Часть 2.

После окончания семинара мы втроем еще долго беседовали на все эти темы. Надо отдать должное Э. Чудинову: он не только довольно быстро разобрался в сути предлагаемой мною концепции, но и тут же посоветовал соотнести ее с недавно вышедшими работами Штегмюллера. В дальнейшем мы не раз встречались с ним в неформальной обстановке, обсуждали излюбленную Чудиновым тему эквивалентных описаний. Он был потом оппонентом моей докторской и дал ей весьма лестную оценку.

Особо хочу отметить знаменитые "звенигородские вербалки" - семинары по методологии и истории науки. Их организатором и мотором был Борис Семенович Грязнов. Мои доклады на этих семинарах активно обсуждались, и эти обсуждения часто стимулировали новую постановку задач. Но не менее впечатляющими были заключительные вечера после окончания семинаров, с ночными бдениями, шутками, с поэтическими комментариями Вадима Рабиновича, известного своими работами по истории алхимии, обладавшего немалым поэтическим даром (он сейчас не только известный философ и историк науки, но и не менее известный поэт). Сочиненные им шутливые поэмы на тему "звенигородских вербалок" и стенгазета с иллюстрирующими его стихи карикатурами были своеобразной изюминкой звенигородских вечеров. Кончалось все чтением стихов Пастернака, Цветаевой, Бродского, песнями под гитару. Хорошие были времена!

А дискуссии мы вели, как сейчас сказали бы, почти в режиме "нон-стоп". Помню, как после одного из семинаров в Ленинграде я летел в Минск, а Михаил Александрович Розов - в Новосибирск. В аэропорту мы затеяли дискуссию по проблеме механизмов трансляции абстрактных объектов и одной области знания в другую. Мы так увлеклись, что я забыл о предстоящей "трансляции меня" в Минск и чуть не опоздал на самолет.

В Новосибирске была интересная школа методологов - М.А. Розов и И.С. Алексеев были ее лидерами. Игорь Алексеев переехал потом в Москву. Он рано ушел из жизни, а сделал много, развивая деятельностную парадигму.

Хотел бы специально отметить, что в рамках сообщества философов науки 70 - 80-х гг. функционировало несколько оригинальных школ и сообществ, которые тесно взаимодействовали. Была школа ленинградских (санкт-петербургских) философов (В.П. Бранский, А.С. Кармин, М.С. Козлова), сообщество киевских философов (М.В. Попович, С.Б. Крымский, П.С. Дышлевый и др.), несколько московских школ (философы и логики Института философии; философы и историки науки Института истории естествознания и техники АН СССР, школа Г.П. Щедровицкого). Была и минская методологическая школа.

1972-1973 гг. стали для меня годами признания моих работ сообществом. Было много встреч, дискуссий. В Ленинградском университете мы с В.П. Бранским в 1973 г. устроили большую публичную дискуссию по проблеме генезиса теории. Она шла, наверное, часов пять, в большом зале, и к ее концу народу не только не убавилось, но, как мне помнится, прибавилось.

Все эти поездки, дискуссии, участие в семинарах и конференциях были для меня не только демонстрацией ранее полученных результатов. Я продолжал развивать свою концепцию. После того как мы с Л.М. Томильчиком осуществили реконструкцию истории максвелловской электродинамики, мне нужно было решить следующую задачу: выяснить, как создаются теории в неклассической науке, что изменяется в методах их построения?

В 1969 г. перед написанием совместно с Л.М. Томильчиком книги "Практическая природа познания и методологические проблемы современной физики" мы по творческой инерции после реконструкции максвелловского открытия провели анализ того, как П. Дирак создавал релятивистскую теорию электрона. Это был своеобразный пролог к исследованию процессов формирования неклассических физических теорий. Я понимал, что наиболее продуктивным и интересным было бы сопоставить построение классической теории электромагнитного поля и создание квантовой электродинамики как неклассического образца развитой физической теории. Но эту задачу мне нужно было решать уже самостоятельно.

Мой друг Лев Томильчик с начала 70-х стал активно работать над проблемами монополя Дирака. Эта его работа завершилась через несколько лет успешной защитой докторской диссертации и написанием солидной монографии. Я также начал работать над докторской, и решение проблемы построения теорий в неклассической квантово-релятивистской физике было, пожалуй, главным звеном для необходимой полноты концепции. Без решения этой проблемы невозможно было показать, как исторически меняются методы и методологические принципы формирования теорий. А в том, что эти методы и принципы исторически развиваются, у меня сомнений не было. Короче, я приступил к новой реконструкции, как потом выяснилось, довольно сложного фрагмента истории физики. И здесь мне пришлось разрабатывать новые методологические средства, поскольку речь шла о новых основаниях и новых стратегиях неклассического этапа развития науки.

Беседа вторая. От структуры теории - к основаниям науки

К. Логика Вашей работы была во многом чужда обычной марксистской методологии науки тех лет, исходившей из некоторых общих понятий и принципов и стремившейся обосновать заранее известные выводы ссылками на "данные науки". Вам тогда удалось нащупать иное взаимоотношение между теорией и историей науки как между равноправными партнерами междисциплинарного диалога.

С. Я хотел бы особо подчеркнуть, что работа в области современной философии науки и методологии науки не может ограничиваться набором отдельных выводов, примеров, которые выхвачены из истории разных эпох. Часто в нашей и западной литературе методологические идеи излагаются следующим образом: как пример берется некий эмпирический материал, скажем, классическая теория излучения или теория излучения атома, и они иллюстрируют рассуждения логико-методологического характера. У нас была другая задача - проследить, как по шагам строится теория, т. е. какова логика ее построения. Конечно, эта логика всегда предварительно предполагалась в качестве методологической гипотезы, но потом мы ее проверяли на историческом материале, и материал часто сопротивлялся первичным гипотетическим схемам, заставлял их переделывать, перестраивать, уточнять. Здесь возникает, как я люблю выражаться, челночное движение от методологической идеи к материалу и от материала к идее. Сами тексты научных теорий, которые оставили их творцы, - это и есть тот эмпирический материал, который подлежит осмыслению и исторической реконструкции. Реконструкции - это особый тип знания, который, как я думаю, вообще необходим для исследования исторически развивающихся систем, это особый тип теоретического знания, который присутствует и в методологии науки, и не только в методологии, но везде, где речь идет об исторических объектах. Исторические реконструкции позволяют выяснить, как такие объекты возникают и развиваются. Например, чтобы понять, как возникла наша Вселенная, нужна реконструкция ее истории (от первого взрыва до современного состояния), т. е. сначала вводятся предварительные модели развивающейся Вселенной, проверяются их следствия, и если возникает их несоответствие фактам, модели уточняются и конкретизируются. По существу - это попытка реконструировать события от Большого взрыва до наших дней, выявить, как шла эволюция Вселенной. Если вы хотите построить теорию возникновения жизни на Земле, то вы должны тоже провести соответствующую реконструкцию. Любая теоретическая концепция, которая воспроизводит основные вехи зарождения жизни, выступает как своеобразный тип теоретического знания, как историческая реконструкция. В социальных и гуманитарных науках там, где речь идет об историческом развитии социальных процессов, при их теоретическом осмыслении также используются исторические реконструкции. Причем один и тот же исторический процесс может быть осмыслен и теоретически описан в различных реконструкциях. Например, когда М. Вебер исследовал эпоху становления капитализма, он осуществил реконструкцию, посредством которой выяснил, как возникла протестантская этика и все то, что он называл духом капитализма. К. Маркс эту же эпоху описывал с другой точки зрения. Он тоже предложил реконструкцию истории первоначального накопления: исследовал, как происходит превращение денег в капитал и как рабочая сила становится товаром. Каждая из этих реконструкций эпохи становления капитализма осуществлялась под определенную систему теоретических идей. У Маркса это была идея материалистического понимания истории, когда главным в становлении нового типа общества полагалось изменение способа производства. У Вебера же главным фактором такого становления было изменение фундаментальных ценностей культуры.

