Часть 1.

Гоббс Т.

Основ философии. 1646.

Часть 3. О гражданине

Гоббс Т. Сочинения в 2 т. Т.1. М. Мысль, 1989.- 622с.- (Филос.насл. Т.107.)- С.270-506.

Нумерация в конце страницы.

ОСНОВ ФИЛОСОФИИ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

О ГРАЖДАНИНЕ

Его высокопревосходительству Вильяму,

графу Девонширскому,

моему высокочтимому господину1 .

Высокочтимый господин! Римский народ, помня о Тарквиниях и уважая свое государство, ненавидел царей и устами цензора Марка Катона утверждал, что цари - из породы хищных зверей. Ну а сам-то римский народ, кото­рый разорил чуть ли не весь мир с помощью всех этих Аф­риканских, Азиатских, Македонских, Ахейских и прочих полководцев, получивших свои титулы от имени ограблен­ных народов, разве сам он не был ужаснейшим чудовищем? Поэтому столь же мудро, как и Катон, сказал Понтий Телезин, который во время сражения с Суллой у Коллинских ворот, объезжая ряды своего войска и призывая разрушить и уничтожить сам Рим, воскликнул: «Никогда не переве­дутся истребляющие свободу Италии волки, если не выру­бить лес, в котором они всегда укрываются». Конечно, пра­вильны оба утверждения: и человек человеку Бог, и чело­век человеку волк. Первое - в том случае, если речь идет об отношениях между собою сограждан, второе - когда речь идет об отношениях между государствами. В первом случае благодаря справедливости, доброте и прочим мир­ным добродетелям человек возвышается до подобия Божия, во втором - из-за злых и дурных людей даже людям поря­дочным, если они хотят сохранить свое существование, приходится прибегать к добродетелям военным - к силе и хитрости, то есть к звериной жестокости. И хотя люди обычно ставят ее в упрек друг другу, в силу врожденной им привычки, видя собственные дела свои в другом и, как в зеркале, принимая правое за левое, а левое за правое, одна­ко естественное право исходя из необходимости самосохра­нения личности не позволяет считать это пороком.

Иные, пожалуй, могут удивиться, как это на Катона, человека столь выдающейся мудрости, до такой степени смогла подействовать ненависть, что он уступил аффекту и, пренебрегая требованиями разума, не признавал справед­ливым для царей то, что он считал таковым для народа. Но я уже давно пришел к тому убеждению, что необычная мысль никогда не нравилась толпе, да к тому же и муд-

271

рость, превышающая некий посредственный уровень обычно не вызывает сочувствия, потому что либо ее не пони­мают, либо если и понимают, то снижают до своего уровня. Деяния и высказывания греков и римлян сделались знаме­нитыми и стали достоянием истории благодаря не разуму, а мощи и иной раз даже благодаря тому самому волчьему зверству, в котором они взаимно упрекают друг друга, а уж история вместе с общественными деяниями пронесла через века имена самих деятелей, кто бы они ни были. Истинная мудрость есть не что иное, как познание истины в любом предмете. Поскольку же она вытекает из памяти о вещах благодаря определенным и точным наименованиям, она представляет собой результат не внезапного мощного поры­ва души, а подлинного разума, то есть философии. Именно через нее открывается путь от созерцания отдельных пред­метов к общим понятиям. И эта философия делится на столько же ветвей, сколько существует родов вещей, кото­рые могут быть доступными человеческому разуму, и каж­дая из этих ветвей получает различное наименование в за­висимости от различия изучаемых ею предметов. Наука, изучающая формы, называется геометрией, наука о движе­нии - физикой, наука о естественном праве называется философией морали, тогда как вся наука в целом является философией, подобно тому как море в одном случае назы­вается Британским, в другом - Атлантическим, в треть­ем - Индийским, в зависимости от наименования тех зе­мель, которые оно омывает, в целом же это океан. Что каса­ется геометров, то они превосходно справляются со своим делом. Ведь вся та польза, которую приносят людям в жиз­ни наблюдение за звездами, описание и изображение зе­мель, счет времени, дальние плавания, все, что есть пре­красного в зданиях, вся мощь укреплений, все удивитель­ное в машинах, наконец, все то, что отличает наше время от древнего варварства,- почти всем этим люди обязаны геометрии. Да и всем тем, чем мы обязаны физике, сама физика обязана той же геометрии. И если бы философы, трактующие вопросы морали, достигли подобных успехов в своей деятельности, вряд ли человеческое усердие смогло бы что-нибудь прибавить еще к тому, чтобы сделать жизнь счастливой. Ведь если бы мотивы человеческих поступков были познаны столь же точно, как отношения величин в геометрических фигурах, то честолюбие и корыстолюбие, чье могущество опирается на ложные представления толпы о праве и несправедливости, оказались бы безоружными, и человеческий род наслаждался бы столь прочным миром,

272

что единственным поводом для борьбы мог бы оказаться лишь недостаток территории из-за постоянного увеличения численности людей. А теперь же беспрерывно ведущаяся и мечами и перьями война, то же, что и прежде, невежество в естественных законах и праве, философские учения, по­могающие каждой из противоборствующих сторон обосно­вать собственную правоту, одно и то же действие, восхва­ляемое одними и порицаемое другими, люди, одобряющие сегодня то, что в другое время они же и порицают, и подхо­дящие с разными мерками к себе и другим,- все это явля­ется очевиднейшими доказательствами, что все написанное до сих пор философами, трактующими вопросы морали, не принесло ни малейшей пользы для познания истины; они предпочитали не просвещать умы, а подтверждать изящ­ной и приятной для слуха речью ни на чем не основанные предположения. С этой частью философии случилось нечто схожее с тем, что происходит на общественных дорогах. Все ходят по ним, путешествуют туда и сюда, гуляют и раз­влекаются, но ничего на них не сеют. Мне представляется единственное объяснение этому: никто из тех, кто обращал­ся к рассмотрению этого предмета, не сформулировал соот­ветствующий принцип изложения. Ведь мы не можем про­извольно положить начало нашему изучению предмета, как произвольно можно выбрать любую точку круга. В самом мраке сомнения берет начало некая нить рассуждения, по­степенно выводящая нас на яркий свет: именно здесь лежит исходный пункт изложения (docendi), отсюда, огляды­ваясь на пройденный путь, следует обрести свет, который развеет сомнения. Следовательно, всякий раз, как писатель опускает эту нить по неопытности или в нетерпении обры­вает ее, он описывает путь своих заблуждений, а не позна­ния. А посему, коль скоро я обратил свои устремления на исследование естественной справедливости, само это сло­во - справедливость, обозначающее твердое желание воз­давать каждому свое, напомнило мне, что прежде всего сле­дует понять, почему каждый стремится скорее назвать ка­кую-то вещь своей, чем отдать ее другому. А поскольку было ясно, что происходит это не по природе, а в силу согла­шения между людьми (ибо все, что природа дала им, люди уже распределили между собой), то отсюда я приходил к другому вопросу, а именно: ради чего и в силу какой необ­ходимости люди, несмотря на то что все принадлежало всем, предпочли тем не менее обладать каждый своей собственностью. И я увидел, что за общей собственностью на вещи неизбежно последует война, а за ней и всевозможные

