Часть 2.

Давление внешних деструктивных воздействий на белковое тело - тепловых, радиационных и химических - не знает перерывов и, кроме того, изменчиво во времени. Поэтому сохраниться может лишь такое белковое тело, которое однажды так или иначе возникнув, не дожидаясь какого-либо внешнего толчка, или побуждения, в соответствие со своей природой спонтанно приходит в состояние активного поиска пищи, и при этом, не только ищет, но находит и ассимилирует последнюю, наращивая свою живую массу.

Необходимо подчеркнуть, что прирост живой массы и ее пространственная экспансия суть единственная страховка нарождающейся жизни от всевозможных случайностей, которые рано или поздно появляются на ее горизонте в виде положительных флюктуаций тех или иных губительных для живого белка воздействий.

Поскольку сейчас анализируется проблема первичного возникновения жизни, то, говоря о деструктивных воздействиях на живое, мы рассматриваем пока исключительно физико-химические, абиогенные воздействия, за которыми стоят процессы геологической и климатической эволюции Земли. Последние, как правило, в некатастрофическом случае изменяются достаточно медленно в масштабе времени жизни отдельных организмов. Между тем, сколь бы ни были малы флюктуации природных условий, они рано или поздно уничтожили бы зародившуюся на планете жизнь, если бы она оказалась неспособной так или иначе приспособиться к ним.

Поэтому, однажды возникнув, живые организмы могут сохраниться и выжить только в том случае, если они окажутся способны не только расширенно воспроизводить себя в своем наличном качестве, но и дивергентно изменяться, обеспечивая этим материал для естественного отбора и страхуя жизнь, как глобальный процесс, от неизбежной гибели.

Между тем, дивергентная изменчивость, уже как таковая, предполагает не простое, а расширенное воспроизводство живых организмов. Поэтому, и колебание величины внешних воздействий на организм вокруг некоторых постоянных величин, и их поступательное изменение ставят живые организмы перед витальной необходимостью постоянного расширенного самовоспроизводства, а, значит, дает спонтанно активным но своей природе организмам столь мощное эволюционное преимущество перед организмом лишь реактивным, или «раздражимым», что, скорое всего, должно бы было полностью элиминировать последних на самых ранних этапах возникновения и развития жизни. Если, впрочем, абстрактно раздражимые организмы вообще когда бы то ни было возникали и могли существовать хоть самое короткое время.

Из вышеизложенных рассуждений и следует, что раздражимость, как категория, долженствующая выражать абстрактно всеобщую сущность жизни, на самом деле есть всего лишь идеализация схемы лабораторного эксперимента над живыми объектами, в которой спонтанная активность экспериментатора, организующего систему воздействий на живой организм, заслоняет от него спонтанную активность самого организма, в которой как раз и заключена специфика живого субъекта перед объектами физическом или химической природы.

Итак, поскольку естественное возникновение и эволюция жизни на нашей планете есть совершившийся факт, то из него со всей очевидностью следует, что самопроизвольно зародившиеся древнейшие организмы - пробионты обладали не всего лишь раздражимостью, или реактивностью, но были спонтанно активны, и, что спонтанная активность представляет собой таким образом наиболее глубоко укорененное свойство, или атрибут всего живого, его подлинно всеобщее определение.

Могли ли, между тем, пробионты обладать предметной активностью, то есть способностью искать и находить свой предмет (пищу), без выраженной внешней подвижности?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо предварительно уточнить - что может служить пищей, т.е. предметом активности, пробионтов.

Ясно, что таковой по определению не может служить органика биогенного происхождения просто из-за отсутствия таковой в начале процесса биогенеза на Земле.

В то же время, пищей для пробионтов не могли служить также и неорганические и элементарные органические молекулы, ибо для того, чтобы синтезировать из них «живую» высокомолекулярную органику, требуется весьма длинная и сложная цепь реакций синтеза, аналогичная той, которая существует, например, у фотосинтезирующих растении.

Пробионт, если, разумеется, исключить возможность его происхождения посредством акта божественного творения, не мог располагать возможностью для столь сложного процесса самосборки. Поэтому, единственно возможной пищей для пробионта могли служить только достаточно сложные и крупные органические молекулы абиогенного происхождения (аминокислоты, сахара, нуклеотиды и др.). И они располагали таковыми в достаточном количестве. По оценке К. Сагана, первобытный океан к моменту зарождения в нем первых форм жизни представлял собой 1%-ный раствор различных органических соединений, т.е. был по существу, весьма концентрированным «питательным бульоном».

Однако, сколь бы ни была высока исходная концентрация питательных веществ в первобытном океане, успешно живущий и развивающийся, т.е. расширенно воспроизводящий свое органическое тело, пробионт должен был раньше или позже создать относительный дефицит питательного субстрата в некоторой окрестности вокруг себя.

Причем, чем успешнее отдельный пробионт ассимилировал абиогенную, «неорганическую» органику, превращая ее в свое собственное органическое тело, том скорее он должен был «съесть» свою собственную основу, создать вышеупомянутый дефицит пищевого материала и, либо погибнуть из-за отсутствия доступной ему пищи, либо начать перемещаться относительно окружающей его среды по градиенту концентрации пищевого вещества.

Заметим, что создание такого локального дефицита пищевой органики, такое воздействие живого организма на окружающую его среду и есть упомянутая выше продуктивность. Организм, не налагающий на внешний, объективный мир печать своей субъективности, и не может взаимодействовать с этим миром как живой организм, относиться к нему как к своей неорганической природе, своему-иному. Мир, не сформированный жизненной активностью самого организма, так и останется для него чуждым и всецело внешним, трансцендентным ему миром, взаимодействие с которым будет целиком носить абстрактно механический или химический характер.

Между тем, если гипотеза о том, что пробионт самим процессом своей жизнедеятельности создавал вокруг себя дефицит пищевого материала, т.е. был организмом продуктивным верна, то сколько-нибудь длительное существование неподвижных живых организмов оказывается невозможным. Однако, прежде чем принять этот вывод, уточним - возникал ли такой дефицит с необходимостью, или могли существовать естественные механизмы компенсации последнего, действующие без перемещения самого пробионта.

Абстрактно, можно представить себе три таких механизма компенсации. Во-первых, абиогенный синтез, достаточно быстро восполняющий убыль пищевых молекул непосредственно в ближайшей окрестности пробионта. Во-вторых, выравнивание концентрации за счет диффузии молекул пищевой органики из слоев воды, удаленных от пробионта. В-третьих, за счет течения воды, «подвозящей» к поверхности пробионта все новые и новые порции питательных веществ. Рассмотрим каждый из этих механизмов в отдельности.

Первый механизм оказывается непригодным потому что процесс абиогенного синтеза органических молекул порождает рацемическую смесь изомеров этих молекул, т.е. смесь, содержащую приблизительно равное число молекул с право- и левосторонней симметрией.

Между тем, «... живой природе присуща практически абсолютная хиральная чистота: белки содержат только «левые» аминокислоты, а нуклеиновые кислоты - только «правые» сахара!

- Причем, саморепликация - ... может возникнуть и поддерживаться только в хирально чистой среде».

Следовательно, жизнь, в принципе, не может ни возникать, ни поддерживаться непосредственно в тех местах, где происходит абиогенный синтез органических молекул, а значит возмещение ассимилированного неподвижными пробионтами материала, может происходить либо за счет диффузии молекул последнего, либо за счет их переноса навстречу пробионтам-потребителям с потоком воды.

