Часть 9.

ПТ: Ну, сам рассказ... он такой, мороз по коже. ВТ: Не каждый клиент переживает в детстве эпизод встречи с маньяком.

С: Для Айшг этот страшный эпизод — встреча с худож­ником, а для большинства присутствующих — рассказ о встрече с маньяком. Продумайте, почему возникло такое отличие?

Оба терапевта, наконец, понимают Айше и ее видение ситуации:

ВТ: Ты не виновата, что не рассмотрела картины тогда! Любой четырехлетний ребенок просто испугался бы, и все.

ПТ: Да и что можно понять в абстрактной картине в четыре года!

ВТ: Раз ты не поняла тогда, то сейчас ты как бы запре­щаешь себе понимать мимику — из-за того, что в детстве мимика этого парня помешала тебе понять его картины.

ПТ: Но сейчас Вы это поняли? Вы согласны с нами?

Айше: Да, наверное.

ПТ: Если Вы сейчас поняли, что в детстве были ни в чем не виноваты, то, значит, Вы поняли все, чего не по­нимали раньше в этой ситуации — и тогда, в детстве, и сейчас, когда о ней думали.

ВТ: Теперь ты поняла все про ту встречу — и можешь не бояться больше. Можешь не бояться, а понимать!

Заключительные слова клиентки показывают, что смо­делированное ко-терапевтами разрешение (проблемы) че­рез понимание (происшедшего в детстве) есть действи­тельно разрешение понимать:

Айше: Я думаю так, что теперь понятно. Я не могла об этом случае никому рассказать — боялась, что меня не поймут, осудят. То есть что другие люди будут как я тог­да — не захотят прислушаться ко мне, присмотреться. Но если люди меня не поняли — они не виноваты, я не ста­ну сердиться. И я не виновата, если кого-нибудь не пой­му. Просто надо стараться больше понимать, и не осуж­дать никого, если не получается.

[227]

ВТ: Когда я поняла Айше, я не только поняла, в чем ее проблема, но и в чем моя тоже. Так что мы квиты — она помогла мне, а я ей.

ПТ: Ее проблема решилась, когда она поняла, что мы ее поняли. Теперь она сможет понимать и дальше.

Айше: Да, я согласна. Все правильно, спасибо большое.

Анализируя этот случай, можно выделить два взаимо­связанных между собой аспекта, над которыми стоит по­размышлять. Первый — способ взаимодействия Айше с парнем, которого она называет художником, и второй — способ переработки детской травмы. Начну со второго как более наглядного и лучше отраженного в ходе тера­певтической работы. Айше восприняла и поняла встре­ченного субъекта как экзистенциального Другого, она не стала (или не смогла) маркировать его в качестве манья­ка, насильника, психопата.

Поведение черноволосого юноши можно рассматри­вать как адресное. Айше — адресат, получившие своеоб­разное послание от Другого, означенного как художник. Девочка, хотя и была сильно испугана, пыталась понять странного человека. Экзистенциальная природа понима­ния проявилась в том, что для Айше ведущими концеп­тами, организовавшими восприятие Другого, стали оди­ночество творца, трагизм непризнания, скорбь. Вполне возможно, что окажись на ее месте человек, восприняв­ший ситуацию как эпизод встречи с маньяком, последняя закончилась бы намного хуже.

Ко-терапевты правильно рассматривали основную проблему Айше (непонимание мимики) как результат пе­реработки детской травмы. Они ошиблись лишь в пони­мании того, какая это травма — ущерб, но ущерб, нане­сенный себе (а не другим). Другие не поняты, а не неправые. Когда стало понятно, то наступил момент ут­верждения экзистенциального статуса себя как способной к пониманию Другого. И действительно, Айше в общении очень эмпатийна, человечна, стремится понять людей, встав на их точку зрения. Она производит впечатление совсем не эгоистичного человека, доброго и участливого.

[228]

Удивительно, что к экзистенциальному пониманию оказалась способна маленькая четырехлетняя девочка. Хотя, с другой стороны, именно ребенок, не обладающий запасом общепринятых социальных стереотипов воспри­ятия, смог понять Другого, а не только испугаться.

Это пример показывает, что бессознательный Другой (субъект бессознательного) может захватить контроль над сложной жизненной ситуацией и вполне успешно спра­виться с ней. Ведь Другой — это еще и некая персонифи­кация Символического, формирование личности, ее конституирование всегда происходит "перед лицом Другого". Социокультурная реальность является для бессознатель­ного субъекта главным источником означающих и цели­ком определяет процесс означивания. Символический Другой, понимаемый как субъект бессознательного, до­полнительный к сознаваемым намерениям и интенциям личности, ее глубинное альтер-эго, оказывается вопло­щением рафинированных форм социальности, а выра­жаемые при его содействии глубоко интимные аспекты внутреннего опыта — укорененными в культурном уни­версуме смыслов и значений. Далее я покажу, что этот парадокс (один из многих у Лакана) является ключевым для терапевтического анализа.