273

несчастья, потому что люди начнут силою бороться между собой за возможность пользоваться ими. Но по природе все стремятся избежать этого. Таким образом, я обнаружил два самых бесспорных требования человеческой природы: естественную потребность (cupiditas naturalis), в силу ко­торой каждый домогается для себя права собственности на вещи, находящиеся в общем пользовании, и естественный разум, в силу которого каждый стремится избежать насиль­ственной смерти как величайшего из природных несчастий. Мне кажется, что в этом скромном труде я, исходя из этих принципов, с наивозможной ясностью и последователь­ностью показал необходимость соблюдения верности дого­ворам, а также вытекающие отсюда основы нравственной добродетели и обязанностей гражданина. Что касается раз­дела о Царстве Божием, то он был введен с тою целью, дабы не показалось, что существуют какие-то противоречия меж­ду естественными велениями Бога и законом, изложенным в Священном писании. В ходе всего изложения я самым тщательным образом прилагал все усилия к тому, чтобы ничего не сказать о гражданских законах какого бы то ни было народа, то есть старался не приближаться к берегам, опасным из-за подводных скал и бушующих ныне бурь. Я знаю, сколько труда и усилия потратил я на исследование истины, но я не знаю, чего мне удалось достигнуть: ведь мы все переоцениваем наши открытия, ибо мы пристрастны к себе. Поэтому я предлагаю эту книжку скорее на твой суд, чем на твое одобрение. Ибо я по опыту знаю с несомнен­ностью, что твое одобрение определяется не славой автора, не новизной мысли, не красотой слога, но надежностью оснований. Если книга понравится тебе, то есть если ока­жется сильной, полезной, небанальной, только тогда я с почтением посвящу ее тебе, превосходнейший муж, «моя честь и прибежище», если же я заблуждался, ты по край­ней мере будешь иметь во мне свидетеля благодарности, ибо я хотел использовать предоставленный мне твоими щедротами досуг, с тем чтобы заслужить твою благосклон­ность. Да хранит тебя, столь замечательного гражданина, в сем бренном пристанище всемогущий и всеблагой Гос­подь, да пребудешь ты в нем сколь возможно доле, а по за­вершении сей жизни да увенчает он тебя славою града не­бесного.

Твоего превосходительства нижайший раб

Томас Гоббс.

Париж, 1 ноября 1646 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ

К ЧИТАТЕЛЯМ

Все, что, по-видимому, способно наилучшим образом возбудить внимание читателя: важность и полезность рас­сматриваемого предмета, правильный метод изложения, достойная причина и достойная цель сочинения, наконец, скромность самого сочинителя - все это я обещаю вам, чи­татели, и уже в этом месте нашей книги даю вам возмож­ность как бы заранее взглянуть собственными глазами на ее содержание. В этой книжке излагаются обязанности лю­дей, сначала просто как людей, затем - как граждан и, на­конец,- как христиан. Эти обязанности заключают в себе как основы естественного и международного права, про­исхождение и сущность, так и, насколько допускает характер нашего сочинения, сущность христианской ре­лигии.

Впрочем, этого рода знания, за исключением того, что касается христианской религии, древнейшие мудрецы счи­тали нужным передать потомкам, лишь разукрасив стиха­ми, прикрыв аллегориями как некую прекраснейшую и священную тайну власти, дабы не осквернять ее словами непосвященных. А между тем одни философы изучали с пользою для человеческого рода формы и движение вещей, другие - причины и природу вещей, не нанося по крайней мере этим вреда человечеству. В последующие времена, как известно, этой гражданской наукой (scientia Civilis) первым заинтересовался Сократ, когда она еще только зарождалась и лишь частично, как бы сквозь облака, просвечивала в уп­равлении государством, и так отдался ей, что, оставив все прочие разделы философии, только ее одну почитал достой­ной своего таланта. А за ним обратились к ней Платон, Аристотель, Цицерон и прочие философы, как греческие, так и латинские, и вот уже не только все философы во всем мире, но и просто досужие люди стали заниматься ею и продолжают до сих пор, полагая ее легкой, не требующей «каких усилий, без всякого труда доступной любому не-

275

подготовленному уму. О высоком авторитете этой науки особенно свидетельствует то, что люди, полагающие себя опытными в ней, или те, кто по положению своему должен бы быть таковым, до такой степени довольны из-за этого сами собой, что совершенно спокойно соглашаются зани­мающихся другими науками и признавать и называть та­лантливыми, учеными, образованными и т. д., но только не мудрецами, полагая, что этого имени заслуживают лишь они одни за свое превосходство в знании гражданской нау­ки. Но оценивать ли значение науки авторитетом тех, кто ею занимается, или числом авторов, пишущих о ней, или, следуя суждению мудрых людей, из всех наук наиболее уважаемой, конечно, оказывается та, которая важна для государей и других людей, управляющих родом человече­ским; даже в своем ложном обличье она доставляет удо­вольствие чуть ли не всем людям, и самые выдающиеся философские умы посвящают себя преимущественно ей. Пользу этой науки, но изложенной корректно, то есть вы­водимой с очевидной необходимостью из правильных принципов, мы лучше всех поймем тогда, когда рассмот­рим, какие потери проистекают для рода человеческого из ее ложного понимания, сводящегося лишь к пустословию. Ведь в тех вопросах, которые мы изучаем только ради тре­нировки нашего ума, если и будет допущена какая-то ошиб­ка, она не опасна, и мы ничего не теряем в этом случае, кро­ме времени. Но в исследованиях, имеющих значение для жизни, не только заблуждение, но и неосведомленность неизбежно чреваты оскорблениями, ссорами, убийствами. Поэтому, сколь велики эти потери, столь же велика и поль­за от того, насколько правильно изложено учение об обя­занностях. Сколько царей, сколько просто порядочных лю­дей было убито из-за этого единственного заблуждения - имеет ли подданный право убить царя-тирана? А сколько людей погубило другое заблуждение - может ли быть верховный государь на известных основаниях лишен своей власти определенными людьми? А сколько людей унич­тожило ошибочное положение о том, что цари не стоят выше толпы, а являются слугами ее? Наконец, причиною скольких мятежей оказался тезис о том, что частные граж­дане имеют право судить, справедливы или нет повеления царей, и что они не только имеют право, но и обязаны об­суждать их до того, как они будут объявлены? Кроме того, в общераспространенной моральной философии (philosophia moralis) есть еще много других, не менее опасных поло­жений, перечислять которые нет необходимости. Я полагаю,

