Часть 2.

вибрации выразительности. «Я должен наУ^^ься играть на своем стиле, как на клавиатуре, но играть не заученные пьесы, а свободные фантазии, свободные в максимальной степени и тем не менее всегда логичные и основательные» (Письмо к К. фон Герсдорфу от 6 апреля 1867 г. Вг. 2,209)35. Лучше и WS- скажешь об афоризме; предстояли долгие скитания по лабиринт^ тысячелетий, и экипировка должна была отвечать характеру путешествия. Сама дискретность и многоактность текстов имитировала причудливую контрапунктистику лабиринта, оказываясь неким искривленным смысловым пространством с бесконечно разветвляющимися коридорами и зеркальными комнатами; афоризм позволял мгновенные переключения и притворства любого рода в зависимости от непредсказуемых подвохов лабиринта; надо было уметь не только сохранять мужество, но и перевоплощаться по случаю в кого угодно, стало быть, располагать целым реквизитом масок, «чтобы не быть разорванным на куски каки^-нибудь Минотавром совести» (W. 2, 595). Здесь, пожалуй, и следовало бы искать разгадку ницшевской противоречивости^-самой неприкрытой, самой бесцеремонной и вызывающей противоречивости, какую только знала история европейской духовности. Все таксономические определения, вся табель о рангах философского и вообще культурного порядка списана здесь в театральный реквизит масок; лабиринтный человек-сплошная ходячая провокация и самопровокация, каждый второй шаг которой может быть высовыванием языка каждому первому шагу; он не выдержал бы и мгновения, доведись ему «зажить» в какой-нибудь одной маске; оттого он меняет их, выжав из них предварительно максимальную выгоду; оттого он может в смежные доли мгновения слышать небесные голоса и браниться, как черт, потешаясь над тем, что только что исторгало слезы; оттого ему приходится при случае зашибить «.Вольтером» какого-нибудь «Леопарди» и прослыть «вольтерьянцем», который через страницу оказывается способным на такую нестерпимо молитвенную тишину, что от «вольтерьянства» не остается и следа 36. Короче, здесь можно встретить самые необыкновенные скрещивания и комбинации - настоящее

35 Прекрасная подборка соответствующих мест у Э. Бертрама: Bertram E. Nietzsche. Versuch einer Mythologie. 9. Aufl. Bonn, 1985. S. 111-134.

36 Черта, зорко подмеченная в свое время Андреем Белым: «Он неоднократно принимается возражать Дарвину и тем не менее пользуется Дарвином, но пользуется, как случайно подобранной на пути хворостиной, чтобы нанести удар подвернувшемуся под ноги схоластику: нанести удар, отшвырнуть, обтерев при этом руки... Все для него, где нужно,-средство, чтобы сбить с ног. Здесь устроить католичеству засаду из Боклей, Миллей, Дарвинов; там пустить под ноги почтенным ученым иезуита» (Белый А. Арабески. М., 1911. С. 68).

==27

«искусство трансфигурации», которое в предисловии к «Веселой науке» и отождествляется собственно с философией', скажем, Гёте, зараженный Гёльдерлином, или Фридрих Альберт Ланге, автор «Истории материализма», неожиданно соседствующий с изумительными росчерками чисто новалисовской фантазии. Совершенно уникальные неожиданности по этой части ожидают читателя в «Веселой науке», этой, может быть, самой моцартовской книге в мире, написанной «на языке весеннего ветра», без всякого сомнения, и на «птичьем языке»,-книге, редчайшим образом сочетающей в себе глубоко народную, местами даже мужицкую соль с истонченной delicatezza едва уловимых намеков и дуновений, как если бы именно на свирельном фоне пейзажей Клода Лоррена пришлось загулять волынке брейгелевских свадеб. Философу, воспитанному в строгих традициях теоретико-познавательной дисциплины, и в самом дурном сне не приснилось бы, что можно употребить в познание-дурачества и гримасничанье, стало быть, дурачась и гримасничая,-познавать, и причем познавать ту именно микрофизику проблем, которая, как оказалось, и не могла быть познана иначе. Надо представить себе ни больше ни меньше как моцартовского баловня, птичьего кавалера Папагено (в инсценировках «Веселой науки» он частый затейник), интервьюируемого по части «морального»... Необычна уже сама увертюра к книге: «Шутка, хитрость и месть»-мастерский зингшпиль в 63 крохотных актах, настоящий шедевр дидактических капризов и притворствующих «моралите», окунающий саму мораль в посвистывающую уленшпигелевскую стихию немецкого языка и демонстрирующий скандальное-на этот раз-рождение пародии из духа музыки. Характерная и более чем психологическая параллель: Моцарт, пишущий Папагено уже на смертном одре и даже напевающий его в бреду; послушаем же теперь, как рождался этот Папагено: «Непрекращающаяся боль; многочасовые приступы дурноты, схожие с морской болезнью; полупаралич, во время которого у меня отнимается язык, и для разнообразия жесточайшие припадки, сопровождаемые рвотой (в последний раз она продолжалась три дня и три ночи, я жаждал смерти)» (Письмо к otto Эйзеру в январе 1880 г.-Вг. 6, 3). Это уже нечто совсем закулисное и неинсценируемое-так окупаемая веселость: некий род адской расплаты за «искусственный рай» сверхчеловечности- расплаты, которая, впрочем, всякий раз оборачивается неожиданной дэовокацией к новой книге: «говоря притчей, я посылаю горшок с вареньем, чтобы отделаться от кислой истории...» (W. 2, 1076).

Лабиринтный человек всегда ищет Ариадну. Философия Ницше, самосведенная к своим первоначальным данностям, есть, в сущности, концентрированный поиск стиля-языка, отвечавшего бы онтологии личных превращений и переодева-