Символический порядок есть условие существования субъекта, но устанавливает этот порядок Другой. Хорошее описание природы Символического Другого дает Рената Салецл:

"В лакановском психоанализе другой — символическая структура, в которую субъект оказывается постоянно вовле­ченным. Эта символическая структура не является позитив­ным социальным фактом, она носит квази-трансцендентный характер и формирует структурирующую рамку нашего вос­приятия реальности. Ее природа нормативна. Ее мир — мир символических правил и кодов. Сама по себе она не принад­лежит психическому уровню: это радикальным образом внешний непсихологический универсум символических ко­дов, регулирующих наш психический опыт. Ошибочно пы­таться как интернализовать Большого Другого и редуциро­вать его до психологического факта, так и экстернализовать

[229]

Большого Другого и редуцировать его до институций социально реальности" [59, с.32].

На эдиповой стадии ребенок учится подчиняться соци­альным нормам и запретам, удовлетворять свои желания в соответствии с правилами культуры. Главную роль в этом процессе социализации играет инстанция, которую Лакан называет "Имя Отца". Отец (в широком смысле этого слова — старший, субъект власти и закона) выпол­няет функцию Символического Другого: упорядочивает действительность и учит ребенка жить в обществе и со­блюдать его законы. Неоформленные, бессознательные желания Реального выражаются и формулируются под влиянием Другого, объясняющего нам, как именно хотеть того, чего хочется.

6.3. Другой и желание

Мысль о том, что наши желания — не такие уж и на­ши, исконно собственные, может показаться странной. Однако с самого детства родители и воспитатели, равно как и всевозможные связанные с ними интроекты — будь то Имя Отца, Сверх-Я, Я-Идеал или ангел-хранитель — упорно и настойчиво учат ребенка, что он должен хотеть, как правильно выражать (артикулировать) свои желания, и какие желания можно иметь, а какие — нет. Искушен­ный педагог не станет прямо запрещать ребенку недозво­ленные вещи, он мягко заметит, что "хорошие девочки не хотят водиться с грубыми, невоспитанными, плохо оде­тыми драчунами". Показательный диалог приводит в од­ной из своих повестей Сергей Довлатов:

— Мужчина ты или кто? Ты должен желать меня. В смысле — хотеть. Понятно ?

— Да не желаю я тебя хотеть! Вернее, не хочу желать.

Откуда же берутся наши желания? По Лакану, желания — это влечения Реального, измененные и преобразованные экзистенциальным присутст-

[230]

вием Символического Другого. В качестве фундаменталь­ной предпосылки следует рассматривать отношения меж­ду желанием, свободой и Другим. Человек утверждает свою свободу в акте противостояния Другому, делая его объектом своего желания. "Я направляю свой взор на Другого, который смотрит на меня. Но взгляд не может быть увиден... С этого момента Другой становится суще­ством, которым я владею и который признает мою сво­боду" [114, v.2, р.84]. Здесь Лакан использует гегелевскую диалектику хозяина и раба, чтобы ясно выразить фунда­ментальные отношения между субъектом и Другим. В от­ношении к Другому хозяин пытается отстоять свою свободу, контролируя свободу Другого. Это требует пре­вращения другого субъекта в пассивный объект облада­ния и манипуляции, который признает власть хозяина и его свободу. На ту же тему иронизирует в приведенной выше цитате и Довлатов.

Лакан считает, что субъект может стать хозяином Дру­гого только в связи с сексуальным желанием последнего. "Моя первая попытка стать свободной субъективностью Другого через его объективность-для-меня — это сексу­альное желание" [там же, р. 81]. Для этого в сексуальном желании Другой преобразован в объект внутри опреде­ленной ситуации. Более того, желание превозмогает нар­циссические интенции субъекта и позволяет ему вступить в отношения с доминирующим Другим (раз уж я побеж­ден своими желаниями и не могу ими управлять). "Поз­вольте любому человеку руководствоваться своими пере­живаниями; уж он-то знает, до чего сознание засорено сексуальными желаниями" — пишет Ж.-Л.Нанси.

О дискурсе сексуального желания в связи с актом ласки говорит и Ж.-П.Сартр: "Когда я ласкаю ее тело, Другой рождается под моими пальцами. Ласка — это ансамбль ри­туалов, воплощающих Другого" [121, р. 506-7]. Ласка ре­презентирует влечение, определяемое серией ритуалов, ис­точник которых — желание Другого существовать внутри Символического порядка языка и закона. "Поэтому жесты влюбленных — это язык, на котором можно говорить и которому можно обучиться" [там же, р.507]. Изучая влече-

[231]

ние, можно изучить также и язык желания и, в конечном счете, понять, как он включен в структуру человеческой сексуальности. Исторические аспекты этой проблемы, ис­торию власти, наказаний, безумия и сексуальности, по­дробно исследовал М.Фуко [84, 85].

Еще одна оригинальная теория желания предложена единомышленниками Лакана Жилем Делезом и Фелик­сом Гватгари. В своей работе "Анти-Эдип (капитализм и шизофрения)" (1972) они предприняли фундаментальное структурно-аналитическое исследование желания. "Анти-Эдип" — сложный, типично постмодернистский текст, однако содержание его стоит того, чтобы приложить уси­лия к пониманию результатов авторской мысли.