276

что древние, предвидя это, предпочли окутать науку о справедливости мифами, а не вести о ней споры и рассуж­дения. Ведь до того, как стали обсуждаться эти вопросы, государи не требовали себе верховной власти, а осуще­ствляли ее. Власть же свою они отстаивали не в спорах, а карая преступников и защищая честных людей. В свою очередь граждане искали меру справедливости не в раз­глагольствованиях частных лиц, а в законах государства: мир среди них поддерживался не спорами, а силою власти. Более того, верховную власть, представленную ли одним человеком или неким советом, они почитали как некое зримое божество. Поэтому они никогда не шли, как теперь, за бессовестными честолюбцами, стремящимися ниспро­вергнуть государственный строй. Ибо им не могло прийти в голову желание уничтожить то, что спасало их от унич­тожения. Иначе говоря, они по простоте тех времен не мог­ли усвоить себе столь ученой глупости. Поэтому царил мир и был золотой век, который кончился только тогда, когда был свергнут Сатурн, а люди стали считать воз­можным поднять оружие и против царей. Повторяю, древ­ние не только понимали это, но и, как мне кажется, весьма удачно выразили это в одном из своих мифов. Говорят, что Иксион, приглашенный Юпитером на пир, влюбился в Юнону и хотел овладеть ею. Но вместо богини он овладел облаком, принявшим ее вид. Таким образом родились кен­тавры, полулюди, полукони, существа воинственные и бес­покойные. Это можно истолковать так: честные граждане, призванные на совет для решения государственных вопро­сов, пожелали подчинить собственному разумению спра­ведливость, сестру и супругу власти, получив на самом деле как облако лишь ложное и пустое ее по­добие, и породили эти двусмысленные учения философов-моралистов, в чем-то верные и привлекательные, но и гру­бые и поистине звериные, являющиеся причиной всех столкновений и убийств. И вот поскольку подобные взгля­ды рождаются чуть ли не ежедневно, то если бы кто-нибудь развеял эти облака и неоспоримыми доводами доказал, что не существует ни одного подлинного учения о справедливом и несправедливом, о добре и зле, если не говорить о зако­нах, установленных в каждом государстве, и, наконец, что никто не должен судить, будет ли какое-то действие спра­ведливым или несправедливым, добрым или дурным, кроме тех, кому государство поручило толкование своих законов, то такой человек, бесспорно, показал бы одновременно не только широкий и прямой путь к миру, но и скрытые и

277

темные тропинки, ведущие к мятежам. Можно ли предста­вить что-нибудь более полезное?

Что же касается метода, то я решил, что речь должна идти не только о порядке изложения, сколь бы ни был он важен, но что следует начать с самого предмета государства, а затем перейти к его возникновению и форме и к самым истокам справедливости. Ведь всякую вещь лучше всего можно понять, рассмотрев те части, из которых она склады­вается. Подобно тому, как в часах или в какой-нибудь дру­гой достаточно сложной машине нельзя узнать, в чем состоит роль каждой детали и колесика, если не разобрать их и не изучить отдельно материал, форму и движение этих дета­лей, так и при изучении государственного права и граждан­ских обязанностей необходимо если и не расчленять самое государство, то по крайней мере рассматривать его как бы расчлененным, то есть постараться правильно понять, ка­кова человеческая природа, что делает ее пригодной или непригодной для создания государства и каким образом люди должны объединяться между собой, если они хотят жить вместе. И вот, следуя этому методу, я прежде всего в качестве исходного пункта, понятного всем по собствен­ному опыту и с которым никто не сможет не согласиться, выдвигаю положение о том, что люди от природы таковы, что, когда их не удерживает страх перед какой-то общей для них властью, они, не доверяя друг другу и испытывая взаимное опасение, необходимо предпочитают каждый за­щищать себя собственными силами, если бы им это было позволено делать по праву. Может быть, вы возразите, что некоторые с этим не согласны. Но разве это значит, что я противоречу сам себе, заявляя, что одни и те же люди ут­верждают и отрицают одно и то же? Отнюдь нет, это не я противоречу себе, а те, кто на деле признают то самое, что они отрицают на словах. Ведь мы видим, что все государ­ства, даже если они находятся в мирных отношениях со своими соседями, тем не менее укрепляют свои границы, располагая вдоль нее войска, строят укрепления вокруг городов, запирают ворота, выставляют стражу. Зачем все это было нужно, если бы они ничего не опасались со сторо­ны своих соседей? Да и внутри самих государств, где суще­ствуют законы и злодеев ожидает кара, мы видим, что каж­дый гражданин никогда не отправляется в путь, не взяв с собой оружия для самозащиты, и не отправляется спать, не заперев не только двери от своих сограждан, но и сундуки и шкатулки от своих домашних. Могли ли люди яснее пока­зать, что они не доверяют ни самим себе, ни друг другу?

278

А поскольку все поступают именно так, то и государства, и люди тем самым сознаются и в своем страхе, и в своем вза­имном недоверии. В спорах же они отрицают это, то есть из желания возразить другим они противоречат сами себе. Не­которые, далее, выдвигают и следующее возражение: если попустить это положение, то из него с необходимостью вытекает, что все люди не только дурны (с этим, как это ни неприятно, вероятно, все же придется согласиться, тем бо­лее что о том же ясно говорится в Священном писании), но и ДУРНЫ по природе, с чем нельзя согласиться, не впадая в нечестие. Это последнее утверждение о том, что люди дур­ны по природе, отнюдь не следует из нашего принципа. Ведь даже если дурных людей меньше, чем хороших, одна­ко поскольку мы не в состоянии отличить хороших от дур­ных, то даже и перед людьми хорошими и скромными по­стоянно стоит необходимость не доверять другому, быть осторожным, предвосхищать действия другого, подчинять его себе, защищаться любым способом. И еще более невер­ным выводом было бы, что дурные люди являются дурными по природе. Ведь хотя от природы, то есть от самого рожде­ния, благодаря тому, что они рождаются животными, люди сразу же стремятся к тому, что им нравится, и, насколько это в их силах, или в страхе бегут от угрожающего им зла, либо гневно его отражают, их, однако, обычно не считают дурными на этом основании: ведь те душевные аффекты, которые порождены животной природой, сами по себе не являются дурными, но дурными являются иногда действия, проистекающие из них, которые могут иной раз оказаться и вредными, и противоречащими долгу. Младенцы, если им не дать все, что они хотят, плачут и сердятся, бьют своих родителей, и поступать так заставляет их сама природа, но их нельзя винить, и они не являются дурными, во-первых, потому, что они не могут причинить вреда, а во-вторых, потому, что, будучи лишенными разума, они еще не несут никаких обязанностей. Но если же в зрелом возрасте, при­обретя достаточно сил, позволяющих им наносить вред людям, они будут продолжать действовать таким же обра­зом, вот тогда только они становятся дурными и могут быть названы так. Так что дурной человек - это почти то же самое, что и великовозрастное дитя либо мужчина с умом ребенка, а само это качество «быть дурным» есть по суще­ству недостаток разума в том возрасте, когда люди уже обычно приобретают его естественным образом, благодаря учению и собственному горькому опыту. Следовательно, если мы хотим сказать, что люди дурны по природе отто-

279

го, что по природе не способны к познанию и разумному мышлению, то нам придется признать, что люди от приро­ды могут испытывать страсть, страх, гнев и прочие живот­ные аффекты, но они не являются дурными от природы. Итак, заложенное мною основание остается незыблемым, и исходя из этого, я прежде всего показываю, что положение человека вне гражданского общества, которое можно на­звать естественным состоянием, не может быть ничем иным, как войною всех против всех (bellum omnium contra omnes), и во время этой войны у всех есть право на все. Да­лее, все люди, побуждаемые собственной природой, поняв весь ужас своего положения, необходимо стремятся выйти из этого несчастного и отвратительного состояния, но это оказывается возможным лишь в том случае, если они по взаимному соглашению откажутся от своего права на все. Далее я разъясняю и обосновываю природу соглашений и то, каким образом должен совершаться перенос права с одного на другого, с тем чтобы соглашения имели силу, а также какие права и кому должны быть обязательно пре­доставлены для обеспечения мира, то есть в чем состоят требования разума, которые, собственно, и могут быть на­званы естественными законами (leges naturales). Все это излагается в разделе книги, названном СВОБОДА.

