Часть 3.

В конечном счете последнее, основополагающее из всех априорных отношений - это иерархические отношения качественных систем материальных содержательных ценностей, обозначаемых как ценностные модальности. Именно они, по мысли Шелера, образуют материальное a priori в собственном смысле слова и на него направлено наше усмотрение ценностей и основанных на усмотрении предпочтений. Его существование как раз и представляет самое ясное опровержение кантовского формализма. Это модальности ценностного ряда приятного и неприятного; это ценностный ряд модальности витального чувства; ряд модальности духовных ценностей и ряд модальности святого и несвятого, причем статус витальных ценностей подчеркивается особо. “Витальные ценности представляют собой совершенно самостоятельную ценностную модальность и никак не могут быть “сведены” к ценностям приятного и неприятного, ни к духовным ценностям. …Но последним основанием непризнания своеобразия этой модальности является непонимание того факта, что жизнь - это подлинная сущность, а не “эмпирическое родовое понятие”, которое только объединяет “общие признаки” всех земных организмов”. Это положение может обратить наше внимание на необходимость построения современной философии жизни, не ограничиваясь тем известным историческим вариантом, который является предметом историко-философского интереса.

Что касается модальности святого и несвятого, то она проявляет себя в тех предметах, которые даны в интенции как “абсолютные предметы”. Все названные ценностные модальности находятся в априорных иерархических отношениях, которые предшествуют относящимся к ним рядам качеств и имеет силу зависимых от этих ценностей благ… “Ценности благородного и низкого образуют более высокий ценностной ряд, чем ряд приятного и неприятного; духовные ценности - более высокий ряд, чем витальные ценности, ценности святого — более высокий ряд, чем духовные ценности”. Помещение на вершину иерархии ценности святого, переживаемого в связи с предметами, априорно данными в качестве символов священного, фиксирует важный момент миропонимания. Чувствами, соответствующими абсолютным ценностям, являются переживания блаженства, благоговения и преклонения, погружения в тайну вещей, в метафизически ценностно-смысловую глубину существования. Думается, что отсутствие интенций подобного рода может многое сказать о данном человеке, данном обществе или общности людей. Акт, в котором схватываются ценности святыни - это любовь.

В связи с предложенной иерархией ценностных модальностей М.Шелера следует заметить, что витальные (жизненные) ценности и жизнь как ценность не являются тождественными. Жизнь как ценность принадлежит к высшей ступени в иерархии, так как она, с одной стороны, переживается в интенциях чувств, соответствующим абсолютным ценностям, и с другой, является основой бытия. Не случайно выдающийся гуманист XX в. А.Швейцер сформулировал концепцию “благоговения перед жизнью”. Другое дело, что конкретно-историческая структура переживания ценностей, а именно - их чувствования, предпочтения, отвержения - именно в XX в. наглядно показала низкое место жизни (в том числе и жизни человека) в иерархии ценностных предпочтений, несмотря, например, на их постулирование во “Всеобщей декларации прав человека”.

Каковы же возможности феноменологической аксиологии в решении проблемы человека? Наиболее важное значение и смысл обращения к феноменологической аксиологии М.Шелера, на наш взгляд, заключается в том, что она подготавливает качественный переворот в мировоззрении, содержание которого в том, чтобы понять мир как следствие бытия человека. Философская антропология прошлого стремилась понять, как формируется, живет и развивается человек под влиянием природы, среды, общества, культуры. Настало время совершить обратное - посмотреть на природу, среду, общество, культуру как на деятельность человека, ведущую к определенным результатам. Поэтому порядок ценностных предпочтений человека и общества является той сердцевиной жизни, которая “производит” мир человека. Еще предстоит в полной мере проникнуть в глубину прозрений: “Кто узнал ordo amoris человека, тот узнал и его самого… Кто знает ordo amoris, тот владеет духовной схемой, тем первоистоком, который тайно питает все, исходящее от этого человека…”. Более того, “фактический этос, т.е. правила предпочтения одних ценностей и небрежения другими, определяют структуру и содержание мировоззрения… Это имеет силу для индивидов и рас, наций, культурных кругов, народов и семей, партий, классов, каст, сословий” (выделено мной. - В.В.).

Проблема ценностей и основанной на них жизни, разрабатывалась как в рамках западной философской антропологии, так и русской. Обратимся лишь к одному из мыслителей - Н.А.Бердяеву, в творчестве которого проблема человека является центральной. Бердяев пишет: “Судьба человека безмерно сложнее, чем думали в XIX в. Вновь образующийся мир движется иными ценностями, чем ценность человека, человеческого лица, чем ценность истины, - ценностями могущества, техники, расы, национальности, государства, класса, коллектива”. Причем человек хочет собственного могущества и это желание приводит к тому, что могущество ставится выше его самого, во имя могущества он готов пожертвовать своим человеческим. Овеществленный труд, будучи объективированным, вступает в противоречие с живым существованием, происходит отчуждение. Ценности могущества техники, государства, расы, класса бестиализируют (в терминологии Н.А.Бердяева) человека. Эта бестиализация не означает отсутствие иных ценностей, на которые опирается дегуманизация. Она базируется на идолопоклонничестве по отношению к “технике, расе, классу, государству, производству”. Перечень идолов можно продолжать. Возникает фундаментальное противоречие человеческого бытия между овеществленными результатами человеческой жизнедеятельности и непосредственно самой человеческой жизнью, человеческой субъективностью. Разрешение этого противоречия Н.А.Бердяев видит в формировании нового мировоззрения, новой духовности, в основе которой лежат определенные ценностные приоритеты внутреннего мира человека, его качественно иного способа жизни. Осмысление духа и духовности всегда было активно представлено в русской религиозной философии, наследие которой может нам помочь в формировании нового мировоззрения.