==28

ний; там, где самопервейшей и последней данностью выступает глубокое анонимное страдание, страдание, обернувшееся лабиринтом,-единственной и едва ли уже не инстинктивной ставкой на какую-то компенсацию остается большой стиль, или ритуал самоуподобления «индейцу, который, как бы жестоко его ни истязали, вознаграждает себя по отношению к своему истязателю злобой своего языка» (W. 2, 13). Как vademecum лабиринта, стиль и есть Ариадна-наиболее загадочный и интимный символ ницшевской мифологии («Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна\..»-W. 2, 1138), наиболее, добавим мы, противоречивый, ненадежный и абсурдно-увлекательный символ («Мой старый учитель Ричль утверждал даже, что свои филологические исследования я конципирую, как парижский romancier-абсурдно увлекательно».-W. 2, 1102). Ситуация действительно воспроизводит классические интриги жанра новеллистики: подумаем о том, что самым невинным и безвредным персонажем этого лабиринта довелось стать... Минотавру, который и вообще играет здесь роль мнимого пугала, назначенного отвлечь внимание героя от реальной опасности. Куда увлекает Ариадна своего Тесея («рогоносца», вынужденного делить ее с самим Дионисом)? Если она и выводит его из одного лабиринта, то не иначе как вводя в другой, более запутанный лабиринт. «Тесей становится абсурдным,-сказала Ариадна,- Тесей становится добродетельным!»... «Ариадна,-сказал Дионис.-Ты лабиринт. Тесей заблудился в Тебе, у него уже нет никакой нити; какой ему нынче прок в том, чтобы не быть пожранным Минотавром? То, что пожирает его, хуже Минотавра». «Ты льстишь мне,-ответила Ариадна,-но, если я люблю, я не хочу сострадать; мне опостылело мое сострадание: во мне погибель всех героев. Это и есть моя последняя любовь к Тесею: я уничтожаю его»37. Стилистический плюрализм Ницше, с помощью которого он рассчитывал чувствовать себя в лабиринте «рогатых проблем» как дома и оградить Я от назойливых прикосновений, оказывался настоящим маскарадом стилей, или личин (в собственном смысле «персон»), постепенно вытесняющих само Я и грозящих срывом режиссуры. «Задача: видеть вещи, как они есть\ Средство: смотреть на них сотней глаз, из многих лиц»38; многоличие, имитирующее лабиринт в надежде преодолеть его таким образом, на деле лишь удваивало лабиринт, дважды запутывая Я-проблематически и стилистически; с какого-то момента (разумеется так называемый «третий» Ницше) стиль начинает приобретать самосто-

? Nietzsche. Nachgelassene Werke. Unver?ffentlichtes aus der Umwertungszeit. 2. Abt. Bd 14. S. 253.

38 Nietzsche. Schriften und Entw?rfe 1881-1885. S. 76.

==29

ятельность и автономность, так что вконец заблудившегося в нем Тесея пожирает уже не Минотавр, а сама Ариадна. «Ах, друг, временами меня охватывает предчувствие, что я живу в высшей степени опасной жизнью, ибо я принадлежу к машинам, которые могут разлететься на куски» (Письмо к П. Гасту от 14 августа 1881 г.-Вг. 6, 112). Машина-машина стиля, однажды заведенного и действующего уже вполне машинально, во всяком случае обнаруживающего опасную тенденцию опережения сознания и как бы уже пренебрежения сознанием. Ситуация, крайне типичная для «позднего» Ницше: глядя на мир из многих лиц, не видеть собственного лица. Когда он, скажем, ругает христианский «монотонотеизм» и изощряется в кегельбанно-атеистическом остроумии, зашибая насмерть пустых истуканов, когда он возвещает «смерть Бога» и «восхождение нигилизма», только топорный и крайне немузыкальный слух не расслышит здесь полифонии смыслового бумеранга, как бы некой семантики с двойным дном, где само отрицание неожиданно совращает к новому и небывалому приятию-одной случайно оброненной реплики вроде: «Что отрицал Христос?-Все, что сегодня называется христианским» (W. 3, 830)-окажется вполне достаточно, чтобы разгадать тональность ситуации 39. Опасность коренится в другом: в том, что можно было бы назвать невменяемостью стиля, когда машина набирает скорость и становится уже неуправляемой. Во «Фрагментах к Дионисовым дифирамбам» это состояние запечатлено в уникальном образе: «Один волк даже выступил свидетелем в мою пользу и сказал: «Ты воешь лучше, чем мы, волки»»40. «Вой» должен означать здесь буквально-нелепость: приступы спорадического помрачения, предвещающие окончательный провал. Когда Ницше бранит историческое христианство, когда в спазматическом пароксизме страсти он тщится примерить даже маску Антихриста, смысловая деформация текстов не выглядит еще столь необратимой, чтобы нельзя было рассчитывать на возможность обратной дешифровки; скажем так: несмотря на разъедающие языковые эрозии, смысловая ткань написанного обнаруживает все еще элементы эластичности, нейтрализующие действие написанного герменевтическим противодействием

39 Аксиома, обязательная для всех читателей Ницше: «Наиболее вразумительным в языке является не само слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которыми проговаривается ряд слов,-короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть, все то, что не может быть написано» (Ibid. S. 398). И еще одно личное признание: «Многие слова пропитались у меня иными солями и имеют для моего языка другой вкус, чем для моих читателей» (Письмо к Г. Брандесу от 2 декабря 1887 г.//Вг. 8, 206).

40 Nietzsche. Schriften und Entw?rfe 1881-1885. S. 337.

К оглавлению

==30

«всего того, что не может быть написано»41. Иначе обстоит дело, когда, увлеченный нападками, он действительно переходит грань: тягостны и невменяемы страницы, где бесноватый принц Фогельфрай «воет» на самое родное и сокровенное в себе, скажем, на Павла, который оказывается здесь «апостолом мести» и «наглым раввином», хотя в Павле за девятнадцать столетий до Ницше предвосхищено (и преодолено) едва ли не все ницшеанство в наиболее рискованных пунктах вольнодумства и бунта, включая и буквальное воспроизведение лозунга: «Alles ist erlaubt»-«Все позволено»42. Чаемое равновесие двух божеств-ночного и послеполуденного-непоправимо нарушено здесь в пользу ночи; задача-поверх всех гиперболических модуляций и уже во всех смыслах-исчерпывалась как бы примирением Гёте и Гёльдерлина, ибо от какой еще открытой раны (за вычетом музыки) мог этот «несвоевременен» страдать глубже, чем от непостижимой глухоты Гёте (любимейшего) к Гёльдерлину (любимейшему), и чем могло бы утолиться это чудовищное честолюбие, как не развитием в себе Гёте (который-это будет сказано им со всей определенностью-«не понимал греков», добавим: гёльдерлиновых греков) до восторга перед автором «Мнемосины»; итог оказывался обратным: чаемый синтез обоих божеств транспарировал псевдоэстетическим подвохом «белокурой бестии», «бессмертно здорового»- ? tutto festo-Чезаре Борджа.

В метаморфозах Ариадны-стиль как путеводная нить в лабиринте проблем, стиль как лабиринт,-кульминационным предстает третье превращение, или утроение лабиринта. Поглотив Тесея и став сама лабиринтом, она впервые испытала вожделеющую тоску по... лабиринту; если позволительно воссоздавать биографию Ницше как своего рода биомиф (в русле уникальной попытки Эрнста Бертрама, но в ином композиционном ряде), то эта символика окажется основополагающей для

41 Такова глубокая эксегеза Христиана Моргенштерна, в которой Antichrist Ницше был прочитан как Ante-Christ-ante Christum natum (Morgenstern Ch. Stufen. Eine Entwicklung in Aphorismen und TagebuchNotizen//Gesammelte Werke: In einem Bd. M?nchen, 1977. S. 390), 42 Ср.: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1 Коринф. 6, 12; см. также 10, 23). Вот случайная подборка параллелей-слишком ницшеанских, чтобы быть замеченными автором «Антихриста»; «Посему станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины» (1 Коринф. 5, 8). «Буду петь духом, буду петь и умом» (1 Коринф. 14, 15); «Братия! Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни» (1 Коринф. 14, 20); «...с оружием правды в правой и левой руке» (2 Коринф. 6, 7); «Мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем» (2 Коринф. 6, 9); «К свободе призваны вы, братия!» (Гал. 5, 13).

