Часть 3.

Начнем с того, что первые многоклеточные организмы, безразлично животной или растительной природы, скорее всего походили на ценобии или колонии современных вольвоксовых зеленых водорослей, то есть имели форму, варьирующую от плоского однослойного клеточного диска, до правильного полого шара. Клетки подобных организмов обладали ориентированными наружу жгутиками, совместная координированная активность которых позволяла всему организму активно перемещаться в водной среде. При этом каждая из клеток таких организмов питалась вполне самостоятельно, а общая предметная активность организма в целом, опосредованная рефлексивным отношением его субактивных элементов - клеток, обеспечивала направленную локомоцию всего организма но градиенту концентрации пищевого материала.

У таких организмов (безразлично были ли они авто- или гетеротрофными, т.е. относим ли мы их к растениям или животным) можно в соответствие с данным нами выше определением, предположить наличие чувствительности, или элементарной психики. Ее содержанием является некоторое малодифференцированное ощущение предметного поля, выраженное в форме столь же малодифференцированного общетелесного самоощущения, или аффекта. Заметим однако, что отмеченная нами малодифференцированность как предметной, так и аффективной проекций его психической реальности является таковой лишь в сравнении с более дифференцированными ощущениями и аффектами более высокоорганизованных животных, но никак не для самого этого организма. Сама по себе она должна быть вполне достаточной для того, чтобы обеспечивать предметную активность данного организма, его активную ориентировку в пространстве его предметности.

Дальнейшая эволюция этих элементарных многоклеточных организмов приводит к тому, что растительные, или автотрофные формы утрачивают чувствительность, тогда как формы гетеротрофные идут по пути дальнейшего ее развития. Это различие коренится в различном характере предмета их активности, а следовательно и в различии свойственных им, как многоклеточным организмам, рефлексивных отношений.

Предметная активность растений в их практически континуальном (не дискретном) предметном пространстве ставит перед ними куда более простые двигательные задачи, чем те, которые приходится решать животным. И эти задачи в процессе эволюции растения приспособились решать посредством не локомоторной, а ростовой активности, или различных тропизмов. Поступательное ростовое движение растительного тела реализуется однонаправленным ростом и растяжением его живых клеток, а его изгибы тем, что клетки с одной стороны стебля или корня удлиняются за счет их роста или повышения в них внутриклеточного тургорного давления, в то время как клетки на противоположной стороне не растут или теряют тургор. При этом активности растущих или наращивающих свой тургор клеток противостоит не противоположно направленная субактивность других живых клеток растении, а чисто механическое упругое сопротивление как собственных, так и всех прочих жестких целлюлозных стенок, замыкающих растительные клетки и исключающих их непосредственное живое рефлексивное отношение.

Поэтому, если даже и рассматривать ростовую активность каждой растительной клетки как субактивность, то система таковых будет представлять собой абстрактную совокупность однонаправленных субактивностей, рефлексивное отношение которых есть не живой диалектический процесс, а раз и навсегда застывшее, буквально одеревеневшее отношение.

В этом смысле в высшей степени характерно, что и на одноклеточной стадии, и на стадии активно ползущего плазмодия амебовидные клетки миксомицета лишены целлюлозной оболочки, но она тотчас появляется, как только активность миксомицета принимает абстрактно растительный, ростовой характер.

Понятно, что живые организмы, предметная активность которых опосредована раз и навсегда данным «деревянным» рефлексивным отношением, не обладают способностью, да и не нуждаются ни в какой чувствительности, или психике. Совсем иное дело - пластичные тела животных с их живым, динамичным и диалектически противоречивым рефлексивным отношением.

Рассмотрим губку, одно из наиболее примитивных из всех существующих на сегодняшний день многоклеточных животных. Губка представляет собой полый мешок с открытой горловиной и с многочисленными порами, соединяющими ее внутреннее пространство с окружающей средой. Взрослая губка ведет сидячий образ жизни, но при этом согласованное биение жгутиков, выстилающих ее внутреннюю поверхность клеток-хоаноцитов, создает постоянный ток воды через нее. Взвешенные в воде микроскопические организмы фильтруются на ее порах и поглощаются клетками-амебоцитами.

Спрашивается, являются ли биения жгутиков «поведением» или «отправлением» и, соответственно, являются ли они предметно активным или лишь страдательным процессом?

Нам представляется, что ответ на этот вопрос совершенно однозначен - конечно предметно активным, и конечно «поведением». Для живущего в водной среде и питающейся микроорганизмами животного вроде губки в принципе имеется альтернатива: либо самому активно двигаться относительно водной среды по градиенту концентрации микроорганизмов, либо прогонять эту среду через себя и, фильтруя ее, повышать концентрацию таковых в своей внутренней парагастральной полости. Последний способ избрала эволюция для губки.

Самое существенное в данном примере с губками то, что ее «внутреннее» парагастральное пространство есть пространство ее предметности, пространство, в котором только и существует ее Umwelt (последний в данном случае, правда, впору переименовать в «Innenwelt»). Соответственно, ее «внутренняя», интракорпоральная активность есть не что иное, как забранная внутрь внешнепредметная, экстракорпоральная активность.

Любопытно, что последнее утверждение является не просто абстрактно логической спекуляцией, но эмпирической реальностью. К концу своего эмбрионального развития, протекающего в теле взрослой губки, ее зародыш через свой специфический «рот» «... выворачивается «наизнанку», а затем, пройдя слой хоаноцитов, попадает в систему внутренних каналов родительской особи и, наконец, выходит в воду в виде свободно плавающем личинки. В результате выворачивания жгутики оказываются на наружной поверхности: с их помощью личинка плавает. В конце концов, она прикрепляется передним концом к дну, и часть ее поверхности, покрытая жгутиками, впячивается внутрь задней половины, так что образуется двухслойный мешок. Попавшие внутрь клетки, снабженные жгутиками, становятся хоаноцитами, а из наружного слоя образуется все остальное тело губки«. Так, «внутренняя» активность юной губки непосредственно переходит в ее «внешнюю» активность и обратно. Так, «отправление» переходит в «поведение» и наоборот.