Возможности диффузии в качестве механизма компенсации расхода ассимилированных пробионтом молекул пищевой органики также весьма сомнительны. Скорость диффузии существенно зависит от температуры раствора и массы переносимых молекул. В диапазоне температуры, пригодном для существования белковых организмов, скорость диффузии может еще быть достаточной для того, чтобы обеспечить взвешенную в воде, неподвижную одноклеточную водоросль относительно легкими молекулами кислорода и минеральных солей, однако она будет явно недостаточна для возмещения расхода крупных органических молекул аминокислот, нуклеотидов, сахаров и т.п.

Предположим, наконец, что пробионты были прикреплены к некоторому неподвижному субстрату, постоянно омываемому водой, содержащей необходимые для их питания вещества. Понятно, что в таких условиях пробионты должны были бы интенсивно наращивать свою совокупную массу и число, а значит раньше или позже выйти за границы специфического «рая», в котором жареные рябчики возникают едва ли не прямо во рту пожирающего их гурмана. Следовательно, даже в этом случае пробионты в масштабе эволюции мгновенно столкнулись бы с пресловутым дефицитом пищевого материала.

Итак, если вышеприведенные рассуждения верны, т.е. если пробионт, потребляя органические молекулы, растворенные в первобытном океане, для расширенного воспроизводства своего белково-нуклеинового тела, создавал дефицит этих молекул в некоторой своей окрестности, то неподвижные организмы безусловно не имели никаких шансов на выживание. И, напротив, такие шансы могли быть только у подвижных форм.

Теперь, когда мы располагаем этим выводом, мы, как будто, можем вернуться к вышеприведенному рассуждению о том, что создавший вокруг себя дефицит пищевого материала пробионт должен был либо погибнуть, не будучи в состоянии с необходимой скоростью воспроизводить свои разрушающийся структуры, либо начать двигаться относительно субстрата по градиенту концентрации пищевого вещества. Между тем, такой вывод, при всей его кажущейся самоочевидности, неизбежно приводит к новой логической трудности.

Если исходить из пробионта, который ассимилируя питательные вещества, покоился бы относительно окружающей его среды, а ведь именно такое поведение как тенденция свойственно всем животным, не исключая, увы, и человека, то нам, разумеется, было бы понятно для чего, с каким целью ему рано или поздно пришлось бы прервать свои столь приятный послеобеденный покой и отправиться в путь по градиенту концентрации пищевых молекул. Вопрос, однако, в том, была бы цель похода по градиенту столь же хорошо «понятна» самому пробионту?

Иначе говоря, если исходить из пробионта, способного к самовоспроизводству своего органического тела без движения, локомоции относительно субстрата, то объяснение его перехода к движению, к локомоции становится невозможным без грубого телеологизма, ибо принципиально неясным останется почему дотоле неподвижный организм вдруг придет в движение, почему он при этом начнет двигаться именно по градиенту концентрации пищевых молекул, а не, скажем, против, поперек или вовсе безотносительно к этому градиенту, и, наконец, как, посредством чего он осуществит эту локомоцию?

Единственным выходом из обрисовавшегося телеологического тупика может быть только предположение, что пробионты имманентно подвижны, причем по своей внутренней природе подвижны так, что процесс их самовоспроизводства есть в то же время процесс их локомоции по градиенту концентрации расходуемого пищевого материала. То есть не сначала пробионты в процессе питания создают вышеназванный градиент, а потом начинают двигаться по нему за новой порцией пищевых молекул, но сам процесс питания, ассимиляции этих молекул есть и причина, и механизм их направленной, предметной локомоции.

Данное рассуждение просто снимает два из трех вышеперечисленных вопроса, два «почему». Ответ на них превращается в простую тавтологию: потому что таковой должна быть природа элементарных белково-нуклеиновых систем, дабы они могли самовоспроизводится и оставаться островками вещества с энтропией на порядок ниже, чем у окружающей их среды.

Принципиально, ясен также и ответ на третий вопрос - как, посредством чего может реализоваться такая локомоция.

Простейшие организмы, как таковые, не могут обладать какими бы то ни было специализированными органами, включая, разумеется, и органы передвижения. Единственным и всеобщим органом пробионта, с которым он просто совпадает как целое, может быть только орган его самовоспроизводства. Следовательно, механизм самовоспроизводства пробионта должен быть в то же самое время и механизмом его направленной, предметной локомоции.

Каковой же должна была быть «анатомия и физиология» пробионта, чтобы он обладал способностью в одно и то же время, одним актом реализовать две на первый взгляд столь различные функции: функцию ассимиляции, самовоспроизводства и функцию локомоции, так сказать, функцию желудка и функцию крыльев?

Ответ на этот вопрос, разумеется, не входит в нашу задачу, ибо ответить на него достаточно определенно можно будет лишь тогда, когда совместными усилиями целого ряда наук, от физики до биологии, удастся искусственно воспроизвести процесс самозарождения жизни. Но и оставить решение этой проблемы на откуп будущей Науке, не указав, хотя бы гипотетически, направления поисков ее решения, значило бы остаться в пределах чисто умозрительной, спекулятивной конструкции.

Между тем, уже на сегодняшний день мы фактически располагаем возможностью представить себе такой телесный орган, который в одно и то же время осуществлял бы и функцию биосинтеза, и функцию локомоции. Начнем с того, что рассуждая о пробионте, взвешенном в древнем океане, и еще не отделенном от него плазматической мембраной, мы отнюдь не обречены на абстрактное умозрение. Любая современная живая клетка представляет собой, по существу, миниатюрную модель древнего океана, содержащего достаточную концентрацию метаболитов, и «голого» пробионта - самовоспроизводящейся белково-нуклеиновой системы - помещенной в этот океан.

Эволюционно необходимость в мембранной оболочке очевидно и была обусловлена сверхкритическим снижением концентрации абиогенной органики в древнем океане, снижением, обусловленным жизнедеятельностью самих пробионтов.

Если рассмотреть как функционирует такая современная клетка, то мы обнаружим, что в ней для того, чтобы обеспечить цепь последовательных реакций ферментативного синтеза, осуществляемых правильно расположенными на многочисленных внутриклеточных мембранах молекулами белков-ферментов, помимо нормального, то есть перпендикулярного к мембране транспорта метаболитов, избирательно фильтруемых самими мембранами, должен осуществляться также и тангенциальный, т.е. параллельный этим мембранам перенос промежуточных продуктов этих реакций, своего рода конвейер биохимических полуфабрикатов. Уже сами размеры таких мембранных канальцев того же эндоплазматического ретикулюма или комплекса Гольджи, составляющие величину порядка 50-100 нм, вряд ли допускают возможность свободной диффузии промежуточных продуктов синтеза и скорее всего требуют активного транспорта таковых.

Так вот, в качестве основного «виновника» такого тангенциального по отношению к мембране переноса молекул - продуктов ферментативного синтеза - имеются серьезные основания заподозрить сами белки-ферменты Ферментативная активность последних прямо коррелирует с их конформационной подвижностью, или «... так называемыми конформационными переходами ... характеризуемыми взаимным перемещением и поворотом атомов и групп атомов и вовлечением в движение вторичной и третичной структур белка». Причем сама по себе такая конформационная подвижность не есть чисто случайный, «броуновский» процесс.