Прежде всего, как исходный момент подчеркивается то, что рационально определить дух невозможно, для разума - это безнадежное предприятие, т.е. дух таким определением умерщвляется, превращается в объект, в то время как он есть субъект. Однако уловить признаки духа можно. “Такими признаками духа являются - свобода, смысл, творческая активность, целостность, любовь, ценность, обращение к высшему божественному миру и единение с ним”. О духе и духовной жизни следует мыслить исторически. Существует вечная духовность, существуют кризисы духа, как, например, в наше время, существует поэтому и обновленная, новая духовность.

Каковы же, по Н.А.Бердяеву, главные характеристики новой духовности?

I. Новая духовность - как духовное завоевание мира.

Пути преобразования мира, цели и адекватные благим целям средства - важнейший вопрос развития. Крайности пассивного отношения к миру и его революционного преобразования отвергаются. “Аскеза как уход из мира была формой покорности миру, мировой данности и сопровождалась сакрализацией господствующих в мире сил. Аскеза же в миру, нисхождение любви и милосердия может быть реальным изменением мира, его подлинным просветлением. Новая духовность понимает дух не как отрешенность и бегство из мира, покорно оставляющая мир таким, каков он есть, а как духовное завоевание мира, как реальное изменение его, не объективируя дух в мировой данности, а подчиняя мир внутреннему существованию… совершая персоналистическую революцию”.

II. Новая духовность - как обращенность человека не к личному только спасению, но и социальному преображению.

“Понимание духовной жизни исключительно как дела личного спасения вело к сдавливанию и порабощению личной духовности и зависимости духовности от форм социальной жизни. Искание прежде всего Царства Божьего и правды его есть искание не личного только, но и социального спасения”.

III. Новая духовность есть отрицание элиты спасающихся. Эта идея означает, что каждый берет на себя ответственность за судьбу мира. Каждый личный акт, поступок человека имеет социальные последствия, и социальные акты являются результатами личных, индивидуальных действий. “Духовность, изменяющая и завоевывающая мир, предполагает личную духовную активность, духовную независимость от детерминации миром. …Призвание всегда связано с творчеством, творчество же обращено к миру и другим людям, обществу и истории”. В частности, Н.А.Бердяев осуждает идею послушания, сыгравшую роковую роль в истории христианской духовности. Послушание представляется лжедуховностью, так как неизбежно вырождается в послушание злу, порождает рабство.

IV. Новая духовность - преодоление дуализма, разделяющего духовную и социальную жизнь.

Этот признак обращает внимание на то, что отношение человека к человеку, экономика тоже есть продукт духа. И хозяйство, и социальная жизнь, и отношение к природе зависят от духовного состояния людей. Например, христианство может меняться не потому, что меняется откровение, т.е. то, что идет от Бога, а потому, что меняется человеческая среда, воспринимающая откровение.

Хотя дух активно реагирует на социальную среду, но внутренне он от нее зависим, он есть свобода, он - вне детерминации. Материализм принял рабство духа за сущность духа. Бердяев считает, что именно выделение духовности в отдельную, отвлеченную сферу и материализовало земную жизнь, а это в свою очередь привело к господству материальности над человеческой жизнью. “Царство буржуазности, отделенное от духа, стоит под знаком власти денег. Деньги и есть сила и власть мира, отделенного от духа, т.е. от свободы, от смысла от творчества, от любви… Только духовность, т.е. свобода, т.е. любовь, т.е. смысл действительно противостоят буржуазному царству денег, царству князя мира сего”, царству Кесаря.

V. Новая духовность - чистая духовность. Н.А.Бердяев выделяет три ступени духовности. Первая - ограниченная природой, вторая - ограниченная обществом, и третья - чистая, освобожденная духовность. Освобожденная духовность означает, что дух овладевает природой и обществом. Предшествующие чистой формы духовности были затемнены натуралистическими или социальными зависимостями человека. Поэтому духовность приобретала космократическую или социократическую окраску. В язычестве, например, сильны ограничения духовности природой, в христианстве - ограничения духовности обществом. “Чистая духовность не сакрализует ничего исторического, для нее священны лишь Бог и божественное в человеке, истина, любовь, милосердие, справедливость, красота, творческое вдохновение”. Таким образом, это духовность, вырвавшаяся из тисков природной и социальной ограниченности.

Новая жизнь, которую жаждет человек, есть жизнь в духе. Дух сообщает, несет смысл природной и социальной жизни. Новую жизнь, таким образом, нельзя мыслить лишь натуралистически или социально, ее нужно мыслить духовно.

Поэтому мировоззрением, отвечающим вызовам нашего времени, может быть аксиологическая парадигма духовности, развернутая как иерархия ценностных отношений человека к миру, которая немыслима без основополагающих понятий как жизни, так и ценности.

I. Ценность жизни в различных философских системах

В.П.Визгин

Жизнь и ценность: опыт Ницше

Превращение проблемы ценности жизни в тематизированные источники философской мысли знаменует собой мутацию классической мысли нового времени в неклассическое философствование, самым значительным представителем которого был Ф.Ницше (1844—1900). Пространство классической мысли определялось в первую очередь как пространство разума, озадаченного поиском достоверного знания. Именно под знаком разума (естественного и божественного) и доступной ему достоверности классическое мышление ведет свой дискурс, организует стройный и всеохватывающий интеллектуальный мир. Это первый момент, который мы бы хотели подчеркнуть. Второй состоит в том, что герои классической мысли, стоявшие у истоков ее традиции, персонифицировано воплощали эти ведущие “знаки” классики - разум и достоверность. Это прежде всего Декарт, в поисках оснований рациональной достоверности экзистенциально (а не только логически) открывающий трансцендентальную структуру мысли и сознания (принцип “когито”).