После этого я показываю, что такое государство, сколь многообразны его формы, каким образом возникает оно само и верховная власть в нем и какие права должны быть обязательно перенесены гражданами, намеревающимися создать государство, на верховного правителя, будь то один человек или один совет, ибо в противном случае не будет никакого государства и сохранится право всех на все, то есть право войны. Далее, я провожу различие между раз­личными видами государств: монархией, аристократией, демократией, патриархальной и деспотической властью; го­ворю, каким образом они возникают, выявляю преимуще­ства и недостатки каждого из них. Кроме того, я говорю о том, что может разрушить государство и каковы обязан­ности лиц, осуществляющих верховную власть. Наконец, я разъясняю природу закона и противозаконного действия, указываю на отличие закона от совета, договора, права. Все это излагается в разделе, озаглавленном ВЛАСТЬ.

Для того чтобы не сложилось впечатления, что то право, которым, как я убедительно доказал в предыдущих разде­лах, обладают по отношению к гражданам верховные пра­вители, противоречит Священному писанию, в заключи­тельной части, которая называется РЕЛИГИЯ, я показы-

280

ваю, что оно не противоречит Божественному праву, коль скоро Бог повелевает повелителями по природе, то есть в силу естественного разума. Во-вторых, оно не противоречи­ло Божественному праву, когда Бог правил иудеями в силу древнего договора об обрезании. В-третьих, оно не противоречит Божественному праву и тогда, когда Бог повелевает христианами в силу договора о крещении. Таким образом, это право верховных правителей, или право государства, вообще не находится в противоречии с религией. Наконец, я указываю, что является необходимым для вступления в Царство Небесное, а из этого с полной очевидностью прихо­жу к заключению, что то повиновение, которое, как я ут­верждал, каждый гражданин, исповедующий христиан­ство, обязан проявлять по отношению к своему христиан­скому государю, не может противоречить христианской религии, как свидетельствует Священное писание, если мы будем следовать общепринятому толкованию.

Итак, вы знаете мой метод. Узнайте же причину и цель этого сочинения. Я изучал философию для собственного удовольствия, выделяя основные элементы в каждом из ее разделов, и постепенно стал описывать их, разделив на три части: в первей речь идет о теле и его общих свойствах, во второй - о человеке и его специфических качествах и аффектах, в третьей - о государстве и об обязанностях граждан. Таким образом, первый раздел содержит первую философию и элементы физики, здесь перечисляются поня­тия времени, места, причины, силы, отношения, пропор­ции, количества, формы, движения. Вторая часть посвяще­на воображению, памяти, интеллекту, мышлению, стремле­нию, воле, добру, злу, нравственному, безнравственному и тому подобному. Третья трактует о том, что было названо выше. И пока я пополнял материал, приводил его в поря­док, медленно и тщательно его писал (ведь я не только рас­суждаю, но и провожу подсчеты), случилось так, что на моей родине за несколько лет до того, как запылала граж­данская война, разгорелись споры о праве власти и о должном со стороны граждан повиновении, споры, явившиеся предвестниками близкой войны. Это и стало причиной, заставившей меня поторопиться с окончанием этой третьей части, отложив в сторону остальные. Так и случилось, что та часть, которая должна быть заключительной в порядке изложения, выходит в свет первой по времени, тем более что, как мне казалось, она, опираясь на свои собственные опыты, познанные на опыте, не нуждается в предыдущих частях. Однако я сделал это не в поисках похвалы,

281

хотя в этом случае я и мог бы извинить себя тем, что немно­го людей совершило что-либо достохвальное, не будучи честолюбивыми; нет, я сделал это ради вас, читатели, наде­ясь, что, поняв и усвоив мною предлагаемое вам учение, вы предпочтете спокойно поступиться некоторыми имущест­венными благами (ибо дела человеческие не могут совер­шаться без потерь), чем допустить смуту в государстве. Я сделал это для того, чтобы, измеряя справедливость ваших замыслов и свершений не речами или помыслами частных лиц, но законами государства, вы бы не позволили често­любцам вашей кровью укреплять собственное могущество. Чтобы вы поняли, что предпочтительнее самим иметь воз­можность жить при настоящем, хотя и не самом лучшем порядке вещей, чем, начав войну и погибнув в ней либо состарившись, утешать себя мыслью, что другие люди в другом веке будут иметь лучший общественный строй. Кро­ме того, я сделал это для того, чтобы вы посчитали не граж­данами, а вражескими лазутчиками тех, кто, не желая под­чиняться гражданскому правителю и нести общественные повинности, хочет в то же время оставаться в государстве и пользоваться его защитой от насилия и несправедливостей; и не принимали бы опрометчиво все, что они предлагают вам открыто или тайно, за Слово Божие. Я скажу яснее. Если какой-нибудь вития, либо проповедник, либо просто казуист станет уверять вас, будто бы со Словом Божиим согласуется учение, утверждающее право гражданина убить верховного правителя, да и вообще любого человека, без указания верховной власти, или подстрекать граждан на восстание или вступление в любой заговор против государ­ства, то не верьте ему, но донесите на него. Тот, кто согла­сен с этим утверждением, тот признает достойной цель, поставленную мною в этом труде.

Наконец, на протяжении всего изложения я старался придерживаться следующих правил: во-первых, не гово­рить о справедливости отдельных поступков, но предоста­вить эту оценку законам. Далее, не касаться тех или иных конкретных законов какого-либо государства, то есть гово­рить не о том, каковы законы, но - что такое законы, в-третьих, стараться, чтобы не создалось впечатление, буд­то я полагаю, что граждане должны оказывать меньшее повиновение государству аристократическому или демо­кратическому, чем монархическому. Ведь хотя в десятой главе я рядом аргументов пытался убедить, что монархия лучше остальных форм государства (я согласен, что в на­шей книге это единственное положение не доказано, а лишь

282

постулировано), однако я в ряде мест совершенно ясно го­ворю, что всякое государство в равной степени должно об­ладать верховной властью. В-четвертых, не высказываться ни за, ни против богословских учений, за исключением тех, которые высказываются против гражданского повиновения и подрывают государственный строй. Наконец, я не хотел тотчас же представить это сочинение на суд широкой пуб­лики, опасаясь издать по неразумию то, что не следовало бы издавать, и поэтому, напечатав приватно лишь несколько экземпляров, я разослал их друзьям, с тем чтобы, выяснив их мнение, исправить, смягчить и разъяснить все то, что покажется ошибочным, резким или неясным.