«Дело в том, что в современной молекулярной биологии макромолекулы белков, в первую очередь глобулярных белков, рассматриваются как своего рода молекулярные машины, выполняющие определенные операции (например, катализ биохимических реакций выполняют белки-ферменты, узнавание белков чужеродных для организма клеток - иммуноглобулины, фотохимические преобразования - белки светочувствительных клеток сетчатки глаза и т.д.). С точки зрения физики такие машины, способные работать с высоким КПД в тепловой среде должны представлять собой частично равновесные системы, у которых -состояние некоторых выделенных степеней свободы кинетически зафиксировано. Движение но этим степеням свободы имеет механический (не броуновский) характер, слабо взаимодействует с движениями по другим степеням свободы, образующим тепловой резервуар, и поэтому оно отвечает упорядоченному функционированию. Следует пояснить, что выделенные степени свободы - это коллективные переменные, движение по ним представляет собой сложно согласованное перемещение всех (или по крайней мере многих) элементов молекулы белка».

Нам представляется, что естественно возникающая ассоциация между вышеприведенным рассуждением и представлениями Н.А. Бернштейна об ограничении степеней свободы костно-мышечного локомоторного аппарата животных является не случайной, и что в данном примере мы имеем дело с древнейшим механизмом, служившем одновременно и средством ассимиляции пищевого материала, и средством локомоции пробионтов, еще не замкнутых плазматической мембраной, а значит напрямую взаимодействующих своими активными ферментами с окружающей средой.

Таким образом, уже с самого момента своего возникновения жизнь являлась спонтанным, продуктивным и предметным процессом, или, говоря проще, процессом активным. Этот же вывод следует и из анализа развитых форм жизни.

О том, что жизненный процесс необходимо опосредован активным движением относительно субстрата, ярко свидетельствует и тот факт, что в клетках листьев растений, имеющих благодаря жесткой целлюлозной клеточной стенке неизменную форму, цитоплазма активно циркулирует по периметру клетки, и то, что, согласно современным представлениям, едва ли не все виды живых существ, включая все высшие животные и растения, происходят от обладавших способностью к активной локомоции одноклеточных жгутиковых. Об этом же говорит, наконец, огромное многообразие форм предметной активности, от очевидной локомоции активных животных и зооспор водорослей, вплоть до специфической активности растений, прорастающих корнями по градиенту влажности почвы и разворачивающих листья в соответствии с градиентом освещенности.

Вернемся, однако, к категориям продуктивности и предметности, ибо именно продуктивность в ее диалектическом соотношении с предметностью представляет собой центральный и на наш взгляд наименее разработанный пункт в понимании природы активности. Еще раз подчеркнем, что любой живой организм, как обладающий, так и не обладающий психикой, может быть аффицируем не абстрактно внешней вещью, или стимулом, но тем и только тем, что так или иначе положено его собственной витальной активностью. Только теми «вещами» внешнего мира, которые так или иначе сформированы самим организмом. Применительно к человеческому сознанию более или менее, если и не общепринято, то во всяком случае - общеизвестно, что предметом человеческого сознания может быть то и только то, что так или иначе преобразовано человеческой практикой, на что эта человеческая практика успела наложить печать своей субъективности.

Так природа как целое до середины XX века оставалась исключительно либо предметом эстетического и философского, то есть принципиально целостного но своей природе созерцании, либо в качестве отдельных, вырванных из всеобщей природной взаимосвязи вещей, явлений или процессов - предметом специфически научного познания. Лишь в XX веке, когда совокупное техногенное воздействие на природу затронуло и угрожающе поколебало ее целостность, природа как конкретное единство в бесконечном многообразии ее мельчайших и на первый взгляд совершенно незначительных проявлений стала предметом научного и общественно-политического, экологического сознания человечества в целом, а, значит, опосредствованно через культуру и предметом индивидуального сознания наших современников.

Но этот же принцип, то есть «раздражимость» не абстрактным, но лишь своим-иным, действителен не только для человека, но и для всего живого вообще. Рассмотрим действие этого принципа на примере, который, на первый взгляд, ему очевидно противоречит и как будто подтверждает прямо противоположную точку зрения.

Возьмем аквариум с золотыми рыбками и с одного его края добавим в воду небольшое количество какого-либо токсичного вещества, например, коллоидного серебра. До тех пор, пока все коллоидное серебро не распределится посредством диффузии равномерно по всему аквариуму, рыбки будут предпочитать ту часть аквариума, где концентрация яда в данный момент наименьшая, чем явно и продемонстрируют нам факт своей раздражимости коллоидным серебром.

Между тем, ни сам факт присутствия в воде коллоидного серебра, ни характер его пространственного распределения в аквариуме нисколько не зависит от жизненной активности самих золотых рыбок. Следует ли из этого, что уже такой простой пример начисто опровергает всю нашу теоретическую конструкцию, толкующую о роли продуктивности живых организмов? И что восприятие рыбками коллоидного серебра есть феномен простой страдательной раздражимости?

Не будем, однако, спешить с выводами и подумаем, как вообще была бы возможна такая раздражимость рыбок именно коллоидным серебром, которого они скорее всего никогда не встречали в окружающей их среде ни за свою короткую индивидуальную жизнь, ни в филогенезе? Откуда у них могут взяться хеморецепторы, приспособленные к восприятию такого сугубо внешнего им химического агента как коллоидное серебро? (А мы ведь знаем, что механизм действия белков, играющих центральную роль в механизме хеморецепции, реализует принцип замок-ключ, то есть форма опознаваемой молекулы должна достаточно точно совпадать с соответствующей формой белка-рецептора, а значит последний способен распознавать если и не одно единственное вещество, то, во всяком случае, весьма узкий класс таковых). Не предполагать же всерьез, что природа снабдила их такими хеморецепторами специально на тот случай, чтобы они могли продемонстрировать в нашим эксперименте свою способность к абстрактной раздражимости?

Между тем, разгадка «тайны золотых рыбок, предельно проста, и заключается она в том, что они в процессе своей жизнедеятельности выделяют в окружающую их водную среду специфическую слизь, способную связывать и осаждать множество природных органических и неорганических токсинов и тем самым защищать организм рыбок от контакта с ними. То есть и в данном случае речь идет о функции продуктивности живого организма, о том, что рыбки способны жить не в абстрактном внешнем пространстве, но в пространстве, сформированном их специфической активностью. Так вот, непосредственно хеморецепторы рыбки воспринимают и оценивают концентрацию не внешнего токсина, а собственной слизи, для чего, уже без всякой мистики, их можно полагать весьма хорошо приспособленными. Вот рыбки и устремляются в ту часть аквариума, где концентрация их слизи остается наибольшей, и тем самым демонстрируют нам свою способность активно относиться к данному токсину, полагать его в качестве своего предмета и двигаться «по его форме», то есть в данном случае против градиента его концентрации.

Точно так же необходимо опосредована продуктивностью и предметная активность растений. Так, растения активно испаряют воду в процессе транспирации и поэтому могут реагировать открытием или закрытием устьиц на изменение влажности в окружающей их среде. Вместе с тем, не обладая способностью к заметному активному теплопроизводству, они скорее всего реагируют закрытием устьиц не непосредственно на повышение температуры окружающей среды (скажем при лесном пожаре, как в примере, приводимом А.И. Леонтьевым), а на обусловленное ростом температуры относительное понижение парциального давления водяного пара.