Желание у Делеза и Гваттари, как и у Лакана, трактует­ся как желание реального, о котором субъект ничего не знает. Желание бессознательно, это нечто, отчуждаемое от потребности вытеснением, оно не может выразиться в запросе, обращенном к другому человеку. Лакан говорил о расколе (Spaltung) между желанием и потребностью: простое сексуальное влечение жаждет удовлетворения, в то время как любовь — это желание Другого (мы желаем, чтобы нас желали). Идеальный возлюбленный — тот, кто всегда желает меня как объект своей любви. В то же вре­мя желание Другого производит меня как некоторую субъективность — этот процесс называется актом конституирования субъекта.

Делез и Гватгари предметом своего исследования сде­лали способы конституирования субъекта желания, выра­ботав для него особый стиль изложения, одновременно психиатрический и политический, и отказавшись в то же время от первенства дискурса над другими предпосылка­ми языка. Последнее связано с попыткой ускользнуть от того, что они называют "диктатом означающего"; выра­зить невыразимое, оставшись за пределами ограничений, накладываемых любыми средствами выражения — вот зада­ча, которую сами авторы декларируют следующим обра­зом: "Означающее? Да оно нам просто ни к чему... При­нудительная и исключительная оппозиция означающего и означаемого одержима империализмом означающего,

[232]

возникающего с появлением машины письма... Эта гипо­теза объясняет тиранический, террористический, кастри­рующий характер означающего" [106, р. 402].

Иными словами, "Анти-Эдип" есть попытка описать глубинную психическую реальность субъекта с помощью языка, в котором означающее не работает. Бессознатель­ное не означивается ("для нас бессознательное ничего не значит, равно как и язык"). Для этого авторы пытаются выйти за пределы разрыва между субъектом высказыва­ний и субъектом высказываемого. В высказывании кли­ентки "Не могу сказать, что я своего мужа ненавижу" первый субъект — та, что не может сказать, второй — та, которая ненавидит. Все высказывание в целом иллюстри­рует раскол между желанием и потребностью, о котором было сказано ранее.

Описанное Делезом и Гваттари положение дел создано тем властным характером, который приобретают в любом обществе или культуре способы выражения желания и, соответственно, формы его удовлетворения. Любой спо­соб выражения, любое означающее определяет желание. Желание реального, о котором субъект ничего не знает, превращается в желание чего-то (общество через свои со­циально-экономические, политические и культурные ин­ституты конкретно указывает — чего именно). Тогда единственный способ утвердить индивидуальную субъек­тивность — это ускользнуть от любых означивающих си­стем, помочь своему реальному "просочиться" сквозь мельчайшие фильтры социальной власти. Для этого не­обходимы "активные и позитивные линии ускользания, которые ведут к желанию, к машинам желания и к орга­низации субъективного поля желания... Давать потокам проскользнуть под социальными кодами, пытающимися их канализировать, преградить им путь" [106, р. 399-400].

Совокупность всех возможных форм проявления и реа­лизации желания Делез и Гваттари называют производст­вом желаний, оно образовано действиями машин желания. Субъект же — это просто связь между "машинами-орга­нами", носителями (точнее, производителями) безличных желаний и "телом без органов" — своего рода потенци-

[233]

альной возможностью различных желаний. Это может быть, например, тело власти, капитала, дискурса, пищи и т.п., соответственно субъект, установивший с ними связь, желает высокого социального статуса, денег, говорить, есть и пр. Таким образом, у Делеза и Гваттари субъект предельно бессознателен, он есть момент связи механиз­ма желания с возможностью, сама эта связь, а не то, что возникает, оформляется, конституируется в момент осо­знания и удовлетворения влечений.

Более того, субъект не производится отдельными акта­ми связывания, посредством них процесс желания запи­сывается на поверхности тела без органов. В форме запи­си таких возможностей конституируется само тело без органов. Так возникают принятые в культуре схемы вож­деления, предопределяющие, кого (или чего), как и в ка­ких ситуациях может возжелать субъект. В силу своей не-осознаваемости, скрытости, абстрактности они обладают поистине зачаровывающей силой: человек знает, чего он хочет, и ощущает силу своего желания, но сплошь и ря­дом не способен ответить на вопрос, почему хочет имен­но этого, именно такого. Так "машина желаний" превра­щается в "машину волшебства".

Другой, альтернативный путь — это упомянутая выше траектория ускользания. Субъект скользит по "телу без органов", не прикрепляясь к нему своими желаниями. Желание как бы просачивается сквозь "тело без органов", в любой момент времени субъект может удовлетворить желание, испытывая при этом наслаждение не от того, что он получил, приобрел, усвоил или проявил, а от ощу­щения "Это же я...", "это мое...". Такое бессознательное удовлетворение от своей истинной сущности свойственно "холостой" или "безбрачной" машине — чистому жела­нию субъекта. Бессознательное само себя воспроизводит, а человек при этом испытывает ни с чем не сравнимое ощущение своей подлинности. "Это же я, никакой, ни­чей, равный лишь себе самому..." Бытие человека естест­венно, он просто живет — подобно тому, как природные явления и процессы не преследуют никаких специальных целей, они просто есть. Так же и субъект в качестве "без-

[234]

брачной машины" просто есть, в качестве "желающей машины" хочет быть, а под властью "машины волшебст­ва" должен и вынужден быть таким, как культурный обра­зец, записанный каком-нибудь "теле без органов".