Подобным образом работает и современный философ и методолог науки, апеллируя к истории науки. Он предлагает историческую реконструкцию определенного материала, и те или иные методологические идеи выполняются и демонстрируются в этом материале. Я люблю приводить такой пример: скульптор, который замыслил создать скульптуру, может бесконечно рассказывать словами, что он хочет, но у вас не будет образа этой скульптуры или будут иные образы до тех пор, пока скульптор не создаст свое произведение, и если оно соответствует его замыслу, то, по существу, он представит свои идеи воплощенными в материале. Похожим образом реконструкция того или иного фрагмента реальной истории науки представляет собой выполнение некоторых методологических идей в историческом материале. Исторические факты - это отдельные события реального исторического процесса. В исторической реконструкции по отдельным историческим точкам-событиям выстраивается логика исторического развития. Философ и методолог науки имеет дело с особым объектом. Научное знание - это исторически развивающаяся система, и он не должен выхватывать из разных областей знания наугад взятые примеры, чтобы обосновать свои идеи. В этом случае он чаще всего создает только иллюзию обоснования своих идей историческими фактами. Если речь идет о генезисе развитой теории, то наилучший способ обоснования методологических моделей становления теории- это продемонстрировать модель в материале исторической реконструкции.

К. Но в таком случае историк науки и методолог науки фактически должен повторить тот реальный процесс, который имел место. Это ведь невозможно в силу того, что много звеньев пропущено, у нас ограниченный исторический материал. Даже большая часть пропущена, и потому мы сталкиваемся так или иначе с проблемой полноты исторической реконструкции. И критерием ее оказывается набор методологических конвенций, принятых историками и методологами, а не сама "объективная" история...

С. Конечно, реконструкция - это не сама история. Я еще раз подчеркну - это теоретическая модель реальной истории. И есть соперничество между теоретическими моделями, какая из них лучше объяснит имеющиеся исторические факты. Но есть еще и предсказательные возможности модели. Если с ее позиций открываются новые факты, то это сигнал продуктивности модели. Так, реконструируя историю максвелловской электродинамики, мы обнаруживали такого рода факты, не описанные историками науки. Возможно, исследователи их и видели, но просто полагали их незначительными, а в нашей реконструкции они были чрезвычайно значимыми. Например, тот факт, что на одном из этапов своей работы Максвелл, по существу, имел в руках уравнения поля, да еще в современной лагранжевой формулировке. Но он оставил этот перспективный математический аппарат и начал свою работу заново. В нашем подходе этот факт легко находил объяснение, поскольку Максвелл не смог конструктивно обосновать основные величины построенного математического аппарата. Но тому методологу и историку, который не знал о существовании операции конструктивного обоснования, этот факт мог представляться либо аномалией, алогичным событием, либо его просто не замечали.

Я могу еще указать и на такое обстоятельство. Во многих учебниках физики и в трудах по истории науки распространены неадекватные представления и псевдофакты об открытии Максвеллом уравнения с током смещения. Считается, что Максвелл ввел это уравнение из соображений симметрии. Историк физики A.M. Борк внимательно проанализировал тексты Максвелла и отметил, что в них нет таких свидетельств. Но из нашей реконструкции следовало еще более сильное утверждение, что такого рода прием и не мог быть использован Максвеллом, т. к. он не соответствовал логике его познавательного движения. Такие приемы построения теории стали типичными для физики XX века, но в XIX веке в физике господствовали иные методологические установки.

Что же касается тезиса о принципиальной неполноте реконструкции, то любая теоретическая модель не имеет в своем распоряжении всей полноты возможных эмпирических фактов объясняемой ею предметной области. Конечно, важно, чтобы была определенная эмпирическая база для исторической реконструкции. Я уже отмечал, что моя попытка обратиться к творчеству Ньютона, приведшему к построению первой фундаментальной теории механического движения, успехом не увенчалась. Потому что эмпирическая база для анализа была недостаточна. Но важно и другое. Важно, что между методологическими идеями и осуществляемыми на их основе реконструкциями истории науки всегда были не только прямые, но и обратные связи. В процессе реконструкции часто происходит уточнение и развитие исходных методологических представлений о структуре и генезисе теории. Развитие же этих представлений может заставить по-новому отнестись к результатам, уже полученным в реконструкции, уточнить и даже переписать эту реконструкцию заново.

В моих исследованиях так было не раз. Моя работа в 70-80-х гг. была связана с углублением первоначальных представлений о структуре и развитии научных знаний. В этот период центральное место в моих исследованиях заняла разработка проблематики оснований науки. Она потребовала переосмыслить и ранее проделанные реконструкции. В них не учитывались такие важные аспекты динамики науки, как целенаправляющая роль научной картины мира в выдвижении гипотез, обратное воздействие конструктивно обоснованных теоретических схем на картину мира, процедуры онтологизации, изменение типа рациональности, механизмы включения научных знаний в поток культурной трансляции. Под этим углом зрения я внес коррективы в уже осуществленные реконструкции, в том числе и в первоначальный вариант реконструкции истории максвелловской электродинамики, который мы проделали совместно с Л.М. Томильчиком. Но при этом ядро данной реконструкции, связанное с применением идей конструктивного обоснования, естественно сохранилось. Этот переосмысленный и углубленный вариант был опубликован в моей книге "Становление научной теории" (1976).

К. Так постепенно наращивался концептуальный аппарат. С каждым разом возникал другой уровень понимания научной теории, новый тип методологической интерпретации...

С. Концепция развивалась по мере решения проблем. Я описал основные вехи этого развития в предисловии к книге "Теоретическое знание" (2000, 2-е изд. 2003 г.). Сегодня многие из полученных результатов уже вошли в учебники, эти результаты знают не только наши, но и западные философы, и достаточно высоко их оценивают.

К. С этим нельзя не согласиться. Ваши работы содержат ставшую классической детализацию структуры оснований науки. Сегодня, говоря о воздействии социокультурных факторов на формирование стратегий научного исследования, исследователи как нечто само собой разумеющееся используют Ваши понятия "научная картина мира", "идеалы и нормы исследования", "философские основания науки". Что побудило Вас предпринять движение в данном направлении? Есть ли внутренняя необходимая связь между Вашей концепцией конструктивного введения теоретических объектов и пониманием науки в социокультурном контексте?

