Часть 13. Том 2.

Людвиг Фейербах.

История философии.

Том 2.

Содержание.

1. ГЕГЕЛЕВСКАЯ ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ

2. КРИТИКА "АНТИ-ГЕГЕЛЯ"

2. ЯКОБИ И ФИЛОСОФИЯ ЕГО ВРЕМЕНИ Доктора И Куна

4. ИЗЛОЖЕНИЕ, РАЗВИТИЕ И КРИТИКА ФИЛОСОФИИ ЛЕЙБНИЦА.

ГЕГЕЛЕВСКАЯ ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ

Заслуга критической философии состоит в том, что она с самого начала рассматривала историю философии с философской точки ' зрения, видя в ней не перечень всевозможных, к тому же в большинстве случаев странных, даже смехотворных, мнений, а, наоборот, делая критерием её содержания "разумный философский смысл" (см. Рейнголъд. О понятии истории философии в статьях Фюллеборна по истории философии '. Различные философские системы она выводила при этом не из антропологических или каких бы то ни было других внешних причин, а из внутренних законов познания и, определяя их в этом отношении как данные a priori, постигала разумно-необходимые формы духа (сравни: Громанн2. О понятии истории философии, 1797, стр. 29-103) или видела в идее философии, по крайней мере общую цель систем при их рассмотрении и изложении (Теннеманн 3. Но эта точка зрения была сама по себе ещё недостаточной и ограниченной, так как некая определенная идея философии, ограниченная узкими рамками, считалась истиной и поэтому целью, реализацию которой философы якобы искали более или менее успешно. Предел разума, который Кант фиксировал представлением пресловутой "вещи в себе", был критерием рассмотрения и оценки философских систем. Вот почему Теннеманн - главный представитель этой точки зрения - в своем понимании и оценке систем так односторонен, однообразен и скучен. И как раз там, где речь идет о новых системах, его критика но является оригинальной:

повторяются те же самые объяснения, основания и возражения. И хотя он местами дает себя увлечь "божественным энтузиазмом" философии, прорывающим пределы ограниченности, но лишь на короткие мгновения, а затем снова появляется навязчивая идея о границах разума, который никогда не достигает в себе бытия, и мешает ему и читателю по-настоящему желать познания.

С устранением кантовского предела разума философия освободилась от той ограниченности, которую на нее неизбежно накладывала эта произвольная граница;

и только тогда смогла открыться поэтому универсальная, свободная перспектива в области философии. Ибо вместо одной определенной идеи философии, относящейся только внешне и отрицательно критически к другим системам, выступила теперь всеохватывающая, всеобщая, абсолютная идея философии - идея бесконечного, определяемая здесь как абсолютная идентичность идеального и реального. Только поэтому, что эта идея, если она не характеризуется конкретней и не отличается сама по себе, является неопределенной или по крайней мере неопределяющей, - только поэтому при рассмотрении и изложении истории философии с данной точки зрения отступало на задний план определенное различие систем, вообще особенного, на изучении и понятии которого основан как раз интерес и основательность исследования истории и её рассмотрение. Тождество реального и идеального, их разделение, противопоставление и соединение выступали как постоянно повторяющиеся формы, в которых выражались исторические явления.

Поэтому очередной и неотложной задачей философии было определение идеи абсолютного тождества в ней самой для того, чтобы найти в этом определении реальный медиум между общим идеи и особенным действительности, принцип для познания особенного в его особенности. Гегель решил эту задачу. Понятие истории является у него вообще понятием, идентичным основной идее его философии, благодаря чему общность и единство сущности, которые в других философских системах, например в философии Спинозы, являются господствующими, в его системе, может быть, чрезмерно отходят на задний план, так как у него идея философии, как таковая, превращается внутри себя самой в энциклопедию специфических противоречий, она является членящимся организмом, развивающим свою сущность в различных системах. Он довел абсолютное тождество объективного и субъективного до его истинного, разумного определения. Он снял с него вуаль анонимности, под которой оно скрывало свою девственную, недоступную сущность от любопытных взглядов рассудка, дал ему название и определил именем и понятием духа, осознающего себя самого, то есть различающего себя в себе и признающего это различие, эту противоположность себя самого, являющуюся принципом особых вещей и сущностей, источником всего определенного, различающегося бытия, как себя самого, как свою собственную сущность и оправдывающего себя как абсолютное тождество.

Поэтому Гегелю удалось рассмотреть историю философии, не теряя из поля зрения ни единства идеи в различных системах, ни различия и особенности их. Его исходная идея столь же мало является неопределенной, амальгамированной, снимающей различия, как и ограниченной, исключительной и нетерпимой, так что он должен был совершить насилие с помощью оков некоторых абстрактных понятий и формул над особенным, чтобы приспособить его к этой идее. Она содержит в себе самой принцип беспрепятственного, свободного развития и обособления; её основным положением является не "я живу и даю жить", а "я живу, давая жить". Её определения имеют такой универсальный, такой эластичный и одновременно проникающий характер и столь же большую пассивность, как и активность, что они не/ только не сводятся к индивидуальности каждого предмета, но, наоборот, объединяют в себе и воспринимают '" каждую особенность, не нарушая её самостоятельности. Если мы где-либо и найдем дисгармонию между историческим предметом и понятием и изложением его, которое дает Гегель, то её основой является не сам принцип, а тот всеобщий предел, который может лежать в индивидууме между идеей и её осуществлением.