Если теперь мы посмотрим на героев неклассической философии, обратившись к упомянутой фигуре Ницше, то сразу же будем вынуждены признать, что открываемое им пространство мысли развертывается не под “небесными” знаками разума и достоверности, а под “земным” знаком жизни и ценности. “Вопрос о ценности, - пишет Ницше, - фундаментальнее вопроса о достоверности”. Но и при таком радикальном преобразовании исходных диспозиций мышления основоначала новоевропейской философии остаются не задетыми: “Только субъект доказуем, - говорит Ницше, как бы вторя своему историческому антиподу, родоначальнику классического рационализма Декарту с его когитальным принципом достоверности, - “объект” есть лишь известный вид действия субъекта на субъект… есть modus субъекта” (№ 569). Можно даже сказать, что присущий классической метафизике субъективизм еще более радикализируется в философии Ницше, что обнаруживается в характерном для нее ценностном подходе.

Связь идеи ценности с метафизикой субъекта была подмечена Хайдеггером: “Как только, - говорит он, - возникает идея ценности, так сразу надо признать, что ценности «есть» лишь там, где идет расчет, равно как “объекты” имеют место только для “субъекта”». Но этот субъективизм, что характерно для Ницше, разыгрывается в стихии языка жизни, от собственного имени которой ведется философствование как витальная экзистенциальная миссия. Вхождение жизни в фокус философского вопрошания происходит у Ницше одновременно с обесцениванием мира (данного для классического ratio) в результате утраты им цели, единства и самого бытия: “Категории “цели”, “единства”, “бытия”, посредством которых мы сообщили миру ценность, снова изъемлются нами - и мир кажется обесцененным” (№ 12А). И проект Ницше в связи с этим обесцениванием мира состоит в том, чтобы, отказав в доверии основным категориям разума, вернуть миру ценность, но уже в качестве неразумной жизни. Ценность, с одной стороны, на первый взгляд обусловливает смысл мира, а с другой, выступает как его деградированный синоним, чего не замечает Ницше и о чем мы скажем в своем месте. Итак, с утратой миром смысла в центр мысли попадает жизнь, а место разума и достоверности занимают, соответственно, воля и ценность.

Проблема ценности жизни: исторический контекст

Реакция на рационализм и связанный с ним оптимистический идеал цивилизационной стратегии прогресса возникает уже в XVIII в. (у Руссо, а затем у немецких романтиков, давших сам термин “философия жизни”). Особое значение для философии жизни Ницше имел пессимизм Шопенгауэра, который считал мир проявлением слепой воли к жизни. Не случайно, что популярным Шопенгауэр становится в 50-60-е гг. XIX в., когда возникает и распространяется эволюционное учение Дарвина, вызвавшее уверенность в научной обоснованности рассмотрения мира как жизни, а бытия — как становления или эволюции. В целом это эпоха мутации общественных идеалов от идеализма и романтизма к позитивизму, материализму и сциентизму. В связи с распространением пессимизма Шопенгауэра, а затем и Э. фон Гартмана в общественном сознании эпохи остро встает вопрос именно о ценности жизни. Действительно, вместе с Кювье, Бэром, Дарвином понятие жизни преодолело рамки классической парадигмы в духе систематики Линнея и вышло в новые - физиологические и эволюционные — измерения. Это переоткрытие жизни драматически напряженно переживалось в искусстве и литературе эпохи (художественные исследования социальной “физиологии” и “генетики”) и не могло миновать философию.

В качестве типичной фигуры, репрезентирующей умонастроения того времени, выступает Е.Дюринг с его знаменитой книгой “Ценность жизни” (1865 г. 1 изд.). Для того, чтобы разобраться в гении, порой бывает нужно найти его, пусть упрощенное и грубое, но подобие. Действительно, как и Ницше, Дюринг озабочен тем, чтобы дать героико-оптимистический ответ на ставший интеллектуальной модой пессимизм по отношению к жизни, а значит, и к ее ценности. Необходимо, говорит Дюринг, “выступить против оклеветания жизни…, проложить пути к героическому пониманию жизни и к героическому отношению к ней, а где нездоровье уже укоренилось - там устранить вред, производящий болезнь, слабость и малодушие” (Указ. соч., с. 1, - курсив наш - В.В.). Акцентирование героики жизни в рамках ее медико-физиологистского истолкования характерно и для Ницше. Горизонт дюринговой мысли, опровергающей пессимизм, задан такими оппозициями, как вред/польза, болезнь/здоровье, упадок/подъем, слабость/сила, вялость/бодрость, жизнеотрицание/жизнеутверждение. Подобный физиологистский редукционизм типичен не только для средней руки моралистов и публицистов этой эпохи, таких, как Дюринг или Нордау, но и для самого Ницше, этого своевременно-несвоевременного мыслителя. Мы лучше представим себе масштаб Ницше, если отдадим себе отчет в том, что его адекватное понимание как раз становится невозможным на основе подобной установки. Действительно, мы видим, что, например, Нордау совершенно не улавливает значимости Ницше, сводя все творчество мыслителя к литературно-философской иллюстрации его врожденной душевной болезни. Этот парадокс неузнавания своего своими служит верным индикатором того, насколько, несмотря на указанную близость Ницше к своим популярным в то время современникам, он превосходит их. Только приход нового поколения - символистов и “декадентов” - знаменует собой серьезное и даже, возможно, чрезмерно серьезное восприятие автора “Заратустры”.

Имея все это в виду, присмотримся к Дюрингу поближе. Он выступает против припозднившегося романтизма, нападает на мистицизм, борется с чрезмерным, как он считает, увлечением поэзией, древними языками. Философский пессимизм для него - проявление жизненной вялости и пресыщенности, пасование перед трудностями современной жизни с ее высокими требованиями (Указ. соч., с. 2). Фейербаховские мотивы Вагнера устраивают Дюринга, но его отталкивает срыв композитора в романтизм (Там же, с. 11) и эстетизм с его “обоготворением искусства”, выступающим для него симптомом упадка жизненных сил. Метафизике и идеализму он противопоставляет веру в позитивное знание, ценное для него своей жизненно значимой пользой (Там же, с. 29). Позитивизм у него сливается с материализмом и научностью. Конт и Фейербах - “величайшие умы XIX века”. Все это, конечно, напоминает Ницше позитивистского периода, последовавшего за его романтико-шопенгауэровскими увлечениями. Но если Дюринг успокоенно и с назидательным апломбом занимается популяризацией “истин” своего века, то Ницше, воспринявший ту же самую школу, рвется за ее горизонт.