Эволюция как будто специально создала и сохранила до наших дней губку, чтобы наглядно продемонстрировать нам генетическое тождество «внешней» и «внутренней» предметной активности, тождество так называемых «поведения» и «отправления».

Следующими на эволюционной лестнице из существующих сейчас многоклеточных животных стоят кишечнополостные и гребневики. У организмов этих типов экстра- и интракорпоральная активность уже в значительной степени дифференцированы и закреплены за различными органами. Так, внешняя предметной активность гребневиков, состоящая из активной локомоции и примитивной манипуляции, реализуется за счет биении гребных пластинок, представляющих собой ряды слившихся ресничек эпителиальных клеток и движений пары примитивных щупалец. У гидры - типичного представителя кишечнополостных, ведущей сидячий образ жизни, внешняя предметная активность реализуется многочисленными щупальцами и удлинением-сокращением всего ее тела, а внутренняя - за счет биении жгутиков некоторых клеток энтодермы и опять-таки за счет сокращения и вытягивания всего тела особи, создающих необходимую для эффективного пищеварения циркуляцию содержимого гастроваскулярной полости.

Таким образом, у гидры экстра- и интракорпоральная активности реализуются отчасти за счет одного и того же механизма - сокращения мышечных волокон, лежащих у основания эктодермальных клеток и ориентированных вдоль тела особи и энтодермальных клеток, образующих кольцевые мышечные волокна. Активность этих мышечных волокон в отношении к внешнему миру образует нечто вроде локомоторно-манипулятивной подвижности, а в отношении к содержимому гастроваскулярной полости - желудочно-сосудистую перистальтику.

Естественно, что когда гидра распрямляет и вытягивает свои щупальца, чтобы захватить ими парализованную ее стрекательными нитями добычу, во-первых, субактивности сократительных волокон ее щупалец должны быть определенным образом координированы и, во-вторых, само тело гидры в этот момент должно, по крайней мере, не укорачиваться. Поэтому внешнепредметная активность гидры должна опосредоваться строго иерархизированной системой рефлексивных отношений, из которых рефлексивные отношения органов внешнедвигательной предметной активности занимают высшее положение по отношению к системе рефлексивных отношений, обеспечивающих внутрителесную, перистальтическую активность и, следовательно, может на время притормаживать спонтанную активность последней, дабы она не мешала реализации внешнедвигательной задачи.

Такое же рефлексивное отношение высших и низших органов активности, или, соответственно, высших и низших уровней рефлексивности сохраняется и у высших многоклеточных животных, у которых внешнепредметная активность реализуется системой скелетных поперечнополосатых мышц, а внутрипредметная активность - системой кольцевых гладкомышечных структур.

Рефлексивные отношения, опосредующие предметную активность таких кольцевых структур, являются филогенетически более старым и примитивным образованием, чем рефлексивные отношения реципрокных мышц внешних эффекторов. Соответственно, от этих висцеральных систем животное и получает не ясные и отчетливые «предметные» ощущения, а ощущении, в которых предметная и интероцептивная стороны субъективно неразличимы.

У здорового, покоящегося в данную минуту животного спонтанная субактивность всей его висцеральной системы принимает на себя функцию его ведущей активности, а ощущения от этой системы выступают в роли общего телесного самоощущения.

Впрочем, отдельные органы висцеральной системы могут брать на себя преимущественную роль ведущей субактивности или, если и не ведущей, то, во всяком случае, занимать аномально высокое место в иерархии всех субактивностей. Последнее имеет место, во-первых, в случае болезни какого-либо внутреннего органа, когда животное в процессе своей внешнепредметной жизнедеятельности вынуждено строить ее таким образом, чтобы причинять как можно меньше беспокойства больному органу, и, во-вторых, у некоторых из тех животных, чья индивидуальная активность содержательно опосредована внешними рефлексивными отношениями с особями его вида. Так, скажем, животное, метящее охотничью территорию своей мочой или экскрементами, должны достаточно отчетливо ощущать наполненность мочевого пузыря и прямой кишки. Поэтому, между прочим, включая животных в систему рефлексивных отношений с человеком, можно легко добиться чистоплотности от собаки и невозможно - от самой что ни на есть интеллектуальной и «воспитанной» птицы, у которой данный вид органического самоощущения в природе не опосредован внешними рефлексивными отношениями.

Филогенетическая древность висцеральной активности сказывается не только в ее более примитивном строении, но и в ее абстрактно спонтанном характере. Так, сердце, сосуды и пищеварительная система постоянно пребывают в состоянии более или менее выраженной активности, и то время как «произвольная» скелетная мускулатура может на долгое время расслабляться и по видимости не является спонтанной.

Так, вид сердца, продолжающего биться даже после того, как оно было извлечено экспериментатором из тела животного, побудил знаменитого французского врача и физиолога XVIII века Борде придти к, на первый взгляд, наивному, но на самом деле глубоко диалектическому представлению, согласно которому все спонтанно субактивные внутренние органы есть животное в животном, «Animal in animali».

В отличие от Глиссона, который ввел в физиологию понятие раздражимости, Борде признавал только одно жизненное свойство - общую чувствительность, которая по Борде есть «всякое нервное действие, сопровождающееся движением, даже когда животное не имеет об этом никакого восприятия». От этой общей чувствительности, основание которой одинаково для всех органических частей животного, Борде различал еще собственную чувствительность для каждого из этих частей, или органов.