==31

всей его жизни. Ранний Ницше-герой в лабиринте с путеводной нитью стиля-и поздний Ницше-герой, преданный стилем, и уже сплошной лабиринт стиля без героя: поистине, «еще несколько шагов... и приходишь к факиру, неделями спящему в гробу» (W. 2, 1077). Стиль без героя-мы знаем-машина, готовая разлететься на куски; «я не понимаю,-так означено это в одном из последних писем,- зачем мне было так ускорять трагическую катастрофу моей жизни, которая началась с Ессе» (Письмо к П, Гасту от 16 декабря 1888 г.-Вг. 8, 528). Это недоумение рассеивается одной поправкой; речь идет не о Я, а о вышедшем из-под контроля и предоставленном самому себе совершенном языке («До меня не знали, что можно сделать из немецкого языка, что можно сделать из языка вообще».- W. 2, 1104), настолько совершенном, что уже как бы и не нуждающемся в «авторе», разве что в «стенографе»... Вот какой предстает онтология этого языка в одном отрывке из наследия, озаглавленном: «Совершенная книга» (приводится в отрывках): «Совершенная книга. Иметь в виду: 1. Форма, стиль.-Идеальный монолог... Никакого Я... Как бы беседа духов; вызов, бравада, заклинание мертвых... Избегать... всех слов, смогших бы навести на мысль о некоем самоинсценировании... 2. Коллекция выразительных слов. Предпочтение отдавать словам военным. Эрзац-слова для философских терминов: по возможности немецкие и отчеканенные в формулу... 3. Построить все произведение с расчетом на катастрофу»43. В дифирамбе «Плач Ариадны» запечатлена последняя трагическая трансфигурация стиля (будем читать: жизни) Ницше: функция лабиринта переходит от Ариадны к самому Дионису («Ich bin dein Labyrinth»), странному богу, требующему от своего единственного ученика уже не книг, а каких-то обрядовых жестов мысли, уже не коллекции выразительных слов, а только танца. Этому атеисту пришлосьтаки заречься: «Я поверил бы лишь в такого Бога, который мог бы танцевать» (W. 3, 838); но, должно быть, танец, предложенный богом-танцмейстером, оказывался уже не под силу надорванному во всех-земных и небесных-смыслах «сверхчелчвеку»: «Вы не научились еще у меня, как танцевать насмешку»44, и притом «на высоте 6000 футов над уровнем человека».

' Финал-ритуальное принесение себя в жертву танцующему богу-разыгрывался уже в строгом соответствии с поэтикой катастрофы. Утроенный лабиринт раздавался жесточайшим переутомлением и набегами прострации. Нет более странного

43 Nietzsche. Nachgelassene Fragmente 1885-1887. Kritische Studienausgabe. S. 400-401.

44 Nietzsche. Nachgelassene Werke. Unver?iTcntlichtes aus der Umwertungszeit. 2. Abt. Bd 14. S. 270.

==32

зрелища, чем последний метаморфоз лабиринтного человека, перестающего вдруг искать Ариадну и жаждущего... почти яснополянской простоты и бесхитростности. «Формула моего счастья,-он повторит это дважды: в «Сумерках идолов» и в «Антихристе»,-Да, Нет, прямая линия, цель...» И еще один выпад-против предательского стиля: если бы мы не знали, что это говорит о себе Фридрих Ницше, нам, со всей достоверностью, показалось бы, что это говорит о нем... Лев Толстой: «Я только пустослов: а что в словах! что во мне!» "5 И уже как бы в преодоление пустословия-деловой жаргон визионера: «Клянусь Вам, что через два года земля будет содрогаться в конвульсиях» (Письмо к Г. Брандесу от 20 ноября 1888 г.- Вг. 8, 482). «Я достаточно силен для того, чтобы расколоть историю человечества на два куска» (Письмо к А. Стриндбергу g от 7 декабря 1888 r.-Br. 8, 509)46. Последний симптом: внезапij ная демаскировка Я, переутомленного масками и требующего .1 наконец прямой собственной речи,- невыносимое fortissimo caмозванств, настоящее насилие над Евтерпой: я ученик филосо^ фа Диониса; я северный ветер для спелых плодов; я всегда выше случая; я так умен; я пишу такие хорошие книги; я впервые ^ открыл трагическое; я первый имморалист; я изобретатель 1 дифирамба; я слишком новый, слишком богатый, слишком страстный; я обещаю трагический век; я хожу среди людей, как среди обломков будущего; у меня впервые в руках масштаб для Э| истин; я впервые могу решать; только с меня начинаются снова надежды; я знаю свой жребий; моя истина ужасна; я первый открыл истину; я тот, кому приносят клятвы; я всемирноисторическое чудовище; я анти-осел; я рок; я не человек, я динамит,-и уже почти машинально модулируя в тональность «па%ралича» и «комбинированного психоза»-среди индусов я был Буддой, в Греции-Дионисом; Александр и Цезарь-мои инкарнации, также и поэт Шекспира-лорд Бэкон; я был напоследок еще и Вольтером и Наполеоном, возможно, и Рихардом Вагнером... Я к тому же висел на кресте; я Прадо; я также отец Прадо; рискну сказать, что я также Лессепс... и Шамбиж; я каждое имя в истории 47. Это-настоящее заговаривание лабиринта, исступленный шедевр чисто эгографического экзорцизма, 45 Nietzsche. Werke, l. Abt. Bd 8. Leipzig, 1906. S. 385.

46 По-видимому, Стриндберг оказался единственным, кто в полной мере поспевал за темпом этой катастрофы: его ответом на нее были почтовые открытки, рассылаемые им то всему миру»: «Carthago est delenda, читайте Ницше» (Strecker K. Nietzsche und Strindberg. Mit ihrem Briefwechsel. M?nchen, 1921).

47 Прадо и Шамбиж - преступники, герои сенсационных процессов 1888 г., вызвавших живейший интерес Ницше. Лессепс, строитель Суэцкого канала, был замешан в большом скандале.