В рамках натурализма с характерным для него “законническим” истолкованием природы, согласно которому законы ее - абсолюты, по отношению к которым жизнь человека выступает своего рода развернутым в практику материального благоустройства культом, Дюринг определяет жизнь как “результат деятельности сил природы”, постепенно расширяющийся и охватывающий “все большую и большую область” (Там же, с. 39). “Весь внешний мир, - пишет он, - представляет собой лишь средство для достижения цели, какой является жизнь, как мы ее ближайшим образом понимаем, то есть жизнь в смысле чисто внутреннего мира” (Там же). Философия жизни Дюринга не отличается глубиной и последовательностью. Действительно, Дюринг, как мы видим, понимает жизнь как развивающийся органический мир и в этом смысле вполне “внешний” феномен. Но в то же время он определяет жизнь как “внутреннее” начало, фиксируемое в явлении ощущения и сознания, обозначающих ту “область, где может идти речь о ценности существования” (Там же). С точки зрения научного материализма, на верность которому Дюринг приносит клятвы, он непоследователен. Эта непоследовательность в конечном счете проявляется в том, что под пером В.Зеньковского получило меткое название “полупозитивизма”, то есть неорганического соединения позитивизма с моральными идеалами, с остатками автономной этики.

Действительно, именно моральный пафос заставляет Дюринга видеть в дарвинизме врага оптимистического жизнеутверждения столь же, сколь и в пессимизме Шопенгауэра и Гартмана, которых он клеймит хлестким словцом “философастики” (Там же, с. 21). Протест у Дюринга вызывает “деморализующий” эффект, которым сопровождалось распространение идей Дарвина. “Общественная испорченность, - говорит он, - убившая всякое взаимное доверие между людьми, нашла в учении о борьбе за существование необходимое для себя теоретическое дополнение” (Там же, с. 17). Поэтому дарвинизм, равно как и мальтузианство, это - “позорные страницы развития человеческой мысли”. Но как увязан подобный моральный пафос с материализмом - об этом Дюринг ничего не говорит.

Кстати, именно этот этический пафос Дюринга, направленный против ставшей расхожей установки на подозрение, адресованное миру высших ценностей (чему в немалой степени способствовал и Ницше вместе с Марксом и затем Фрейдом), на наш взгляд, ничуть не устарел и сегодня, когда к старым редукционизмам, устраняющим этическое измерение, прибавились новые или только кажущиеся таковыми. С Ницше его сближает, напротив, пафос “интеллектуальной честности”, определяющий своего рода этический кодекс “честного исследователя”, призывающий к бескомпромиссной борьбе с предрассудками и призраками, замыкающими витальную мощь человека в “метафизическом заколдованном круге” (Там же, с. 26).

Что же именно, спрашивает Дюринг, повышает и что понижает ценность жизни? Для понимания концептуализации проблемы ценности жизни важно, что в поле такого вопрошания сама жизнь становится качеством или предикатом, доступным градуированию, степени, измерению. Жизнь выступает, иными словами, как “жизненность”, что позволяет говорить о “степени жизненности существования” (Там же, с. 42). Такой поворот мысли характерен и для Ницше, который также ставит жизнь в перспективу оценки степени ее жизненности, стремясь найти для этого соответствующий критерий, долженствующий послужить ему основой для формулирования новой шкалы ценностей. Однако на этом сходство с Ницше кончается. Действительно, жизненность жизни человека для Дюринга определяется нормами трудовой морали, упорядоченностью рационализированного быта, феминистскими установками, умеренностью в стиле жизни, верностью республиканским и просвещенческим идеалам при устранении романтизма, эстетизма и метафизики. Это - общедемократические идеалы с примесью здравого смысла бодрящегося бюргера эпохи “позднего капитализма”. Соответствующий же комплекс признаков жизненности жизни у Ницше сильно отличается от указанного, несмотря на наличие отдельных общих черт.

Как же воспринимал сам Ницше Дюринга? Социалистические замашки последнего обусловили его характеристику как “анархиста” с признаками типичной “однодневки” (в чем Ницше был, в общем, прав). Но у него имеется и более уничижительный отзыв о своем идеологическом конкуренте, с которым он некоторым образом связан на манер амбивалентной пары “братья-враги”. Дюринг сам, пишет Ницше, как “кусачий пес на привязи” отпугивает читателя от своей столь ревностно охраняемой им философии (Там же, т. 1, с. 733). Оставим эти выпады на совести Ницше. Уважение к Дюрингу как к человеку они вряд ли могут поколебать. Ведь мы знаем, что в своей жизни Дюринг показал себя мужественным человеком. Потеряв зрение, он смог стать активным лектором и влиятельным писателем-публицистом. Нотки ограниченности, самодовольства и пошлости, конечно, звучали у него, на что Ницше был так чуток, как, впрочем, и Энгельс. Но отрицать личное мужество и трудолюбие этого человека, оставившего свой след в истории немецкой культуры второй половины XIX в., мы не можем.

Жизнь и ценность

Ставя вопрос о том, как связаны понятия жизни и ценности в философии Ницше, мы должны прежде всего заметить, что Ницше философствует как бы изнутри жизни, отождествляя себя с ней - как бы жизнь при этом ни понималась. Непротиворечивой концептуализации жизни у Ницше, вообще говоря, не было и не только потому, что он не успел до наступления безумия докончить свой главный теоретический труд. Напротив, есть основания предполагать, что сама осознаваемая невозможность непротиворечиво концептуализировать свои видения могла ускорить его срыв в безумие. Мы должны отдавать себе отчет в том, что противоречия в логике построения философии жизни у Ницше неизбежны в силу исходных несовместимостей в структуре его ментальных диспозиций и мотивов. Эту ситуацию мы проясним в дальнейшем. Теперь же отметим, что важнее, чем непротиворечивая теория, сам факт экзистенциального отождествления себя со своей идеей - идеей жизни как воли к власти. В качестве живого индивида Ницше разыгрывал роль персонифицированного воплощения своей недоконцептуализированной “жизни” с ее “ценностями”.