«Каждая железа, каждый нерв, - писал он, - имеют особый вкус. Каждая организованная часть живого тела имеет свой способ существовать, действовать, чувствовать и двигаться; каждая имеет свой вкус, свою структуру, свою форму, внутреннюю и внешнюю, свой вес, свой совершенно особый способ расти, растягиваться и стягиваться; каждая существует своеобразно и своим особым участием в совокупности всех функций и общей жизни, каждая, наконец, имеет свою жизнь и свои функции, отличные от всех других».

В данном фрагменте доктор Борде с поистине ренессансным вкусом и вниманием к человеческой плоти описывает то, что мы выше определили как ансамбль субактивностей, а А.Н.Леонтьев констатировал как «совмещенность модальностей» в психическом образе, как его, образа, многомерность.

Между тем, специфический характер висцерального пласта в психике homo sapiens поразил воображение не одного Борде. Двумя веками позже другой врач объявил висцеральную систему краеугольным камнем всей человеческой психики. Надо ли говорить, что для этого у Зигмунда Фрейда были достаточно серьезные фактические основания?

Впрочем, конкретный анализ роли глубинной (от лат. viscerum) скрипки (точнее было бы - барабана) в оркестре человеческой психики нам еще предстоит впереди. Пока же ограничимся двумя предварительными замечаниями на эту тему.

Во-первых, в контексте сказанного выше, очевидно, сколь значительную роль в аффективно-эмоциональной сфере животного (включая и человека) должна играть висцеральная сфера, ибо ни одно экстрасоматическое действие не может быть реализовано без «предварительной договоренности» с висцеральной системой, без ее своеобразной санкции. (Своеобразную в высшей степени наглядную модель подобной диалектики отношений экстрапредметной и интрасоматической моторики мы имеем у гидры.)

Во-вторых, партитуру, включая партию висцерального барабана, в оркестре человеческой психики пишет культура.

Выше мы указали на скелетную мускулатуру как на по-видимости не спонтанное образование. Между тем, такая оценка фиксирует лишь тот внешний факт, что для того, чтобы обеспечить предметную активность организма в предметном пространстве куда более сложном, чем внутрижелудочное, спонтанная активность отдельных моторно-мышечных элементов скелетной мускулатуры должна быть весьма жестко «дисциплинирована» связывающими их рефлексивными отношениями. Но вышеупомянутая «дисциплина» ни в коей мере не отменяет спонтанную природу ведущей субактивности, а значит и активности в целом.

Впрочем, подробнее на проблеме спонтанности мы остановимся несколько ниже, а теперь перейдем к обсуждению диалектики продуктивности и предметности уже не в среде-стихие, а в вещно оформленном жизненном пространстве.

Начнем с того, что активное действие многоклеточного животного, или его действие по форме предмета есть не одномоментный акт, а длящийся во времени процесс, в котором предметное и рефлексивное отношения все время взаимополагают и снимают друг друга. Такой процесс, в котором субъект действия активно относится к иному, лишь, находясь все время в рефлексивном отношении к самому себе, есть ни что иное, как натуральная рефлексия. Такая натуральная рефлексия, формирующая, с одной стороны, на одном полюсе предмет психического восприятия, а, с другой стороны, на другом полюсе, динамический орган этого восприятия, некоторую конкретную систему субактивностей, выступает как «ощупывающее» действие. Абстрактно внешняя вещь, даже принадлежащая к его видовому Umwelt принципиально не может стать предметом животного, стать предметом его психического восприятия, если абстрактно активное движение животного лишь скользит но поверхности внешней вещи, не зацепляя и не преодолевая ее сопротивления, т.е. не формируя саму эту вещь в качестве предмета своего восприятия, и в то же время не превращая абстрактно-активное, или импульсивное движение в собственно активное действие.

Под импульсивным движением мы понимаем такое спонтанное действие, которое еще не столкнулось с внешним ограничением, а потому реализуется системой однонаправленных субактивностей. (У Н.А.Бернштейна такому импульсивному движению соответствует понятие «реактивного» движения).

Абстрактная система субактивностей, составляющая субстрат такого импульсивного движения в момент столкновения с внешним препятствием трансформируется в некоторую конкретную, хотя еще по необходимости и малосодержательную систему субактивностей, которая будучи спроецирована вовне, образует некоторое недифференцированное предметное ощущение, ощущение чего-то внешнего, или «НЕЧТО», а, будучи спроецирована вовнутрь, столь же недифференцированное телесное самоощущение, абстрактное страдание, или аффект боли. (Подчеркнем, что даже столь страдательное чувство как боль, есть продукт активного, хотя и бедного определениями, т.е. абстрактного действия!).

Что произойдет вслед за этим первым контактом животного с предметом, зависит, вообще говоря, от более широкой системы рефлексивных отношений, обусловившей само исходное импульсивное движение. Системы, включающей либо только ансамбль субактивных единиц органического тела отдельной особи, либо ансамбль субактивных особей в рамках некоторой биологической группы.

Если конкретный рисунок рефлексивных отношений, обусловивших исходный импульс, будет полностью разрушен и замещен их новой конкретной системой, возникшей в результате встречи с предметом, то животное просто удалится от источника боли, а значит акт натуральной рефлексии прервется на самой первой, а потому всего лишь страдательной фазе. Напротив, если исходный аффект силен и устойчив настолько, что не будет разрушен страдательным аффектом боли, то акт натуральной рефлексии будет разворачиваться и дальше, все более и более определяя на одном полюсе все более и более ясный и отчетливый психический образ предмета, а на другом - вес более и более активный аффект.