И, наконец, последнее и самое существенное, что необходимо подчеркнуть, говоря о соотношении категорий продуктивности и предметности. Когда мы говорим, что субъект жизненной активности не может двигаться по форме абстрактного внешнего пространства, не формируя его своей жизненной активностью, не накладывая на внешний мир печать своей субъективности, и не превращая тем самым это внешнее пространство в пространство своей собственной предметности, в свой Umwelt мы этим вовсе не утверждаем, что субъективное предметное пространство есть какое-то особенное, трансцендентное объективному внешнему миру, природе как таковой пространство, и что активный живой организм сначала произвольно искажает объективные формы этого внешнего природного пространства, а затем движется уже в чисто субъективном пространстве, созданном его субъективным произволом.

Сама формирующая, продуктивная способность живого организма, будь то доклеточный пробионт, растение, животное или, наконец, Человек, есть непосредственно природная способность, а значит в процессе своей реализации она, будучи сама природной силой, не может исказить природные же, объективные формы внешнего мира, не говоря уже о том, что живой организм, живущий в конечном итоге в этом же внешнем природном мире, нуждается не в его искажении, а в «ориентировке» в нем, причем нуждается витально. Соответственно, воздействие его формирующей активности на внешний мир не искажает, а выявляет объективные формы природного мира, как бы выделяя курсивом те из них, которые жизненно значимы для этого живого организма.

Формирующая активность живого организма напоминает в этом смысле не цензора, произвольно в угоду своему субъективному вкусу и начальственным пожеланиям калечащего живую ткань художественного произведения, а умного и доброжелательного редактора, убирающего из рукописи все внешнее и случайное и помогающего тем самым выявиться личности самого автора. Поэтому субъективное предметное пространство живого организма есть по существу то же самое объективное, природное пространство, форма которого не искажена, а лишь подчеркнута формирующей активностью этого организма. Соответственно, и движение организма по форме его предмета, есть движение по форме, по логике объективного внешнего мира, ибо это просто одна и та же логика, одна и та же форма.

Несколько сложнее дело обстоит с упомянутыми выше пробионтами, да и наверное с многими из современных одноклеточных организмов. На первый взгляд, они, создавая локальный дефицит пищевого материала, двигаются вдоль локального градиента его концентрации безотносительно к объективной форме пищевого пространства, а значит, казалось бы, с равной вероятностью могут перемещаться как в сторону большей, так и в сторону меньшей его концентрации. Однако, если учесть, что, во-первых, у тех организмов, которые ориентированы своей активной стороной в направлении увеличения концентрации пищевого материала, т.е. вдоль положительного объективного градиента пищевого ноля, создаваемый их активностью локальный градиент будет большим, чем у организмов, ориентированных против этого объективного градиента; и, во-вторых, что пространственная ориентация этих организмов ввиду их незначительной массы будет постоянно меняться, то есть сами организмы будут постоянно находиться в состоянии броуновского движения, то у нас и получится, что в конечном итоге такие организмы будут смещаться по направлению к большей концентрации пищевого материала, то есть будут активно двигаться по объективной форме своего жизненного пространства.

Итак, движение по форме предмета, сформированного активностью самого организма, и движение по объективным формам внешнего мира есть одно и то же движение, ибо тождественны сами эти формы, а тождество этих последних коренится в природе формирующей активности живого субъекта, не искажающей, ибо в этом случае была бы невозможна сама жизнь организма во внешнем природном мире, но выявляющей эти объективные природные формы, подчеркивающей их.

Другой вопрос - насколько глубоко и многосторонне формирует живой организм свой предметный мир, и, соответственно, насколько адекватно он отражает внешний природный мир своей жизненной активностью?

Чтобы ответить на него, нам придется вслед за органической эволюцией перейти от анализа активности одноклеточных организмов сначала к природе активности многоклеточных животных, а затем и к предметной активности социальных образований.

Глава III

До сих пор мы рассматривали жизнь как активный процесс, то есть как специфическое активное взаимодействие между живыми, органическими телами и их неорганической или, точнее, внеорганической природой. При этом мы исходили из представления о самом живом организме как о некотором простом и далее неделимом теле, своего рода атоме или монаде жизни. И пока речь у нас шла либо о гипотетическом пробионте, либо об организмах одноклеточных такое представление было вполне адекватным во всяком случае в том смысле, что оно однозначно указывало на абсолютный логический предел анализа всех явлений жизни, на ту грань, за которой исчезает специфика собственно жизненных отношений и начинается область химизма.

Последний, то есть внутриклеточный или биохимизм, правда, тоже в известном смысле причастен к явлениям жизни и не является абстрактным или «чистым» химизмом. Разумеется, жизнь как таковая есть необходимый продукт эволюции чистого химизма, однако с момента ее возникновения сам этот химизм из ближайшей естественно-исторической предпосылки жизни становится ее следствием, а значит в своем конкретном движении уже в качестве биохимизма целиком обусловлен последней.

Логика отношения химизма к жизни здесь принципиально та же, что и отношение простого товарного производства к производству товарно-капиталистическому. Товар как таковой есть необходимая историческая предпосылка капитала. Однако, в своем наиболее развитом виде, в том виде, в каком он функционирует в системе товарно-капиталистического производства, он целиком есть продукт самого капитала, вне и независимо от которого он никогда не смог бы дорасти до нынешних развитых форм своего существования в виде бумажных денег, вексельного курса и т.д. То же самое можно сказать и о естественно-историческом развитии химизма как такового. Момент, когда эволюция химизма однажды породила жизнь на Земле, стал последним моментом в собственно химической эволюции. С этого времени развитие химизма стало возможным только в качестве побочного, снятого продукта развития жизни. Однако злоключения химической эволюции на этом не закончились. С момента возникновения на Земле жизни сознательной эволюция химизма была обречена на то, чтобы стать продуктом уже исключительно этой высшей формы жизни. Так, скажем, полиэтилен столь же мало может быть порожден абстрактно химическим, сколь и натуральным биохимическим движением.

Между тем, так же как в превращениях химических веществ в лабораторной колбе или заводском реакторе было бы нелепо искать законы социально-культурной жизни человека, точно так же бесполезно искать законы жизни во внутриклеточном химизме, ибо одно дело исследовать материальные, телесные механизмы, обеспечивающие абстрактную возможность жизни вообще или социально-культурной жизни, то есть их субстрат или материю, и совсем другое - конкретную, целостную систему взаимодействующих тел, включающую и интересующий нас предмет и сообщающую ему его форму или сущность.

До сих пор в качестве такой конкретной системы взаимодействующих тел, сообщающей органическому телу клетки форму жизни, мы рассматривали саму клетку и ее предмет. Диалектическое единство этой системы, сообщающей формальную, сущностную целостность многообразию сукцессивно и симультанно протекающих внутри клетки химических превращений, коренилось в том, что предмет активного взаимодействия не случайно находился клеткой в абстрактной «внешней среде», но необходимо полагался и противополагался жизнедеятельностью самой этой клетки.

Однако, анализируя активное отношение живой клетки к ее внеорганической природе, мы пока что абстрагировались от того обстоятельства, что даже древнейший пробионт, не говоря уже о современных одноклеточных, колониальных и отдельных клетках, составляющих собственно многоклеточные формы жизни, практически никогда не находился в абсолютном одиночество, но всегда разделял радости и тяготы жизни с мириадами подобных себе живых организмов.