Приведенные рассуждения могут показаться слишком сложными. Но это не мешает им хорошо и точно отра­жать действительное положение дел. В терапевтической работе всегда нужно четко представлять себе диалектику бессознательных желаний участников анализа, иначе психотерапевт может легко втянуться в бесконечное про­изводство желающих машин, в роли которых поперемен­но будут выступать субъекты, конституирующие себя в аналитическом процессе.

Иногда проекции бессознательных желаний создают немалые трудности. Приведу пример. Однажды клиентка У., привлекательная женщина лет 35, в групповой работе высказала довольно необычную жалобу:

К: У меня есть одна проблема, на самом деле очень серь­езная. Дело в том, что я просто не могу смотреть по телеви­зору программу "Поле Чудес". Там ведущий, вы все знаете, такой... хитрый... как же его зовут... (забыла фамилию). Од­ним словом, он мне ужасно неприятен. Я просто отворачи­ваюсь и выхожу из комнаты, если идет эта передача.

В процессе групповой терапии выяснилось, что за не­приязнью к телеведущему Л. Якубовичу скрываются сложные, амбивалентные чувства г-жи У. к ее знакомому. Один из членов группы попытался понять, чем Якубович напоминает этого приятеля. Оказалось, что внешне они совсем не похожи, у них разный рост, совершенно отли­чающаяся манера одеваться и разговаривать, одним словом — ничего похожего. Тогда я высказала предполо­жение, что, может быть, этот знакомый (назову его Сер­геем) напоминает Якубовича стилем своего взаимодейст­вия с клиенткой. Она горячо с этим согласилась, а затем расплакалась и отказалась обсуждать проблему в группе.

В индивидуальной работе госпожа У. признала, что отно­шения с Сергеем, очень значимые для нее, зашли в тупик.

К: Я понимаю, что он просто использует меня. Как будто играет в очень хитрую игру — и всегда в выигры-

[235]

ше. Знаете, как Якубович — видно, что он умнее и хит­рее всех этих гостей в студии, и он всегда выставляет их полными дураками. А те все равно смотрят ему в рот и ждут призов, выигрышей. Подарки ему дарят, заискива­ют, и еще пытаются взять верх. Я просто не могу на это смотреть — так и хочется закричать: вы что, не понима­ете, что вас дурят?!

Было очевидно, что игровая ситуация взаимодействия телеведущего с участниками "Поля Чудес" представляет собой своеобразную миметическую копию отношений г-жи У. с ее возлюбленным. Поэтому телепередача стала постоянным напоминанием о неблагополучии в личной жизни, своеобразным "фантомом" проблемы, вызывав­шим сильное отторжение. В ходе дальнейшей беседы вы­яснилось, что клиентка сильно идеализирует Сергея. По­пытка помочь взглянуть на ситуацию более объективно вызвала сильное сопротивление:

Т: Что Вас особенно задевает в поведении приятеля?

К: Нужно все время прятаться, скрываться. В конце концов, мы же не дети малые.

Т: Он скрывает роман с Вами?

К: Ну, он, знаете ли, занимает довольно высокое поло­жение. Ему неприлично ко мне приходить. Послушайте, Вы понимаете, что я хочу сказать... (прямое указание кли­ента аналитику, что для правильного понимания последне­му надо внимательно слушать).

Т: А Вас это устраивает?

К: Не то чтобы нет, скорее не совсем. (Линия ускольза­ния проходит через дискурс). Мне бы хотелось не быть больше... Нет, скорее не хотелось, а так получается, что я значу... могу... одним словом я меньше, чем остальные.

Т: Поясните, пожалуйста, в чем тут дело.

К: Не скажу, что мне это нравится, но это жизнь. Такая жизнь меня не устраивает, а другой нет. Я совсем запута­лась, как телезрители в студии. Особой радости нет, но жить по-другому — не выходит. Я с ним чувствую себя маленькой и глупой, и ничего не меняется. А он это устраивает... сильно устраивает это... это его... (Клиентка на-

[236]

чинает лепетать, как маленькая девочка, и в конце концов умолкает).

Слушая этот довольно бессвязный монолог, я обрати­ла внимание на сниженную критичность восприятия жизненной ситуации. Применив лакановский принцип анализа "означающее как означающее"47, я поняла, что речевое поведение г-жи У. на сеансе — тоже миметическая копия: она ведет себя как маленькая девочка, и такой же предстает в ситуациях взаимодействия с Сергеем. Подчеркнутые выражения указывают на бессознательное желание быть меньше (быть маленькой). Очевидно, что возлюбленный использует это желание в своих интересах, поэтому госпожа У., с одной стороны, недовольна, а с другой — в качестве желающей машины — находит в сло­жившейся ситуации бессознательное удовлетворение.

