности, тяжести и так далее) и их движений или процессов, которые превращают их в конкретные тела, то есть те формы, которые, несмотря на их небольшое число, составляют, однако, основу и сущность свойств и определений всех конкретных тел. Поэтому метафизика имеет те же объекты, что и физика, но последняя рассматривает их лишь как внешние, изменчивые причины, то есть как causa efficiens действующую причину, простой двигатель формы.

Метафизика как наука о форме есть самая важная наука, ибо только она лучше всего решает задачу всех наук - сокращением долгих путей опыта положить конец старой жалобе на краткость жизни и продолжительность учения, а именно тем, что она связывает отдельные предложения и соединяет их в общие положения или роды, обнимающие всю область отдельных существ, как бы различна ни была их материя. Такова прекрасная мысль Платона и Парменида (хотя она была у них простым умозрением), что все постепенно восходит к единству. Поэтому метафизика является самой величественной наукой, так как она наименее обременяет человеческий ум множеством вещей, ибо она исследует главным образом только простые формы вещей, которые, как ни мало их, все-таки различными степенями и способами связи между собой обосновывают все разновидности конкретных тел.

Вторая часть метафизики имеет своим объектом цели или конечные причины в природе. Именно исследование целей не относится к физике, хотя до сих пор оно, к большому вреду для нее, считалось её областью, ибо это удерживало людей от исследования реальных, истинно физических причин. Поэтому философия природы Демокрита и других, которые не клали в основу устройства природы идеи бога и духа и выводили строение Вселенной не из бесчисленных попыток природы, а причины отдельных вещей - не из целей, но лишь из материи и движения необходимости, - эта философия была гораздо основательнее философии природы Платона и Аристотеля. Телеология бесплодна и подобно деве, посвятившей себя богу, не рождает ничего.

b) Практическая философия природы имеет также две части, именно: механику и магию. Первая создается физикой как наукой о действующих материальных внешних причинах, а вторая - метафизикой как наукой об истинных причинах и всеобщих формах. Ибо магия есть наука или искусство, которое из познания скрытых форм выводит удивительные действия или эксперименты и надлежащим сближением действующих сил с восприимчивыми к ним предметами открывает великие деяния природы, искусство, которое подобно многим другим до сих пор ещё неизвестно и совершенно отлично от нынешней так называемой магии. Впрочем, и старая магия вовсе не заслуживает пренебрежения;

следует тщательно исследовать, нет ли среди суеверных, ложных и сказочных вещей чего-либо, как, например, очарования, обострения и усиления воображения, симпатии отдаленных вещей, магического влияния одних умов на другие, тел - на тела, имеющего основание в действительных силах природы.

§ 18. Мысли Бэкона о некоторых всеобщих предметах природы

В природе не может быть причины первой материи, её свойств и деятельности; она есть (конечно, исключая бога) самое первое. Поэтому из какого бы вещества, какой силы и деятельности ни состояла эта первая материя, она являет собой непосредственный, просто положительный факт, который надо принять, как он есть, не выводя и не оценивая его из какого-либо предвзятого и поспешного мнения. Ибо, если возможно знание её, то она не может быть познана из какой-либо причины, так как после бога она - причина причин, не имея собственной причины. А именно в природе нельзя переходить от одной причины к другой до бесконечности, ибо причины в ней не выходят за известную определенную границу. Поэтому, кто переходит эту границу и, дойдя до последней силы, спрашивает о причине или просто положительном принципе и законе природы, тот такой же поверхностный философ, как тот, кто останавливается на производных вещах, не спрашивая о причине их.

Первая материя или первый принцип должен так же действительно существовать в природе, как и возникшие из него вещи. Поэтому материя без формы и движения есть фикция, недействительная абстракция. Более того, первая материя должна мыслиться в связи с первой формой и первым принципом движения. Материю, форму и движение, конечно, надо различать, но не разделять или разрывать, мысля при этом материю (как бы она ни была устроена) настолько определенной, оснащенной и оформленной, чтобы все свойства, сила, деятельность и движение природы могли быть её следствием и эманацией. Поэтому философы Древней Греции почти все соглашались в том, что материя деятельна, имеет какие-либо свойства или форму, последняя снова делится на особые формы, имея в себе принцип движения.

Впрочем, истинный принцип не только производит из себя вещи, но и растворяет их в себе. Он имеет также не только известное внутреннее родство и однородность с самыми крупными, многочисленными, поразительными и явно могущественными субстанциями, как, например, огонь, воздух, вода, но и с самыми мелкими, редкими, незаметными и как бы одинокими и покинутыми субстанциями.

Сила сопротивления материи, благодаря которой даже мельчайшая часть её утверждает себя в своем бытии, ни наибольшему давлению массы, ни сильнейшим агентам не дает себя разрушить или уничтожить и вытеснить из пространства, а оказывает им сопротивление непреодолимым протяжением и со своей стороны как бы прибегает ко всяким окольным путям и уверткам для того, чтобы утвердить себя, - эта сила не страдание, как ошибочно думали до сих пор, но скорее самая деятельная, мощная, непреодолимая сила, почти подобная силе судьбы и необходимости.

Общая сумма вещества всегда остается себе равной, не увеличиваясь и не уменьшаясь. Но тела, между которыми эта сумма распределена в известных отношениях, содержат вещества одни больше, другие меньше.