Ни один историограф не рассматривал философов прошлого с такой сердечностью, как Гегель. Это не какие-то посторонние лица, с которыми он разговаривает высокопарным языком; это его предки, его самые близкие родственники, с которыми он ведет интимные беседы о наиболее важных предметах философии. Он на чужбине, как дома, у Парменида и Гераклита, Платона и Аристотеля, как у самого себя. Это их собственный родной воздух, воздух греческого неба, освежающе и оживляюще текущий нам навстречу из его лекций. Гегелевская история философии является поэтому, бесспорно, первой представляющей собой и гарантирующей действительное познание истории философии, открывающей нам истинный смысл различных систем, их понятие. Ибо мы познаем предмет только тогда, когда усваиваем его, то есть рассматриваем и разбираем его как наше собственное дело, находим его происхождение в нас самих, принимаем его определения как определения нашего разума, в соответствии с нашими собственными внутренними принципами познания. В противном случае мы не обладали бы органом, которым могли бы ощущать и понимать объект. Каждый, кто приступает к изучению истории философии, должен иметь определенную, пусть даже совсем плохенькую, идею или, вернее, представление о философии, ибо плохая идея - это всего-навсего лишь представление. Кто не имеет в качестве исходного определенное понятие, тому даже не дан объект, и он не может поручиться, что вместо истории философии не преподнесет нам историю париков, бород или какого-либо другого предмета, отстоящего от философии так же далеко, как небо от земли. Всякая точка зрения является ведь обязательно субъективной, и в этом смысле априорной; различие заключается в том, исходим ли мы из негибких, окаменелых, односторонних понятий, которые ограничивают мышление и восприятие предметов, или из понятий, которые сами являются духом и жизнью, понятий самого современного, всеобъемлющего, всепроникающего характера, то есть из понятий, которые не являются мертвыми, отделенными от деятельности мышления неизменными продуктами, а продуктивными силами самого философского духа, постоянно воспроизводящими себя в каждом новом и особом предмете, и именно потому, что они как раз обладают характером подлинно общим, абсолютно гибким, способным принять любую форму, они обозначают каждый предмет его собственным настоящим именем. Гегель в своей истории философии исходит как раз из таких понятий, которые, несмотря на свою всеобщность, являются именами собственными, которые приближают объект к нам, отождествляют его с нами и нашим познанием, ни в коей мере не лишая его объективности, самостоятельности и особенности. Он вводит нас в великий храм греческой философии не как ученый библиотекарь, умудренный опытом современный критикан искусства, или ограниченный портье, или пономарь, а как человек, истинно сведущий в искусстве и архитектуре, и великолепие этой философий из предмета собственного восторга делает наглядным для нас.

Поэтому только тот, кто имеет к философии истинный и неиспорченный вкус и обладает способностью воспринимать идеи спекулятивного историографа, не уподобляясь при этом некоему Каспару Гаузеру 4, который, даже когда ему преподносили самый прекрасный цветок для рассмотрения, фиксировал свое внимание только на маленьких черных жучках, случайно здесь оказавшихся, или на других мерзких, по его мнению, деталях, не относящихся к цветку, - только тот получит из этой историй столько же знания, сколько и удовольствия, не давая погибнуть для себя прекрасному общему впечатлению из-за восприятия отдельных шероховатостей, неясностей и формализма в языке и изложении.

Рассматривая такое классическое произведение, рецензент считает своей обязанностью описать основную идею и ход развития последнего, не делая окончательного заключения, а давая суммарный обзор, который, правда, из-за краткости будет тем поверхностнее, чем глубже и богаче его предмет.

История философии отнюдь не является историей случайных субъективных мыслей, то есть историей отдельных мнений. Если скользить по её поверхности, то она, кажется, сама дает нам основание для подобного предположения, не предоставляя ничего, кроме смены различных систем, в то время как истина едина и неизменна. Однако истина не является единой в смысле абстрактного единства, то есть она не простая мысль, которой противостоит различие; она является духом, жизнью, самоопределяющим и различающим единством, то есть конкретной идеей. Различие систем имеет свое основание в самой идее истины; история философии является не чем иным, как временной экспозицией различных определений, которые вместе составляют содержание самой истины. Истинная, объективная категория, в которой она должна рассматриваться, есть идея развития. Она является сама по себе разумным, необходимым процессом, непрерывно продолжающимся актом познания истины; различные философские системы есть понятия, определяемые идеей, необходимые образы её: необходимые не во внешнем смысле, когда основателя какой-либо системы побуждают идеи его предшественников и, таким образом, одна система обусловливается другой, необходимые в наивысшем смысле, когда мысль, составляющая принцип системы, выражает определение абсолютной идеи, самое истину, существенную реальность, которая поэтому в ряде развития должна была сама по себе появиться в качестве самостоятельной философской системы. История философии поэтому имеет дело не с прошедшим, а с настоящим, сегодня ещё живущим. С каждой философской системой исчезает не сам принцип, а только то, чем этот принцип стремится быть:

абсолютным определением, целым определением абсолютного. Более поздняя и более содержательная философская система всегда содержит в себе самые существенные определения принципов предшествующих систем. Изучение истории философии является поэтому изучением самой философии. История философии является системой. Кто её по-настоящему поймет и отдифференцирует от формы преходящего и внешних условий истории, тот увидит саму абсолютную идею, как она развивается внутри самой себя, в элементе чистого мышления.