Стало понятно, почему сложившаяся ситуация — дискомфортная, неудовлетворительная с многих точек зрения — остается неразрешенной. Фактически в отно­шениях с Сергеем клиентка чувствует себя юной, неиску­шенной, неопытной девушкой, почти девочкой. Ей по душе такая ипостась, а партнер, в свою очередь, прель­щен возможностью иметь в одном лице и опытную лю­бовницу и наивную, беспомощно-привлекательную. Они взаимно поддерживают совместную инфантильную фан­тазию, неподходящую для внешнего социального мира (где г-жа У. должна вести себя по-взрослому). Телепере­дача "Поле Чудес" и ее ведущий в качестве игровой миметической копии реальных отношений затрудняют "встраивание" этого паттерна в Символический регистр и напоминают о воображаемом характере взаимодействия.

Структурно-аналитическая парадигма предлагает нео­граниченные возможности для понимания бессознатель­ного. По мере того как терапевт усваивает эту непростую, но уникальную по своей эффективности теорию, у него начинает формироваться более адекватное представление о сущности психотерапевтического взаимодействия. В большинстве случаев хорошая терапия имеет природу фантазма. Но прежде чем рассматривать его подробнее, следует остановиться на различных формах конституиро-

[237]

вания субъекта, главным образом воображаемых, по­скольку именно они, как в предыдущем примере, лежат в основе психологических проблем невротического уровня.

6.4. Воображаемое. Симулякр. Порнография

Регистр Воображаемого всем хорошо знаком. Этот спо­соб конституирования лежит в основе того, что принято называть социальной действительностью. Воображаемое, "ряд фикций, для отдельного индивида принципиально не­устранимых", является проблемой не само по себе (это обычная, нормальная жизнь, работа, общение), а лишь в тех случаях, когда в качестве артефакта изолирует, отчуж­дает субъекта от его собственного уникального внутренне­го опыта. В равной степени это касается и процессов иска­жения действительности (психологические защиты и т.п.).

Впервые специфику такой воображаемой подмены опи­сал еще Фрейд в работе "Утрата реальности при неврозе и психозе" (1924). Позднее Лакан с раздражением говорит о типичной ошибке психоаналитиков и психиатров, отож­дествляющих психоз с засильем воображаемого, а не с от­сутствием этого регистра: "Проблема состоит не в потере реальности, а в силе, вызывающей к жизни то, что засту­пает ее место. Но что проку говорить с глухими {психоана­литиками классического толка — Н.К.) — проблема ведь у них уже решена: склад бутафории находится внутри, и по мере надобности ее достают оттуда" [33, с.98].

Невроз у Фрейда представлен попыткой субъекта заме­нить потерю реальности воображаемыми объектами фан­тазии и идеализированными нарциссическими отноше­ниями. Лакановскую теорию Воображаемого в какой-то степени можно вывести из представлений о неврозоподобном характере культуры и морали [79]. Однако идеи, высказанные Фрейдом в "Недовольстве культурой", в структурном психоанализе подверглись радикальным из­менениям.

По мнению постмодернистов, стратегия подмены, ими­тации, симуляции является главной осью современного

[238]

общества. Человеческая жизнедеятельность почти не представляет Реальному возможностей для проявления, а большая часть наших социальных занятий и обязаннос­тей описывается категорией гиперреального. Последнее, как пишет Ж.Бодрийяр, состоит из призраков реальнос­ти, которые он называет симулякрами. Симулякр — это замена реальных вещей (или чувств) подделками, причем область фальсификации затрагивает скорее смысловую сторону вещей и событий, нежели их онтологию.

Например, типичным для нашего социума проявлени­ем супружеской любви являются подарки (цветы, парфю­мерия, драгоценности). Если муж дарит все это жене вместе со своей любовью, выражая и символизируя (оз­начивая) ее таким способом — перед нами естественная форма отношений. Если же он делает такие подарки вме­сто подлинного чувства, это симулякр. Любой психотера­певт неоднократно слышал подобные жалобы и взаимные претензии супругов.

Симулякры обладают определенной властью, прежде всего в сфере регулирования ценностей. Бодрийяр пишет:

"Симулякры — это не просто игра знаков, в них заключе­ны также особые социальные отношения и особая инстанция власти... Имеется тесная связь между иезуитской покорнос­тью души (perinde ас cadaver) и демиургическим замыслом избавиться от природной субстанции вещей, заменив ее суб­станцией синтетической. Как и подчиненный организации человек, вещи обретают при этом идеальную функциональ­ность трупа. Здесь уже заложена вся технология и технокра-тия — презумпция идеальной поддельности мира, которая находит себе выражение в изобретении универсального веще­ства и в универсальной комбинаторике веществ" [7, с. 116].

В сфере душевной жизни симулякр особо сильно стре­мится представить себя более реальным, чем сама реаль­ность. Главное здесь — не столько имитация, сколько претензия на бытие. Истерические личности сплошь и рядом непомерно раздувают "мифы об истоках" и знаки (стигматы) реальности, осуществляют бешенную эскала­цию вторичной истины, объективности и аутентичности. Терапевтическая конфронтация не всегда может остано-

[239]

вить, пресечь симуляционное моделирование, ибо, как уже говорилось, в нашем обществе симуляция широко­масштабна, обычна и типична.