Столь же внутренне напряженно и органично переживает Ницше и свое самоотождествление с европейской культурой в ее творческих истоках (как он их понимает). И суть всего феномена Ницше мы видим в том, что в нем экзистенциально и интеллектуально отождествились жизнь и культура с их даже не просто различием, а полным несовпадением и враждой. Ницше должен был в самом себе соединить несоединимое: тождество жизни и культуры и одновременно их же расхождение и конфликт. Трещина мира прошла буквально по сердцу мыслителя-лирика. И по его мозгу тоже - буквально и фигурально.

Раскроем эту ситуацию парадокса. Культурно-исторический идеал Ницше всегда характеризовался отождествлением жизни и культуры. Исторически это отождествление определяла дионисийская традиция греческой культуры. Победа аполлоновского начала в постсократическую эпоху обнаружила как раз трагический разрыв жизни и культуры, ставшей культурой истины, морали, добра, вместо прежней культуры жизненной жизни. Христианство только усугубило этот разрыв, вознесло его на ступень крайней обостренности, реализовав культ антижизненного бога. Жизненным же богом был и всегда оставался для Ницше Дионис. Но для большинства людей этот разрыв жизни и культуры никакой трагедией не был. Напротив, он переживался скорее, считает Ницше, как моральный прогресс. Точнее, он даже и не воспринимался как разрыв. Напротив, в морали добра и разума, в рационалистической этике, в идеалах платонизма и христианства (христианство, по Ницше, это “платонизм для народа”) жизнь переживалась как стихия, долженствующая подчиняться нормам высших ценностей, конечным источником которых в иудео-христианской традиции считался трансцендентный бог. Иными словами, то, что для Ницше выступило кричащим разрывом, направленным против жизни, то, как он считает, для большинства людей обнаружилось как закономерное подчинение высшему низшего (жизни - разуму, земли - небу, воли - рассудку, твари - Творцу). По Ницше, ситуация такого, как бы двойного разрыва (Христос довершает дело Сократа) и служит истоком как опасного упадка самой жизни (причина декаданса), так и упадка культуры (сам декаданс).

Особенно остро все это раскрылось, говорит философ, в XIX столетии, в век демократической цивилизации прогресса. Он отмечает в этой связи рост противожизненной эрудиции (филистер образования как социальный феномен, его примером, по Ницше, служит крупный ученый Штраус), всеобщую механизацию жизни, превращение людей в “винтики” социальных и производственных машин, делающих их частичными людьми (здесь сходство с Марксом бросается в глаза), падение силы творчества и, напротив, восхождение реактивных талантов, умаление достоинства индивида, наконец, та самодовольная пошлость и стадность, в язвительных выпадах против которых Ницше солидаризируется с другими критиками буржуазной цивилизации (например, с К.Леонтьевым).

Свою миссию как спасителя культуры и целителя жизни Ницше видит в том, чтобы восстановить живое тождество жизни и культуры примерно так, как оно наличествовало, по его мнению, в досократической Греции, в культуре, развертывающейся вокруг дионисийских мистерий. Следуя зову такой миссии, Ницше выдвигает свои ключевые идеи-символы, идеи-мифы (сверхчеловек и вечное возвращение). По отношению к ним идея воли к власти выступает как более доступная для последовательной наукообразной концептуализации. Правда, подобному замыслу в полной мере сбыться не удалось. Его мифы и философемы, crescendo рвущиеся к последней ясности воплощения, в том числе миф о бесцельной жизни как хаосе борьбы центров воли к власти, не способствовали его душевному равновесию и здоровью. Исповедуя “всемирную дробность” враждующих сил, ставя под сомнение всякий единящий смысл, высмеивая логику и пародируя традицию, дезавуируя истину в пользу заблуждения, превознося иллюзию и силу в ущерб разуму и праву, Ницше не мог не надорваться в этой претенциозной активности, нацеленной на то, чтобы в условиях такой онтологии дать человеку новые ценности, способные воодушевить его на твердое “да!” абсурду бытия.

Сделав эти необходимые, рамочные замечания, обратимся теперь к раскрытию тех концептуальных ходов, сделанных Ницше, в которых обнаруживается его понимание жизни, ценности и, главное, их связи. Уже при первом существенном вопрошании о соотношении принципа жизни с принципом воли к власти мы сталкиваемся со своего рода кругом и противоречием. Действительно, Ницше явно истолковывает все сущее (бытие) как жизнь. Именно жизнь и только она для него единственно приемлемый образец и масштаб для понимания и оценки того, что значит существовать. “Бытие - мы не имеем никакого другого представления о нем как: “жить”. Как же может “быть” что-нибудь мертвое?”, - вопрошает он (№ 582). Само бытие мертвого представимо только через бытие живого, через жизнь. Мертвое постигается как безжизненность - как оцепенение жизни, над которым еще витает ее отблеск, доносящий до нас саму идею мертвого. Это тезис виталистической онтологии и метафизики. Действительно, жизнь выступает как центр мысли философа. Она не подводится безоговорочно и под понятие воли. Ницше восстает против шопенгауэровской метафизики воли, выступая адвокатом жизни. Примат жизни установлен безоговорочно и окончательно. Но Ницше верен себе и здесь. Он хочет быть не только философом жизни, но и метафизиком воли к власти. И в соответствии с этим жизнь оказывается лишь одной из форм воли к власти. “Жизнь, - говорит он, - есть частный случай, нужно оправдывать всякое существование, а не только жизнь, оправдывающий принцип это такой, из которого объясняется жизнь” (№ 706). И что же это за высший принцип? Это, очевидно, принцип воли к власти, действительно явно получающий у Ницше все признаки метафизического, то есть последнего основания и принципа. Так, например, говорит он, “воля к власти не может возникать” (№ 690). “Жизнь, - подчеркивает мыслитель, - только средство к чему-то: она есть выражение форм роста власти” (№ 706). Сведение жизни к одному из частных проявлений роста воли к власти явно противоречит тому, что утверждалось как виталистическая онтология, когда бытие не-живого отрицалось однозначным образом. Нет, говорит Ницше, есть и не-живое, подводимое под более общий принцип, чем жизнь - под принцип воли к власти. Такова вся неживая природа, в которой тоже действует этот принцип.