2 ?. Ницше, т. 1

==33

как бы бессознательно испещряющего стены лабиринта (уже усыпальницы) магическими речениями «Книги Мертвых»,- последний подвох самосознания, отданного на заклание темпу: «Мой девиз: у меня нет времени для себя-впередЬ) Тут только и забрезжил выход из лабиринта, и выходом этим оказалась... Голгофа. «Другу Георгу! После того как ты открыл меня, невелико было искусство найти меня: трудность теперь заключается в том, чтобы потерять меня. Подпись: Распятый (Der Gekreuzigte)» (Письмо к Г. Брандесу от 4 января 1889 г.-Вг. 8, 573). Или еще: «Моему маэстро Пьетро. Спой мне новую песнь: мир просветлен, и небеса ликуют. Подпись: Распятый» (Письмо к П. Гасту от 4 января 1889 r.-Br. 8, 575). Не будем соблазняться: Распятый могло бы означать здесь-распятый разбойник («Прадо))): в сущности, прикинувшийся разбойником музыкант, посягнувший решительно на все абсолютное, кроме собственного абсолютного слуха, и смогший, вопреки себе, расслышать Голое, к которому остались благополучно глухи века традиционной морали и профессорской философии.

4. Посмертные судьбы

«В неописуемой странности и рискованности моих мыслей лежит причина того, что лишь по истечении долгого срока-и наверняка не ранее 1901 года-мысли эти начнут доходить вообще до ушей» (Письмо к М. фон Мейзенбуг от 12 мая 1887 г.- Вг. 8, 70). Удивительно, что этому одинокому «охотнику до загадок)), испившему до дна чашу непризнанности и вынужденному, несмотря на крайнюю бедственность, печатать за свой счет жалкие тиражи собственных сочинений, так и не пришлось хоть однажды усомниться в aere perennius каждой написанной им строки. Пророчество оказалось необыкновенно точным: столетие открывалось оглушительным взрывом ницшемании, словно бы те на последнем дыхании выкрикнутые слова: «я не человек, я динамит» - были не эйфорическим саморазоблачением с-ума-сходящего, а самой действительностью, к тому же весьма скромно засвидетельствованной,-какой еще динамит, когда говорить следовало бы о несуществующем ядерном арсенале! Злая насмешка судьбы: самому аристократичному из мыслителей, индивидуалисту, поддерживающему свою жизнь строжайшей диетой одиночества и презирающему даже театр, в котором «господствует сосед», довелось посмертно побить наиболее внушительные рекорды по части массового эффекта и стать едва ли не самым всеядным властителем дум начинающегося столетия. Стоит ли и говорить о том. каким невыно-

==34

симым диссонансом въелась эта всеядность в весь строй ницшевского менталитета; извращение и порча смыслов определялись здесь не столько качеством разночтения, сколько чисто количественным фактором его,-генезис европейского (и после уже и мирового) ницшеанства выглядит скорее всего прискорб ной шумихой вокруг некоего аукциона, торгующего духовными «мощами» покойного философа и при активном участии самой разношерстной публики: от университетских профессоров до бойких газетчиков, от новаторов стиля и мировоззрения до начитанных сплетников и сплетниц, от длинноволосой богемы кружков и журфиксов до горьковских босяков. «Стань тем, кто ты есть»-какой чудовищной пародией обернулось это тайное взыскание одинокого скитальца в ближайшей инсценировке его посмертных судеб, разыгрывающих как раз обратную картину, словно бы именно ему, гению всяческих провокаций и почетному гражданину Лабиринта, суждено было накликать на себя эту безвкусную и во всех смыслах жалкую провокацию распоясавшегося ницшеанства и многолично стать тем именно, чем он никогда не был, да и не мог ни при каких обстоятельствах быть. В таком горько карикатурном исполнении сбывался подзаголовок, поставленный им к книге о Заратустре: «Книга для всех и ни для кого)),-сбывалась, точнее сказать, одна лишь первая часть его-«для всех))-при кричащем и разрушительном отсутствии «ни для кого)), только и способном уравновесить и осмыслить невыносимую эмпирику буквально понятых «всех)). «Книга для всех)) за вычетом «никого))-трудно, пожалуй, сыскать более емкую и точную формулу, смогшую бы вместить весь печальной памяти феномен ницшеанства, или Сочинений Ницше за вычетом самого Ницше, и это значит: слов за вычетом музыки, музыки за вычетом страсти, страсти за вычетом страждущего, короче, только слов, мертвых слов, которым он подобрал непереводимый, гольбейновской силы гравюрный штрих: «Ein klapperd?rres Kling- Kling- Kling»-что-то вроде бряцающего костьми скелета. Скелет оказался на редкость популярным и общедоступным; можно было бы разложить его в однозначном ряде аксиом, одинаково звучащих для уха какого-нибудь изнеженного декадента и какого-нибудь бравого унтер-офицера: сильные должны повелевать, слабые - подчиняться, и еще: жизнь есть воля к власти, и еще: мораль есть мораль слабых, мстящих таким образом жизни полнейшей дискредитацией ее естественных прав, или еще: нет ничего истинного, всё позволено. Ницше, подмененный «цитатником Ницше)), врывался в новое столетие лязгом и бряцанием таких вот цитатных костей, невыносимой барабанной дробью, возвещающей Пришествие Варвара, той самой «белокурой бестии)), от которой, как от контрастной довески к стилю бидермейер, 2*

==35

вдруг восторженно обомлели сидящие на викторианской диете культурные обыватели Европы. Больше того, не без комедийных попыток самоидентификации с названной «бестией»-ситуация, метко запечатленная Рикардой Хух в словах: «Многие прикидывались белокурыми бестиями, хотя бестиальности в них не хватало и на одну морскую свинку»48. Механизм канонизации срабатывал с почти автоматической безупречностью, так что совсем еще недавнему идолоборцу, обогатившему инвентарь философских аргументов невероятным вполне «аргументом от молотка», довелось занять едва ли не самое почетное место в идолатриуме эпохи; дело шло об усвоении простейшего алгоритма, или конвейерной фабрикации образцовых ницшеанцев, стало быть, о голой технике разведения, и, пожалуй, ни в чем не сказалась провокация столь ярким образом, как в этой издевательской диалектике, позволяющей какому угодно интеллектуальному и богемному проходимцу с минимумом средств рассчитывать на ассимиляцию максимума; так приблизительно и становились тем, чем сам он, повторим это, не был никогда: ницшеанцами, оргиастами, выскочками страсти, плагиаторами чужого умоисступления, шумными самозванцами невыстраданной тишины, высокомерными дублерами незнаемых болей и восторгов, «сверхчеловеками» (в сущности, лишь «сверхгомункулами»), о которых он, словно бы предвидя их, обронил вещее слово, что они-«дурно пахнут».