Хотя сам по себе процесс развития истории философии является необходимым, независимым от внешних условий процессом развития идей и хотя история философии сама есть не что иное, как преходящее развертывание вечных, внутренних самоопределений или различий абсолютной идеи, однако одновременно она находится в неразрывной связи с мировой историей. Философия отличается от остальных образов духа только тем, что она понимает истинное, абсолютное как мысль или в форме мысли. Тот же дух и содержание, которое выражается и представляется наглядно в элементе мышления как философия одного народа, содержится и выражается также в религии, искусстве, политическом состоянии, но в форме фантазии, представления, чувственности вообще. Отношение философии к остальным образам духа и наоборот нужно поэтому мыслить себе, руководствуясь не пустым представлением влияния, а, напротив, категорией единства. "Мыслящее постижение идеи есть вместе с тем поступательное движение, наполненное целостно развитою действительностью, такое поступательное движение, которое имеет место не в мышлении индивидуума, воплощается не в некотором единичном сознании, а выступает перед нами всеобщим духом, воплощающимся во всем богатстве своих форм во всемирной истории. В этом процессе развития случается поэтому, что одна форма, одна ступень идеи осознается одним народом, так что данный народ и данное время выражают лишь данную форму, в пределах которой этот народ строит свой мир и совершенствует свое состояние; более же высокая ступень появляется, напротив того, спустя много веков у другого народа" (т. I, стр. 47). "Но каждая система философии именно потому, что она отображает особенную ступень развития, принадлежит своей эпохе и разделяет с нею ограниченность" (стр. 59).

Внешнее происхождение философии не является поэтому независимым от времени и места. Аристотель говорит, что философствовать начали лишь после того, как предварительно позаботились об удовлетворении необходимых жизненных потребностей. Однако имеется потребность не только физическая, но и политическая и потребности другого рода. Подлинная философия, философия, взятая в строгом смысле слова, начинается поэтому, по Гегелю, не на Востоке, хотя именно там достаточно философствовали и там находят массу философских школ. Философия начинается только там, где есть личная и политическая свобода, где субъект относит себя к объективной воле, которую он познает как свою собственную волю, к субстанции, к общему вообще таким образом, что он в единстве с ней получает свое Я, свое самосознание. А это имеет место не на Востоке, где высшей целью является бессознательное погружение в субстанцию, а только в греческом и германском мире. Греческая и германская философия и являются поэтому двумя главными формами философии5.

Но прежде чем излагать ход развития греческой философии, следует отметить, что Гегель внимательно прослеживает только наиболее существенные определения понятия философской системы и поэтому проходит мимо или упоминает только вскользь рассматриваемые при более детальном или более научном, чем философском, изложении истории модификации, которые обнаружились в дальнейшем, например в ионийской школе Диогена Аполлонийского, о котором, как известно, сохранил фрагменты Симпликий, и Архелая.6, о котором мы, правда, почти ничего не знаем. Гегель с полным основанием признает бытие понятия только с момента, когда оно выступает свободно для себя и ставится во главу одной системы как её характерный принцип; так, он приписывает понятие деятельности, определяющей себя к целям, понятие духа, сначала Анаксагору, хотя подобные мысли встречались уже во взглядах Гераклита, Ксенофана и Анаксимена.

Начало философии ограниченное. Мышление ещё не свободно от того, от чего оно абстрагирует, оно ещё в плену непосредственного, чувственного созерцания. На этой стадии находится ионийская школа. Её философское величие состоит в том, что она свела пестроту чувственного многообразия вещей к простому, поднялась через многообразие взгляда к единству мысли.

Но единство, сущность, общее она сама ещё понимала как особенное, в виде чувственной определенности:

Фалес в виде воды, Анаксимен в виде воздуха, Анаксимандр, хотя и не связывая его с определенным качеством, но все же ещё как нечто материальное или как материю вообще. Следующим необходимым шагом прогресса было освобождение мышления от рамок материального субстрата. Это осуществляет Пифагор, превратив число в сущность вещей. Число не является материальным, как вода, воздух, оно является чем-то внутренним, идеальным. Но число остается пока все же чувственно-нечувственным и не является ещё понятием или самой мыслью. Уже Платон, Аристотель и неоплатоники правильно характеризовали число как нечто стоящее посредине между чувственным и мыслью. Поэтому элеатская школа со своей возвышенной идеей чистого, простого, повсюду себе равного, неделимого бытия вводит нас на почве мысли в элемент науки. С нее начинается диалектика, которая у Зенона достигает кульминационного пункта. Мышление утверждает свою силу и энергию - то, для чего оно теперь расцвело, состоит в отрицании чувственного бытия, в доказательстве, что оно как противоречащее самому себе исчезает перед реальностью абсолютного единства, бытия, мысли. Диалектика у элеатов, однако, есть только движение, которое происходит в мыслящем субъекте, вне объекта; в действительности же она является необходимостью, которая вытекает из самого предмета, бытия, как они его понимали, отрицанием самого чувственного определенного бытия. Диалектика как движение через противопоставление, как отрицание определенного конечного бытия в его определенности должна поэтому пониматься как сам объективный процесс. Гераклит превратил неизменное бытие элеатов в реку становления. Поэтому только у него появляется идея спекулятивной философии, поскольку он противоречия в форме бытия и небытия воспринимал в их единстве, утверждая, что сущность вещей - это не остающееся похожим на себя бытие, а изменение, становление. Эмпедокл, который сам по себе с точки зрения философии представляет незначительный интерес, склонен, хотя и является италийцем, больше к физическому взгляду на вещи. И он понимал противоположные принципы, называя их враждой и дружбой, как сущность вещей и выдвинул идею единства противоположного, по в неуклюжей, не соответствующей мысли форме, в представлении смешения. Однако одновременно у него более определенно, чем в ранних системах, проявляется понятие деления и различия, но только у Левкиппа и Демокрита в форме мысли об атомах и пустоте, в которой они находятся, это понятие становится полной реальностью. Атом является не чувственным, а простым бескачественным бытием элеатов, но к нему присоединяется теперь понятие различия, отрицательности. Непрерывное единое элеатов становится теперь прерывным единым, единством множества, для себя бытием. Пустота является не чем иным, как чувственным представлением о бытии врозь, о различии атомов друг от друга:

Поэтому неправильно, когда Теннеманн (это также отчетливо подчеркивает Гегель) без всякого колебания противопоставляет философии элеатов как интеллектуальной системе атомистику как эмпирию или материализм. Ибо атом не является предметом эмпирии, а только предметом мышления; мнение, что он невидим в силу своей чрезвычайной малости, является чувственным, грубым представлением. У Секста Эмпирика категорически утверждается (места, которые, впрочем, приводит сам Теннеманн, не делая из них, однако, категорических выводов), что Демокрит уничтожает реальность чувственных восприятии, что у него не чувство, а только мысль воспринимает действительное, реальное, что только познание посредством мышления является мерой истинного. Протяженность, форма и величина являются во всяком случае примитивными формами, в которых атом становится объектом чувства; но его подлинное предназначение, его неделимость есть только объект мышления. Впрочем, величина, фигура сами являются лишь математическими свойствами, определяемыми мыслью. Во всяком случае тело в этой системе реально; однако сам атом, сущность тела, есть не что иное, как мысль, приданная вещи, продукт разума. Атомисты сделали значительный шаг вперед по сравнению с элеатами уже тем, что, рассматривали как бытие, так и небытие (отрицание вообще) как реальное; первое под чувственной формой заполненного, последнее под формой пустоты, однако сознавая их чистые определения мысли и называя категорически вслед за Аристотелем ("Metaphys". "Метафизика", I, 4) заполненное бытием, пустоту небытием.

Предшествующие философские системы возвышались до определенных мыслей, но ещё не до мысли, как таковой: до определений разума, но не до сущности самого разума. Бытие элеатов, становление Гераклита, единство, или для себя бытие, атомистов не являются для чувств чем-то предметным; это мысли, само собой разумеется, не субъективные, а сами по себе существующие, абсолютные мысли, сверхчувственные сущности. Однако в них мысль, только будучи определенной в форме вещи или сущности, становится принципом. Определения мысли хотя и являются не чувственными, как определения ионийской школы, а чисто мысленными и представляют собой определения сущности, единой с разумом; но пока ещё мысль как мысль не превратилась в принцип. Этот недостаток устранил Анаксагор. Только у него мысль, как таковая, осознает себя. Он сделал сам ум принципом вещей, но ум примерно в том смысле, в каком мы говорим о видах, порядке, внутренней целесообразности, об уме в природе, поэтому он точно не различал ум и душу. Однако Анаксагор понимает ум все ещё совсем абстрактно, поэтому он не мог вывести из него определенное, особенное, что ставили ему в упрек уже древние, например Платон. Дальнейшее развитие философии состоит поэтому не в чем ином, как в более точном определении и развитии принципа ума Анаксагора, который отныне становится всеобщей основой. Анаксагор понимал ум неопределенно, только как причину мира; отныне задачей философии стало познать его как свою сущность. Для философии открывается новое начало, новая эпоха. Кажущаяся мудрость софистов символизирует это начало, образует переход от ранних периодов философии к новому периоду.

Когда мысль свободна от определенности объективности (или, точнее, от формы вещи), она как мысль возводится в принцип вещей, мышление становится теперь предметом мышления, дух не является больше сознанием о мыслимом как объекте, а представляет собой сознание только об объекте как мыслимом, самосознание, он относится к объекту как к равному себе, как к самому себе, предмет является только объектом его сознания, как данный и опосредованный самосознанием. Следствием этого является то, что теперь и мыслящий субъект, человек, направленный и углубленный в себя самого, осознающий и уверенный в своей существенности и реальности, рассматривает субъективность как форму абсолютного. Самосознание мысли, где она не определила ещё себя существенным содержанием и является только формальной силой и деятельностью субъективности, уверенной в своей реальности, проявляется сначала просто в виде отрицательной силы, растворяющей все объективное, определенное в ничто; а отправным пунктом, из которого исходит это разрушение, является только субъект в его эмпирическом бытии, ибо мышление ещё чисто формально, не наполнено определенным содержанием. На этой ступени находятся софисты, растворяющие в противоречиях все определенные принципы и истины, которые считаются абсолютными для мыслящего и рефлексирующего сознания, и, как, в частности, Протагор, делающие критерием реальности человека с его представлениями, восприятиями и склонностями.

Великое и истинное, содержащееся в основе софистики, состоит в том, что она рассматривает субъективность как критерий объективности; согласно софистике, объект лишь как существующий для сознания, как отношение бытия к сознанию является существенной категорией. Неправильным в софистике было то, что она делала критерием существующего или несуществующего не саму подлинную объективную субъективность, не в себе и для себя сущее, а относительное сознание, не всеобщую природу человека как мыслящего существа, а отдельный субъект.

Сократ действительно явился тем мыслителем, который в хаотической путанице софистики отделил истинное от неистинного, свет от темноты. Почва, на которой он стоит, у него с софистами общая. И его принципом является отрицательная власть субъективного, не обусловленная никаким внешним объектом, свободная от ограниченного и определенного, которые считаются прочной реальностью непосредственного сознания; чело век также у него относится только к самому себе; он также, по его мнению, имеет критерий реальности в себе самом. Однако Сократ значительно отличается от софистов тем, что для него таким критерием является не отдельное, а всеобщее сознание, сознание истинного и доброго, что он определяет разумную, абсолютную цель, содержание, хотя и продиктованное мышлением, но тем не менее сущее в себе и для себя, устойчивое, субстанциальное добро, как сущность субъективности.