С. Прежде всего это было связано со стремлением выяснить механизмы выдвижения научных гипотез. Конструктивное обоснование обеспечивало превращение гипотетических схем в ядро создаваемой теории, привязку этого ядра к опыту. Но как выдвигается научная гипотеза, что ориентирует исследователя в этом процессе - эта проблема требовала своего решения. Я не был согласен с позитивистской установкой, что описание процесса выдвижения гипотезы может быть дано лишь языком психологии, но не логики открытия. Кстати, эта установка сохранилась и у многих представителей постпозитивизма. Проведенный мной ранее анализ аналогового моделирования как погружения теоретических конструктов в новую сеть связей был первым шагом в исследовании методологическими средствами процесса выдвижения гипотез. Следующий шаг состоял в ответе на вопрос: что ориентирует исследователя в выборе аналоговых моделей, почему он обращается к некоторой области, чтобы использовать те или иные теоретические схемы в качестве аналоговых моделей для новой области? Ведь чтобы предложить работающую аналогию, нужно заранее увидеть некоторое сходство изучаемых предметных областей. Что выступает в роли такого "табло распознавания"?

Ответ на эти вопросы приводил к анализу особой формы теоретического знания - научной картины мира.

Это был первый из компонентов оснований науки, который я выделил и проанализировал. Еще на этапе начального анализа структуры знания я обнаружил конструкты, которым приписывается статус реальности. Но первоначально я их полагал элементами теоретических схем. Позднее я понял, что их система дает особые целостные системы видения предмета исследования данной науки. К этому времени в нашей литературе уже было введено понятие научной картины мира. Это понятие можно было обнаружить и у классиков современного естествознания М. Планка, А. Эйнштейна, В.И. Вернадского и др. В работах М.В. Мостепаненко была высказана идея, что научная картина мира выступает посредником между философией и научными теориями. Я проанализировал внутреннюю структуру картины мира и ее функции в познании. В этом вопросе наша философия науки ушла намного вперед по сравнению с западной. Анализ научной картины мира как особой формы теоретического знания породил целый ряд новых проблем: как связана научная картина мира с теориями, которые возникают на ее основе, как она связана с опытом, как изменяются картины мира? На одну и ту же картину мира может опираться несколько теорий. Например, на основе механической картины мира развивалась механика, электродинамика Ампера-Вебера, термодинамика.

К. В западной философии науки, пользовавшейся понятиями "парадигма", "тема", "исследовательская программа", часто не делали различия между теоретической схемой и картиной мира.

С. Да, они теоретические модели от картины мира не отличали. Там вообще это все называлось одним словом - теория. А это разные типы теоретического знания. Есть частные и фундаментальные теоретические схемы, и есть научная картина мира. Она может быть интерпретирована как предельно обобщенная модель исследуемой реальности. Эта модель репрезентирует предмет уже не отдельной теории, а предмет соответствующей науки в его главных системно-структурных характеристиках. Только через соотношение с этой картиной теоретические схемы получают онтологический статус.

К. В чем же специфика объектов картины мира по сравнению с объектами теоретической схемы?

С. Это разные типы объектов. Как я уже отмечал, элементами фундаментальной теоретической схемы ньютоновской механики (если рассматривать ее в формулировке Эйлера) выступают такие объекты, как "материальная точка", "сила" и "инерциальная система отсчета". А в механической картине мира процессы природы характеризуются в терминах неделимых корпускул и построенных из них тел, которые меняют состояние своего движения под влиянием силового воздействия других тел, и все эти процессы разыгрываются в абсолютном пространстве с течением абсолютного времени. Конструкты, из которых построена картина мира, онтологизируются, отождествляются с реальностью. Каждый физик понимает, что материальной точки как тела, лишенного размеров, в мире нет. Но ньютонианец свято верил, что существуют неделимые корпускулы (атомы).

"Бог создал мир из неделимых корпускул", - так Ньютон писал в своей "Оптике". И это характеристика механической картины мира.

Хотя конструкты теоретических схем и картины мира являются различными абстракциями, между ними существуют связи. Материальные точки сопоставляются неделимым корпускулам или телам; сила- воздействию тел на другие тела, передающееся мгновенно по прямой и меняющее состояния их движения; инерциальная пространственно-временная система отсчета абсолютному пространству и времени. В результате такого соотнесения теоретическая схема отображается на картину мира и обретает онтологический статус. Она начинает восприниматься как выражение сущности исследуемых процессов. Связи признаков.конструктов теоретической схемы и конструктов картины мира фиксируются в соответствующих определениях фундаментальных теоретических понятий. Например, определение массы как количества материи в ньютоновской механике было связано с представлениями о неделимом атоме как "первокирпичик" материи (поскольку атом неделим, количество материи в нем постоянно, а значит, и масса постоянная). В свою очередь, с такой трактовкой связывался в механике принцип неизменности массы материальной точки в процессе ее движения. Аналогичным образом инвариантность отдельно пространственных и отдельно временных интервалов при переходе от одной инерциальной системы отсчета к другой (фундаментальный признак инерциальной системы отсчета в механике) связывался с представлениями об абсолютном пространстве и времени.

Теоретические законы непосредственно соотносятся с соответствующей теоретической схемой и описывают связи признаков ее конструктов. А связи абстрактных объектов, образующих картину мира, характеризуют принципы (онтологические постулаты). Примерами здесь могут служить принцип мгновенной передачи силы, принцип неделимости атома и т. п., принятые в физике в эпоху доминирования механической картины мира.

Вообще-то, отличие теории и картины мира как различных форм знания долгое время было своеобразным камнем преткновения в нашей философско-методологической литературе. По традиции теоретическое знание рассматривалось в аспекте высказываний и понятий. Но при таком подходе различие между теорией и картиной мира провести трудно, поскольку в содержание теоретических понятий включаются определения, выражающие связь ядра теории с научной картиной мира, а в систему высказываний теории всегда включались ее онтологические принципы. Я решил эту проблему потому, что переформулировал ее, поставив вопрос о различии теоретических схем как ядра теории и картины мира. Но для такой постановки вопроса нужно было вначале выявить иерархическую организацию теоретических конструктов и зафиксировать наличие внутри их сети особых структурных единиц - теоретических схем как моделей, включаемых в состав теории.

Тогда по типу конструктов можно различить ядро теории и картину мира, а также установить, что с одной и той же картиной мира соотносятся теоретические схемы, принадлежащие самым различным теориям.

После этого уже можно было решать проблему функций научной картины мира. Первая из них - это функция онтологизации, связанная с онтологическим статусом картины мира и ее способностью переносить этот статус на соотносимые с ней теоретические схемы.

Конечно, онтологизация конструктов картины мира имеет свои границы. Эти конструкты тоже являются идеализациями, но можно обнаружить такие условия опыта, в которых эти идеализации допустимы и работают. Например, абсолютное пространство и время можно полагать для описания процессов, которые протекают со скоростями намного меньшими, чем скорость света.

Механические процессы обладают именно такими характеристиками. А как выяснилось после построения теории относительности, при малых скоростях по отношению к скорости света изменения пространственных и временных интервалов при переходе от одной системы отсчета к другой пренебрежимо малы. Поэтому идеализация, согласно которой они неизменны и не зависят от относительной скорости систем отсчета, была допустима при описании механических процессов. В свою очередь, эта идеализация соответствует представлениям об абсолютном пространстве и абсолютном времени. Такие представления легко согласовывались с тем обыденным опытом, в котором человек имел дело с механическими процессами.