Итог этим противоречивым высказываниям философа мы могли бы подвести таким образом: в основании философии жизни Ницше лежит метафизика воли к власти. Философствование и метафизика здесь не совпадают в бесконфликтном тождестве, как это обычно предполагается для классической традиции. Эмоционально, экзистенциально Ницше с “жизнью”, он сам себя мыслит и воображает сосредоточием жизни, ее искупителем и целителем. Но как интеллектуальная категория жизнь у него подчинена концепту воли к власти, играющему роль последнего основания метафизической системы. Здесь, в текстуре самой мысли Ницше, мы видим как расходятся у него экзистенциально-личностная самоидентификация, с одной стороны, и интеллектуально-понятийная, с другой. Но, опять-таки, это не означает, что жизнь у Ницше не концептуализируется. Ницше сознательно выбирает определенную форму биологистического принципа для наполнения своего витализма. И здесь опять ведущим мотивом выступает выбор культур-исторического идеала, осознание Ницше своей миссии как воскрешения изначальной “культурожизни” или “витокультуры”, о чем мы уже сказали выше.

“Школа Дарвина”, безусловно, не могла не повлиять на Ницше, особенно в его позитивистский период. Но в 80-е гг. он приходит к другому пониманию жизни, не без влияния такого биолога, как В.Рольф, подчеркнувшего ограниченность мальтузианской схемы для понимания жизни, неизбывность борьбы “за умножение жизни”, а не за выживание, которая должна была бы прекратиться там, где жизни живого существа уже ничего не грозит. Но главным фактором выбора недарвиновского биологического принципа была не критика дарвинизма философствующими биологами вроде Рольфа, а, как мы сказали, вито-культурная миссия, носителем которой осознавал себя Ницше. Биологический принцип должен говорить не о сохранении жизни через пассивную адаптацию к среде как норме поведения, а, наоборот, о ее рискованном расширении, стремлении к усилению, подъему, росту власти и творческому господству над средой. Только такого рода биологизм может быть сублимирован, считает Ницше, в новые высшие ценности. Литературной иллюстрацией такого биологизма выступает Заратустра, “всегда пародировавший прежние ценности, опираясь на избыток своих сил”. В связи с такими ориентациями Ницше резко критикует механицистскую подоплеку дарвинизма: «Влияние “внешних обстоятельств”, - пишет он, - переоценено у Дарвина до нелепости: существенным в процессе жизни представляется именно та огромная созидающая изнутри формы сила, которая обращает себе на пользу, эксплуатирует “внешние обстоятельства”» (№ 647). Направление эволюции должно определяться, по Ницше, не экономией и приспособлением, не триумфом посредственности и стадности, а ростом способности к самой щедрой творческой трате жизненных сил. Этот тип биологизма свидетельствует о никогда не умиравшем у Ницше дионисизме его общего культурно-исторического идеала, в соответствии с которым именно такая трата сил на гребне их бурного творческого подъема выступает как критерий жизненной ценности культуры и индивида. Главное в жизни, как ее понимает Ницше, не в том, чтобы приспособиться, механически перегруппироваться, “смимикрировать” умно и ловко, чтобы удержаться на поверхности, а в том, чтобы сотворить новое, более высокое, более полное могущество. Это — биологизм эстетизированной мощи, безудержности творческой силы. Если даже подобного рода научной биологии и не существовало, то для Ницше, тем не менее, важно, чтобы биология как знание о жизни воспринималась как мораль, а ее законы как каноны сознательной установки живущего, который должен отождествлять себя с самой сущностью живого.

Здесь мы опять отмечаем некоторую аналогию с Марксом, который хотел из объективных законов политической экономии сделать своего рода моральный кодекс революционера. Подобно ему Ницше хотел перевести научные необходимости биологии в план сознания и свободы человека, сделать их мировоззренчески-мотивационным его ядром. При этом они, конечно, модифицировались, что и проявилось в его критике дарвинизма. Ницшевский витализм изначально активистичен и аксиологичен, что отличает его от витализмов прежних эпох, в которых жизнь понималась как космическое явление, например, от витокосмизма Платона или Бруно.

С понятием жизни, как было сказано, связано понятие ценности, одно из основных у Ницше. В основе операции оценивания лежит своего рода аксиологический круг: придавать ценность чему бы то ни было может то, что самоценно. Иными словами, ценность должна быть предположена, что, вообще говоря, противоречит идее ценности как того, что полагается лишь в отношении (перспективизм). Самоценна же, по Ницше, говоря метафизически, воля к власти, а говоря социологически, аристократия. Оценка - прерогатива господ. Знатные люди как бы в силу своей знатности (их знают потому, что они знают суть жизни) знают вещи в их сути (суть в некотором смысле, по Ницше, в том, что “сути” нет, по крайней мере в смысле классической метафизики) и поэтому могут их оценивать. А их жизненная мощь такова, что способна принудить к принятию их оценок других людей и тем самым установить в обществе витально оправданный и эстетически значимый порядок. Вкус знати выступает у Ницше легитимным законодателем культурных предпочтений общества. Сама жизненность жизни, персонифицированная в фигуре аристократа, благородного представителя касты господ - над собой и над другими — и есть источник ценностей, их полагания и созидания.