«Беги, мой друг, в свое уединение: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!.. Ты жил слишком близко к маленьким, жалким людям. Беги от их невидимого мщения!.. Не поднимай руки против них. Они-бесчисленны, и не твое назначение быть махалкой для мух... Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость-их похвала. Они хотят близости твоей кожи и твоей крови» («Так говорил Заратустра»). Невозможно без содрогания смотреть на этот постепенный и катастрофический слет ядовитых мух, называемый ницшеанством; «жертвоприношение медом», каковым по замыслу философа и должно было быть его учение, в самом скором времени обернулось каким-то почти пословичным «за мухами не видно меду»-зловещий образ, определивший на десятилетия вперед судьбы этой философии. Трудно вообразить себе какое-либо духовное событие (да к тому же еще такого ранга), которое подверглось бы большим глумлениям, осквернениям, насильственным искажениям; можно было бы вкратце пройтись по некоторым наиболее типичным и задающим тон вехам этого шабаша. Первые трупные

43 Huch R. Luthers Glaube. Briefe an einen Freund. Leipzig, 1916. 5.

Brief.

==36

симптомы обнаружились еще прижизненно, когда сошедший с ума философ доживал свои дни в лечебнице для душевнобольных; известны по меньшей мере две попытки, два совершенно бредовых проекта его излечения. Юлиус Лангбен, так называемый «der Rembrandtdeutsche», автор анонимно изданной книги «Рембрандт как воспитате »», ставшей одной из библий немецкого национализма, первым вознамерился спасти эту «прометеевскую душу» и наставить ее на путь истинный; план вкратце сводился к следующему: внушить больному, что он принц, отвезти его в Дрезден и создать вокруг него подобие королевского двора, где самому Лангбену была отведена роль камергера и интенданта, на деле-психиатра-инкогнито (удивительно, что только решительным вмешательством Овербека, друга больного философа, удалось пресечь эту ненормальную затею). Аналогичный абсурд почти одновременно возник в голове Альфреда Шулера, мюнхенского «космика» и мистагога, близкого к кружку Георге: здесь речь шла о посещении Ницше и исполнении в его присутствии корибантского танца, что, по мнению самого танцовщика, должно было привести к незамедлительному просветлению (на этот раз затея сорвалась за неимением суммы, необходимой для приобретения медных доспехов, т. е. реквизита). Случаи достаточно жалкие и едва ли достойные чего-то большего, чем внимания биографа, не окажись они в лице своих инициаторов зловещими симптомами будущей сатанизации ницшеанства в идеологии национал-социализ-ма: оба, Лангбен и Шулер, вписали свои имена в списки предтеч и духовных отцов гитлеризма, а Шулер, по ряду сведений, оказал и непосредственное личное влияние на утушавшего в 1922 г. его лекции Гитлера 49. Появление этих фигур в самом, преддверии культурной канонизации ницшевского наследия глубоко символично; здесь, пожалуй, и следовало бы искать камертон, по которому настраивалась печальной памяти деятельность «Архива Ницше», этого центра едва ли не всех последующих фальсификаций ницшевской философии. Борьба за Архив, в сущности, за понимание самой философии, разгорелась уже в 90-х гг. прошлого столетия, когда встал вопрос о приведении в порядок огромного количества неопубликованных рукописей и подготовке полного собрания сочинений; руководство Архивом взяла на себя Элизабет Фёрстер-Ницше, сестра философа. Фрау Фёрстер-Ницше-«любимая сестра» и «единомышленница», «конфидентка» и чуть ли не единственная «ученица», автор многотомной «Жизни Фридриха Ницше», удивляющей и по сей день техникой вдохновенной бессовестности

49 См., напр.: Schonauer F. Stefan George. Reinbeck bei Hamburg, 1979. S. 88-89.

==37

в перекройке и перестройке этой кровно близкой и духовно чуждой ей жизни 50; можно только удивляться «католической» гибкости, с каковою эта носительница фамильной честности своей протестантской семьи в кратчайший срок разыграла некое подобие Константинова дара и предстала миру аутентичной наследницей того, кто, уходя во мрак, успел-таки предупредить мир о своей «взрывоопасности». «Фрау Фёрстер-патологическая лгунья» - от этой оценки Бинсвангера, иенского врача Ницше 51, как выяснится, был не так уж далек и сам «брат». Мошенничества не уступали по уровню и качеству архетипам бульварной литературы; нужно было прежде всего обеспечить миф наследственности, и, поскольку реальность оказывалась до противоположного иной, в ход пускались средства самого примитивного и низкопробного подлога, скажем переадресат писем, где «любимой» и «дорогой» представала уже не мать или какая-нибудь из добрых подруг, а «сестра»-неугодные имена в оригиналах устранялись... нечаянными кляксами. Уже гораздо позднее выяснится, что «любимая сестра» была, скорее, «ненавистной»; ограниченное и никак не лабиринтное создание, несущее в себе всю непредсказуемость обывательски-женской энергии («она не перестает мучить и преследовать меня»,-вырвалось однажды у него в связи с очередной интригой), раздражало и не могло не раздражать во всех смыслах («Люди вроде моей сестры неизбежно оказываются непримиримыми противниками моего образа мыслей и моей философии». Или еще: «Как можем мы быть родными-вот вопрос, над которым я часто размышлял»)52. Символичной-не только в жизненных, но и в посмертных судьбах-оказывалась и двойная фамилия: ницшеанство ближайших десятилетий, можно сказать, всей первой половины нашего века правильнее было бы назвать не ницшеанством собственно, а неким фёрстер-ницшеанством; Бернгард Фёрстер-«зять», и еще раз отнюдь не «любимый»,- подвел окончательную черту в отношениях брата и сестры. Гимназический учитель в Берлине, сделавший антисемитизм профессией и чуть ли не призванием, он начал свою карьеру с того, что задевал и даже избивал евреев на улице; женившись на Элизабет Ницше в 1885 г., он переехал с нею в Парагвай, где молодожены, спасаясь от «еврейского засилья», вознамерились основать «Новую Германию», некий химерический аналог пури-

50 «Она не имеет хоть сколько-нибудь достаточного представления о том, кто ее брат и чего он хочет» (Из письма П. Гаста к Ф. Овербеку от 17 ноября 1893 г. // Bernoulli С. A. Op. cit. Bd 2. S. 359).

51 Bock E. Rudolf Steiner. Studien zu seinem Lebensgang und Lebenswerk. Stuttgart, 1961. S. 115.

52 См. об этом: Podach E. F. Nietzsches Zusammenbruch. Heidelberg, 1930.