Но это значит, что животное в последовательном ряде опробующих движений будет двигаться «по форме» встреченного им препятствия, не разбиваясь о него, и не ломая само это препятствие, но вместо с тем и не скользя по его поверхности, формируя тем самым это поначалу абстрактно внешнее препятствие в качестве своего предмета, и формируя все более и более конкретную систему субактивностей, как динамический орган пластически уподобляющегося форме предмета активного действия.

Таким образом, в акте натуральной рефлексии животное преодолевает сопротивление своего предмета и оставляет его в неизменном виде, и скользит по его поверхности, и не скользит но ней, то зацепляясь за нее, то отрываясь от нее вовсе, выступает одновременно и как субъект активного действия, и как субъект страдающий, как конкретное единство продуктивности и предметности.

Мера конкретности психического образа прямо, зависит от того, как глубоко проникает в предмет формирующая активность субъекта психического отношения, в какой степени данный предмет преобразован и сформирован жизненной активностью животного. Так, если речь идет об элементах среды обитания животного, то из них наиболее конкретно, богато и многоцветно должны быть представлены в психике животного те предметы, и в тех своих качествах, которые наиболее глубоко поддаются его формирующей активности. Скажем, для дятлов кора деревьев представляет собой не просто элемент пространственной организации среды обитания, как для большинства других птиц, но психически отражается, воспринимается ими как нечто, помимо внешней геометрической формы, обладающее также и внутренней структурой. Пожирание пищи - также вид формирования, притом исторически один из самих первых. Отсюда специфическая умелость и эффективность действий животных, поедающих свою обычную пищу.

Но в еще большой степени сказанное относится к конкретности взаимного психического отражения животных - хищников, и животных, являющихся предметом их охоты. Поражающая воображение охотничья хитрость одних, и порой не менее удивительная хитрость в защите - других может быть рационально объяснена только тем, что виды, связанные отношением хищник - жертва эволюционировали не просто рядом друг с другом, но в процессе эволюции формировали друг друга. Так, лиса потому «знает» и в процессе охоты часто предугадывает всевозможные «заячьи хитрости», противопоставляя им свою знаменитую лисью хитрость и сообразительность, что в процессе коэволюции она буквально породила, сформировала зайца таким, каким он является сегодня. Впрочем, верно и обратное, а именно то, что, в свою очередь, сама лиса сформирована все тем же зайцем. Заметим, однако, что при всем при том лиса, как всякий активный хищник лучше, конкретнее знает свою жертву, чем он ее.

Здесь, однако, необходимо уточнить, что специфические «знания» лисы врождены ей не в непосредственно психологическом, а, так сказать, в морфофункциональном виде. Эволюция отбирает животных, чья органика максимально приспособлена к определенной предметной активности, а значит и с определенной схемой рефлексивных отношений их эффекторных и сенсомоторных субактивных элементов. Упомянутые врожденные схемы рефлексивных отношений могут быть очень жесткими, и тогда молодая особь данного вида будет способна сразу же после своего рождения включаться в развитые виды предметной деятельности, характерные для особей ее вида. Либо, как это свойственно наиболее высокоорганизованным животным, их врожденные схемы рефлексивных отношении будут достаточно широки и пластичны. В этом случае для окончательного их формирования детенышам этих видов придется пройти обособленный подготовительный период, в котором они будут заняты не грубо утилитарной, а чисто игровой жизнедеятельностью, то есть чистой натуральной рефлексией.

Впрочем, как бы ни были жестко заданы врожденные схемы активности (рефлексивных отношений) низкоорганизованных животных, это всего лишь схемы, а значит они никогда на могут быть полностью конгруэнтны с конкретной формой предмета активности, разворачивающейся здесь и сейчас. А это значит, что предметная активность всех многоклеточных животных всегда есть процесс натуральной рефлексии. Поэтому же жизнедеятельность даже самых примитивных и «прозаических» животных всегда несет в себе хотя бы небольшую искру игры - игры жизни.

И, наконец, последнее, на чем мы бы хотели остановиться в настоящей работе - это проблема спонтанности.

Переход от одноклеточной к многоклеточной форме животной жизни перестраивает активность отдельных живых клеток не только как элементов продуктивных и предметных, но также существенно меняет характер их спонтанности.

Выше мы уже отмечали, что жизнь, как островок высокоупорядоченного вещества в мире, характеризующемся постоянно растущей энтропией, не могла бы возникнуть и тем более эволюционировать без постоянного притока извне пластического материала и энергии, и что такой приток для древних пробионтов может быть обеспечен только постоянной активностью последних. Активностью, не ждущей случайного толчка, или повода извне, но спонтанно развертывающейся изнутри самого живого организма. Иными словами, что сама жизнь, не говоря уже о жизни психической, есть принципиально не реактивный (рефлекторной, или стимул-реактивный) процесс.

Пока речь у нас шла об отдельном гипотетическом пробионте, или об отдельной изолированной клетке, то за их спонтанно развертывающейся активностью мы не могли указать иного основания, кроме специфического, имманентного свойства белковых молекул или молекулярных систем. Между тем, когда мы от изолированного одноклеточного организма переходим на уровень сообществ таковых и, тем более, к многоклеточному организму, то ситуация существенно меняется.

Разумеется, и теперь организм как целое характеризует спонтанная, идущая изнутри активность. Для целого многоклеточного организма, точно так же как и для одноклеточного или даже доклеточного пробионта, внешний мир существует лишь постольку, поскольку он сформирован спонтанной активностью самого этого организма.