Все тела стремятся к сцеплению, то есть питают страх и отвращение к разделению и расхождению своих частей. Поэтому понятия жидкого и плотного, или твердого, лишь популярные и поверхностные понятия. Ибо жидкие тела отличаются от твердых только тем, что в первых в силу однородности это стремление слабее, а в последних в силу их разнородности сильнее.

Все тела без исключения имеют стремление к ассимиляции или к размножению и усилению разнородности, а также стремление к соединению с однородным.

Затем все тела имеют известную способность к восприятию или представлению, а также известную способность выбора, с помощью которой они притягивают родственное и удаляются от чуждого и враждебного. Эта способность представления обнаруживается не только в явлениях, поражающих своей тонкостью представление, как, например, притяжение магнитом железа, стремление пламени к нефти, но и в самых обыкновенных явлениях, ибо тело, приближающееся к другому, изменяет его или само изменяется им, причем этому изменению не предшествует взаимное восприятие. Так, например, тело замечает пути, на которые оно вторгается, толчок тела, которому оно уступает, и так далее, - словом, везде присутствует восприятие. Но воздух воспринимает холод и теплоту гораздо тоньше, чем чувство человека, которое, однако, считается мерой тепла и холода. Поэтому представление или восприятие может существовать отдельно от ощущения, ибо последнего не имеют неодушевленные тела, поэтому то и другое следует строго различать.

Различные тела в природе имеют как бы вытекающее из их недостаточности и бедности ненасытное стремление принимать в себя другие тела. Так, воздух поглощает свет, звук, пары и запахи, притом с истинной жадностью, как будто он недоволен самим собой и собственным содержанием, иначе он не стал бы поглощать их с такой легкостью и стремительностью. Так, вода поглощает твердые тела, а твердое тело - жидкости. И это поглощение, по-видимому, происходит не насильственно, а как бы с обоюдного согласия. Этот предмет заслуживает поэтому внимательного исследования. Ибо обычное объяснение, что материя - общедоступная женщина, принимающая все формы тел, есть неопределенное понятие.

Между свойствами тел, обладающих или не обладающих чувствами, имеет место большое согласие и сходство, единственное различие в том, что к телам, наделенным ощущением, присоединяется ещё и ум. Например, зрачок подобен зеркалу или воде, точно так же воспринимая и отражая изображения видимых вещей. Поэтому, сколько чувств в одушевленных телах, столько же соответствующих им движений и определений имеют место в неодушевленных телах, которым недостает жизненного духа, хотя, очевидно, в неодушевленных телах должно быть больше видов движений, чем чувств в одушевленных, ибо число органов чувств невелико. Очевидный пример этого являет боль. Различные виды, формы или характеры боли, как боль при ожоге, боль от холода и так далее, наверное, существуют в форме простого движения в неодушевленных телах, как, например, в камне или дереве, когда последнее горит или сжимается от сильного холода и так далее; но, конечно, здесь нет ощущения.

Среди различных видов движений в природе существует очень своеобразный вид движения - движение дрожания (motus trepidationis), которое имеет место там, где существо находится в известном состоянии постоянного заточения и стеснения, чувствует себя в тесных и неприятных границах и потому испытывает непрерывный страх и недовольство или бурное и трепетное беспокойство. Это движение происходит не только в сердце и биении пульса живых существ, но и во всех телах, которые колеблются между крайностями удовольствия и неудовольствия, желанием добиться более свободного, неограниченного и широкого существования и страхом совсем разбить рамки, определяющие внешне их существование и положение.

§ 19. Цель науки, особенно естествознани

Истинная и разумная цель науки - приносить пользу человеческой жизни, обогащать её новыми изобретениями и сокровищами. Поэтому цель её не удовлетворение любопытства и забава или же слава и почет, способность хорошо болтать и спорить или добывание денег и хлеба. Наука должна быть не местом отдыха для духа, терзаемого любопытством, или увеселительной прогулкой, или высокой башней, с которой можно с презрением смотреть вниз, или крепостью и траншеей для борьбы, или мастерской для наживы и корысти, но богатым складом товаров, сокровищницей к чести творца всех вещей и на пользу человечеству. Поэтому цель науки есть соединение спокойного созерцания с практической деятельностью, соединение, подобное соединению обеих благородных планет, Сатурна, князя спокойного созерцания, и Юпитера, князя деятельной жизни.

О точке зрения Бэкона сравнительно с позднейшей физикой и отдельными вопросами её ср. Фишера "История физики, начиная с возрождения наук и искусств и пр.", т. I, стр. 35-40, 54-58, 62-67 и так далее. Здесь Бэкон, конечно, ещё сильно отстает. Особенно поразительно, что, как замечает и Фишер, Бэкон, которому, конечно, были известны открытия Галилея о тяжести, механическом движении, давлении и ударе, имеет о них очень плохие и малоопределённые понятия и что он ещё соглашается с неподвижностью Земли или по крайней мере не имеет определенного мнения по этому вопросу. Поэтому естествознание но имеет иной цели, как прочнее обосновать и расширить мощь и господство человека над природой. Но это господство человека над природой зависит только от искусства и науки. Ведь человек имеет лишь столько силы, сколько он знает, его знание и умение совпадают, ибо господствует над природой лишь тот, кто к ней прислушивается (подчиняет ей свой рассудок). Без знания причины нельзя произвести действия, ибо то, что в познании имеет для нас значение причины, в применении к делу служит лишь средством, правилом или руководством для его правильного выполнения; Cogitata et visa Мысли и перспективы, р. 592; Impet. phil"p.684).