Если на уровне последнего метафизического основания употребление Ницше понятий жизни и воли к власти создает видимость некоторого дуализма, то при переходе на уровень анализа понятия ценности мы убеждаемся, что эта двойственность иллюзорна. Действительно, ценность есть в равной мере характеристика и жизни, и воли к власти. Категория ценности следует из таких онтологических предпосылок Ницше, как замена вещей или субстанций динамическими центрами сил, вступающими друг с другом в отношения борьбы, соперничества, использования, подчинения и т.п. Ценность - характеристический сущностный атрибут воли к власти как метафизического принципа. “Все оценки, - говорит Ницше, - только следствия и более узкие перспективы на службе у этой единой воли. Само оценивание есть только эта воля к власти” (№ 675). Кстати, “единство” воли следует как раз поставить под сомнение. О единстве воли можно говорить, пожалуй, применительно к учителю молодого Ницше - к Шопенгауэру. Но не к позднему Ницше. Воля власти у него, напротив, множественна, дробна: “Каждый центр сил, - говорит он, - имеет по отношению ко всему остальному свою перспективу, то есть свою вполне определенную оценку, свой способ действия, способ сопротивления” (№ 567). Если в живописи прием перспективы состоит в упорядочивании предметов по придаваемым им линейным размерам ради показа их дистанции от наблюдателя, то в метафизике воли к власти каждый центр такого рода выстраивает вокруг себя целый мир ради роста своей власти в борьбе с другими подобными центрами. Перспектива - своего рода табличный результат расчета полезности вещей для некоторого витального центра сил. Когда Ницше говорит, что “применение морального различия имеет лишь значение перспективы” (№ 272), то он хочет этим сказать, что моральных “вещей” не существует, что мораль существует только как оценка, как эффект перспективы для определенного центра воли к власти. Иными словами, перспективная природа морали лишает ее какой бы то ни было онтологической значимости. Бытие, по Ницше, имморально, “по ту сторону добра и зла”. Итак, перспективизм центров сил, ведущих себя если и не как настоящие живые существа, то явно жизнеподобным образом, и полагает условия для того, чтобы в мире возникали и действовали оценки.

В самом общем виде можно сказать, что ценностность есть характеристика избирательности действия принципа жизни как воли к власти. Уже сам мир качеств есть поставленная под перспективизм реальность воли к власти. В этом смысле аксиологизм ницшевской картины мира вытекает из реляционизма: каждое сущее видит другое сущее глазами своего витального интереса, определяющего его отношение к нему, и истин столько, сколько глаз. Следовательно, заключает Ницше, истины не существует. Но подобный релятивистский тезис противоречив: как тезис он имплицитно признает истину, которую эксплицитно отрицает. Противоречие гносеологии Ницше можно выразить еще и так: он стремится элиминировать понятие истины, сохранив, однако, при этом его противопонятие—заблуждение. Фактически он заменяет эти основные классические гносеологические категории идей ценности и перспективизма, выступающей для него своего рода тараном против классической философии в целом. Если оценка является решающим фактором в вопросе об истине, то это значит, что им же определяется и то, что зовется реальностью: “В какой мере отдельные теоретико-познавательные учения (материализм, сенсуализм, идеализм) являются следствиями оценок: источник высших чувств удовольствия (“чувств ценности”) является решающей инстанцией также и для проблемы реальности” (№ 580). Не разум с его объективной истиной, а именно “чувство ценности” или жизненной пользы, витальным смыслом нагруженные аффекты суть своего рода “окна” в реальность. Критерий истины, а значит, и реальности, говорит Ницше, - исключительно “биологическая полезность” (№ 584).

Однако биологическая подоснова оценивания должна быть проинтерпретирована. И Ницше это делает в рамках своего не-дарвиновского принципа направленности эволюции, определяющего в то же время жизненность жизни. В соответствии с ним ценностно организованный мир, “урегулированный и подобранный по ценностям” - это мир, рассматриваемый с точки зрения “полезности в смысле сохранения и возвышения власти определенного зоологического вида” (№ 567). Биологический масштаб для конкретного построения метафизики воли к власти здесь очевиден. С одной стороны, частно-научное биологическое знание превращается тем самым в метафизическое философское учение, а с другой, оно явно деформируется Ницше благодаря учету его транснаучных императивов и требований, прежде всего требований его культур-исторического идеала, эстетизма его мировоззрения, против которого позитивистски-сциентистские увлечения автора “Заратустры” оказались в конце концов бессильными. Еще более ясно мысль о критерии оценивания выражена в таком фрагменте: “В оценках находят свое выражение условия сохранения и роста” (№ 507). Этот аксиологический редукционизм по отношению к истине вписан в метафизику воли к власти, действующую в философии жизни Ницше. Я снова подчеркиваю тождество воли к власти и жизни на уровне аксиологического подхода. Действительно, “ценность для жизни, - замечает Ницше, - является последним основанием” (№ 493). А высказывания о том, что “само оценивание есть воля к власти” (№ 675), мы уже приводили.

Не следует думать, однако, что Ницше ограничивается этим узким кругом избирательного и деформирующего переноса элементов биологического знания в свою философию, пролагая путь прагматизму и постмодернизму XX века. Нет, он широко применяет свои метафизические положения в критическом анализе современной ему европейской культуры. Прежде всего он типологизирует ее ценности соответственно основным биологицистски и даже физиологицистски определяемым различениям. Так, например, Ницше различает ценности сильных и ценности слабых, ценности жизни восходящей и жизни, клонящейся к упадку. Более того, он не ограничивается статикой подобных типологий систем ценностей, а применяет их для описания динамики культуры в истории. И именно в этом он видит свои важнейшие открытия: “Я открыл, - пишет Ницше, - что все высшие ценности, господствующие над человечеством, по крайней мере над укрощенным человечеством, могут быть сведены к оценкам истощенных” (№ 54). Свое открытие он подробно развивает в работе “К генеалогии морали (1887 г.), разбирая механизм “восстания рабов в морали”, когда ценности плебейские вытеснили ценности аристократические, получив при этом ореол универсальности, нимб “общечеловеческих” ценностей (Ницше прежде всего имеет в виду ценности христианской культуры). “Суждения истощенных, - говорит он, - проникли в мир общих ценностей” (Там же). В такого рода суждениях и проявляется то экзистенциально наполненное активное отождествление себя с жизнью и культурой в их предполагаемом тождестве, о котором мы уже сказали выше.