Однако теперь, на уровне органического сообщества или многоклеточного организма активность их отдельных живых элементов - отдельных особой, органов или клеток многоклеточного организма перестает быть абстрактно спонтанной, но существенно опосредуется их внешними или внутренними рефлексивными отношениями. Конкретная форма активности элементов рефлексивного целого, а также сам факт наличия или отсутствия той или иной формы активности зависит теперь всецело не от абстрактного элемента, но от этого рефлексивного целого.

Забегая несколько вперед, можно сказать, что предметная активность человечества в целом является активностью спонтанной в самом строгом смысле этого слова. За ней не существует никакой порождающей эту активность причины, никакого первотолчка. Иное дело конкретная активность любого конечного модуса органического мира, будь то отдельная социальная группа, отдельный человек, отдельная животная особь в естественной группе, отдельный мышечный орган или, даже, отдельный моторный или секреторный элемент в таком органе. Спонтанная активность такого элемента рефлексивного целого теперь снята этим целым. Напротив, возврат отдельного элемента к абстрактной, эгоцентрической спонтанности есть не что иное как болезнь целого организма.

Вот как об этом писал Гегель: «Он находится в состоянии болезни, когда одна из его систем или органов, будучи возбуждена в конфликте с неорганической потенцией, обособляется для себя и упорствует в своей обособленной деятельности против деятельности целого, текучесть которого и через все моменты проходящий процесс наталкиваются, таким образом, на препятствие».

Между тем, спонтанность отдельного элемента не устраняется, а именно снимается рефлексивным целым. Иначе говоря, спонтанность целого организма или органического сообщества опять-таки не есть некая субстанциально новая спонтанность, но всегда - спонтанность ведущего в данный момент субактивного элемента. Оттормаживается и то не всецело и не навсегда лишь спонтанная активность не ведущих субактивных элементов. При этом последняя всегда сохраняется как внутренняя потенции, обнаруживающая себя в полном объеме всякий раз, когда луч рефлексивного отношения высвечивает данный субактивный элемент в качестве элемента всеобщего.

В этой же связи отметим, что и в случае многоклеточного организма, и в случае органического сообщества, состоящего из таких многоклеточных организмов, мы всегда имеем дело не с одним уровнем рефлексивных отношений, а с множеством таких иерархически соподчиненных уровней. Как мы уже говорили выше, в развитом многоклеточном организме животного низший, или висцеральный уровень рефлексивных отношений обеспечивает морфофункциональную целостность отдельных гладкомышечных органов - сердца, сосудов, желудка, кишечника, желчного и мочевого пузыря и т.п., а высший - морфофункциональную целостность скелетной поперечнополосатой мускулатуры, внешнедвигательной локомоторно-манипулятивной системы. Наоборот, в животном сообществе рефлексивные связи, обеспечивающие внешне-двигательную активность отдельных особой, представляют собой уже низший, подчиненный уровень но сравнению с рефлексивными отношениями, обеспечивающими кооперированную активность сообщества как целого.

Во всех случаях такого многоуровневого построения системы рефлексивных отношений спонтанная активность каждого нижележащего в иерархии уровня опосредована спонтанной активностью высшего уровня. Наиболее выразительно эта диалектика разных уровней рефлексивности представлена у человеческого ребенка.

Новорожденный появляется но свет неспособным к какой бы то ни было внешнепредметной активности, а значит остаться живым он может только благодаря тому, что сразу же оказывается включенным в систему внешних рефлексивных отношении с матерью, или любым другим взрослым, выполняющим ее функции в отношении к ребенку. Очевидно, что в рефлексивной паре мать-ребенок роль ведущей субактивности, реализующей витальную предметную активность этой пары играет мать.

Какая же роль выпадает в этой диаде на долю ребенка? Рефлексивное отношение как таковое может возникать только между двумя активными элементами. В случае, если один из них предметно активен, а другой - нет, то их отношение, строго говоря, не будет отношением рефлексивным.

Кроме того, морфофункциональное единство животного организма, конкретный ансамбль его субактивностей задается его предметной активностью. Но поскольку новорожденный не обнаруживает никакой спонтанной предметной активности, постольку мы не можем говорить о нем даже как о едином морфофункциональном субъекте жизни. Эмпирически это обнаруживается во взаимном неопосредованности, незамкнутости друг на друга протекающих в его теле процессов.

Впрочем, все это нисколько не мешает матери безошибочно угадывать и ребенке живое существо и практически относиться к нему соответствующим образом, угадывая как ей кажется его органические потребности и по возможности их удовлетворяя. Очевидно, что основанием такой интуитивной уверенности является спонтанная подвижность ребенка и, в особенности, его крик и сосательные движения.

Спонтанное шевеление отдельных мышц и мышечных органов ребенка столь же очевидный эмпирический факт, как и отсутствие у ребенка в целом, спонтанной внешнепредметной активности. Экстрасоматическая активность ребенка представляет собой механический набор абстрактных, то есть ни в каком рефлексивном отношении друг к другу не находящихся, или находящихся в совершенно случайных отношениях активностей отдельных моторно-мышечных единиц. Каждое из них, спонтанно разворачиваясь вовне, сталкивается либо со случайным противодействием реципрокной моторно-мышечной единицы, столь же случайно обнаруживающей в данный момент спонтанную противоположно направленную активность, либо сталкивается со случайным внешним ограничением, тем самым полагая последнее в качестве своего случайного предмета. Поскольку человеческий ребенок не обладает врожденной генетически предзаданной схемой рефлексивных отношений, обеспечивающей синтез абстрактных активностей отдельных моторно-мышечных единиц в единый видоспецифический ансамбль субактивностей, или, что то же самое, в видоспецифическую внешнепредметную активность, постольку эти активности принципиально не могут сами, без организующей помощи извне перейти в разряд субактивностей на уровне самого ребенка.