Если предположить, что каждая отдельная клетка даже в составе развитых многоклеточных организмов жива, то есть находится в активном отношении со своим предметом, сама по себе, независимо от всех прочих клеток того же организма, то тогда последний, будучи механическим агрегатом живых клеток, был бы чем-то принципиально бесформенным, во-первых, постоянно рассыпающимся на отдельные безразличные друг другу элементы, и, во-вторых, живым не как этот цельный организм, а как всего лишь совокупность отдельных живых клеток.

Однако данное представление, будучи лишь ограниченно справедливым для одноклеточных и низших многоклеточных организмов, уже принципиально неверно применительно к высшим многоклеточным. Жизнь последних есть принципиально неделимая сущность и как таковая определяется активным, предметным отношением не отдельных клеток, а целого организма. Но это значит, что активность составляющих такой многоклеточный организм отдельных клеток необходимо опосредована активностью целого организма, а, следовательно, отдельные живые клетки в нем далеко не безразличны друг другу и находятся друг с другом в некотором специфическом морфогенетическом отношении.

Так, можно протереть живую губку через шелковое сито и тем самым разъединить и перемешать составляющие ее клетки, не повреждая их. Однако спустя некоторое время, составлявшие некогда целую губку амебоциты и жгутиконосные хоаноциты начнут агрегироваться в небольшие комочки, из которых со временем вновь образуются маленькие губки. При этом каждый специфический тип клеток займет в новообразовавшейся губке строго определенное его функцией место. Совершенно аналогично ведут себя клетки эмбрионов высших животных на ранних стадиях эмбриогенеза. Будучи искусственно диссоциированными, они реагрегируются вновь, причем, так же, как и в вышеприведенном случае, они в конечном итоге занимают предписанное им их функциональной специализацией место. То же самое происходит и в процессе естественного развития эмбриона, когда дифференцирующиеся в определенный тканевый тип клетки зародыша активно мигрируют внутри тела эмбриона дабы, объединившись с себе подобными клетками, занять в нем положенное им место.

Таким образом многоклеточные организмы отнюдь не являются некими аморфными, бесформенными агрегатами живых клеток, и, соответственно, они вовсе не стремится «рассыпаться» на составляющие их безразличным друг другу живые атомы, но напротив, очевидно являют собой ярчайший пример морфологической самоорганизации.

Да что говорить о многоклеточных, когда даже многие подвижные одноклеточные организмы, например та же хламидомонада, не просто абстрактно соседствуют друг с другом, но при некоторых условиях образуют своими телами высокоупорядоченные пространственные структуры.

Понятно, что клетки, принадлежащие многоклеточному организму, могут оставаться живыми только до тех пор, пока жив организм в целом, то есть до тех пор, пока он как это морфофизиологическое целое активно относится к своему предметному миру. Абстрактно верно и обратное, что и сам организм может оставаться живым лишь до тех пор, пока живы, то есть жизненно активны составляющие его клетки. Между тем, жизненная активность клетки многоклеточного организма принципиально отличается от активности изолированного одноклеточного организма. Своей метаболической активностью она так же постоянно создает локальный дефицит ассимилируемого ею питательного вещества в некоторой своей окрестности, но в отличие от свободноживущего одноклеточного, она не может отправиться за очередной порцией пищи по градиенту концентрации последней. Не может, даже если сохранила в процессе межтканевой специализации индивидуальные средства локомоции (жгутик или реснички), ибо ее удерживают в общем морфологическом строю некоторые морфогенетические силы. Более того, именно действию этих морфогенетических сил, обуславливающих целостность многоклеточного организма, а значит и его способность к видоспецифической жизненной активности, обязана своей абстрактно индивидуальной живостью каждая клетка такого организма, ибо только предметная активность целого организма может обеспечить добычу и доставку к каждой клетке ее пищевого материала.

Никакая предметная активность целого многоклеточного организма невозможна, если его тело будет подобно бесформенному расползающемуся студню, ибо у него просто не будет органов для такой активности. Но это и значит, что для того, чтобы такая активность была возможна отдельные его части должны быть связаны, упруго сцеплены друг с другом, что помимо активно-предметного отношения, в котором весь организм необходимо соотнесен со своими предметами, отдельные органические, живые части этого организма должны быть столь же необходимо связаны друг с другом морфогенетическими или рефлексивными отношениями. Рефлексивными, ибо в рамках этих отношений организм соотносится не с иным (хотя бы и своим-иным, каковым является для организма его предмет), а именно с самим собой.

Рефлексивные отношения, таким образом, оказываются необходимой предпосылкой, условием возможности предметно-активного отношения многоклеточного живого организма. Между тем в самом жизненном процессе из внешней и в известном смысле случайной предпосылки предметной активности они становятся необходимым ее следствием.

Каковы рефлексивные связи, сообщающие организму его конкретную форму, зависит теперь уже от характера его предметной активности.

В случае, если в качестве предмета своей активности данный организм может формировать лишь некоторое практически континуальное жизненное пространство, или, выражаясь гегелевским языком, некоторую среду-стихию, а следовательно, если жизненная активность организма выражается лишь в движении по градиентам этого пространства, то, вообще говоря, столь же абстрактными и малосодержательными будут и обеспечивающие такую активность рефлексивные отношения.

И наоборот, если пространством предметности организма является дискретное, вещно-оформленное жизненное пространство, то и обеспечивающие активность организма в таком пространстве рефлексивные отношения с необходимостью примут конкретный и диалектически противоречивый характер, а жизнедеятельность такого организма, понимаемая как конкретное единство предметного и рефлексивного отношений, примет характер психической деятельности, деятельности опосредованной психическим отношением.

Противоположность двух указанных типов предметного пространства и соответствующих им типов рефлексивных отношений соответствует противоположности растительной и животной форм жизни. Между тем обе эти формы жизни не только противоположны, но и тождественны друг другу уже хотя бы потому, что и та и другая форма суть форма жизни, жизни как таковой. Более того, есть основания полагать, (ниже мы остановимся на этом подробнее), что исходной, и в этом смысле всеобщей формой многоклеточной жизни является жизнь, опосредованная психическим отношением. Если это действительно так, то высшие формы психической активности, присущие развитым многоклеточным животным, есть продукт эволюционного развития этих исходных потенций многоклеточной жизни, в то время как растения и грибы утратили их в процессе своей эволюционной специализации.

Косвенным подтверждением такого предположения является факт существования миксомицетов. Этот поражающий воображение продукт органической эволюции успевает за свои жизненный цикл сменить три принципиально различные формы жизненной активности и соответственно три столь же принципиально различные формы телесности. В первой фазе он представляет собой сообщество активно двигающихся в поисках пищи амебовидных одноклеточных. Во второй фазе, после агрегации отдельных клеток в единое многоклеточное тело - плазмодий, последний начинает перемещаться но субстрату уже «... как единое целое. Активность отдельных особей в таких многоклеточных образованиях координирована». Иначе говоря, рефлексивные отношения, связывающие отдельные субактивные клетки в единый предметно активный организм, носят здесь динамичный, а следовательно противоречивый характер, что соответствует животному типу активности и позволяет нам предполагать наличие у плазмодия элементарной психики. И, наконец, в третьей фазе, когда многоклеточное тело миксомицета перестает ползти по субстрату и начинает дифференцироваться в длинную ножку с наполненным спорами плодовым телом на вершине, динамический ансамбль субактивностей сменяется однонаправленной ростовой активностью клеток, замыкающихся в жесткую целлюлозную оболочку. Иначе говоря, животный тип активности сменяется в этой фазе растительным ее типом, не нуждающемся для своей реализации ни в какой психической активности.