Добро кроме недостатка в определенности, из которого вышли различные сократовские школы, пытавшиеся трактовать его конкретнее: мегарики - как простое, само себе равное, идентичное, циники - как отсутствие потребности и независимость, киренаики - как удовольствие, опосредованное мышлением, духовным образованием, - имеет у Сократа ещё и тот недостаток, что оно понимается только в ограниченном смысле, в значении практически доброго. Этот недостаток устранил Платон. Он понял идею добра не просто в её отношении к человеку, в качестве цели его жизни, а как в себе и для себя сущее, как общую цель и понятие Вселенной и, таким образом, возвысил принцип Сократа, бывший у него ещё субъективным знанием, идентичным с его личностью, до науки. Для Сократа, как и для Платона, лишь добро является действительным, но не в смысле просто морального добра, а в более высоком, общем, спекулятивном смысле: как истинное, вечное, неизменное, общее, существенное, вообще в себе и для себя сущее во всех вещах и сущностях. Ибо для него действительным, реальным бытием является не непосредственное, чувственное, обладающее теми или иными качествами в зависимости от свойств отдельного субъекта, изменяющееся бытие, а бытие всеобщее, сущее в себе и для себя, бытие как предмет общечеловеческой деятельности, предмет чистого мышления. Это общее, интеллектуальное бытие, которое только и является предметом философии, есть то, что Платон называет идеей. Идея не есть формальная общность, как, например, абстрактное свойство, которое рассудок выводит из чувственного как реального и фиксирует для себя;

она не есть субъективная мысль или идеал, который находится только в нашем рассудке по ту сторону действительного мира, а также не прообраз, который стоит над вещами как внеземная сущность. Идея - это само действительное, но такое, каким оно предстает как мысль, каким оно предстает в своей истине. Все же в платоновской философии остается ещё пропасть между действительным, каким является идея, общее, и действительным, каким является единичное, чувственно действительное, отсюда уже вызвавшая достаточно нареканий со стороны Аристотеля трудность, как идея, виды относятся к отдельным вещам и последние принимают в них участие. Платоновской идее не хватает силы сделать себя определенной, недостает момента деятельности, осуществляющей саму себя.

Этим Аристотель отличается от Платона. Добро, всеобщее, идея хотя и является у него, как и у Платона, объектом философии, однако идею он понимает как индивидуализирующуюся энергию и жизненность, как цель, реализующую саму себя. Аристотель, подчеркивая общее как устойчивое, остающееся тождественным себе, в противоположность принципу простого изменения, выступает против Гераклита; в то же время, придерживаясь деятельности, принципа самоопределения, он выступает также и против Платона и пифагорейцев. "Двумя главными формами у Аристотеля являются поэтому динамика, возможность (материя, в себе бытие, задаток, способность) и действительность, энергия, или энтелехия, то есть форма, деятельность (принцип индивидуации). Поэтому абсолютной субстанцией является та, которая в своей возможности содержит действительность, сущностью которой является сама деятельность... В то время как у Платона утвердительный принцип, идея, есть лишь абстрактно-тождественное с собой, преобладающее, Аристотель прибавил к нему четко выраженный момент отрицательности, но не как изменение (как у Гераклита) и не как ничто, а как различение, определение" (стр. 322). Философия Аристотеля является поэтому не чем иным, как эмпиризмом, противопоставленным платонизму. Это мнение основывается, с одной стороны, на манере изложения Аристотеля, с другой стороны, главным образом на его пресловутом сравнении души с чистой доской и воском. Манера изложения Аристотеля является во всяком случае эмпирической; она состоит в перечислении по порядку и анализе всей массы представлений, имеющихся о предмете, без логического продолжения и связи. Но он объединяет представления в понятие и становится, таким образом, глубоко спекулятивным. В силу этого даже эмпиризм Аристотеля носит спекулятивный характер, когда он рассматривает в предмете все моменты и связи и тем самым поднимает эмпиризм до целокупности. "Эмпирическое в его синтезе является спекулятивным понятием". Что же касается сравнения души с воском, то это лишь грубая ошибка, исходя из которой судили об эмпиризме Аристотеля. А именно: применяли данный образ во всем объеме, целиком и полностью к духовному и при этом не усматривали существенного различия между воском и душой. На воске остается отпечаток внешней фигуры перстня, который отнюдь не есть нечто единосущее с воском. Душа, наоборот, принимает форму (вещей, объектов) "в субстанции души, ассимилирует их, и именно таким образом, что в ней самой является в известной степени все воспринятое" (стр. 280). "Душа не есть пассивный воск. После того как воспринимающее выстрадано, восприятие также является активностью души, оно устраняет пассивность, становится одновременно свободной от него". Аристотель говорит: "Дух сохраняет себя против материи, он ограждается от нее, но по-другому, чем от химического, то есть он держит материальное в стороне от себя, отвращается от него и относится только к форме".

Платон и Аристотель возвысили философию до науки, но все ещё не до системы, по крайней мере в строгом смысле слова. Высший спекулятивный принцип Аристотеля, мыслящий себя дух (единство субъективного и объективного, говоря современным языком), находится сам как особенное около особенного, которое познается независимо от себя самого. Теперь поэтому наступает потребность систематизации, потребность последовательного проведения общего принципа через особенное. Стоицизм и эпикуреизм (если их рассматривать

не с этической или практической, а с научной стороны) возникли из этой потребности. Но оба они исходят только из ограниченности принципов разума: первый - из формального, общего, абстрактного мышления, последний-из особого, из ощущения. Поэтому здесь может идти речь не о реальной, подлинной дедукции, а только о формальном применении общего к особенному. Обе являются догматичными системами. Им поэтому противостоит с необходимостью, как отрицание их ограниченности, скептицизм, который, как исчезновение всякой определенной истины, доводит как раз дух до сознания бесконечной истины и образует, таким образом, внутренний переход к интеллектуальному миру александрийской философии.