Настолько, что сама реальность вынуждена совпадать с моделями симуляции. Симулякры уже давно более реаль­ны, чем вещи, более значимы, чем слова. Они ценятся больше, чем действительность, и более желанны, посколь­ку просто люди (ценности, желания, чувства) далеко не так красочны, престижны и вездесущи, как рекламируе­мые повсюду симулякры. У естественного, природного че­ловека нет потребности в абсолютно свежем дыхании. Бо­лее подробно о таких вещах можно прочесть хотя бы у В. Пелевина в "Generation П."

Одним из наиболее массовых симулякров современно­сти (наряду с поп-искусством, рекламой, дайджестами и т.п.) служит порнография. Первоначально порнографию объясняли как результат сублимации сексуальных ин­стинктов, однако место, занятое ею в современной куль­туре, заставляет пересмотреть эту слишком простую тео­рию. По мнению постмодернистов, основной фантазм, реализующийся в порнографии (Сьюзен Зонтаг исполь­зует понятие "порнографическое воображение"), — не фантазм секса (Реального), а поглощение его гиперреальностью, симулякром. Вуайеризм48 порнография, говорит Бодрийяр, — это не сексуальный вуайеризм, но вуайеризм представления и его утраты, головокружение от ут­раты сцены и вторжения непристойного:

"Непристойность выжигает и истребляет свои объекты. Это взгляд со слишком близкого расстояния: вы видите то, чего никогда не видели, — вы никогда не видели, как функ­ционирует ваш пол; вы не видели этого со столь близкого расстояния, да и вообще не видели — к счастью для вас. Все это слишком правдиво, слишком близко, чтобы стать прав­дой. И как раз это-то и зачаровывает: избыток реальности, гиперреальность вещи" [5, с.333].

Лакан помещает порнографию среди феноменов Реаль­ного, вписанных в психотический дискурс. Поскольку "бесполезно заниматься поисками того, какие фантазмы

[240]

(перверсивные49, фетишистские, первосцены) таятся в порнографии, ибо они блокированы ею же вследствие пе­реизбытка реальности", порнографию можно рассматри­вать как вторжение реальной сексуальной экзистенции в регистр Воображаемого — по аналогии с перверсией, кото­рая есть вторжение сексуального в Символическое. В рабо­те "Перверсия, влечение и дискурс" (1963) Лакан пишет:

"Перверт — структуралист в глубине души, ибо он посто­янно пытается привнести себя в сексуальную сферу Другого, символизирующего не только закон, но и любовь. Преобла­дание в садомазохистских отношениях униформы, сценариев и договоров выражает желание перверта отнести собственную сексуальность на уровень социо-Символического порядка, бросая вызов существованию Другого.

Перверсии, реализуя стремление выполнять роль отца, чаще всего используют эротизацию закона и языка. Можно сказать, что садист на Символическом уровне пытается подтвердить за­ключение: "Это я — Другой закона и желания" [114, р.171].

Иными словами, порнография — это "ручная" первер­сия, которую может себе позволить нормальный (невро­тический, а не психотический) субъект. В своем эссе, по­священном порнографическому воображению, Сьюзен Зонтаг определяет порнографию "как общепринятый симптом сексуальной ущербности либо отклонения у ее производителей и потребителей" [22, с.65]. Поэтому встреча с элитными образцами психотического конститу-ирования, которые могут проходить по ведомству порно­графии (например, романы Ж.Батая или "Мальдорор" Лотреамона) оборачивается для "нормального невроти­ка" не удовольствием, а культурным шоком.

В отличие от порнографических или рекламных симулякров (часто совпадающих друг с другом) символизиро­ванное Реальное — та же порнолатрическая (блудопоклонническая) проза Ж.Батая или повести М-Лейриса — только начинают вторгаться в постсоветское культурное пространство. Так что фантазм как форма символическо­го конституирования по-прежнему продолжает ассоции­роваться с психической патологией, а психотерапевты все еще путают его с симптомом.

[241]

6.5. Фантазм в терапии

Способы истолкования в психоаналитических словарях термина "фантазм" выпукло отражают историю развития исследований психических реалий бессознательной ду­шевной жизни. В англо- и немецкоязычных глоссариях этого слова нет вообще, зато Лапланш и Понталис начи­нают соответствующую статью следующим образом:

"Французское слово fantasme было заново введено в упо­требление психоанализом, и потому оно более нагружено собственно психоаналитическими смыслами, нежели не­мецкое Phantasie, причем это слово не соответствует не­мецкому в точности и имеет ограниченное употребление: fantasme — это особый продукт воображения, а вовсе не мир фантазий и не деятельность воображения в целом" [37, с.551-552].

Действительно, структурные психоаналитики широко используют слово "фантазм", помещая его в такие со­блазнительные контексты, как "фантазм первоначаль­ный, фантазм первоначал, первоначало фантазма", "фан­тазм как опора действительности", "фантазм: молчание женского наслаждения" и т.п. Чего стоят одни только на­звания работ — "Логика фантазма", "Возлюби свой симптом", "Все, что Вы хотели знать о Лакане, но боя­лись спросить Хичкока"!

Фантазм — это бессознательный сценарий получения удовольствия, план и способ удовлетворения желаний Ре­ального, о которых субъект ничего не знает. Простейшая иллюстрация психологической природы фантазма — лю­бое аутоэротическое удовольствие: автоматическое дейст­вие, вполне невинное (ковыряние в носу, в ушах, поче­сывание, пощипывание губы и т.п.). Почему эти бесцельные (с виду) действия приятны и успокаивают, так что люди машинально выполняют их в затруднитель­ных ситуациях жизни? А самое главное — почему чело­век конфузится и краснеет, если обратить на них внима­ние, спросить, зачем он это проделывает?