Примерно так же обстоит дело и с идеализацией неделимого атома. Пока исследуются диапазоны механических энергий, в которых атом действительно неделим, эта идеализация работает. Отождествляя конструкт "неделимый атом" с реальностью, исследователь обеспечивает возможность эффективного изучения процессов в соответствующем энергетическом диапазоне. Он заранее не знает, где границы его картины мира. Он может лишь, опираясь на философское осмысление истории науки, полагать, что такие границы есть. Но обнаруживают их чаще всего тогда, когда наука сталкивается с новым типом объектов и процессов, сущностные системно-структурные характеристики которых не учтены в картине мира. Тогда наступает эпоха научных революций, связанная с радикальной трансформацией прежней картины мира и построением новой.

Второй функцией научной картины мира является функция систематизации знаний. Картина мира связана, с одной стороны, с теоретическими схемами как ядром фундаментальных и частных теорий, а с другой - с ситуациями опыта. Она получает как непосредственную, так и опосредованную (через обоснованные опытом теоретические схемы) связь с эмпирическими фактами. В результате этих связей все эмпирические и теоретические знания научной дисциплины предстают как сложная системная организованность. В каждой науке можно обнаружить дисциплинарную онтологию, определяющую видение предмета данной науки и описываемую в системе онтологических принципов. Эта форма знания была обозначена как специальная научная картина мира. Можно с этих позиций говорить о физической картине мира, картине биологического мира, картине социальной реальности. Термин "мир" здесь применяется в узком смысле, как мир отдельной науки, ее предметная область. Но, кроме специальной научной картины мира, существует еще одна форма систематизации знаний, уже междисциплинарная это общенаучная картина мира. В ней уже речь идет о самых общих представлениях о Вселенной, неживой и живой природе, обществе и человеке. Специальные научные картины мира выступают по отношению к ней в качестве ее аспекта или фрагмента.

И, наконец, о третьей функции научной картины мира. Она не только включает в себя наиболее важные результаты науки и создает образ исследуемой реальности, но и определяет направления исследований, их стратегию. И в этом своем качестве картина мира выполняет функцию исследовательской программы.

Когда я начал разрабатывать понятие картины мира, у меня возникла гипотеза, что именно в этом блоке научного знания нужно искать целенаправляющие "подсказки" для применения аналоговых моделей. Ведь картина мира дает схему предмета исследования в его основных системных характеристиках (субстанция, взаимодействие, пространство и время). Тип субстанции - это фундаментальные объекты и построенные из них типы других объектов. Кроме того, в картине мира обязательно присутствуют представления о типах взаимодействия, их характере (силовой или не силовой, как передается сила понимание причинности), и, наконец, - представления о пространстве и времени. Получается, что картина мира - это какое-то хитрое устройство, которое задает табло, способ распознавания различных объектов, относящихся к одной предметной области. Исследователь через картину мира смотрит на изучаемые объекты и процессы, которые относятся к его предмету, и видит их в определенном ракурсе. Благодаря способу видения мира, картина мира определяет допустимые формулировки исследовательских задач и выбор средств их решения. Например, в ньютоновской (механической) картине мира ставить вопрос о скорости передачи сил от точки к точке- бессмысленно (там по определению сила передается мгновенно и по прямой), а в фарадеевско-максвелловской (электродинамической) картине мира - это главный, осмысленный вопрос, поскольку там вводится представление о близкодействии и передаче сил от точки к точке. Что же касается выбора средств решения задач, то их также подсказывает картина мира.

В начале 70-х я с этих позиций проанализировал уже осуществленные мной ранее реконструкции генезиса частных теоретических схем, а также нашу с Л. М. Томильчиком реконструкцию максвелловской электродинамики. Проявились механизмы использования аналогий как важного аспекта процесса выдвижения гипотезы. Еще в период первой реконструкции истории становления планетарной модели атома у меня возникали вопросы, почему X. Нагаока обратился к небесной механике и искал там аналогии со строением атома? В чем он усмотрел сходство этих, в общем-то, принципиально далеких областей? Теперь я мог ответить на эти вопросы. Ответ нужно было искать в особенностях физической картины мира начала XX века. В эту историческую эпоху утвердилась электродинамическая картина мира. В ней силы тяготения и электромагнитные силы рассматривались как состояние одной и той же субстанции - мирового эфира. Известный физик того времени В. Томсон (Кельвин) писал, что принципом физики должен стать тезис: "Один эфир - для света, электричества, теплоты и тяготения". При таком рассмотрении аналогия между действием сил тяготения в небесной механике и электромагнитных сил, определяющих взаимодействие зарядов в атоме, становилась вполне оправданной.

Подобным образом можно было объяснить выбор Максвеллом аналоговых моделей и математических средств при построении теории электромагнитного поля. Его исследовательская программа была ориентирована первоначальным вариантом электродинамической картины мира, которая была предложена М. Фарадеем. Она вводила представления о полях сил, и наиболее естественным для их описания было обратиться к аналогиям и математическим средствам механики сплошных сред. Показательно, что альтернативная максвелловской программа Ампера- Вебера ориентировалась на традиционную механическую картину мира и поэтому использовала аналогии и математические средства, заимствованные из механики точек.

После того как "подсказанные" картиной мира гипотетические варианты теоретических схем получают конструктивное обоснование, они вновь отображаются на картину мира. Благодаря этому картина мира может уточняться, корректироваться, а значит, развиваться.

Так у меня возникло представление об элементарном познавательном цикле, который, многократно повторяясь, обеспечивал построение теорий в классической науке. От картины мира - к гипотезе - к конструктивно обоснованной теоретической схеме - и вновь к картине мира.

Под этим углом зрения я внес коррективы в первоначальный вариант реконструкции максвелловского открытия и написал соответствующий текст, который вошел в мою книгу "Становление научной теории" (1976).

Затем были проанализированы те видоизменения, которые возникли в элементарном познавательном цикле классической науки при переходе к неклассическим вариантам теоретического поиска. В квантово-релятивистской физике это было связано с применением метода математической гипотезы.

Я проанализировал особенности построения развитой теории неклассического типа на материале истории квантовой электродинамики. Осуществление реконструкции этого фрагмента истории физики XX века было довольно трудоемким занятием. Но к концу 1973 г. я завершил эту работу, а через полгода, уже в 1974 г., закончил докторскую диссертацию "Проблема структуры и генезиса физической теории".

Диссертацию я писал как соискатель-стажер в Институте философии АН СССР, поскольку на кафедре в Минском политехническом институте не было специалистов в этой области. Обсуждали ее на совместном заседании трех секторов: философских проблем физики, теории познания и логики. Отзыв был очень хорошим, заключение на диссертацию по итогам обсуждения завершилось фразой "диссертация заслуживает самой высокой оценки". Если учесть, что в обсуждении приняли участие такие известные философы, как Ю.В. Сачков, Л.Б. Баженов, Е.А. Мамчур, В.А. Лекторский, В.А. Смирнов, то нетрудно понять, что в Минск я вернулся в самом хорошем настроении. Правда, мои ожидания на скорую защиту не оправдались. По тогдашнему положению, ВАКа для защиты я должен был еще получить рекомендацию с места работы. Но заведующий кафедрой философии Политехнического института (профессор Протасеня П.Ф.) всячески тянул с отзывом, ссылаясь на мои прошлые "политические грехи", хотя партийный выговор к этому времени с меня уже сняли. Разборки дошли до отдела науки ЦК Белоруссии и секретаря ЦК А.Т. Кузмина. Там дали понять, что ко мне претензий нет и нет поводов тормозить мою защиту.