Но, с другой стороны, постоянная, бьющая через край спонтанная активность отдельных органов ребенка, даже оставаясь абстрактной, т.е. рассыпанной на множество отдельных, практически независимых друг от друга случайных внешнепредметных действий системой, является для матери достаточным основанием для того, чтобы относиться к новорожденному ребенку как к живому, а значит нуждающемуся в ее ласке и уходе существу. Иначе говоря, абстрактная система спонтанно активных шевелений новорожденного обеспечивает возможность включения их в более широкое рефлексивное целое - в рефлексивную пару мать-ребенок.

Строго говоря, такое рефлексивное отношение устанавливается в этот момент не между матерью и ребенком как целостным субъектом активности, а между ней и абстрактной системой спонтанно активных, органов ребенка, чего мать естественно не осознает. Напротив, относясь к ребенку как к целостному субъекту, каковым он является еще только в возможности, «в себе», но отнюдь но «для себя» она тем самим вносит и бесформенный агрегат активностей его отдельных органов некоторую, соответствующую ее культурным представлениям о «правильном» отношении и ребенку меру.

Форма рефлексивного отношения матери к ребенку всегда задана конкретной культурой. Как интерпретировать шевеления ребенка и, соответственно, какими действиями «отвечать» на эти шевеления - кормлением или заменой мокрой пеленки, ласковой речью или поглаживанием рукой по его тельцу, привязыванием к доске или свободным пеленанием, поением его водой или укачиванием, укутыванием его или «обучением плавать» в проруби - все это определяется принятыми в данный момент нормами той культуры, в которой живет и носителем которой является мать.

При этом, какие бы продиктованные культурными нормами действия ни совершала мать по отношению к ребенку, лишь те из них, которые строятся матерью так, что та или иная активность ребенка оказывается включенной в их совместно-разделенную деятельность в качестве субактивности пары мать-ребенок, лишь эти действия матери формируют целостность предметной активности ребенка. Соответственно эти дотоле абстрактно активные действия ребенка принимают на себя роль ведущих субактивностей самого ребенка, роль основания преобразующего все прочие абстрактные активности ребенка в единую систему субактивностей.

Понятно, что действия матери, подогревающей на кухне бутылочку с молоком или стирающей в ванной комнате грязные пеленки, не являются совместно-разделенной деятельностью. Однако к категории совместно-разделенных действий не будут относиться также и, скажем пеленание или купание новорожденного, при которых его спонтанная активность будет не органическим моментом этих действий, а скорее абстрактной помехой для действий матери.

Из всего огромного и в то же самое время практически лишенного содержания арсенала абстрактных активностей органики новорожденного сразу же после рождения в совместно-разделенную с матерью деятельность, то есть в единую с ней систему рефлексивных отношений может быть встроена только сосательно-перистальтическая деятельность ребенка. Но это значит, что роль ведущей субактивности, выступающей в роли лидера и «дирижера» всех прочих абстрактных активностей ребенка на первых порах (до появления комплекса оживления) играет висцеральная система. Соответственно индивидуальная психика новорожденного в этот период может быть определена как висцеральная психика.

Разумеется, уже на этом этапе психика новорожденного будет принципиально отличной от психики той же гидры. И это различие опять-таки будет определяться не наличием у ребенка морфологических органов моторики высшего типа по сравнению со щупальцами гидры. Наличие таких морфологических органов на этом этапе остается еще не раскрытой, не реализованной потенцией, которая никак еще не может влиять на его психическое развитие. Скорее наоборот, отсутствие у ребенка какой бы то ни было цельной экстрасоматической активности - тех же щупалец, способных захватить предмет или хотя бы мало-мальски координированной поисковой активности, направленной на отыскание материнской груди, и является основанием того, что даже висцеральная психика новорожденного сразу же формируется именно по человеческому типу.

Сущность последнего заключается в том, что в отличие от любого животного индивидуальная предметная активность человека всегда, в любом возрасте, от рождении и до смерти опосредована другим человеком, адресована ему, нерасторжимо связана с ним узами внешних рефлексивных отношений, выступающих в данном случае уже в определении общественных, или социальных отношений человека к человеку, по поводу совместного, общественного материального и духовного производства их собственной жизни. При этом, от муравьев, пчел или термитов, индивидуальная активность которых также носит взаимно-опосредованный характер, человека отличает то, что он обладает уникальной в живом мире способностью снимать, или интериоризировать схемы внешних рефлексивных отношений. Так изолированная от своего коллективного тела особь муравья или пчелы обречена на гибель, ибо в такой абстракции от целого она обнаруживает свою недостаточность, частичность, неспособность к предметной активности, а значит попросту жизни. Ее морфология идеально приспособлена для реализации одной или нескольких абстрактных субактивностей роя. Но то, что является пусть и снятой, но активностью в целостной системе утрачивает такой характер в абстракции от последнего.

Человек же, даже на необитаемом острове остается звеном в том необозримом рефлексивном целом, каковым является вся человеческая культура с момента ее возникновения и до наших дней, ибо он буквально носит эту культуру в себе. Сама его живая органика - рефлексивная система, или ансамбль субактивностей отдельных моторных элементов его тела есть снятая и «перенесенная вовнутрь» схема внешних рефлексивных, заданных культурой отношений между людьми по поводу их совместно-разделенной предметной деятельности.

Первым намеком на это существенное свойство человеческой психики и является то обстоятельство, что практически единственным направленным вовне моментом целостной активности новорожденного является его крик, т.е. действие, обретающее практический смысл только и исключительно через отношение к нему другого человека. Разумеется, адресованность крика новорожденного не есть его, крика, натуральное свойство. Первый крик новорожденного есть не более чем проявление одной из многих спонтанных активностей отдельных его органов. Однако, всякий раз, откликаясь на этот крик и начиная кормить ребенка, сама мать выстраивает рефлексивную связь между специфическим характером перистальтики пустого желудка своего ребенка и его криком.