Для того, чтобы понять как вообще органическая эволюция могла породить миксомицеты - это грибо-животное организмо-сообщество, а заодно конкретнее представить себе природу животного типа активности в отличие от активности растительной, необходимо более подробно остановиться на природе рефлексивных отношений.

В ходе предыдущего анализа мы показали, что жизнь это прежде всего активный процесс, соотносящий органический субъект с его внеорганическим телом. Процесс этот, однако, разворачивается не в абстрактной пустоте, а в некотором конкретном местообитании, где наряду с данным организмом присутствует также множество особей как того же, так и других видов. При этом, между принадлежащими к различным видам отдельными организмами могут существовать три типа отношений.

Во-первых, одни из них могут служить предметом питания для других. Такие организмы связаны предметными отношениями, то есть их взаимоотношения, по крайней мере со стороны организма потребителя, суть проанализированная нами выше предметная активность. Во-вторых, различные организмы могут быть непосредственно безразличны друг другу, а значит просто не существовать друг для друга в качестве живых организмов. И, наконец, организмы различных видов, не будучи друг для друга предметом витальной активности, могут, тем не менее, быть небезразличны друг другу именно как организмы живые и активные. Симбиотические отношения, существующие между такими организмами, имеют место тогда, когда витальная активность одного из них так или иначе опосредует витальную активность другого. Само по себе симбиотическое отношение не является отношением предметной, или витальной активности, но опосредуя таковые, оно существенно ими определяется.

Что касается отношений между организмами одного и того же вида, то их, вообще говоря, можно разделить на те же три типа. Первые два из них, то есть взаимно предметные отношения, или отношения внутривидового каннибализма и взаимно безразличные, или нейтралистские отношения вряд ли играют существенную роль в эволюции жизни. Что же касается третьего типа, теперь уже не симбиотических, а внешних (в смысле экстракорпоральных) рефлексивных (ибо замкнутых на себя внутри одного и того же вида) отношений, то на них, ввиду их чрезвычайной важности следует остановиться особо.

Начнем с того, что любые клетки, не исключая и наши гипотетические пробионты, появляются на свет не в гордом одиночестве, но в паре с подобными себе организмами, изначально связанные с ними некоторым рефлексивным отношением. Само деление родительской клетки, представляющее собой скачкообразный переход химической рефлексивности в рефлексивность биотическую, полагает это отношение между дочерними клетками. Конкретное содержание этого отношения, по крайней мере, для неколониальных форм одноклеточных, равно как и для пробионтов, заключается во взаимном отталкивании дочерних организмов, обусловленном их взаимонезависимой, абстрактно-индивидуальной активностью.

Но если для пробионтов таким взаимным отталкиванием, по-видимому, и исчерпывается все содержание их рефлексивных отношении, то для эволюционно более развитых одноклеточных первичное отталкивание сменяется в какой-то момент взаимным притяжением. Очевидный пример последнего - половой процесс. Однако, сам но себе половой процесс есть весьма развитая формы рефлексивного отношения. Как таковой он вероятнее всего возник у организмов, у которые отрицательная рефлексивная связь уже успела смениться связью положительной, то есть у организмов, которые после их первичного расхождения не остаются безразличны друг к другу, но так или иначе группируются в некоторые относительно компактные сообщества (группы, «косяки», «стаи» и т.п.).

Биологический смысл образования таких компактных сообществ заключается по всей вероятности в кооперации активностей отдельных особей в формировании их общего предметного пространства. При этом конкретная форма подобной кооперации, конкретная совокупность связывающих организмы внешних рефлексивных отношений принципиально не могут быть поняты из самих себя, но только из совокупного предметного отношения, предметной активности входящих в сообщество организмов.

Развитие кооперированной предметной активности биологических сообществ и, соответственно, развитие их внешних рефлексивных отношении - один из магистральных путей биологической эволюции. От морфологически гомогенных сообществ одноклеточных, где форма активности всех отдельных особей подобна друг другу, он ведет по одной линии к морфологическим гетерогенным сообществам некоторых видов насекомых, у которых различие форы активности отдельных особей обеспечивается их далеко идущей морфологической специализацией, а по другой - к сообществам позвоночных, у которых морфологическая гетерогенность ограничивается половым диморфизмом, а рефлексивная связь отдельных особей обуславливается широкой вариативностью форм их индивидуальной активности.

И, наконец, еще одна линия развития внешних рефлексивных отношений - их переход во внутренние рефлексивные отношения, то есть переход от сообщества отдельных особей к собственно многоклеточному организму. Этот переход представляет для нас наибольший теоретический интерес, ибо в нем-то как раз и происходит впервые переход об абстрактной жизни к жизни, опосредованной психической активностью.

Любой организм живет и остается живым поскольку он формирует свое жизненное пространство и одновременно движется по его форме. Для одноклеточных организмов при этом не возникает серьезных противоречий между их продуктивностью и предметностью. Совсем иное дело многоклеточные организмы, для которых возникновение и преодоление такого противоречия является законом их существования.

Представим себе некий гипотетический организм, состоящий из двух еще не успевших специализироваться, а следовательно обладающих средствами индивидуальной локомоции, например жгутиками, клеток. Каждая из них своей активностью будет так или иначе формировать прилегающую к ней часть пространства местообитания, создавая в нем градиенты некоторых жизненно значимых факторов и стремиться продвинуться по этим градиентам. В общем случае сама форма такого двухклеточного организма скажется в том, что вышеназванные градиенты будут направлены в противоположные стороны, а значит обе клетки будут усиленно шевелить своими жгутиками, пытаясь продвинуться по этим созданным их же жизненной активностью градиентам в диаметрально противоположных направлениях.

Если морфогенетические силы, удерживающие обе клетки в составе единого организма, окажутся недостаточными, то наш гипотетический двухклеточный организм просто не выдержит такого испытания на прочность, и вместо одного двухклеточного мы в итоге получим два независимых друг от друга одноклеточных организма. Однако подобный, сам но себе весьма вероятный исход, не представляет для нас интереса, ибо эволюционно он не ведет к многоклеточной форме жизни, в то время как нас в настоящее время интересует именно она.

Следовательно, мы будет исходить из предположения, что связь двух субактивных элементов рассматриваемого нами организма достаточно прочно удерживает их в составе единого целого.

Если среда обитания нашего двухклеточного организма абсолютно гомогенна, то формирующая активность обеих клеток в общем случае породит на его полюсах равные и противоположно направленные градиенты и в результате мы получим классическую ситуацию «буриданова осла». Организм как целое останется неподвижным, а субактивность двух его клеток со временем угаснет, то есть организм вместе с обеими своими клетками погибнет. Однако допущение абсолютно гомогенной среды само по себе достаточно произвольно. Действительная натуральная среда, натуральное жизненное пространство практически нигде и никогда не достигает мертвой и повсюду равной себе гомогенности. Но это значит, что даже одинаковая формирующая сила двух противоположных клеток одного организма будет необходимо формировать на его полюсах существенно различные предметные подпространства, подпространства разной кривизны, характеризующиеся различными не только по направлению, но и по абсолютной величине предметными градиентами.