==38

Щ танских утопий XVII в. Антисемитизм, сыгравший в свое время немаловажную роль в разрыве отношений между Ницше и Вагнером, был, возможно, последней каплей, переполнившей чашу терпения в отношениях с сестрой, на этот раз «мстительной антисемитской дурой» (die rachs?chtige antisemitische Gans) (Письмо к М. фон Мейзенбуг в мае 1884г.-Вг. 6, 500). Д-р Фёрстер, запутавшись в многочисленных финансовых махинациях, покончил самоубийством-в год болезни Ницше; оставалась сестра-Фёрстер-Ницше,-олицетворявшая самой этой двуфамильностью многочисленные духовные махинации, которые надолго определили участь ницшеанства.

Махинации не прошли незамеченными. Уже Фриц Кегель, талантливый редактор первого полного издания, доведший публикацию до 12-го тома включительно, ознаменовал свой протест уходом из Архива; речь шла, в частности, о каталогизации заметок, относящихся к 80-м гг.,-заметок, которым с уходом Кёгеля суждено было обернуться пресловутой компиляцией «Воли к власти», этой чистейшей фальшивки, сыгравшей столь решительную роль в псевдоидеологизации ницшевского мировоззрения. Первый тревожный сигнал, оповестивший мир о том, «в чьих руках оказалось наследие Ницше», исходил от Рудольфа Штейнера, долгое время работавшего в Архиве и отказавшегося стать редактором заведомо фальсифицируемых материалов; если бы к этим предостережениям, датированным 1900 г. (год смерти Ницше)5Э, отнеслись с должным вниманием, то не пришлось бы дожидаться сенсационного издания Карла Шлехты (1956), рассредоточившего так называемую «Волю к власти» и вбившего осиновый кол в плакатно усвоенное нацифицированное ницшеанство.

Задача была проста и в просготе этой рассчитана на безошибочный эффект: сотворить из недавнего истребителя кумиров нового и во всех смыслах отвечающего спросу эпохи кумира. Эпоха, погрязшая в пресностях обязательного рационализма и в его мещански-бытовых проекциях, требовала лакомств и обжигающих приправ, какого-то непременно героического и непременно трагического духовного анекдота, короче, некой «дионисической» компенсации своего карикатурно-аполлонического благополучия-стресса, готового выдержать любые издержки ради чаемой остроты ощущений. Расчет оказывался дьявольски проницательным: коммерческий Ницше, омещаненный Ницше, Ницше, поданный на манер толстовской «Крейцеровой сонаты», в гостиной «с мороженым и декольтированными дамами», 53 См., в частности: Steiner R. Das Nietzsche-Archiv und seine Anklagen gegen den bisherigen Herausgeber. Eine Enth?llung // Gesammelte Aufs?tze zur Kultur- und Zeitgeschichte 1887-1901. Dornach, 1966.

==39

действительно и уже в объеме всего творчества сошедший с ума Ницше, ибо зачитанный до дыр, хуже-принятый, хуже-по-своему понятый и обоженный... «базарными мухами», настоящий повелитель мух, слетающихся на все сладкое в мирное время и готовых обернуться веселыми бестиями в час бойни и смут,-таков был спрос, таков был вкус, и такова отвечающая вкусу и спросу цель. В каком-то смысле подлог выглядел пустячным делом; провокаторская натура стиля, впечатляя позициями фронта, оставляла без присмотра тыл, так что труднейшее для понимания оказывалось одновременно легчайшим для профанации. «Идеальный монолог» (см. выше) только и мог быть рассчитан на «идеального слушателя»; слушатели, увы, были более чем реальны-и язвительная реплика Ницше об оглуплении христианской идеи в христианах в полной мере оборачивалась против него самого, претерпевшего невообразимый эффект оглупления в ницшеанцах. Не было ничего проще, чем вытравить из текстов музыку, страсть и личность и предоставить тексты самим себе как сплошной бумбум, как свирепую оргию взбесившихся инстинктов, как безвкуснейший философский канкан, разжигающий интеллектуальную похоть образованного обывателя и западающий в память рядом профанированных символов. Если утрудить себя сопоставлением и сравнением двух текстов-сфабрикованной «Воли к власти» и восстановленных в первоначальной последовательности тех же отрывков,- то качество и масштабы случившегося поразят воображение. Взору предстанут две несоизмеримые картины, относящиеся друг к другу как серия фотомонтажей к естественной жизни лица, как изготовившийся в стойке боксер к мученику мысли, едва успевающему (в промежутках между невыносимыми болями) заносить на бумагу беспорядочный и в то же время необыкновенно ясновидческий шквал «истории ближайших двух столетий». Сомнений нет, этот второй устраивал меньше всего; мысль, рассчитанная на почти смертельное напряжение всех (а не только головного) органов понимания, рассчитанная, стало быть, на некий обязательный акт читательского самопреодоления, чтобы глаза и уши, привыкшие к философским мурлыканьям академического ширпотреба эпохи, перестроились на досократический лад трагического восприятия идей,-эта мысль, еще раз, устраивала меньше всего; устраивал цитатно оболганный, идеологически оболваненный двойник: устрашающий горлохват в проекции культуркритических сенсаций, обернувшийся бестселлером популярнейший «Заратустра»-третий по счету идол (наряду с лютеровской Библией и «Фаустом») в рюкзаках отправляющегося на фронт немецкого юношества. Итоги-еще до второй мировой войны-подводила первая, устами «противников». Вот несколько

К оглавлению

==40

свидетельств, тем более ошеломляющих, что принадлежат они в основном не фельетонистам, а реальным политикам. Лорд Кромер, бывший генеральный консул и организатор Египта (в английской «Spectator»): «Одна из причин, вынудивших нас принять участие в этой войне, заключается в том, что мы должны защитить мир, прогресс и культуру от того, чтобы они не пали жертвой философии Ницше». Роберт Сесиль: «Миссия Антанты-заменить волю к власти, это дьявольское учение немца, волей к миру». Луи Бертран (во французской «Revue des deux mondes»): война с ее разрушением церквей-непосредственное творение Ницше 54. Худшее, однако, было впереди: осенью 1934 г. Архив посетил новоиспеченный фёрстер-ницшеанский «.сверхчеловек»-Адольф Гитлер. Встреча протекала в довольно забавных тонах; по свидетельству принимавшего в ней участие Шпеера, «эксцентрично-увлеченная фрау (в возрасте без малого 90 лет.-К. С.) явным образом не могла сговориться с Гитлером; завязался необыкновенно плоский, никак не клеившийся разговор»55, что, однако, не помешало престарелой вдове бывалого юдофоба рассыпаться в восторженных комплиментах перед своим собеседником и даже подарить ему на память трость брата. Механизм идентификации и на этот раз сработал в «общезначимом» порядке: в ряду героических «провидцев отечества» и «предтеч»-Лютер, Гёте, Бетховен, Гёльдерлин, Вагнер (кто еще?)-автор пресловуто мифической «Воли к власти» занял одно из наиболее видных мест, надолго омрачившее его духовную, да и просто «человеческую, слишком человеческую» репутацию.