[242]

Ответ достаточно прост. Все эти ковыряния и почесы­вания на самом деле — всецело сексуальные действия, приносящие субъекту аутоэротическое удовлетворение. Поэтому он краснеет, будучи публично застигнут в мо­мент сексуального акта. Он знает, что делает (знает бес­сознательное), но сама связь с базовым уровнем полиморфно-перверсной сексуальности, в котором укоренены аутоэротические действия, вытеснена. Даже у тех, кто смутно понимает, что природа упомянутого поведения суть онанизм. Таким образом, даже простейший аутоэротический фантазм позволяет нам, что называется, и не­винность соблюсти, и капитал (удовольствие) приобрести.

Конечно же, большинство наших фантазмов более сложны. Существует огромное множество воображаемых событий, посредством которых (в более или менее иска­женном психологическими защитами виде) исполняются бессознательные желания, желания Реального. Фан­тазм — как бы окошко, открытое в Реальное, это своеоб­разный компромисс между принципом удовольствия и принципом реальности, посредством которого человек может хоть что-то узнать о своих подлинных желаниях.

Многие фантазмы относятся к самым ранним этапам психического развития (первоначальный фантазм), они по­вествуют о желаниях, которые человек не способен вспом­нить, но в то же время и не может забыть (первосцена, детские фантазмы о совращении). Фантазм и перверсия сходны друг с другом, только извращение — это вторже­ние Реального в Символический порядок, а фантазм — экспансия Символического в экзистенцию Реального.

В этом — корни привлекательности фантазма. Он зача­ровывает и обольщает, поскольку (на какое-то время) возвращает взрослого человека в давно утраченный, бла­женный рай нарциссического удовольствия. Будучи про­дуктом воображения, фантазм противостоит воображае­мой феноменологии социальной жизни, красочно описанной Лаканом: "Он (человек — Н.К.) примет дея­тельное участие в этом общем деле своим повседневным трудом и заполнит свой досуг всеми щедрыми благами культуры, которые — от детектива до исторических мему-

[243]

аров, от общеобразовательных лекций до ортопедии груп­пового общения — дадут ему все необходимое, чтобы за­быть о своем существовании" [36, с.51].

Лакановский вариант аналитической психотерапии ос­новывается на фантазме. Последний присутствует в лю­бых формах терапии, но крайне редко становится предме­том изучения и осмысления. В какой бы форме не выражался сознательный запрос, бессознательное взаимо­действие терапевта и клиента основывается на фантазме. Фантазм — это особый продукт Воображаемого удовле­творения посредством символизации запроса, обращенно­го к аналитику-Другому. Содержание запроса, обус­ловленное аналитической фрустрацией, символически приравнивается к успешной попытке означить желание.

Приведу пример достаточно простого фантазма в тера­пии. Одна из моих клиенток, госпожа Т., на очередном се­ансе захотела обсудить со мной сексуальные претензии ее мужа. Она подробно рассказала о его запросах, подчерк­нув, что сексуальные аппетиты мужа намного превышают норму. В частности, г-жа Т. с возмущением заявила, что муж настойчиво уговаривает ее заняться сексом втроем. "Приведи какую-нибудь свою подругу, и ты увидишь, как это замечательно. А мне не нужно будет идти к любовни­це всякий раз, когда захочется чего-нибудь необычного".

Пересказывала это все клиентка очень эмоционально, то и дело подчеркивая, насколько такое поведение для нее неприемлемо, а желание мужа — попросту чудовищ­но. В какой-то момент я поняла, что фактически г-жа Т. бессознательно, но весьма настойчиво уговаривает меня поучаствовать в проекте ее супруга. В рассказе звучали вожделение и страсть, она, что называется, прямо обли­зывалась.

Соблазняющий характер ее поведения открылся мне в тот момент, когда я почувствовала, что и у меня тоже пол­ный рот слюны. Почему я бессознательно откликнулась на это нехитрое совращение? Ведь мои фантазмы (на­сколько я их знаю) не включают идею "menage a trois".

[244]

Фантазм госпожи Т. попросту индуцировал мой собст­венный. Я представила себе, как буду описывать все это — и соблазнение свершилось.

Предложив клиентке интерпретацию случившегося, я с трудом остановила ее расспросы. Как, у меня тоже есть фантазии? И такие необычные? Пришлось предпринять специальные усилия по восстановлению стандартной си­туации аналитической фрустрации.

Последняя имеет место в случае, когда позиция анали­тика маркирована избытком означающих, тогда как кли­ент испытывает их недостаток. Деятельность терапевта фактически представляет собой конструирование фантаз­ма. Поскольку фантазм представляет собой не действие и не событие, а эффект смысла50 в чистом виде, то разли­чие целей участников терапии проходит не в плоскости Воображаемого и Реального, а в семиотических стратеги­ях, определяющих желание.