В это же время меня пригласили на работу в Белорусский государственный университет, на кафедру философии гуманитарных факультетов, которая была основной и выпускающей на факультете философии. Хотя мне было жалко расставаться с любимыми ребятами-архитекторами, но философский факультет перевесил. Да и проблемы отношений с прежним заведующим кафедрой решались. На новой кафедре я без особых трудностей получил рекомендацию для защиты; и в 1975 г. успешно защитил докторскую на Университетском совете. Этот же текст с небольшой редакцией был опубликован в следующем году в этапной для меня книге "Становление научной теории".

К. Она была этапной и для нашей философской науки.

С. В ней я продемонстрировал подход, отличный от того, который был в то время распространен в нашей и западной философии. Я рассматривал в качестве единицы анализа не отдельно взятую теорию, а весь массив теоретического знания научной дисциплины. У меня теории взаимодействуют между собой. Аналоговое моделирование, трансляция уже сформированных идеальных объектов в другие области знания, использование теоретических схем уже сложившихся теорий в качестве аналоговых моделей - все это уже свидетельствовало о системной целостности знаний научной дисциплины. Но после того как были описаны и проанализированы научная картина мира и другие компоненты оснований науки, выявился системообразующий ее блок.

Стало ясно, что исходной единицей теоретического знания является не отдельно взятая теория, а системы теорий научной дисциплины в их взаимосвязи с опытом. И только так можно понять развитие теоретического знания. Единицей анализа является дисциплина, а не отдельно взятая теория и ее отношение к опыту. Тогда все иначе видится, тогда проявляется системная целостность, но в отличие от современных синергетических походов, которые я, в общем-то, ценю, тут дается не феноменологическое описание, а структурное. Я считаю, что эти два описания обязательно надо совмещать и дополнять одно другим и в методологии, и в философии науки. Аналогично тому, как, например, в биологической науке можно феноменологически описывать свойства жизни, наследственность и изменчивость, эволюцию, как это, в частности, делал Дарвин, и можно потом найти структурные единицы наследственности - гены, которые объяснят наследственность и изменчивость, и включить в описание эволюции генетические мутации.

К. Различие феноменологического и структурного писания, как мне кажется, формировалось в контексте двух типов естествознания - математизированного и натуралистического, которые в дальнейшем заимствовали друг у друга элементы картины мира.

С. Возможно. Но в данном контексте, применительно к анализу науки, соединение идей целостности и структурного подхода формировало представление о научном знании как о сложной, исторически развивающейся системе. В таких системах формируется уровневая организация элементов, они способны порождать в ходе исторического развития новые уровни, причем каждый такой вновь возникший уровень организации воздействует на ранее сложившиеся, видоизменяет их, в результате возникает новый тип целостности системы. По мере развития система дифференцируется, увеличивает свое разнообразие, в ней возникают относительно автономные подсистемы, и между ними устанавливаются все новые связи. Системы такого типа являются открытыми и в процессе развития всегда проходят через состояния неустойчивости, фазовых переходов, связанных с изменением качества системы, типа системной целостности. Применительно к научному знанию открытость - это погруженность его в культуру и взаимодействие с широким полем социокультурных факторов, а фазовые переходы - это эпохи научных революций.

Анализом научных революций я занялся позднее. А в тот период, в первой половине 70-х, основное внимание было сосредоточено на исследовании структуры и функций оснований науки. Они по отношению к массиву знаний научной дисциплины выступают системообразующим фактором.

Одновременно возникала проблема междисциплинарных взаимодействий. Выделение общенаучной картины мира наряду с дисциплинарными онтологиями (специальными научными картинами мира) вводило представление еще об одном, более высоком уровне систематизации знаний. В нем уже вся наука предстает как развивающееся системное целое. Отдельные науки (дисциплины) выступают ее подсистемами, между которыми осуществляется взаимодействие.

Рассматривая картину мира как обобщенный образ предмета исследования, я столкнулся с новой важной проблемой. Она была сформулирована применяемыми мной установками деятельностного подхода. Любая схема объекта исследования неявно предполагает схему метода деятельности, вводится коррелятивно этой схеме. Возникал вопрос: как фиксируется эта схема метода, в чем она выражается? Это был первый шаг к пониманию идеалов и норм науки - идеалов и норм объяснения и описания, обоснования и доказательности строения и построения знаний, я их интерпретировал как обобщенную схему метода научной деятельности. Потом показал, как они исторически меняются, какова их структура. И дальше возникла новая проблема: как научная картина мира, идеалы и нормы науки включаются в культуру? И вот тут выявился третий компонент оснований науки, в новом ракурсе возникла традиционная для нас тематика, согласно которой философия включена в процессы развития фундаментальных научных знаний. Появилось понятие "философские основания науки". Через них происходит включение всего массива специализированного научного знания в культуру, и они же работают одновременно как эвристика научного поиска. Частично этот анализ оснований науки был намечен в книге "Становление научной теории". Но главная аналитическая работа была проделана уже после ее выхода в свет, во второй половине 70-х и результаты этой работы были представлены в моих публикациях конца 70-х - начала 80-х гг., прежде всего в книгах "Природа научного познания" (1979) и "Идеалы и нормы научного исследования" (1981).

К. Когда я изучал Вашу книгу "Становление научной теории", меня как раз и привлекала эта логика, позволявшая отойти от позитивистских схем и при этом выгодно отличавшаяся своей простотой и продуманностью от построений постпозитивистской философии науки.

С. Когда я стал академиком, то у меня брали интервью для журнала "Вопросы философии". И там был вопрос: что нового я сделал в тех областях философии, в которых я работал? Я сказал, что, вообще-то, трудно заниматься самооценкой, оценку дает научное сообщество. Но, подводя определенные итоги и используя оценки как наших, так и зарубежных философов, я могу рискнуть сказать, что я сделал нового. Первое - это детальный анализ структуры научного знания, не просто фиксация его отдельных элементов, а прежде всего их системных связей, например, связей между картиной мира, теоретическими схемами и эмпирическим уровнем научных знаний. Этого до меня не было сделано. Второе - это открытие процедуры конструктивного обоснования. Третье - анализ структуры и функций оснований науки. Я представил их и как аспект внутренней структуры научного знания, и как своеобразное опосредующее звено между научными знаниями и культурной традицией. Различные области культуры влияют на процессы генерации новых научных идей. Но это влияние опосредуется системой оснований науки. В свою очередь, эти основания развиваются, с одной стороны, под влиянием возникающих в науке эмпирических и теоретических знаний, а с другой, адаптируясь к культурной традиции своей эпохи. Причем эта адаптация протекает не только как воздействие на науку различных областей культуры, но и как обратное влияние науки на эти области. Я под этим углом зрения выделил во всех компонентах оснований науки особые пласты смыслов, которые выражают их социокультурную обусловленность. Такого рода структурная детализация оснований науки привела к ряду следствий, которые мои рецензенты оценивали как новые идеи и новые подходы в философско-методологическом анализе научного знания.