Эффект этой идентификации зависел по меньшей мере от двух условий-нужно было, во-первых, не утруждать себя сколько-нибудь вдумчивым прочтением текстов, и нужно было, во-вторых, сводить дело к броским и легко запоминающимся обрубкам фраз. В конце концов каждому эпохальному мыслителю приходится выдерживать свой плебисцит-некое испытание прокрустовым ложем обобщений, где речь идет не о «забытых добродетелях правильного чтения» (W.2, 259), до которых нет никакого дела торопливому и вечно занятому большинству, а о своеобразной редукции всего мировоззрительного объема к двум-трем росчеркам в общем и целом-чтобы «покороче и яснее». Этого испытания-скажем сразу же-Ницше не выдержал; да и кто бы выдержал его! Говоря в кредит будущих возможных недоразумений,-он не выдержит его никогда и ни при каких обстоятельствах: слишком чудовищным оказался резонанс первого недоразумения. Дело вовсе не в том, что

54 Цит. по: Bertram E. Op. cit. S. 375.

55 Speer A. Erinnerungen. Frankfurt a/M, 1969. S. 78.

==41

автор «Заратустры» попал в ряд «предтеч» национал-социализма; он, как мы видели, разделял эту участь с достаточно внушительными именами мирового калибра,-дело в том, что эта псевдоидеологическая интерпретация, которой идеологи нацизма, в стремлении обеспечить имманентную и почвенную подоплеку движения, придавали особое значение, оказалась более живучей, чем любая другая, и надолго пережила породившую ее причину. Симфонии Бетховена, не в меньшей степени «работающие» на режим, чем проповеди Заратустры, даже и не нуждались в послевоенном карантине денацификации, настолько абсурдной могла бы показаться мысль об их запятнанности. Карантин ницшевской философии-плачевнейший факт европейской культуры-частично длится и по сей день, во всяком случае, у нас, где до сих пор еще не сделано ни одной сколько-нибудь серьезной попытки пересмотреть этот вопиющий стереотип, в то время как на Западе, после ставших классическими изданий Шлехты и Колли-Монтинари, а также потока публикаций, посвященных «казусу Ницше», просто неприличной выглядит уже столь однозначная и одиозная оценка этой мысли.

Подведем некоторые итоги. Если избавиться от расхожего предрассудка, гораздого навешивать ярлыки на основании отдельных вырванных из контекста (к тому же тенденциозно подобранных) отрывков,-кто, спросим снова, из мыслителей всех времен выдержал бы эту процедуру, не очутившись в стане «.врагов человечества»^-если, стало быть, брать вопрос должным образом, т. е. в конкретно понятом целом, а не в химерически отвлеченном «общем и целом», то нацистский ангажемент Фридриха Ницше обернется не просто очередной фальшивкой в духе пресловутых традиций Архива, но фальшивкой, абсурдной в обоих-буквальном и аллегорическом (допустив, что до символа ситуация не дотягивается)-смыслах. Уже не говоря о холодном и недоверчивом отношении со стороны власть имущих «философов»-Альфред Розенберг в «Мифе XX столетия» специально подчеркивает неарийский характер дионисизма и тем самым всего ницшевского мировоззрения,- достаточно обратить внимание на ряд самых существенных диссонансов, чтобы понять, каким бесстыдным образом могло здесь белое выдаваться за черное. Кто станет спорить с тем, что нацистская идеология в целом (да и, пожалуй, в общем) сводится к трем основополагающим принципам: пангерманизму, антисемитизму и славянофобии\ Но если так, то не стоит ли в целях окончательного устранения кривотолков проэкзаменовать Ницше именно по этим трем пунктам-с обязательной оговоркой, что речь идет на этот раз не о предумышленных цитатных вырезках, а о едином контексте всей его философии!

==42

Итак, 1. Пангерманизм.-Здесь, за вычетом кратковременного, юношески-вагнерианского «германства», картина до того ясна, что даже самому пристрастному и фанатичному космополиту пришлось бы признать чудовищные издержки и, возможно, призвать автора к порядку. Вот несколько выбранных наугад свидетельств (воздерживаемся от сносок, полагая, что читатель без труда удесятерит их количество при чтении самих текстов): «Немцы-их называли некогда народом мыслителей: мыслят ли они еще ныне вообще?»-«Deutschland, Deutschland ?ber alles, я боюсь, что это было концом немецкой философии...»- «Этот народ самовольно одурял себя почти в течение тысячи лет».- «Надутая неуклюжесть умственных приемов, грубая рука при схватывании-это нечто до такой степени немецкое, что за границей это смешивают вообще с немецкой натурой».- «Определение германцев: послушание и длинные ноги...»- «Происхождение немецкого духа-из расстроенного кишечника...»-«Куда бы ни простиралась Германия, она портит культуру».-«По-немецки думать, по-немецки чувствовать-я могу все, но это свыше моих сил...»-«Не могу ли я предложить слово «немецкий» как международную монету для обозначения этой психологической испорченности?» И уже как бы в прямом предвидении будущих «господ Земли»-«народа, состоящего из 80 миллионов аристократов» (по меткой формуле Даниэля Алеви),-предупредительная оговорка Заратустры: «Гости мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки и ясно. Не вас ожидал я здесь, на этих горах». Характерный симптом: даже Альфред Боймлер, философ ex officio, основательно потрудившийся над впихиванием Ницше в кругозор горланящих на парадах ландскнехтов, не удерживается от негодования в адрес «предтечи». Вот его приговор: «Это-сознательное предательство, когда Ницше пишет Тэну в Париж: «Я страдаю от того, что мне приходится писать по-немецки, хотя я, пожалуй, пишу лучше, чем когда-либо вообще писал какой-нибудь немец. В конце концов французы уловят на слух в книге (речь идет о «Сумерках идолов») глубокую симпатию, которую они заслуживают; я же всеми своими инстинктами объявляю Германии войну (с. 58, специальный раздел «4'его недостает немцам»)». Нужно смотреть вещам в лицо: Ницше нарочно обращает внимание француза на раздел, направленный против немцев. Это нечто принципиально иное, чем просто пересылка книги, в которой фигурирует названный раздел,- это поступок. Измена родине как поступок оглашается и в предпоследней, все еще сохраняющей ясность открытке, посланной Овербеку: «Я и сам занят как раз составлением Promemoria для европейских дворов с целью создания антинемецкой лиги. Я хочу зажать «Рейх» в ежовых рукавицах

==43

и спровоцировать его к отчаянной войне»»56. Остается лишь догадываться, каковой могла бы быть участь «изменника», доведись ему дожить до реалий следующего, им-де накликанного «Рейха»!