Между тем, целый организм существует не в абстрактной совокупности предметных подпространств своих органов, но в едином жизненном пространстве, а значит, чтобы жить и оставаться живым организм как целое должен двигаться но предметной форме этого своего жизненного пространства, форме совпадающей с объективной формой внешнего мира. Иначе говоря, живым может остаться лишь тот организм, внутреннее противоборство субактивных органов которого закончится «победой» одного из них, субактивность которого на какое-то время примет определение ведущей субактивности, совпадающей с активностью организма как целого, а субактивность всех остальных органов (т.е. в примере с гипотетическим двухклеточным организмом - субактивность второй клетки) будет на то же время либо заторможена, либо как-то скоординирована с предметной активностью целого организма.

Таким образом, если подвижные примитивные одноклеточные организмы лишь в конечном итоге, благодаря действию на них внешних возмущающих сил, случайно меняющих их ориентацию в физическом пространстве, могли перемещаться по объективной форме своего предметного мира, то организмы многоклеточные, многосторонне формируя свое предметное пространство, могут перемещаться по его объективной форме уже независимо от любых внешних им как живым организмам воздействий. Эта их способность целиком обусловлена тем, что внешняя, или собственно предметная активность таких организмов существенно опосредована их самонаправленной, или рефлексивной активностью.

Иначе говоря, уже на уровне организма, состоящего из двух субактивных элементов, связанных некоторым рефлексивным отношением, мы имеем явление, известное в психологии как ориентировка. Сама возможность ориентировки и обусловленная ей альтернативность направления активности целого организма, предполагает не одномерное, но многомерное активное отношение организма. Так, животные, обладающие развитой зрительной системой могут строить свою активность в соответствии с видимым предметным пространством потому, что их зрительная система состоит не из одного, но из множества симультанно субактивных элементов, рефлексивное отношение которых снимается в виде ведущей ощупывающей субактивности глаза и головы, но отнюдь не устраняет их вовсе.

Предметная активность целого организма не существует вне и помимо субактивностей его органов. Она не есть некий чрезвычайный прибавок к этим субактивностям, но всегда совпадает с какой-то одной из них, полагая ее в качестве всеобщей или ведущей субактивности, непосредственно тождественной в данный момент с активностью целого организма.

Любая субактивность, включая и ведущую, любого органа многоклеточного организма есть вещь глубоко диалектическая. Она представляет собой одновременно и активное действие, направленное на внешний предмет, и рефлексивное действие, направленное на орган этого действия. Точнее не на абстрактный протяженный орган, а на его противоположно ориентированный субактивный элемент. Иначе говоря, отношения предметной активности и рефлексивные отношения многоклеточного организма, будучи противоположно направленными и непосредственно противоречащими друг другу отношениями, в то же самое время столь же непосредственно тождественны друг другу. Акт их взаимоограничения является в то же самое время актом их взаимополагания.

Исходная морфогенетическая связь двух клеток в нашей двухклеточный модели есть не рефлексивное, а некоторое случайное, внешнее отношение двух клеток до тех пор, пока мы абстрагируемся от жизненной активности этих клеток. Однако подобная абстракция ложна, ибо в реальной абстракции от их жизненной активности клетки были бы просто мертвы. Поэтому действительное морфогенетическое отношение, будучи всегда отношением минимум двух активных элементов, двух субактивностей есть отношение рефлексивное.

Между тем, диалектика активности и рефлексивности не ограничивается только тем, что они просто полагают друг друга в качество неких абстрактных противоположностей. Биологический, эволюционный смысл их диалектики заключается в том, что они конкретно, содержательно определяют друг друга.

Так, абстрактная активность двух клеток в нашей модели полагает некоторую случайную морфогенетическую связь в определение рефлексивного отношения. Но само это рефлексивное отношение не исчерпывается целиком своим отрицательным моментом, то есть взаимным противодействием двух субактивностей, но необходимо полагает и некоторое положительные содержание, модифицируя эти субактивности, меняя интенсивность и направленность каждой из них. В свою очередь новая система субактивностей полагает новый характер их рефлексивных отношений, которые, в свою очередь, вновь модифицируют, перестраивают саму систему субактивностей и так до бесконечности. Вернее до тех пор, пока жив данный организм.

Рефлексивное отношение, говоря кибернетическим языком, реализует функцию обратной связи и оперативной самонастройки действующего организма. На языке Спинозы, как и на языке современной психологии, эта же функция называется аффектом.

«Под аффектом, - говорит Спиноза, - я разумею состояния тела (corporis affections), которые увеличивают или уменьшают способность самого тела к действию, благоприятствуют ей или ограничивают ее, а вместе с тем и идеи этих состояний.»

Жизнь организма, реализующего в процессе своей жизнедеятельности не только активное, но и рефлексивное отношение, представляет собой принципиально целостный жизненный процесс, структурными элементами которого являются не отдельные неподвижные морфологические единицы - клетки или многоклеточные органы, и тем более не абстрактные физиологические процессы, но активные, предметные процессы. Причем процессы не безразличные друг другу, но активно друг с другом взаимодействующие, друг друга определяющие так, что в итоге они составляют единый диалектический ансамбль.

Жизнь такого организма, рассматриваемая в его отношении к предметному миру, есть экстра- или интракорпоральное предметное ощущение, спинозовское действие по форме предмета, или интеллект, а, взятая в его отношении к самому себе, - интероцептивное самоощущение, составляющее чувственную ткань предметного образа, самонаправленная рефлексивная активность, или аффект.

Жизнь организма, предметная активность которого есть его снятое отношение к самому себе, а его отношение к самому себе есть его снятая предметная активность, есть жизнь, опосредованная психикой. Само диалектическое отношение, в котором организм активно относится к своему предмету, лишь относясь к самому себе как к живому организму, и наоборот, лишь тогда находится в рефлексивном отношении с самим собой, когда активно формирует свой предмет и движется по его форме, есть психическое отношение, или психика как таковая.

Перефразируя известную мысль Льва Семеновича Выготского, можно сказать, что психика, или психическое отношение есть там и только там, где за предметным отношением живого организма стоит аффект, а за аффектом - предметное отношение.

Данное определение сущности психики в современной литературе, пожалуй, больше всего перекликается с точкой зрения В.П. Зинченко.

«Соотношение движения и психики, - пишут Н.Д. Гордеева и В.П. Зинченко, - проступает настолько отчетливо, что его можно представить по аналогии с рассуждениями А.Ф. Самойлова: «Наш известный ботаник К.А. Тимирязев, анализируя соотношение и значение различных частей растения, воскликнул: «лист - это есть растение!» Мне кажется, что мы с таким же правом могли бы сказать: «Мышца - это есть животное!» Мышца сделала животное животным, мышца сделала человека человеком». Точно также можно сказать, что живое движение - это есть психика!

... живое движение обладает необходимыми и достаточными свойствами, чтобы его можно было принять в качестве исходной единицы психической реальности» .

Живое движение В.П. Зинченко понимает как активное, предметное движение, В представлении о таком движении и о его фундаментальной роли для понимания жизни и психики размышления В.П. Зинченко напрямую восходят к идеям Н.А.Бернштейна. Последний, между прочим, принадлежит гениальная, на наш взгляд, мысль о том, что «физиология активности» со временем войдет в более широкую «биологию активности».

В контексте вышеизложенного, нам, однако, представляется не вполне точным определение, ставящее знак равенства между абстрактным «живым движением» и «психической реальностью». Следуя ему нам либо придется признать движения активных одноклеточных организмов и многоклеточных растений неживым, либо, признавая эти движения «живыми», мы окажемся перед необходимостью постулировать наличие психики, пусть самой что ни на есть элементарной, и у одноклеточных, и у растений.