При этом мать опять-таки, как правило, не осознает того, что она на самом деле делает, Ей кажется, что ее ребенок кричит в одном случае, потому что он голоден, в другом - потому что ему хочется пить, в третьем, четвертом - потому что у него мокрые пеленки или ему жарко и т.д.- Она искренне пытается угадать, что именно испытывает, ощущает ее малыш в данную минуту, чтобы удовлетворить именно это его желание.

Между тем, пока психика новорожденного еще находится на висцеральном уровне, у него не приходится предполагать каких бы то ни было мало-мальски дифференцированных как экстра-, так и интрасоматических ощущений. Первых, как у целостного субъекта, у ребенка на этом этапе нет вовсе, что же касается вторых, то и они могут быть представлены исключительно недифференцированным, «смутным» общим телесным самоощущением.

Кстати сказать, дифференцированные висцеральные ощущения вообще развиваются крайне медленно и опять-таки подобно высшим экстрапредметным ощущениям формируются не «изнутри», а «снаружи», то есть интериоризируются. Ребенок, растущий в заботливой семье и даже взрослый человек (чаще мужчина) может вообще не ощущать чувство голода как такового, с чем и приходится сталкиваться на каждом шагу, когда и дети, и взрослые заигравшись или заработавшись, «забывают о еде». Конечно, и они при этом могут испытывать чувство некоторого дискомфорта, но не голод как таковой, и поэтому естественно и не предпринимают никаких действий, направленных на его удовлетворение. Аппетит приходит к ним лишь во время еды, о которой, как правило, в нашей культуре обычно заботятся женщины.

Итак, за криком ребенка стоит не «ощущение голода», а установленное и поддерживаемое матерью рефлексивное отношение между спонтанной субактивностью пищеварительного тракта ребенка и спонтанной субактивностью его дыхательно-голосовой системы. Когда желудок ребенка наполнен, роль ведущей субактивности всецело переходит к последнему, внешняя моторика оттормаживается и ребенок успокаивается и спит. Напротив, когда желудок пуст - роль ведущей субактивности делегируется им дыхательной и голосовой мускулатуре. Соответственно, в первом случае он испытывает ощущение телесного комфорта, а в другом - дискомфорта. Со временем, однако, и эти ощущения начинают обуславливаться у ребенка не столько физической наполненностью его желудка, сколько заданным матерью и ставшим для него привычным режимом кормления.

Между тем, в период жизни ребенка от его рождения и до появления комплекса оживления, активна не только висцеральная система ребенка. Как мы уже говорили выше, в этот период абстрактно активны и органы его внешней моторики, включая моторные элементы его сенсорных систем. В короткие, но со временен все более и более удлиняющиеся по продолжительности промежутка времени, когда желудок ребенка уже наполнен, но еще не успел притормозить его внешне-двигательную активность, совершается самый загадочный и в то же время самый фундаментальный процесс - процесс становлений новорожденного отдельным человеческим индивидом.

В этот период происходит органическое дозревание и тренировка абстрактных внешнедвигательных и сенсомоторных активностей ребенка. Существенным условием этого процесса является то, что он происходит в культурно-организованном предметном мире и с прямым участием других людей. Взрослые, во-первых, организуют в соответствии с нормами своей культура вешнее пространство вокруг ребенка, и, во-вторых, сами выступают в качестве центрального предмета всех его абстрактных активностей. Значение такого вещного пространства для становления индивидуальной (невисцеральной) психики ребенка в период новорожденности скорее всего ничтожно мало, а вот взрослый, буквально подставляющий себя под отдельные абстрактные активности ребенка, занимает в этом процессе центральное место.

Ухаживающий за ребенком взрослый человек, чаще всего - мать, в социально нормальных условиях не просто удовлетворяет органические нужды ребенка, но все время пытается «общаться» с ним. Между тем, подлинное общение, то есть актуальная внешняя рефлексивная связь двух индивидов возможна только тогда, когда в ее рамках (суб)активны обе стороны. Поэтому в абстрактных спонтанных активностях ребенка мать все время пытается уловить малейший намек на их целостность, а в этот период отдельные сенсомоторные движения уже начинают понемногу координироваться в частные рефлексивные целостности, и подставляет самое себя в фокус этих его пока еще случайных спонтанно активных действий.

Куда бы ни посмотрел, к чему бы ни прислушался и к чему бы ни потянулся ребенок его предметом чаще всего оказывается либо непосредственно сама ласково улыбающаяся и «разговаривающая» с ним мать, либо продолжающая ее руку и безусловно неотличимая ребенком от матери яркая и тоже наделенная своим «голосом» погремушка. Либо, наконец, та же «говорящая» погремушка, подвешенная матерью над его кроваткой в зоне наибольшей доступности для активности ребенка.

Иначе говоря, мать как бы собирает, фокусирует на себя все поначалу случайные и разнонаправленные активности ребенка, так, что в итоге, во-первых, между дотоле абстрактными активностями ребенка впервые устанавливаются рефлексивное отношение, обеспечивающее устойчивую целостность внешнепредметной активности ребенка. Во-вторых, предметом этого первого активного в собственном смысле слова действии ребенка оказывается мать, а точнее на этом этапе просто человек, человек как таковой. И, наконец, в-третьих, между взошедшим но эту новую ступень целостности ребенком и миром взрослых людей на этой основе возникает принципиально новое внешнее рефлексивное отношение.