КРИТИКА "АНТИ-ГЕГЕЛЯ"

Философские системы издавна подвергались критике двух видов: критике, основанной на правильном понимании, и критике, исходящей из понимания превратного. Опровержение, характерное для критики, основанной на правильном понимании критикуемой системы, состоит либо в том, что то понятие, которое составляет принцип данной системы и существует в ней как абсолютное, исключительное, единственно истинное, раскрывается только как определенное понятие и тем самым выявляется реальность противоположного ему понятия (так Платон в своем "Софисте"1 опроверг Парменида тем, что в понятии, различия, показал реальность понятия; либо в том, что в принципе, который претендует на полноту, доказывается отсутствие какого-нибудь существенного момента (так, Аристотель упрекал ранних натурфилософов2 в том, что среди их принципов отсутствует движение); либо в том, что то значение, место и объем, которые придаются основному понятию какой-либо системы в его действительном развитии, признаются находящимися в противоречии с тем значением, какое это понятие имеет само по себе, в идее системы (так Спиноза и Мальбранш частью прямо, частью косвенно опровергли и вместе с тем развили взгляды Декарта, предоставив полный простор для неограниченного господства и развития божественной субстанции, загнанной в тупик и ограниченной у Декарта двумя конечными субстанциями - духом и материей); либо в показе того, что результаты применения принципа отстают от требований, которые он сам себе предъявляет, и потому сам принцип недостаточен для реализации идеи науки (так Гегель критиковал Фихте); либо в доказательстве того, что предел, который та или иная философия принимает за объективный, непреодолимый, сам заставляет искать выход из себя, ибо он есть лишь собственный предел данной философии (так Фихте критиковал Канта).

Философские системы не какие-либо тезисы, выдвигаемые индивидуумом по собственному усмотрению, опровержение которых возможно в том смысле, что опровергнутое растворяется в ничто, как чистая беспредметная ошибка или даже бессмыслица. Философские системы - необходимые, неизбежные точки зрения разума, такие точки зрения, в лице которых божественная истина однажды созерцает самое себя с явным удовлетворением, желая со всех - также и с противоположных - сторон дать себе чувственное доказательство того, что она повсюду является одной и той же истиной. Философские системы представляют собой существенные определения самой истины в том виде, как она в закономерной последовательности входит в сознание человечества, а именно так, что каждая система познает одно существенное определение истины, но это одно берет как целокупность всех её определений. Поэтому каждая философская система содержит в себе святыню, ускользающую от всех посягательств и нападок, имеет в себе абсолютно неопровержимое зерно. Этим зерном является её идея; то же, что обыкновенно выдвигают и оспаривают как основное и главное в системе, есть лишь её внешнее выражение, феномен.

Истинной критикой является поэтому лишь та, которая добирается до самой идеи философской системы принимает эту идею мерилом суждения о ней и на этой основе определяет, насколько философ, его воззрение способ выражения, изложение и развитие философии соответствуют или противоречат этой идее. Ложное недостатки той или иной системы такая критика прямо выводит из её положительного, истинного содержания. Такая критика, собственно, только высказывает то, что критикуемый философ сам хотел сказать или имел в мыслях, но для чего он или совсем не нашел, или нашел лишь очень неудачные образы и выражения, как это, например, больше всего бросается в глаза у Декарта; такая критика лишь голос собственной внутренней совести философа. И результат её вообще лишь тот, что определенная философия, с необходимостью принимаемая данным индивидуумом или определенной эпохой, которую она выражает, за род, за философию, как таковую, есть только один особый, частный, хотя и существенный, вид философии. Критика такого рода освобождает поэтому от какого-либо действительного предела человеческий разум, является новым вкладом в философию.

В противоположность этому та критика, которая основана на превратном понимании критикуемой философской системы, направлена не столько против отрицательных сторон той или иной системы, сколько против положительного в ней; такая критика нападает не на те стороны какой-либо философии, которые выражают её определенность, односторонность, конечное в ней, а именно на то, что является в ней философией. Критик не отличает здесь философию от философа; он не отождествляет себя с сущностью философа, не делает себя его вторым Я, чтобы в этом мистическом единении сущностей услышать голос идеи, недоступный восприятию извне, голос, одухотворявший и воодушевлявший философа при создании его труда. Такой критик постоянно имеет в мыслях иное, нежели его противник; он не в состоянии усвоить его идеи и, следовательно, не может согласовать их со своим рассудком; идеи критикуемой философской системы подобно атомам Эпикура движутся беспорядочно в пустом пространстве собственного Я такого критика, его понимание этих идей выступает как слепой случай, который как бы с помощью особых, внешне приделанных крючочков соединяет их в некое кажущееся целое. Единственно верный объективный масштаб - идея системы, её вездесущая душа, которая даже при величайших внутренних противоречиях все же придает системе в целом единство, - для него либо вовсе не является предметом рассмотрения, либо является таковым лишь в сделанной им самим плохой копии. Поэтому, находясь в сфере своего противника, он чувствует себя как бы перенесенным в чужую страну, где ему по необходимости псе кажется таким Удивительным и странным, что у него пропадает способность видеть и слышать, так что он и сам уже не знает, бодрствует он пли грозит во сне, и по временам, быть может, даже сомневается (конечно, лишь в краткие моменты просветления) в тождественности собственной личности и здравости своего рассудка. Благороднейшие, гармонически соединенные образы пляшут перед его изумленным взором в причудливейших переплетениях, как нелепые карикатурные фигуры; возвышеннейшие высказывания разума звучат для его ушей как лишенные смысла детские сказки. Если такой критик и находит в своей голове аналогичные этим философским идеям представления или понятия, то они служат ему точкой опоры лишь для того, чтобы с их помощью пригвоздить философа к кресту как человека, совершившего преступление против обычного человеческого рассудка. Ибо он знает эти понятия лишь в очень ограниченной мере и эту меру своего понимания считает законом их значимости; если же их значение выходит за узкие границы его понимания, он теряет их из виду; они растворяются для него в голубом тумане недосягаемого, как призраки, которые философ, однако, гипостазирует посредством какого-то тайного, до сих пор ещё не объясненного приема, как бы вторым видением, второй стороной своего разума. Так, тождество реального и идеального объясняли как гипотезу положения "А-А"; спинозовскую идею субстанции - как гипотезу логического понятия всеобщности или связи между причиной и следствием. Это объяснение подобно тому, как если бы какой-нибудь, естествоиспытатель из-за чрезмерной ограниченности своего опыта и знаний считал величину растений своей зоны абсолютной мерой, на этом основании отрицал бы существование мощного касторового дерева, каким мы встречаем его в Африке и Азии, и захотел бы объявить представление о нем гипостазированием преувеличенного представления о жалком кустике, каким касторовое растение является у нас.