В первом случае, то есть, отрицая активный, предметный характер движении одноклеточных и растений, мы теряем теоретический критерий, позволяющий нам отличать жизненный процесс от процесса абстрактно химического. Принимая же вторую альтернативу, мы обессмысливаем само понятие психического движения, сводя последнее лишь к одной его абстрактной, хотя и всеобщей в своей абстрактности стороне - к движению по форме предмета, или на психологическом языке к абстрактно когнитивной стороне психического движения.

Разумеется, не следует и преувеличивать различие нашего определения сущности психики и определения, приводимого В.П. Зинченко, ибо под живым движением он очевидно понимает движение животного многоклеточного организма, которое в снятом виде уже содержит в себе диалектику активности и рефлексивности. Однако не проанализировав эту диалектику в самом абстрактном виде, он, как нам представляется, грешит абстрактностью уже в своем афористическом определении сущности психики, или психической жизни, невольно отождествляя ее с определением жизни вообще.

Этим же недостатком страдает, на наш взгляд, и определение А.Ф. Самойлова: «Мышца - это есть животное!» Понятно, что в этом образном определении речь идет о мышце не столько как об определенном морфологическом образовании, сколько как об органе активного, направленного на внешний мир действия. Но, во-первых, способностью к такому действию помимо наделенных мышцами животных обладают также и примитивные многоклеточные животные и растения, активность которых обеспечивается жгутиковой, амебоидной и т.п. субактивностью составляющих их живых клеток, и высшие растения, механизм активных движений которых еще менее напоминает мышцу. И, во-вторых, даже если ограничиться определением специфики жизни только тех животных, которые обладают мышцами как таковыми, вышеприведенное определение А.Ф. Самойлова необходимо переформулировать следующим образом: «Система из (по крайней мере) двух реципрокных мышц - это есть животное!»

В более-общем виде можно сказать, что если логический предел делимости живого организма, атом жизни - это живая клетка, то соответствующий логический предел делимости обладающего психикой живого организма, атом психически опосредованной жизни - это система, состоящая как минимум из двух субактивных элементов, в роли которых могут выступать две субактивные клетки, две реципрокные мышцы и т.п.

Между тем конкретный организм всех позвоночных состоит не из абстрактных пар субактивных элементов, но представляет собой строго иерархизированную систему мышечных органов, в которой высшее и ведущее положении занимает локомоторно-манипулятивная система, построенная из реципрокных пар поперечнополосатых мышц, а низшее и подчиненное - система полых гладкомышечных органов - желудочно-кишечный тракт, сердечно-сосудистая система, мочевой и желчный пузырь.

Первая из них обеспечивает экстракорпоральную предметную активность организма и, соответственно, внешнее предметное ощущение. Вторая - интракорпоральную предметную активность и висцеральные ощущения. Филогенетически висцеральная система восходит к древнейшим организмам типа кишечнополостных, у которых она реализовывала их внешнепредметную активность и, соответственно, служила субстратом их предметного психического отношения. С возникновением в ходе эволюции высшей локомоторно-манипулятивной системы, способной обеспечить куда более универсальную и богатую систему активности, чем система висцеральная, эта новая, то есть скелетно-мышечная моторика стала реализовывать активное отношение организма к его внешнему предметному миру, а за древней висцеральной моторикой закрепилась функции «внутренней», интракорпоральной предметной активности. В этом смысле появление скелетно-мышечной моторики знаменует собой не возникновение предметной активности и психики как таковой, но всего лишь закономерный этап в их поступательном развитии.

Историческое и логическое соотношение двух этих видов активности были, как нам представляется, принципиально неверно изображены в известной гипотезе А.В. Запорожца и А.Н. Леонтьева.

В своей гипотезе они исходили из совершенно ложного представления, согласно которому животная форма жизни эволюционно произошла от формы растительной. Исходя из итого представления они утверждали, что переход от растительной к животной форме жизни, который они связывали со сменой предмета питания с растворов солей, газов и солнечной энергии, на вещно оформленную органическую пищу приводит к тому, что «единый ранее процесс жизни как бы раздваивается. С одной стороны, сохраняются функции отправления, которые осуществляют непосредственные взаимоотношения организма со средой и одинаково присущи и растениям, и животным. С другой стороны, у животных, которые существуют, будучи отделены и уделены от дискретных, вещно-оформленных источников их жизни, развиваются новые формы сношения с внешним миром - функции поведения».

Последние «...в отличие от функций отправления ... приходится в процессе их реализации постоянно приноравливать к сложным и меняющимся внешним обстоятельствам. Вследствие этого для их регуляции требуются более высокие формы отражения действительности, требуется формирование образа, снятие слепка с предметных условий действия для того, чтобы точно приурочить последнее к конкретным условиям. ... Иначе говоря, совершается переход от простой раздражимости к чувствительности.

Можно сказать, что первая и основная жизненная роль чувствительности заключается в обслуживании двигательного поведения животных».

Итак, с точки зрения А.В. Запорожца, во-первых, реализуемая функциями отправления растительная жизнь есть не предметно активный, а следовательно чисто страдательный процесс, во-вторых, необходимой предпосылкой самой возможности «двигательного поведения» является наличие чувствительности, то есть хотя бы элементарной психики. И, наконец, органом такого направленного на внешний мир поведения может являться исключительно «скелетная поперечнополосатая мускулатура», которая развивается у животных лишь постепенно из мускулатуры гладкой, являющейся генетически более ранним образованием и осуществляющей по преимуществу отправленческие, вегетативные функции».

Не станем повторять наших аргументов в пользу того, что жизнь, и животная, и растительная, но может ни возникнуть, ни существовать и развиваться, не будучи процессом предметно активным, и что предметная активность всегда так или иначе связана с внешнепредметной, или экстрасоматической подвижностью, будь то локомоция животных, или, хотя бы, ростовая подвижность растений. Укажем только на очевидное противоречие во взглядах А.В. Запорожца, у которого получается, что, с одной стороны, чувствительностью, или психикой необходимо должны обладать по крайней мере все подвижные животные, начиная с одноклеточных, но, с другой стороны, большинство из них, а именно, почти все беспозвоночные, за исключением членистоногих, но могут обладить психикой, ибо, если они вообще располагают какой-либо мускулатурой, то не поперечнополосатой, а гладкой - «осуществляющей по преимуществу отправленческие, вегетативные функции».

Впрочем, все эти противоречия и парадоксы легко устраняются, если перевернуть заданную А.В.Запорожцем и А.Н.Леонтьевым логическую последовательность и исходить из того, что не абстрактно-вегетативное, страдательное отправление породило активное поведение животных, а, наоборот, первой и всеобщей формой жизни была именно внешнедвигательная активность или «поведение», а пресловутые отправления есть не что иное, как снятая и забранная внутрь организма его экстрасоматическая предметная активность.

Начнем с того, что первые многоклеточные организмы, безразлично животной или растительной природы, скорее всего походили на ценобии или колонии современных вольвоксовых зеленых водорослей, то есть имели форму, варьирующую от плоского однослойного клеточного диска, до правильного полого шара. Клетки подобных организмов обладали ориентированными наружу жгутиками, совместная координированная активность которых позволяла всему организму активно перемещаться в водной среде. Пр