В конце 70-х - начале 80-х на материале истории классической и квантовой электродинамики, а также сопоставляя квантово-механическое описание и принципы анализа сложных систем, я предложил идею о нелинейности исторического развития науки; о потенциально возможных путях истории науки, которые не реализовались, но в принципе могли бы реализоваться в других ситуациях, в других поворотах культуры. Сегодня можно, используя язык синергетики, говорить о точках бифуркации и нескольких сценариях развития в определенные периоды науки. Но вначале я о синергетике и не думал, а получил этот вывод из своего анализа динамики знания, из постановки проблемы: как научное знание включается в культуру. Было показано, каким образом основания науки вписываются в культурную традицию и как эта традиция отбирает из нескольких возможных путей исторического развития знаний те направления, которые лучше всего согласуются с доминирующими в культуре мировоззренческими смыслами, с тем типом рациональности, который лучше всего вписывается в культуру определенной исторической эпохи. Конечно, влияние культуры на научный поиск можно описывать, ссылаясь на психологические факторы и особенности личности ученого. Но это - другой аспект. Я не отрицаю важности анализа психологии творчества, но, на мой взгляд, такой анализ должен опираться на логико-методологические разработки, а в логико-методологическом плане главным звеном в этой проблематике выступают механизмы включения достижений науки в культуру и ее воздействие на научный поиск через основания науки. Еще раз подчеркну, что основания науки - это посредник между наукой и остальной культурой, включающей и вненаучные формы знания.

К. Здесь в особенности важно, как мне кажется, вспомнить о той функции оснований науки, которая выполняется в отношении научного знания, когда еще не сформирована теоретическая схема.

С. Согласен. Я думаю, что это тоже был новый аспект методологического анализа науки. Я сначала изучал, как возникает научная теория и как в этом процессе функционируют основания науки. Это первое, что меня интересовало. Но потом я натолкнулся на следующую проблему: когда есть научная картина мира, идеалы и нормы, философские основания, но еще нет теорий, наука накапливает факты и способна открывать новые явления. Что целенаправляет исследования в этих ситуациях? Я предположил, что основания науки и прежде всего картина мира в этих ситуациях напрямую взаимодействует с опытом. Вначале я думал, что так происходит только в начальных стадиях становления науки. Но потом обнаружил, что когда наука сталкивается с новыми объектами, для которых еще не построены теории, даже в условиях достаточно высокого уровня теоретизации, то она изучает эти объекты эмпирическими методами. Эмпирическое исследование здесь целенаправлено картиной мира, которая определяет стратегию исследований и сама может развиваться под влиянием его результатов.

К. Эту идею и сегодня еще не все усвоили и по достоинству оценили, а в то время это была очень свежая мысль.

С. Я подробно описал эту ситуацию в книге "Природа научного познания" и ряде других работ конца 70-х - начала 80-х гг. Не могу в этой связи не вспомнить один курьезный случай. Через 10 лет после того, как вышли мои работы на эту тему, я как-то встретил книгу: В.Н. Михайловский и Г.Н. Хон "Диалектика формирования современной научной картины мира" (Л., 1989). В ней авторы пишут, что B.C. Степин анализировал картину мира и у него показано, как она работает при построении теорий; но он не проанализировал, как картина мира может взаимодействовать с опытом напрямую, и мы предлагаем это новое дополнение к проведенному им анализу. Я только внутренне засмеялся, но был вынужден в одной из своих книг отреагировать на это в виде ремарки, сославшись на соответствующие свои публикации прошлых лет.

К. Надо понимать, что авторы читали, но не дочитали эти ваши работы?

С. Не дочитали, а может быть прочитали, да забыли. Это, знаете, напоминает шутки И. Ильфа и Е. Петрова: ... утром встал, сочинил стихи "Я помню чудное мгновенье", а потом обнаружил, что все это у Пушкина уже есть, - какая подлость со стороны классика... Я себя классиком не считаю, но, согласитесь, вариант похожий.

Вначале я анализировал ситуацию "картина мира- опыт" на материале естествознания, преимущественно физики. Но потом обратился к социально-гуманитарным наукам. Здесь такие ситуации встречаются значительно чаще. Но осмысливаются неадекватно. Принципы картины мира называют теорией, а поскольку это отлично от образцов развитых теорий естествознания и его конкретных теоретических моделей, то усматривают в этом специфику социальных и гуманитарных наук. Но в этих науках тоже существуют теоретические модели, в том числе и математизированные.

К. Уже К. Маркс пытался, видимо, сделать это в экономике, в первом томе "Капитала".

С. Я в своей книге "Теоретическое знание" обращал внимание на то, что в экономической науке есть достаточно образцов конкретных теоретических схем, использующих идеализации так же, как то делается в естествознании. Например, когда К. Маркс писал о законе стоимости, он формулировал его для идеализированной ситуации. Предполагается, что товар обменивается на товар в соответствии с общественно необходимым трудом, вложенным в него. Но такого никогда не бывает, поскольку в реальности есть колебание рыночных цен. Закон формулируется относительно теоретической схемы, в которой фигурируют стоимости, идеализированные товары и идеализированный товарный обмен. В современных макроэкономических теориях важную роль играет математическая формулировка законов спроса и предложения товаров, которая получена относительно модели, предложенной известный швейцарским экономистом XIX века Л. Вальрасом. Эта модель предполагает, что сумма избыточного спроса и предложения всех товаров на рынках равна нулю. Я отмечал в своей книге "Теоретическое знание" (2000), что закон Вальраса с методологической точки зрения формулируется так же, как закон идеального газа в физике, который применим только к ситуациям с небольшими давлениями, когда взаимодействие молекул можно интерпретировать как упругое соударение материальных точек. Но при больших давлениях закон Бойля -Мариотта не выполняется. Он обобщается в законе Ван-дер-Ваальса, учитывающем силы молекулярного взаимодействия, от которых абстрагируется модель идеального газа. Так же обстоит дело и в законе Вальраса, 6 макроэкономике. Этот закон требует корректировки при описании неравновесных рынков, и тогда создаются новые модели и новая система идеализации (модель Кейнса - Викселя, усовершенствованная Дж. Стейном и Г. Роузом, модель неравновесных рынков, предложенная американскими экономистами Д. Патинкиным, О. Левхари и Г. Джонсоном). Относительно этих моделей вводятся более сложные математизированные формулировки законов товарно-денежного обращения. Впрочем, большая часть исследований в социально-гуманитарных науках может быть описана как ситуации взаимодействия картины социальной реальности и опыта. И нужно еще принять во внимание то обстоятельство, что теоретический уровень исследования может быть представлен историческими реконструкциями, которые применительно к исторически развивающимся объектам выполняют функцию теоретических моделей исследуемой реальности.