2. Антисемитизм.-Еще несколько отрывков на выбор и без комментариев: «Евреи, без сомнения, самая сильная, самая цепкая, самая чистая раса теперь в Европе».- «Мыслитель, на совести которого лежит будущее Европы, при всех планах, которые он составляет себе относительно этого будущего, будет считаться с евреями-и с русскими,-как с наиболее надежными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил».-«Было бы, может быть, полезно и справедливо удалить из страны антисемитических крикунов».- «Встретить еврея-благодеяние, допустив, что живешь среди немцев».-«Поистине, общество, от которого волосы встают дыбом!.. Ни в каком ублюдке здесь нет недостатка, даже в антисемите.-Бедный Вагнер! Куда он попал!-Если бы он еще попал к свиньям! А то к немцам!..» Мотив настолько глубокий, что даже в последних, невменяемых туринских письмах речь идет о «ликвидации Вильгельма, Бисмарка и антисемитов».

И наконец, 3. Славянофобия.- Начнем с того, что этот мыслитель, на которого некоторые увлеченные публицисты возлагали чуть ли не решительную вину за идеологию национал-социализма, никогда не уставал подчеркивать-и притом именно в пику соотечественникам-преимущества своего польского происхождения. Теперь постараемся представить себе чувства, которые должен был испытать какой-нибудь приверженец названной идеологии при чтении хотя бы следующего признания: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций лишь благодаря сильной примеси славянской крови»57. Не умолчим и о самом существенном: когда миссией Антанты провозглашается спасение мира от философии этого «дьявольского немца», мы вправе были бы пожать плечами и судить о легковесно-газетном преувеличении в том лишь случае, если фраза действительно исходила бы от полемически зарвавшегося газетчика, а не от реального и к тому же влиятельного политика. Что-то особенное и совершенно небывалое удалось предвидеть в наступающем XX веке этому сейсмографически чуткому провидцу, вскричавшему, как никто, о woeходящем нигилизме», об «эпохе чудовищных войн, крушений, 56 Baeumler A. Nietzsche der Philosoph und Politiker. Leipzig, 1931. S. 154-155.

57 Nietzsche. Schriften und Entw?rfe 1881-1885. S. 153. :

==44

взрывов», об «условиях, которые и не снились утопистам.)): «Начинается эпоха варварства; науки будут поставлены ей на службу» 58 или «Наступает время борьбы за господство над земным шаром-она будет вестись во имя основных философских учений»59-что-то такое, после чего «миссия Антанты», пожалуй, покажется нам не такой уж и преувеличенной. «Понятие политики,-так скажет он в «Ессе Homo»,-совершенно растворится в духовной войне; все формы власти старого общества взлетят на воздух; будут войны, каких еще никогда не было на земле» (W. 2, 1152-1153). И, наконец, решающее место-своего рода духовное credo и политическая программа, в сущности, выпад философа, на которого и ополчится будущая Антанта: «Мелочность духа, идущая из Англии, представляет нынче для мира великую опасность. Чувства русских нигилистов кажутся мне в большей степени склонными к величию, чем чувства английских утилитаристов... Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России господства английских трафаретов. Никакого американского будущего! Сращение немецкой и славянской расы»60.

И вот-после столь глухого перерыва-снова: Фридрих Ницше на русском языке. Трудно передать в слове, что именно могли бы мы испытать при этом, допустив, что мы не стали бы демонстрировать в этом случае академическую выдержку и делать бесстрастную мину при столь неожиданной игре. Должно быть, нечто вроде шока; должно быть, некоторую неловкость (с непривычки), внезапную смятенность и моментальную мобилизацию всего бессознательного горизонта... Ницше, оболганный, табуированный, пораженный в культурных правах, Ницше, обреченный на пиратское существование между спецхраном и черным рынком, пущенный на культурный самотек и все еще- сенсационный, подпольный, мушиный; будем надеяться, этому Ницше приходит конец. Мошеннический образ, долгое время служивший прообразом «сильных» ничтожеств-от героев Арцыбашева и Пшибышевского до маньяков государственной власти,-безвозвратно сдается в архив авантюр века; этой философией, можно сказать со всей уверенностью, не вдохновится больше ни один унтер-офицер. Остается иной образ, но-внимание!-отнюдь не безопасный, отнюдь не разминированный, отнюдь не легко перевариваемый: да, все еще опасный, взрывоопасный, все еще «динамит», но-иной. «Философ неприятных

58 Nietzsche. Schriften und Entw?rfe 1876-1880. S. 334.

59 Nietzsche. Schriften und Entw?rfe 1881-1885. S. 110. '*' Nietzsche. Nachgelassene Werke. Unver?ffentlichtes aus der Umwertungszeit. 2. Abt. Bd 13. S. 353. Удивительное признание этого «наследника Европы» о России: «Я обменял бы все счастье Запада на русский лад быть печальным» (Ibid. Bd 14. S. 142).

==45

истин·»-так однажды вздумалось ему назвать себя, еще до того, как истины эти были названы им же «ужасными». Какая странная ирония! Десятилетиями мы держали эти ужасные писаные истины под замком, отдаваясь по-неписаному ужасам, в сравнении с которыми они показались бы разве что невинными приближениями; десятилетиями кому-то думалось, что читать «вот это вот» опасно, словно речь шла о воспитанных мальчиках, которых надо было уберечь от этой смертельно ужаленной и оттого «неприятно» жалящей совести... Опасно? Но не опаснее же самой действительности, которую так разрушительно чувствовал и небывалые вирусы которой впервые привил себе, продемонстрировав на себе их действие, этот человек! Вирусы остаются в силе, и, покуда еще они будут оставаться в силе, жертве Фридриха Ницше придется быть не столько философским наследием, сколько злобой дня. Во всяком случае, шифром к ней окажется отнюдь не традиционно понятая философия. О шифре он обмолвился сам, нечаянно выдав собственную тайну,-еще в первой юношеской своей книге о трагедии: в том самом-захватывающе исповедальном-отрывке, где речь идет о «демоне» Сократа, убийцы трагедии,- демоне, велевшем Сократу слушаться музыки. Трагедия умерла, но трагедия возродится, и символом этого возрождения был бы отдавшийся музыке Сократ-ненавистный диалектик, который обменял бы всю оружницу своих аргументов на внезапное чудо-запеть... И еще одно юношеское признание о какой-то книге-в сущности, о всех своих будущих книгах:· «По сути дела, это музыка, случайно записанная не нотами, а словами» (Письмо к Софии Ричль от 2 июля 1868 г.- Вг. 2, 298). Прибавить к этому нечего. Но какой случайностью можно было бы объяснить странный факт, что меньше всего в этой музыке была услышана сама музыка и больше всего- насильственно отторгнутые от нее и уже не отвечающие за самих себя слова!

К. А. Свасъян

==46