В материнской утробе ребенка связывала с матерью пуповина. Затем, после рождения между матерью и висцеральным ребенком установилось слабое рефлексивное отношение, внутри которого ребенок еще не обособлен как отдельный человеческий индивид, но выступает скорее как абстрактный желудок. И лишь после того, как на исходе второго месяца жизни спонтанные активности отдельных органов ребенка превращаются в целостную, направленную на другого человека активность, причем такую специфическую активность, в которой пока еще не различены предметное и рефлексивное отношения, в которой другой человек выступает и как всеобщий предмет, своего рода предмет-предметов, в котором на данном этапе для ребенка воплощено все богатство предметного мира, и в то же время как сторона рефлексивного отношения в их общем предметном отношений к миру, а значит как субъект отношения в высшей степени неутилитарного, как субъект чистого межчеловеческого общения.

Возникновения такого целостного, направленного на другого человека, а через него и на весь предметный мир потока рефлексивной активности, все более и более мощной струей бьющего из ребенка, есть также не реактивный, а всецело спонтанный процесс. Его невозможно ни понять, ни представить как реакцию на то или иное воздействие «внешней среды». Напротив, именно этой спонтанно пробуждающейся в нем человеческой активностью, направленной на другого человека, на человека вообще и создающей между ребенком и другим человеком мощнейшее рефлексивное поле, превращающее любую внешнюю вещь, попавшую в сферу действия этого поля, в его, ребенка, предмет, ребенок, а позднее уже взрослый человек преобразует и творит человеческий предметный мир.

Однако, специфически человеческая активность, будучи активностью спонтанной, не может ни возникнуть, ни сохраниться вне системы рефлексивных отношений, связывающих одного человека с другим. Вне такой связи, объединяющей индивидов в совместном производстве их жизни, активность абстрактного человека сначала до неузнаваемости искажается, а затем и вовсе затухает. У младенцев подобная ситуация известна как синдром госпитализма. У народов, живущих родоплеменным строем, ту же природу имеет равнозначное смерти наказание посредством изгнания провинившегося из рода, так называемый остракизм. Разрыв или нарушение межчеловеческих рефлексивных связей, обусловленный смертью близких, войной или заключением в тюрьму, да и множеством других причин - всех не перечтешь - является подлинной причиной многих нравственных, психических и соматических страданий, приводящих зачастую и к смерти человека.

И, наконец, у индивида на нисходящей кривой человеческого развития в соответствии с законом Рибо последней перед смертью распадается и угасает именно эта рефлексивная активность, связывающая умирающего человека с миром людей. Уже после того, как, казалось бы, давно и окончательно угасло сознание умирающего, он еще продолжает отвечать пожатием руки на вложенную в его ладонь человеческую руку. Когда оборвется и эта последняя ниточка, связывающая его с другими людьми - человек умер, хотя какое-то недолгое время его тело еще будет по инерции существовать на абстрактно висцеральном уровне организации.

Л.С.Выготский. Соч.,М.,1982, т.1, с.292.

Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950, с. 301.

Ильенков Э.В. Диалектическая логика. М., 1974, с. 24.

Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с. 404.

Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с. 404.

Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с. 407.

Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с. 426.

Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с. 497.

Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с.458.

Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с. 420.

Вилли К., Детье В. Биология. М., 1974, с. 31.

Запорожец А.В. Избранные психологические труды. М.,1986,т.2,с.26.

Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М., 1981, с. 37.

Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М., 1981, с. 35.

Запорожец А.В. Избранные психологические труды. М.,1986,т.2,с.27.

Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М., 1981, с. 51.

Бернар К.Жизненные явления общие животным и растениям. С-Пб., 1878, с. 208.

Бернар К.Жизненные явления общие животным и растениям. С-Пб., 1878, с. 208.

Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. М., 1981, с. 47-48.

Леонтъев А.Н. Проблемы развития психики, М., 1981, с. 50-51.

Запорожец А.В. Избранные психологические труды. М., 1986, т. 2, с. 29.

Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с. 407.

Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. М., 1977, с. 81.

Леонтьев А.Н. Деятельность, сознание, личность. М., 1977, с.. 84.

Павлов И.П. Поли. собр. соч., - М.:Л., 1951, т.III, кн.2,с.324.

Шредингер Э. Что такое жизнь с точки зрения физики? М., 1947, с. 102.

Эйген М., Винклер Г. Игра жизни. М., 1979, с. 10-11.

Вагнер В.А. Возникновение и развитие психических способностей. Л., 1924-25, вып. 8, с. 3.

Гольданский В. Возникновение жизни с точки зрения физики. "Коммунист", № I, 1986, с. 88-89.

Дж. Албанезе, И.Н. Суздалев. Динамика биомолекул: новый метод исследования. - В международном ежегоднике "Будущее науки", вып. 18. М., 1985, с. 113.

А.Ю. Гросберг, А.Р. Хохлов. Полимеры и биополимеры: взгляд физиков-теоретиков. - В международном ежегоднике "Будущее науки", вып. 18. М., 1985, с. 131.

Гробстайн К. Стратегия жизни. М., 1968, с. 89.

Спиноза Б. Избранные произведения, т. I,. М., 1957, с.456.

Гордеева П.Д., Зинченко Б.П. Функциональная структура действия, М., 1982, с. 33.

Запорожец. А.В. Избранные психологические труды, т. 2, с. 28.

Запорожец А.В, Избранные психологические труды, т.2, с. 29.

Запорожец А.В, Избранные психологические труды, т.2, с. 29.

Вилли К., Детье В. Биология. М., 1974, с. 325.

Цит. по К. Бернар. Жизненные явления общие животным и растениям. С.-Пб., 1878, с. 205.

Леонтьев А.Н. , Избранные психологические труды, т.2, с. .261.

Гегель. Энциклопедия философских наук. М., 1975, т. 2, с. 558.