Кстати, если уж мы затронули тему новых результатов, полученных в моих исследованиях, то я бы выделил особо еще два следствия, которые вытекали из анализа оснований науки и идей конструктивного введения абстрактных объектов в теоретические модели. Речь идет о поставленной Т. Куном проблеме образцов решения задач и об обобщении принципа наблюдаемости..

К. В 70-е гг. прошлого века едва ли не все эпистемологи, историки и методологи науки увлекались постпозитивистской философией науки, в частности концепцией Томаса Куна, а его книга "Структура научных революций" стала чуть ли не Библией целого поколения. Мне известно, что Вам удалось справиться с важной проблемой генезиса образцов, которая уже была намечена, но не решена Куном.

С. Т. Кун справедливо указал на то обстоятельство, что в состав теории включаются образцы решения задач. В механике в качестве таких образцов выступают задачи колебания и вращения тел, соударения упругих тел, движения тела в поле центральных сил и т. п. В классической электродинамике - кулоновская задача, задачи электромагнитной и электростатической индукции, магнитного и силового действия токов, постоянного тока и т. п. Идея Т. Куна выражала понимание того, что теория развертывается как решение задач в соответствии с некоторыми образцами. К тому времени, как познакомился с книгой Т. Куна, а это произошло где-то к концу 60-х, у меня уже были разработаны идеи генетически-конструктивного развертывания физической теории.

Это позволило не просто зафиксировать наличие образцов, по аналогии с которыми решаются другие теоретические задачи, но и поставить вопрос об их структуре. В моем анализе образцы выступали как демонстрация способов редукции фундаментальной теоретической схемы к частным, способов порождения "дочерних" (по отношению к фундаментальной) частных теоретических схем и соответствующих законов. Эти способы в самой теории, как правило, не описываются в форме методологических инструкций, они демонстрируются. И усвоение теории, ее понимание не сводятся только к усвоению ее принципов и пониманию сути ее законов. Это необходимо, но этого недостаточно. Нужно еще усвоить, как решаются теоретические задачи на образцах (например, как выводятся из уравнений Максвелла законы Кулона, Био-Савара, законы Фарадея для электромагнитной индукции и т. п.). Только благодаря этому приходит понимание теории, и тогда можно решать новые задачи по образцу и подобию уже решенных, включенных в качестве образцов в состав теории. Заслуга Т. Куна была как раз в том, что он сфокусировал внимание на образцах как особых компонентах научной теории.

Но тогда возникает проблема генезиса образцов. Как они формируются и как включаются в состав теории? Нельзя сказать, что Т. Кун не видел той проблемы. Напротив, он пытался найти ее решение, апеллируя к психологии творчества. Он пытался объяснить генезис образцов в терминах применения аналогий и "гештальт-переключения". Но решить проблему на этих путях не удавалось. В лучшем случае возникали лишь некоторые предварительные ассоциации, которые могли стимулировать новые подходы.

К проблеме генезиса образцов я обратился уже после того, когда была проработана тематика генезиса частных и фундаментальных теорий классической и неклассической науки. Решающим звеном было открытие процедур конструктивного обоснования, а осуществленная мною с Л.М. Томильчиком реконструкция максвелловской электродинамики послужила материалом для нового уровня методологической рефлексии - анализа проблемы образцов.

Суть дела была в следующем. Важно предварительно зафиксировать, что построение развитой теории осуществляется путем последовательного обобщения частных теоретических схем. Процесс обобщения протекает поэтапно. Он основан на применении аналоговых моделей, построении промежуточных гипотетических схем и их конструктивного обоснования. При включении в процесс обобщения нового материала промежуточная схема перестраивается, превращается в новую гипотезу и ее нужно вновь конструктивно обосновывать. И здесь самое главное! Необходимо, но недостаточно осуществить "конструктивную привязку" обобщающей теоретической схемы к новому материалу, доказать, что в нее включается конструктивное содержание нового блока частных теоретических схем. Важно еще и проверить, сохранилось ли в модифицированной промежуточной схеме прежнее конструктивное содержание. Не разрушилось ли оно в процессе ее модификации, ведь составляющие ее абстрактные объекты наделялись новыми признаками. Проверка этого типа проводится путем конструирования на основе обобщаемой схемы всех ассимилированных ей ранее частных теоретических схем. Теперь они предстают как "дочерние" образования по отношению к обобщаемой схеме. И на этой основе осуществляется вывод из обобщающих законов ранее автономно существовавших частных теоретических законов.

В нашей реконструкции максвелловской электродинамики все эти процедуры прослеживались достаточно отчетливо. Когда Максвелл получал на каждом этапе предпринятого им синтеза очередное обобщающее уравнение и соответствующую конструктивно обоснованную теоретическую схему, он проверял, насколько сохраняется в них предшествующий физический смысл, относящийся к уже ассимилированному материалу.

А на завершающем этапе, когда были получены его знаменитые уравнения, выражающие законы электромагнитного поля, Максвелл показал, что из этих законов можно получить все частные теоретические законы, на которые он опирался. На этой стадии обоснования и возникала демонстрация решения задач, возникали образцы такого решения.

К. Когда в последний раз исследователь выводит частные законы, опираясь на новую теорию, можно ли этот последний шаг рассматривать просто как дедуктивный вывод следствий?

С. Вывод следствий осуществляется генетически-конструктивным путем. Максвелл показывает, как из его обобщающей теоретической схемы можно получить в качестве дочерних образований частные теоретические схемы кулоновского взаимодействия зарядов, электромагнитной и электростатической индукции, постоянного тока и т. п. И соответственно вводит новые формулировки законов Кулона, Био-Савара, Ампера, Фарадея и т. п. Причем многие из этих законов ранее были сформулированы в контексте идеи дальнодействия и имели другую математическую форму. Он их переписывает в полевой форме. Это было изложение новой теории и одновременно ее обоснование. Можно сказать, что теория как исторически развивающаяся система несет в себе следы своего генезиса. То, что было основными этапами генезиса, становится структурой теории, то, что было обоснованием, становится образцами решения задач.

Как бы потом ни видоизменялась теория (а она после своего становления может не раз переформулироваться, выражаться в новой математической форме), первичные образцы решения задач в ней сохраняются. В современных изложениях теории электромагнитного поля обязательно будет вывод из уравнений Максвелла, законов Кулона, Био-Савара, электромагнитной и электростатической индукции, постоянного тока. А это именно те законы и теоретические схемы, которые выступали исходным материалом для построения максвелловской электродинамики, и которые в видоизмененном виде были включены в нее.

У меня был случай обсудить эти результаты с Т. Куном. Я встречался и дискутировал с ним дважды - в самом начале 90-х в Москве и затем в Бостоне. Вначале он скептически воспринял мое утверждение о том, что поставленная им проблема образцов мною решена логико-методологическими средствами. Но затем, по мере углубления дискуссии, он убедился в справедливости сказанного. Я довольно твердо объяснил, почему проблема не могла быть решена в рамках западной традиции и выработанных ею методологических средств. Для решения принципиально важно было обнаружить процедуру конструктивного обоснования. Т. Кун сказал, что ему требуется все это обдумать и просил переслать ему все мои работы на английском по данной тематике. Я передал ему две статьи, а затем выслал еще несколько оттисков. Мы договорились продолжить дискуссию через год на одной из конференций. К сожалению, эта встреча не состоялась. Томас Кун тяжело заболел, а затем пришла печальная информация о его смерти. Как и рано ушедший из жизни И. Лакатош, Т. Кун, бесспорно, был одной из самых ярких фигур в постпозитивистской философии науки.