Особенно резкие возражения встретило следующее: я сделал гражданскую власть слишком могущественной, но здесь возражали церковники; я уничтожил свободу совес­ти но здесь возражали сектанты; я освободил верховных правителей от ответственности перед гражданскими закона­ми, но здесь возражали юристы. На меня эти возражения, поскольку они исходили от людей пристрастных, не произ­вели большого впечатления и только заставили покрепче стянуть эти узлы. Что же касается замечаний тех, у кого вызвали трудности сами принципиальные положения: естественное право, человеческая природа, сущность дого­воров, возникновение государства, то, поскольку эти возра­жения были следствием искреннего непонимания, а не оби­ды, я сделал в нескольких местах примечания, которые, как я полагаю, смогут удовлетворить несогласных. Нако­нец, я постоянно прилагал самые тщательные старания, дабы не обидеть кого-нибудь, кроме тех, чьим целям проти­воречит мое сочинение, и тех, кого всегда обижает любое несогласие с их мнением.

А поэтому если вы обнаружите что-то, выраженное не очень точно или сказанное резче, чем следует, то я очень прошу вас, читатели, соблаговолите принять это спокойно, ибо все сие написано не из партийных пристрастий, а ради мира, и тем человеком, кому можно и простить что-то за искреннюю боль за нынешнее несчастие отечества.

СВОБОДА

ГЛАВА I

О ПОЛОЖЕНИИ ЧЕЛОВЕКА ВНЕ ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

1. Введение. 2. Начало гражданского общества - во взаимном страхе. 3. Люди по природе равны между собой. 4. Откуда рождается желание взаимно наносить вред друг другу. 5. Источник распрей - неравенство характеров. 6. Другой источник распрей - стремление многих достичь одного и того же. 7. Определение права. 8. Право на дости­жение цели дает право на необходимые для ее достижения средства. 9. На основании естественного права каждый мо­жет судить о тех средствах, которые необходимы для его безопасности. 10. На основании естественного права все принадлежит всем. 11. Право всех на все бесполезно. 12. Состояние людей вне общества - война. Определение вой­ны и мира. 13. Война противоречит стремлению человека к самосохранению. 14. На основании естественного права каждый может заставить другого, находящегося в его влас­ти, дать гарантию повиновения в будущем. 15. Природа повелевает стремиться к миру.

Способности человеческой природы могут быть сведе­ны к четырем родам: телесной силе, опыту, разуму, чув­ству. Отправляясь в наших последующих рассуждениях от этого исходного пункта, мы прежде всего скажем о том, как

ведут себя люди, наделенные этими способностями, по отношению друг к другу: способны ли они от природы и благодаря какому именно качеству к жизни в обществе и к защите себя от чужого насилия. Продвигаясь далее, мы укажем, какие меры необходимо принять для этого и како­ вы условия установления общества, то есть мира между людьми, иначе говоря, каковы фундаментальные законы природы (naturaeleyes).

Большинство из тех, кто писал когда-либо о государстве, исходят так или иначе из предположения (выражае­мого более или менее категорично) о том, что человек есть

284

животное, способное от природы к жизни в обществе *. Гре­ки говорят: ???? ????????? (существо, живущее в государстве)2. На этом основании они строят учение о государстве таким образом, что, по их представлениям, для сохранения мира и управления всем родом человеческим нужно только, чтобы люди согласились на некие условия договора, которые они называют законами. Эта аксиома, хотя и принимае­мая большинством, тем не менее ложна, и ошибочность ее исходит из слишком несерьезного отношения к человече­ской природе. Ведь если мы глубже рассмотрим причины, заставляющие людей объединяться и радоваться взаимно­му общению, то легко поймем, что это происходит не пото­му что иначе не могло бы быть по природе, но в силу превходящих обстоятельств. Ибо если бы человек любил чело­века по своей природе, то есть как человека, невозможно было бы привести ни одного основания, почему каждый че­ловек не любит равным образом всех людей, поскольку они такие же люди, как и он, или почему он предпочитает посещать общество тех, где он находит больше уважения или выгоды. Значит, по природе мы ищем не сотоварищей, а уважения или выгоды, которые они нам могут дать; имен­но этого - прежде всего, а их самих - только во вторую очередь. А с какой целью собираются люди, становится ясным из того, что они делают в своих сообществах. Ведь если они объединяются в целях торговли, то каждый забо­тится не о своем компаньоне, а о собственных интересах. Если они объединяются ради политической деятельности, то рождается тоже своего рода дружба, в которой больше взаимного страха, чем любви; отсюда иной раз может ро­диться политическая группировка, но доброжелатель­ство - никогда. Если, наконец, они собираются для раз­влечения и веселья, то здесь обычно всякий особенно дово­лен собой, если ему удается вызвать смех присутствующих, что дает ему возможность (в соответствии с самой приро­дой смешного) возвыситься в собственных глазах в конт­расте с безобразием или слабостью другого. Даже если иной раз это носит совершенно невинный характер и не наносит обиды, все равно ясно, что удовольствие им доставляет не их общество, а собственная слава. Впрочем, на подобного рода собраниях достается главным образом отсутствую­щим, по косточкам разбирается, обсуждается, осуждается и подвергается осмеянию вся их жизнь, слова, дела, не щадят и самих собеседников, на долю которых выпадает то же самое, едва выйдут они из комнаты, так что весьма неглу­пым представляется поведение того, кто взял себе обычай последним уходить с такого сборища. А ведь истинным наслаждением, даваемым нам общением, является то, к ко­торому нас влечет сама природа, то есть аффекты, прису­щие всякому живому существу, до тех пор, пока в резуль­тате каких-то неприятностей или чьих-то наставлений (че­го с некоторыми никогда и не случается) интерес к настоя­щему не отступит перед воспоминаниями о прошлом; а без этого речь многих, весьма красноречивых в данном предмете людей становится холодной и сухой. Так что если случится присутствующим рассказывать различные исто­рии и если кто-нибудь начнет что-то рассказывать о самом себе, то и все остальные с энтузиазмом принимаются гово­рить каждый о себе; и если кто-то расскажет что-нибудь удивительное, то и остальные рассказывают нечто подобное, ну а если ничего подобного с ними не случалось, то и выдумывают. Наконец, о тех, кто пытается представить себя мудрее остальных: если, например, они собираются,

чтобы поговорить о философии, то здесь сколько людей, столько и поучающих остальных, ибо все хотят быть наставниками, а в противном случае они не только, как и все прочие, не