К этой второй категории критики относится и сочинение Бахмана против Гегеля. Уже с самого начала своим возражением против учения Гегеля о тождестве религии и философии Бахман обнаруживает непонимание гегелевского определения понятия тождества. Иначе он не мог бы считать убедительным доводом против этого тождества пример людей, которые имеют религию, не философствуя. Пример этот сам по себе является негодным, ибо у людей, не имеющих философии, например у женщин, религия как раз и является их философией. Суть дела в том, что понятие тождества, согласно Гегелю, но только не исключает понятия различия, но, напротив, по существу включает его в себя; тождество не гасит свет рассудка, не отменяет различия; оно есть тождество лишь как тождество различий. Поэтому, когда Гегель утверждает тождество двух предметов, этим не сказано, будто между ними нет различия, будто они представляют собой безоговорочно одно и то же, будто они не могут выступать в мире как особые формы. Но понятие тождества в этом значении - одно из существеннейших, если не самое существенное понятие гегелевской философии, ибо оно является лишь формальным выражением абсолютной идеи этой философии, выражением того, что субстанция есть субъект, т. е., говоря популярно, что бог является по существу личностью, неким различающим себя внутри себя самого единством. Вот почему тот, кто не понимает или (что почти одно и то же) неправильно понимает это гегелевское понятие, уже заранее лишил свою критику всякого доверия.

Подобно тому как во времена величайшего упадка Римской империи римские судьи и адвокаты, слыша имена знаменитых ученых-законоведов, думали, как сообщает Аммиан 3, что речь идет о заморских рыбах и яствах, так и Бахман, встречая в предложениях Гегеля слова "тождество", "разум", "логика", всегда думает только, правда, не о чужестранных, а о самых обыкновенных отечественных продуктах собственных представлений, которые он частью имеет у себя в запасе, частью впервые создает из понятий своего противника, а потому естественно, что из этого конфликта между понятиями Гегеля и его собственными представлениями получается самая невероятная бессмыслица. Так, по гегелевской, точнее, по бахманско-гегелевской логике, сам бог "в своей вечной сущности до сотворения мира необходимым логическим процессом превращается в категорические и другие умозаключения, сам себя определяет, разделяет, судит, доказывает для того, чтобы в конце концов найти себя как абсолютную идею". Понимание это совсем в том стиле, в каком Спинозу упрекают за то, будто в его философии, поскольку, согласно Спинозе, все вещи существуют в самом боге, бог сам себя ест, переваривает

и выделяет в виде экскрементов.

При представлениях Бахмана о логике и разуме, который является, по его мнению, "особым направлением нашей духовной деятельности, нуждающимся для собственного развития в поддержке всех других её направлений, как и всего искусного аппарата, называемого нами нашим телом", как из бахманской, так и из гегелевской логики необходимо следует (в этом пункте обе логики удивительным образом совпадают и находят общий язык), что гегелевская логика вообще и значение, какое придает ей Гегель, представляется Бахману чем-то чисто фантастическим и эксцентричным. В идее тождества логики и метафизики Бахман не замечает ничего другого, кроме "волшебного блеска, легко подкупающего юность, и без того обычно стремящуюся ввысь". Надо сказать, что в данном случае Бахман все же вполне заслуживает прощения, так как эта идея вызывает затруднения даже в умах, понимающих Гегеля лучше Бахмана.

Для пояснения этой идеи скажем поэтому только

следующее: если законы мира не являются вместе с тем также и законами нашего мышления и, наоборот, если всеобщие и существенные формы, с помощью которых мы мыслим, не являются вместе с тем всеобщими и существенными формами самих вещей, то вообще невозможно никакое реальное познание, никакая метафизика. Но тогда мир есть какое-то абсолютное зияние, какая-то абсолютная пустота, абсолютная бессмыслица, и этой абсолютной бессмыслицей, этим существующим ничто, этим гнилым белым пятном оказывается и сам наш дух. Наш разум был бы в таком случае не более чем химерой,

измышлением какого-то абсолютного неразумия.

Однако что дает нам основание для такого предположения? Разве мы погружаемся в волны мирского моря только до сердца, по горло или даже только до пупа, а не наоборот, выше ушей? Разве наш дух, или самость, или как можно его ещё назвать есть какое-то ничто, находящееся вне мира и движущееся в ничто? Разве сотканное нашим мозгом не имеет внутренней связи с великой тканью Вселенной? Разве именно в глубине нашей субъективности мы не свободны от границ субъективности? И не является ли дух самой сокровенной глубиной Вселенной? Не находимся ли мы в каждом акте жизнедеятельности в один и тот же момент в себе самих и вместе с тем вне нас? Разве во внешнем мире мы не в себе самих, а в нашем внутреннем мире - в то же время не в реальном мире?