Какие же конкретно сдвиги в проблематике ценности жизни характеризуют позицию Ницше по отношению к позиции его предшественников, обсуждавших ее, в частности Е.Дюринга? Отметим здесь два момента. Во-первых, вся тематика жизнеотрицания, обычно подверстывающаяся под философский пессимизм, уходит у Ницше, подвергается критике, заменяясь проблемой нигилизма. Для Ницше речь идет уже не о том, что пессимизм угрожает жизни, ее полноте, здоровью, творческим силам человека. Нет, “самым жутким из всех гостей”, когда-либо посещавших человечество, является нигилизм, а пессимизм, упадничество - только его частные симптомы. О нигилизме после Ницше написаны целые библиотеки. Мы кратко определили бы суть этого фундаментального явления так: нигилизм - “зависание” человека между двумя позициями, между, с одной стороны, утратой веры в “истинный мир” (это кавычки Ницше, не наши) традиционной религии и философии, а с другой, еще не наделенной оправданием, но уже проснувшейся верой исключительно в посюстороннюю жизнь, в “действительный, настоящий мир” (это наши кавычки). Итак, между выдохшимся антижизненным смыслом (так считает Ницше) и бессмысленной, но полной сил жизнью - вот позиция нигилизма, позиция перехода, отплытия от старой гавани без, однако, приплытия к новым надежным берегам. И цель Ницше как спасителя культуры и целителя жизни в том, чтобы достичь этих берегов, водрузив “новое небо” над новой землей, к которой человек современности явно прибивается всем потоком истории с ее центральным событием - с богоубийственным закатом религий и метафизик.

Во-вторых, и это связано с первым моментом, Ницше переоценивает самое соотношение сферы смысла и сферы жизни в пользу последней. Сферой смысла мы называем мир идеалов, высших моментов сознания, духа, религиозных и нравственных ценностей. Сфера жизни по Ницше определяется рамками метафизики воли к власти. И вот Ницше радикально и безоговорочно провозглашает примат жизни над смыслом. Он применяет для обозначения этого превосходства такие слова: жизнь есть цель, а сознание - только средство для нее. Сам этот ход мысли нам хорошо известен - по “Немецкой идеологии” Маркса и Энгельса. Радикальный материализм или натурализм (мера его историзации здесь не важна) выступает против всей метафизики и идеалистической традиции, куда присоединяет и религию: вот смысл этого поворота. Отшельник из Сильс-Марии опять протягивает руку автору “Капитала”. Если соответствующие цитаты из классиков марксизма более-менее широко известны, то аналогичные ницшевские высказывания известны все же меньше. Поэтому процитируем ключевые из них. “Сознательный мир, - говорит Ницше, - не может считаться исходным пунктом ценности… Мы не имеем никакого права считать этот клочок сознательности целью целого феномена жизни, его “почему”. Совершенно очевидно, что сознательность есть только лишь средство для развития жизни и расширения ее власти. Поэтому наивно было бы возводить удовольствие, или духовность, или нравственность, или какую-нибудь другую частность из сферы сознания на степень верховной ценности и, может быть даже с помощью их оправдывать “мир”… Это мое основное возражение против всех философско-моральных космодицей, против всяких “почему”, против высших ценностей прежней философии и философии религии. Известный вид средств был неправильно взят как цель, жизнь и повышение власти были, наоборот, низведены до уровня средств” (№ 707). По отношению к Дюрингу, символизирующему непоследовательность позитивизма и материалистического редукционизма, это означает, что Ницше отбрасывает всякий “моралин” (его выпад в адрес морали) в такого рода позитивизме и доводит тем самым его до конца, благодаря чему уже не нужно быть “заподозревателями жизни” (№ 116), правда, ценой постановки под самое радикальное подозрение всей сферы смысла. Подозрение (это слово выражает суть ментальной мироустановки), таким образом, лишь меняет свой вектор (на 180 градусов).

У Ницше жизнь никогда не подозревается и не ставится под вопрос: она у него всегда права. Напротив, все остальное должно получить у жизни, через свою связь с нею, через свое соучастие в ее работе, свое оправдание. Жизнь у Ницше - своего рода имманентный бог, сама реальность как таковая в ее самоактивном сосредоточии, в ее непостижимости, в ее безусловном превосходстве над всякой своей концептуализацией и осмыслением. Жизнь борется, распространяется, растет, рискует, цветет, гибнет. Она всегда стремится к своему расширению и самоутверждению, к усилению, умножению мощи или власти… Невольно вспоминается при этом тот саморастущий “коралл”, который под именем капитала изобразил в своей теоретической эпопее Маркс. Сходство марксова капитала с ницшевской жизнь очевидно. Но существенно, по крайней мере, и одно отличие (помимо других, тоже важных): марксов капитал движется к самоупразднению, а ницшевская жизнь, напротив, к самоутверждению в сверхчеловеке и вечном возвращении того же самого. Но обе “живые” субстанции одинаковым или сходным образом ответственны за все фантомы сознания - за фантом сознания как такового. Бездна бытия или бытие как бездна (как “глубокое” жизни и труда), раскрывшееся перед европейцем в конце классической эпохи (конец XVIII - начало XIX вв.), обнаружилось в этих саморастущих “чудовищах”, наукообразная форма подачи которых не смогла затенить их (анти)утопическое мифологическое значение в судьбе цивилизации Запада. Ницше, правда, только страстно стремился к научному обоснованию своих поздних мифологем. Маркс же далеко продвинулся по пути сциентификации своих видений “глубины” мира.

По Ницше наиболее близкими к самой жизни способами ее схватывания выступают в конечном счете интуиция и инстинкт - полномочные представители жизни в мире познания. Разум и рассудок он стремится “прочитать” тоже сквозь виталистические