286

испытывают взаимной любви друг к другу, но скорее ненавидят. Всякому, кто достаточно глубоко изучил человеческие отношения, по опыту совершенно ясно, что всякое добровольное сообщество образуется либо из-за взаимной нуж­ны, либо ради славы, ибо всякий, вступающий в него, стре­мится либо извлечь отсюда какую-то пользу, либо достичь своих сотоварищей того, что греки называли ??????????, то есть почета и уважения. К такому же выводу приводит и разум исходя из самих дефиниций воли, блага, чести, пользы. Ведь поскольку общество образуется добровольно, то во всяком сообществе нужно искать объект этой воли, то есть то, что представляется каждому вступающему в сообщество благом для него. А все, что представляется благом, приятно и касается либо тела, либо души. Всякое духовное наслаждение - это либо слава, то есть мнение о себе, либо в конечном счете сводится к славе. Все прочее относится к чувственным удовольствиям либо к тому, что ведет к ним, а все это может быть выражено одним общим именем польза (commoda). Следовательно, всякое обще­ство создается либо ради пользы, либо ради славы, то есть из любви к себе, а не к ближнему. Однако из стремления к славе не может быть образовано ни одно общество, доста­точно многолюдное и на достаточно долгий срок, ибо слава, равно как и почет, если достается всем, значит, не достается никому - ведь она вытекает из сравнения, является ре­зультатом и превосходства, и если кто-то не имеет в самом себе основания гордиться собой, то общество других не сможет ему ничем помочь. Ибо каждый оценивается в зави­симости от того, на что он способен сам, без посторонней помощи. И хотя полезные блага повседневной жизни могут возрастать благодаря людской взаимопомощи, но поскольку этих благ достигнуть значительно легче, господствуя над другими, а не в союзе с ними, то ни у кого не должно оста­ваться сомнения, что люди по природе своей, если исклю­чить страх, жаждут скорее господства, чем сообщества. Следовательно, необходимо признать, что все крупные и прочные людские сообщества берут свое начало не во вза­имной доброжелательности, а во взаимном страхе людей *.

287

Причина взаимного страха заключается как в природ­ном равенстве людей, так и во взаимном желании причинить вред друг другу. Из этого вытекает, что мы не можем ни

ожидать безопасности от других, ни обеспечить ее сами для себя. Ведь если мы посмотрим на зрелых мужей, мы уви­дим, сколь хрупко строение человеческого тела, с разруше­нием которого исчезает вся сила, мощь и мудрость челове­ка, и как легко даже самому слабому убить более сильного, и поэтому никто, полагаясь на свои физические силы, не станет считать себя от природы сильнее других. Равны те, кто располагает равными возможностями друг против дру­га. И даже те, кто способен на самое большее - убить дру­гого, могут лишь то, что равно могут и другие. Следователь­ но, все люди от природы равны, неравенство, существую­щее ныне, создано гражданским законом.

Желание нанести вред другому присуще в естествен­ном состоянии всем, но по разным причинам, а потому не может оцениваться одинаково. Ибо один человек, исходя из признания природного равенства, считает позволительным для остальных все, что он считает позволительным са­мому себе,- именно так поступает человек скромный и правильно оценивающий собственные возможности. Дру­гой же, полагая себя выше остальных, считает только для себя позволительным все и требует себе особого почета по сравнению с остальными - так поступают характеры зано­счивые. Следовательно, у этого последнего желание нане­сти вред проистекает из тщеславия и ложной оценки соб­ственных сил, у первого же - из необходимости защищать от него свое имущество и свободу.

5. Далее, поскольку наиболее ожесточенная борьба - это борьба умов и талантов, то неизбежно именно она по­рождает самую резкую вражду. Ведь не только возраже­ния, но даже простое несогласие вызывает неприязнь. Ведь несогласие с кем-нибудь в чем-либо есть по существу молчаливое обвинение того в ошибке, точно так же как не­согласие в большинстве пунктов равнозначно признанию оппонента глупцом. Это ясно уже из того, что самые оже­сточенные войны происходят между сектами одной и той дае религии и между различными группировками в одном и том же государстве, ведущими спор кто о вероучении, кто о политике. А так как все духовное удовольствие и ра­дость состоят в том, что человек, сравнивая себя с другими, может проникнуться величайшим самоуважением, то не­возможно, чтобы люди иной раз не выражали взаимную неприязнь и презрение смехом, жестами, словами или как-нибудь еще. А большей, чем эта, обиды не бывает, и именно из нее обычно рождается страстное желание причинить вред другому.

Самая же распространенная причина, заставляющая людей взаимно желать зла друг другу, является результатом того, что одновременно множество людей стремятся к обладанию одной и той же вещью, однако чаще всего они не могут ни пользоваться одновременно этой вещью, ни раз­делить ее между собой. Следовательно, ее приходится отдавать сильнейшему, а кто будет сильнейшим, решит борьба.

Поэтому среди стольких опасностей, ежедневно в силу естественных людских склонностей угрожающих каждому, тем более не следует упрекать людей в стремле­нии к самозащите, ибо иначе мы поступать не можем. Ведь каждый стремится к тому, что является для него благом, и избежать того, что является злом, прежде всего величайшего из зол, существующих в природе,- смерти; и все это происходит с той же природной необходимостью, с какой камень падает вниз. Поэтому ничуть не бессмысленно, ни­ чуть не позорно, ничуть не противоречит истинному разуму прилагать все силы к тому, чтобы уберечь и спасти от смер­ти и страданий собственное тело и его части. А то, что не противоречит истинному разуму, то признается всеми и справедливым и совершенным по праву. Ведь этим словом обозначается не что иное, как свобода для каждого пользо­ваться своими способностями согласно истинному разуму. Таким образом, первое основание естественного права состоит в том, чтобы каждый в силу своих возможностей оберегал собственную жизнь и тело.

А поскольку право на достижение цели не имело бы смысла для того, кому отказано в праве на необходимые для этого средства, то, следовательно, каждый в силу присущего ему права на самосохранение обладает также правом

289

пользоваться всеми средствами и совершать всякое дейст­вие, без которых он не может обеспечить самосохранение.

А являются ли необходимыми или нет средства, кото­рыми он намерен пользоваться, или действие, которое он собирается предпринять для сохранения собственной жиз­ни и тела, каждый на основании естественного права дол­жен судить сам. Ведь если бы противоречило истинному разуму мое право самому судить о том, что представляет для меня опасность, то об этом бы судил другой. Следова­тельно, если другой судит о том, что касается меня, то точно так же, поскольку все мы по природе равны, я буду судить о том, что касается его. Таким образом, истинный разум, то есть естественное право, дает мне возможность судить, от­вечает ли интересам моей безопасности чье-либо решение

или нет.

Природа каждому дала право на все: то есть в чисто естественном состоянии*, а именно: до того, как люди вза­имно связали себя какими бы то ни было договорами, каждому было позволено делать что угодно и по отношению к кому угодно, владеть и пользоваться всем, чем он хотел и мог. Ведь поскольку все, чего желает человек, представля­ется ему благом именно в силу того, что он этого желает, это благо может вести к его безопасности или по крайней

мере представляться таковым; судить же о том, действи­тельно ли оно ведет к этому или нет, мы в предыдущем па­раграфе предоставили самому человеку, и, согласно па­раграфу у, все, что необходимо способствует обеспечению жизни и тела человека, и становится, и считается соглас­ным с естественным правом, следовательно, в естественном состоянии все могут иметь и делать все. Это и есть то, что обычно выражают в словах: природа дала каждому все. Отсюда понятно также, что в естественном состоянии мери­лом права является польза.

Но такого рода всеобщее право на все оказалось со­вершенно бесполезным для людей. Ибо результат этого права по существу тот же самый, как если бы не было вообще никакого права. Ведь хотя всякий о любой вещи мог сказать: это мое, он не мог тем не менее пользоваться ею из-за того, что ближний с равным правом и равной силой претендовал на нее же.