К. А как соотносились Ваши идеи конструктивности с принципом наблюдаемости, ограниченность которого стала ясна довольно быстро в результате критики индукции К. Поппером?

С. Я обобщил принцип наблюдаемости, истолковав его как первую попытку подойти к идеям конструктивности. Принцип наблюдаемости создает иллюзию, что теория рождается как индуктивное обобщение опыта. А принцип конструктивности утверждает, что теория рождается вначале как гипотетическая схема сверху по отношению к опыту и только потом адаптируется к опыту. Конструктивное введение объекта - это адаптация гипотетического варианта теории к опыту, которое автоматически создает правила соответствия, связывающие теоретические термины с опытом.

Кстати, не только К. Поппер предъявлял претензии к индуктивистской трактовке принципа наблюдаемости. Сходные идеи я нашел у А. Эйнштейна. В беседе с В. Гейзенбергом Эйнштейн подчеркивал, что сама по себе наблюдаемость без теории мало что значит. Только теория может определить, что наблюдать и как наблюдать. Принцип наблюдаемости, если его применять в его жесткой версии, требовал использовать при построении теории только принципиально наблюдаемые величины. Но жесткое требование исключать из теории ненаблюдаемые величины никогда не применялось в науке. Без этого нельзя построить большинство гипотез и теорий. Но в своей мягкой формулировке принцип наблюдаемости перестает работать в качестве методологического регулятива. Он не содержит конкретных указаний где и когда его следует применять, на каком этапе построения теории следует устранить ненаблюдаемые объекты. Применение принципа наблюдаемости становится делом интуиции исследователя, который должен сам решить, какие величины и какие теоретические конструкты устранить как ненаблюдаемые.

Принцип конструктивности преодолевает эти трудности. Он предполагает, что на стадии гипотезы конструкты могут приобрести новые признаки, указывает, что это должны быть конструкты гипотетической теоретической схемы. Их признаки нужно проверить на непротиворечивость и выстроить заново в качестве идеализации, опирающихся на новую область опыта.

Все эти результаты были получены мной в период, когда философия науки акцентировала логико-методологическую проблематику, сосредоточиваясь на анализе операций построения нового знания.

Концепция динамики науки была разработана мною на материале физики. Естественно возникал вопрос, насколько можно переносить эту концепцию на другие области знания. Я не сомневался в возможности такого применения, поскольку концепция была сформулирована в общей форме, в логико-методологическом языке, выходящем за рамки философии физики.

После перехода в Белорусский госуниверситет, где я после защиты докторской стал и профессором, у меня появились ученики - аспиранты, а затем и докторанты. Большинство из них принимали мою концепцию структуры и развития научных знаний. Они применяли ее в своих исследованиях. Появились работы, в которых анализировался под этим углом зрения материал биологии и социальных наук. Проблемным, например, было выявление в составе биологического знания такой формы этого знания, как специальная научная картина мира. В этом плане интересны были работы Л.Ф. Кузнецовой. Я был научным руководителем ее кандидатской и консультантом докторской диссертации. Сегодня она профессор, работает на той же университетской кафедре. В ее работах было прослежено, как создается и развивается картина биологической реальности на разных этапах истории биологии и как эта картина выполняет роль исследовательской программы в теоретических и эмпирических исследованиях биологии. Но не только мои прямые ученики демонстрировали возможности концепции. Мне, например, было чрезвычайно интересно обсуждать под этим углом зрения методологические проблемы астрономии с В.В. Казютинским - известным специалистом в этой области. Он затем применил представления об изменениях картины мира и идеалов и норм исследования при анализе революций в астрономии.

Помню, пришло письмо из Томска от В.В. Чешева, который использовал некоторые идеи моей концепции при анализе технического знания. Впоследствии мы не раз встречались с ним и вели интересные дискуссии на темы специфики технического знания.

В начале 80-х я познакомился с В.Г. Гороховым. Он хорошо знал мои работы и применил мою концепцию к анализу структуры и генезиса технических наук. Результаты, которые он получил, на мой взгляд, были из числа интереснейших в этой области. В. Горохов показал, что в технических науках, которые традиционно полагались прикладными, есть слой фундаментальных теорий и частных теоретических схем и законов, выявил специфику теоретических схем в технических науках, выделил их классические и неклассические образцы.

Расширение поля приложения концепции свидетельствовало о ее потенциале и возможностях дальнейшего развития.

В конце 70-х - первой половине 80-х гг. на передний план в философии науки стали выходить проблемы социокультурной детерминации научного познания. В моих исследованиях они возникли как естественное следствие анализа оснований науки. После выяснения роли социокультурных факторов в развитии научных картин мира, в развитии идеалов и норм науки главное мое внимание было направлено на анализ философских оснований науки и их связи с культурной традицией.

Беседа третья. Культура и типы рациональности

К. Каким образом Ваши исследования философских оснований науки привели к исследованию оснований культуры, как изменялось Ваше понимание роли философии в культуре?

С. К новому сдвигу проблем приводило, с одной стороны, выявление специфики научного познания, а с другой - процесса формирования и развития философских оснований науки. Проблема специфики науки и ее отличие от других форм познания особенно актуализировалась в связи с анализом социокультурной детерминации науки. Ведь для того чтобы исследовать, как взаимодействует наука с философией, искусством, религиозно-мифологическим сознанием, обыденным сознанием - для этого нужно вначале их различить. Интуитивного различения здесь недостаточно, нужен был особый анализ.

Существует несколько признаков, характеризующих специфику науки. Я выделил два главных, а остальные представил как зависящие от них, скоррелированные с ними. Первая основная характеристика науки состоит в том, что она дает предметное объективное знание о мире. Все, на что направлено научное познание, - это объект. Наука может изучать и субъекта, состояние его сознания, но изучает их как объекты, подчиненные естественным законам. Она может изучать все в человеке и окружающем его мире, но в особом ракурсе, с особой точки зрения. Наука - как царь Мидас из известной легенды. К чему бы Мидас ни прикоснулся, все обращалось в золото. К чему бы ни прикоснулась наука - все для нее объект, подлежащий изучению. А там, где наука не может сконструировать предмет и представить его "естественную жизнь", определяемую его сущностными связями, там кончаются ее притязания. Этот ракурс предметности выражает одновременно и безграничность и ограниченность науки, поскольку человек как самодеятельное сознательное существо обладает свободой воли, его бытие не только объектное, но и субъектное. И не все состояния его субъектного бытия могут быть исчерпаны наукой, даже если предположить, что такое всеобъемлющее знание о человеке, его жизнедеятельности может быть получено. В этом утверждении о границах науки нет ничего антисциентистского. Просто это констатация того, в общем-то, очевидного факта, что наука не может заменить все формы познания мира, всю культуру. И то, что ускользает из ее поля зрения, компенсируется другими формами духовного постижения мира искусством, религией, нравственностью, философией и даже, в определенной мере, обыденным познанием.