Если даже понимать мышление только как силу, и именно как какую-то особую силу, то оно все же является некоторой реальной, положительной, имманентной человеку субстанциальной силой; некоторой силой, благодаря которой человек только и является человеком, силой, которая не может в нем отсутствовать, без которой он перестает быть самим собой. Следовательно, мышление - сила, без которой нет и не может быть человека, ибо человеческое бытие есть бытие человека; сила, которая, таким образом, сама конституирует бытие человека, с которой его бытие существенно связано.

Итак, является ли наше бытие по отношению к миру, к природе, к объективности (или как ещё можно это назвать и понять) чем-то акцидентным, не есть ли оно, напротив, бытие, с необходимостью содержащееся в бытии природы и в её сущности? Не является ли, следовательно, мышление как сила, конституирующая наше бытие, силой кеакцидентной также и по отношению к бытию и сущности объективной действительности? Не есть ли это бытие в бытии? Является ли эта сила внемировой силой или, напротив, одной из сил, врожденных, имманентных самому миру? Разве не является мышление силой в такой же мере объективной, реальной, как и субъективной?

Разве мысль о том, что всеобщие существенные определения мышления (те определения, посредством которых мышление есть мышление) представляют собой в то же время и общие существенные определения вещей и что, следовательно, логические формы являются и то же время метафизическими определениями, выражающими и содержащими внутреннюю природу вещей,- разве это только иллюзорная мысль? Если логика не является в то же время и метафизикой, в таком случае, что бы мы ни делали, мы не могли бы прийти к метафизике. Тогда метафизика могла бы быть нам подарена разве только богом во сне?!

Не выражает ли, следовательно, идея единства логики и метафизики саму природу мышления, ибо она адекватна природе мышления? Не лежит ли эта идея в основе всякой глубокой философии? Не сделал ли Гегель лишь то, что вывел эту идею из неизвестности и, выразив словами, довел до нашего сознания? Не являются ли уже категории Аристотеля, в числе которых он сам называет пространство и время, определениями логическими, поскольку они есть утверждения, предикаменты, применяемые нами в мышлении и разговоре, но вместе с тем и определениями метафизическими, поскольку они касаются самих вещей, обозначают и выражают реальные их свойства?

Но если общие определения мышления есть в то же время реальные определения, не являются ли они в таком случае общими сами по себе? И не являются ли они в качестве всеобщих определений самих по себе более высокими по происхождению, чем мы сами и вещи вне нас? Не божественного ли они происхождения и сущности?

Однако не смешное ли это недоразумение - думать, что если логико-метафизические определения в их целокупности, в их абсолютности, короче, такие, какими они являются в их действительной сущности, будут превращены в определения божественной сущности, то они и такими, как их изображает философ, какими они вы ступают одно за другим в явлении, на бумаге, короче, в их конечности, разъединённости и обособленности (с необходимостью придаваемой им в научном изложении), тоже будут превращены в определения бога? Если мы превращаем моральные определения человека, взятые в их целокупности и абсолютности, в предикаты бога, бога же, взятого в определении абсолютного добра, в принцип морали, не смешно ли сделать отсюда заключение, что в таком случае добродетели также и в том виде, как они последовательно различаются и подробно определяются в компендиуме морали - добродетели целомудрия, умеренности, честности, бережливости, патриотизма, родительской любви и т. д. - превращены тем самым в предикаты бога?

Да уж лучше бы Бахман упрекнул Гегеля в том, что бог, согласно гегелевской логике, состоит из трех томов, в первом из которых 334, во втором 282 и в третьем 400 страниц, так что содержание бога составляет нетто 1016 страниц и, следовательно, бог впервые в своей жизни увидел свет в счастливый год 1813-й в Нюрнберге, у Шрага. Тогда, быть может, прямо через эту последовательность своих выводов Бахман пришел бы к осознанию нелепости своих представлений.

Поскольку уже в логике Бахмана - Гегеля или Гегеля - Бахмана (где скорее всего можно было ожидать чего-либо серьезного) происходят такие дикие вещи, что бог превращается в различные силлогизмы, нас не должно удивить, когда из его философии духа (область, где издавна принято ломать голову) мы узнаем, что бог стал самим собой, только пройдя через природу и различные ступени преобразования, что Гегель (respect. читай: Бахман - Гегель) "не только сын бога", но сам святой дух; что бог не пришел бы к полному самосознанию, если бы он не превратился в философа Гегеля.

Если бы Бахман понял логику Гегеля, овладел понятием его метода (понятием важнейшим, необходимейшим для правильного распознания Гегеля и суждения о нем, поскольку именно логика чаще всего дает повод к величайшим недоразумениям), он не мог бы взвалить на Гегеля такого преступления против всевышнего бога, какое содержит этот упрек. Именно по Гегелю, действительно первоначальное не может находиться в начале пути науки. То, что является первым, должно доказать себя в качестве первого.

Но это первое, исходное может доказать себя, как таковое, лишь тогда, когда представит себя как основу, причину, с которой все должно быть приведено в связь и к которой все должно быть отнесено, чтобы быть познанным в своей истинности. Поэтому только с помощью науки выясняется, что действительно является первым. То, к чему я прихожу в конце, за пределы чего я не могу уже больше выйти, то, чего я не могу свести к чему-то другому, более высокому как к его причине, только это последнее, это нерастворимое есть действительно

первое.