Если к естественной склонности людей нападать друг на друга, которую объясняют аффектами, и прежде всего неосновательной самооценкой, присоединить еще право всех на все, когда один по праву нападает, а другой по праву сопротивляется ему, результатом чего является всеобщая непрестанная подозрительность и пристрастность, и памятуя при этом, как трудно малыми и слабыми силами уберечься от врагов, нападающих на нас с желанием одолеть и поработить, невозможно отрицать, что естествен­ным состоянием людей до объединения в общество была война, и не просто война, а война всех против всех. Ибо что такое война, как не то время, когда желание насильствен­ной борьбы достаточно ясно декларируется как в словах,

так и в делах. Остальное время называется миром.

А сколь мало подходит для сохранения как всего рода человеческого, так и каждого в отдельности человека постоянная война, судить нетрудно. Но эта война по своей природе вечна, потому что из-за равенства борющихся она не может окончиться ничьей победой; ибо здесь самим победителям постоянно угрожает столь страшная опасность, что нужно считать чудом, если кто-нибудь, даже самый мужественный, дожив до старости, умирает естест­венной смертью. Примером этого состояния в наше время могут служить американцы, а в древние времена прочие народы, ныне уже цивилизованные и процветающие, а когда-то немноголюдные, дикие, кратковечные, бедные, грязные, лишенные в своей жизни всех тех преимуществ и радости, которые дают людям мир и жизнь в обществе.

291

Поэтому всякий решивший остаться в том состоянии, в котором все позволено всем, впадает в противоречие с са­мим собой. Ибо всякий человек в силу естественной необхо­димости стремится к благу для себя, и нет такого человека, кто счел бы для себя благом подобную войну всех против всех, которая естественна в этом состоянии. В результате мы приходим к мысли, что взаимный страх заставляет нас искать выход из этого состояния и приобретать себе друзей, чтобы если уж необходимо вести войну, то была бы она не против всех, а мы сами не остались бы в одиночестве.

14. Союзников приобретают либо силой, либо по их со­гласию: силой - когда победитель заставляет побежден­ного служить себе под угрозой смерти или заключив его в оковы; по его согласию - когда союз создается ради взаим­ной помощи по обоюдному согласию сторон, без примене­ния насилия. Победитель может по праву заставить побеж­денного или сильный - более слабого, как взрослый - ребенка или крепкий и здоровый - больного, дать гаран­тию повиновения в будущем, если тот не желает умереть. Ведь если право нашей самозащиты проистекает от угро­жающей нам, по нашему мнению, опасности, а опасность - от равенства сил, то гораздо разумнее и надежнее для на­шей безопасности, воспользовавшись удобным моментом, обеспечить себе искомую безопасность, заручившись гаран­тией, чем пытаться потом, когда они станут сильнее, окреп­нут и освободятся от нашей зависимости, снова обретать ее в борьбе, исход которой неизвестен. И наоборот, невозмож­но придумать ничего глупее, чем слабого и зависимого от тебя человека самому же превратить в сильного врага, вы­пустив его из-под своей власти. Из этого становится понят­ным, что в естественном состоянии человека надежная и непобедимая сила дает право управлять и повелевать теми, кто не способен сопротивляться; а поэтому всемогуществу уже по самому его существу непосредственно принадлежит право на любое действие.

15. Однако в силу указанного равенства сил и прочих человеческих возможностей люди, находящиеся в естест­венном состоянии, то есть в состоянии войны, не могут на­деяться на длительную безопасность. Поэтому истинный разум повелевает нам искать мира, пока есть хоть малей­шая возможность на его достижение; если же достичь его невозможно, нужно искать себе союзников в войне; это за­кон природы, как будет показано далее.

292

ГЛАВА II

О ЗАКОНЕ ПРИРОДЫ ПРИМЕНИТЕЛЬНО К ДОГОВОРАМ

1. Естественный закон не есть соглашение людей, но веление разума. 2. Основной закон природы требует искать мира, если его можно достичь, если же это невозможно, не­обходимо заботиться о защите от врага. 3. Первый частный закон природы: право на все сохранить невозможно. 4. Что означает отказаться от права, что означает передать право. 5 Для перенесения права необходимо согласие принимаю­щего. 6. Слова переносят право только в настоящем. 7. Сло­ва о будущем имеют силу для перенесения права, если существуют и другие признаки волеизъявления. 8. В сво­бодном дарении право не переходит в силу слов о будущем. 9. Определение договора и соглашения. 10. В договорах право переходит с помощью слов о будущем. 11. Договоры, основанные на взаимном доверии, в естественном состоя­нии не имеют силы, в государстве же - наоборот. 12. Ни­кто не может вступать в соглашение с животными. Никто не может вступать в соглашение с Богом, если не было откровения. 13. И никто не может давать обет Богу. 14. Со­глашения, превышающие человеческие возможности, не имеют обязательной силы. 15. Каким образом мы освобож­даемся от соглашений. 16. Обещания, вынужденные угро­зой смерти, в естественном состоянии имеют силу. 17. Последующее соглашение, противоречащее предыдуще­му, не имеет силы. 18. Соглашение о не сопротивлении на­носящему телесные повреждения не имеет силы. 19. Согла­шение, принуждающее к самообвинению, не имеет силы. 20. Определение клятвы. 21. Клятва должна выражаться в той форме, которой пользуется принимающий ее. 22. Клят­ва не прибавляет ничего к тому обязательству, которое вы­текает из соглашения. 23. Клятву надлежит требовать только в том случае, когда нарушение соглашения либо может ос­таться скрытым, либо может быть наказано только Богом.

1. В определении естественного закона авторы не могут прийти к соглашению и тем не менее очень часто пользуют­ся этим термином в своих сочинениях. Действительно, ме­тод, требующий начинать с определений и исключения бес­смыслицы, характерен для тех, кто не оставляет возможности для спора с собой. Что же касается остальных, то один станет доказывать это тем, что подобный поступок противоречит единодушному мнению всех мудрейших или образованнейших народов, нимало не заботясь о том, кто,

293

собственно, будет судить о мудрости, образованности и нравственности этих народов, другой же скажет, что это деяние противоречит единодушному мнению всего рода человеческого. Такого рода определение никоим образом не может быть принято, ибо в противном случае было бы вооб­ще невозможно кому-нибудь нарушить этот закон, за исключением детей и сумасшедших. Ведь понятие челове­ческий род охватывает во всяком случае всех людей, дейст­вительно руководствующихся разумом. Следовательно, они либо не совершают ничего вопреки разуму, либо совершают это бессознательно, а посему заслуживают извинения. Свя­зывать же законы природы с согласием тех, кто их чаще нарушает, чем соблюдает, во всяком случае, несправедливо. Кроме того, люди осуждают в других то, что одобряют в самих себе; наоборот, на людях хвалят то, что наедине прези­рают, и высказываются, скорее прислушиваясь к мнению других, чем к собственному опыту, соглашаются скорее под влиянием ненависти, страха, надежды, любви или какого-либо иного душевного аффекта, чем под влиянием разума. Поэтому нередко случается, что целые народы с величай­шим единодушием и энергией делают то, что наши авторы весьма охотно признают противоречащим естественному закону. Но так как все согласны считать совершающимся по праву то, что совершается не вопреки истинному разуму, мы должны считать происходящим вопреки праву то, что этот разум отвергает, то есть что противоречит некой исти­не, выведенной путем правильных умозаключений из правильных посылок. А то, что совершенно несправедливо, мы называем происходящим вопреки некоему закону. Ста­ло быть, закон есть некий истинный разум, который, буду­чи не менее любой другой духовной способности или аф­фекта частью человеческой природы, называется также естественным. Следовательно, естественный закон, если необходимо мое определение, есть требование истинного разума* относительно того, что следует

294

и чего не следует делать ради возможно более продолжительного сохранения жизни и телесного здоровья.

Первый и основной закон природы гласит: необходи­мо стремиться к миру всюду, где это возможно; если мира достичь невозможно, нужно искать средства для ведения

войны. В последнем параграфе первой главы мы показали, что это требование истинного разума. А то, что требования истинного разума есть законы природы, было только что

сказано. Это первый закон, потому что все остальные выте­кают из него и указывают пути к достижению мира либо к обеспечению защиты.

Один из естественных законов, проистекающих из этого основного, гласит: право всех на все не должно сохра­няться, некоторые же отдельные права следует либо перенести на других, либо отказаться от них. Ведь если бы каж­дый сохранял свое право на все, из этого бы необходимо следовало, что одни по праву нападали, другие же по праву защищались, ибо каждый в силу естественной необходимо­сти пытается защитить собственное тело и то, что необхо­димо для его поддержания. Значит, последовала бы война. Таким образом, если кто-то не отказался бы от своего права на все, он поступил бы, безусловно, вопреки соображениям мира, то есть вопреки закону природы.

Говорят, что отступаются от своего права в тех случа­ях, когда кто-либо просто отказывается от него либо пере­носит его на другого. Просто отказывается тот, кто соответ­ствующим знаком или знаками заявляет, что он хочет, что­ бы в дальнейшем ему не было позволено совершать какое-то определенное действие, которое ранее он имел право совершать. Переносит же право на другого тот, кто соответ­ствующим знаком или знаками заявляет этому другому, согласному принять от него это право, что он хочет, чтобы в дальнейшем ему не было позволено противиться этому чело­веку, совершающему какое-то определенное действие, ко­торому он ранее имел право противиться. А то, что перене­сение права состоит в одном только непротивлении, понятно из того, что тот, на кого переносится право, до этого пе­ренесения уже имел право на все; отсюда - невозможность

295

приобретения нового права, законное же сопротивление переносящего, в силу которого другой не мог пользоваться своим правом, исчезает. Следовательно, всякий приобре­тающий себе право в естественном состоянии всего лишь получает возможность спокойно и без законных возраже­ний пользоваться своим первоначальным правом. Напри­мер, если кто-нибудь продаст или подарит другому свой земельный участок, он отнимает право на этот участок только у себя, но не у других.

Для перенесения права требуется волеизъявление не только переносящего, но и принимающего. Если нет хотя бы одного из них, право остается у прежнего обладателя. Ведь если бы я захотел отдать принадлежащее мне тому, кто отказывается это принять, я тем самым не отказался полностью от моего права, т. е. перенес его на кого-либо. Ибо причина, из-за которой я захотел подарить нечто одно­му, заключена в нем одном и не имеет отношения к другим.

Если же не существует никаких иных знаков, выра­жающих желание отказаться от права или перенести его, кроме слов, эти слова должны относиться или к настоящему, или к прошлому. Ибо слова, относящиеся к будущему, ничего не переносят. Ведь если кто-нибудь, например, гово­рит о будущем так: завтра я дам,- этим он ясно показы­вает, что он не дал. Таким образом, в течение всего сегодняшнего дня право остается у того же обладателя и остается также и завтра, если он тем временем действительно не отдаст. Ведь то, что является моим, остается моим, если я его потом не отдам. Так что, если я в настоящий момент скажу, допустим, я даю либо я дал, чтобы ты имел (это) завтра, эти слова означают, что я уже (нечто) дал и право обладать (вещью) завтра перенес на сегодня.

Однако, поскольку одни слова не являются достаточ­ными знаками волеизъявления, при наличии других знаков волеизъявления слова, касающиеся будущего, могут иметь такую же силу, как слова, относящиеся к настоящему. Ведь

так как по другим знакам ясно, что говорящий о будущем хочет, чтобы его слова имели силу для осуществления пере­носа его права, то они и должны иметь эту силу. Ибо пере­нос права зависит не от слов, а, как было сказано в 4-м

пункте этой главы, от изъявления воли.

Если кто-то переносит на другого какое-то свое право и делает это не ради полученного взамен блага и не по дого­вору, такого рода перенос называется дар (donum) или добровольное дарение (donatcio libera). В случае доброволь­ного дарения имеют обязательную силу только те слова,

296

которые относятся к настоящему или к прошлому. Ибо, если они относятся к будущему, они не имеют обязательной силы как слова в силу соображений, приведенных в преды­дущем параграфе. Следовательно, обязательство должно рождаться от других знаков волеизъявления. Поскольку все, что делается добровольно, делается ради некоего блага для выражающего эту волю, невозможно указать какого-либо иного знака, знаменующего волю дарителя, кроме некоего блага, приобретенного или приобретаемого в результате этого дарения. Предполагается, что никакое по­добное благо не было приобретено и не существует согла­шения об этом, потому что в таком случае это не было бы добровольным дарением. Следовательно, остается ожидать ответного блага без соглашения. Не существует никакого знака, дающего возможность тому, кто произнес слова о будущем, обращенные к человеку, не связанному обязатель­ством ответного благодеяния, истолковывать его слова как налагающие на него обязательство. Нельзя признать разум­ным, что те, кто всегда готов проявить доброжелательность по отношению к другим, оказывались бы связанными обя­зательством на основании любого обещания, подсказанного добрым чувством. И поэтому следует признать, что давший такое обещание может поразмыслить и изменить свое жела­ние, точно так же, как и тот, кому дано обещание, может утратить свои заслуги. А до тех пор, пока кто-то раздумы­вает, он свободен, и о нем не говорят, что он подарил. Если же кто-то часто обещает, дарит же редко, то он заслуживает осуждения за легкомыслие, и его следует назвать раздаю­щим не дары, а посулы.

Действие двух или более лиц, взаимно переносящих друг на друга свои права, называется договором (contractus). В любом договоре либо оба участника тотчас же ис­полняют то, о чем заключен договор, так что никто никому не остается должен, либо один исполняет это, другой же остается должником, либо никто из них не исполняет этого тотчас. Там, где обе стороны тотчас исполняют договорен­ность, там сразу же по исполнении этого договор прекраща­ется. Там же, где один или оба остаются должниками, там должник обещает в дальнейшем исполнить договоренность, и такого рода обещание называется соглашением (pactum).

Соглашение же, совершаемое должником и заимодавцем, даже если обещание выражено словами о будущем, е менее переносит право, так же как если бы оно было выражено словами о настоящем или прошедшем. Выполнение обязательства есть самый очевиднейший знак того, что

297