Аналитик в ходе терапии занимает то место в Симво­лическом, с которым клиент отождествляется. Это поло­жение, из которого субъект видит себя таким, каким ему хочется, чтобы его видели другие. В качестве места про­екции Я-вдеала он может понять желание клиента и обеспечить ему доступ к этому пониманию — за счет эф­фектов смысла, обусловленных интерпретирующей ре­чью. "Когда субъект приносит свое желание в жертву идеалу (аналитическая фрустрация — Н.К.), когда он пол­ностью подчиняется символической идентичности, когда надевает на себя символическую маску, то именно в этой маске и можно разглядеть его желание" [59, с. 26].

Идеал, посредством которого присваивается Символи­ческий Другой — это и другой желания субъекта. Или, как пишет Ж.-А.Миллер, "то, что субъект скрывает, и то, по­средством чего он это скрывает, является и формой ра­зоблачения скрываемого" [118, р. 37]. Любой опытный психотерапевт хорошо ориентируется в таких маскирую­щих стратегиях дискурса клиента и видит за истерически­ми проявлениями — вытесненное ядро бессознательной сексуальности, эдиповы проблемы, за навязчивостями — анальную симптоматику и т.п. И конечно же, свободно

[245]

плавающее внимание аналитика, выделяющее в путанице образов сновидения или цепи свободных ассоциаций па­тогенное ядро, опирается прежде всего на собственные ощущения и переживания — в качестве трансферентного объекта желания клиента.

В качестве универсальных "отмычек" Лакан описывает также метафору и метонимию — лингвистические тропы, посредством которых вытесненный объект желания озна­чивается в дискурсе. Метафора: (вытесненное означаемое связано сходством с означающим, похоже на него). На­пример, вся фрейдовская — фаллическая и вагинальная — символика сновидений. Метонимия: (означаемое и означающее связаны, но не сходством, а смещением, они рядом). Лакановский пример — "я вижу тридцать парусов на горизонте" (вместо "тридцать кораблей с парусами"). Природу метафоры имеет также и симптом: он похож на объект желания. Лакан пишет:

"Двойной спусковой механизм метафоры и есть тот меха­низм, с помощью которого получает определенность симп­том (в аналитическом смысле). Между загадочным означаю­щим сексуальной травмы и термином, заменившим ее в цепочке означающих, пробегает искра, фиксирующаяся в симптоме — а он представляет собой метафору, включающую плоть или функцию в качестве означивающего элемента — значение, недоступное для субъекта, обладающего сознани­ем, у которого симптом этот можно снять" [36, с.75, перевод отредактирован мною — Н.К.].

Интересно, что инициатором включения фантазма в терапевтический процесс почти всегда бывает клиент. Собственно, именно клиенты, продуцирующие много­численные фантазмы, побуждают терапевта обратить внимание на эти специфические феномены душевной жизни. Разумеется, это не значит, будто терапевты не со­здают фантазмов — наоборот, лучшие из них занимают почетные места в анналах психотерапии. Фрейдовская "История болезни Доры", "Пигля" Д.В.Винникотта, "Че­ловек из Февраля" Милтона Эриксона, блестящие рабо­ты К.Ясперса, посвященные Стринбергу и Ван-Гогу, — этот список можно продолжать до бесконечности51. Но

[246]

обычно именно фантазмы клиентов имеют приоритет — в том смысле, что они чаще становятся объектом анали­за и размышлений.

Одна из клиенток, госпожа Щ., в ходе длительного те­рапевтического анализа периодически возвращалась к дет­скому воспоминанию о серии разрозненных эпизодов, в которых она играла с песком, а затем оказывалась погре­бенной под ним. Я много раз пыталась интерпретировать это воспоминание в различном ключе — как иллюстриру­ющее динамику терапии, имеющее отношение к первосцене, трансферентное, покрывающее и т.п. Ни одна из ин­терпретаций не была ассимилирована, и я сама чувствовала, что дело здесь совсем в другом. К тому же па­мять клиентки не сохранила почти никаких подробностей.

На одном из сеансов, когда у меня возникло хорошо знакомое многим аналитикам ощущение тоскливой не­подвижности анализа и полного застоя в терапии, я по­просила г-жу Щ. рассказать мне что-нибудь другое. "Нет уж, — возмутилась она, — теперь Ваша очередь". Я со­бралась было в очередной раз мягко объяснить клиентке, кто кого анализирует и кто кого должен слушать, но вме­сто этого вспомнила рассказ из книги Итало Кальвино "Незримые города" и почти дословно пересказала его госпоже Щ. Рассказ этот короткий, так что я позволю се­бе привести здесь его полностью:

Аргия совершенно отличается от других городов тем, что в ней вместо воздушного пространства — земля. Ее улицы полно­стью похоронены под землей, комнаты в домах до самого потол­ка засыпаны мелкой глиной, на каждую лестницу, словно нега­тив, накладывается лестница из земли, а вместо неба с облаками ее крыши придавлены каменистыми слоями почвы. Не­известно, удается ли жителям передвигаться по городу, расши­ряя прорытые червями ходы и трещты, из которых пробивают­ся корни растений: влага изнуряет тело, и вряд ли у них есть много сил; должно быть, они неподвижно лежат в темноте.

Наверху, где мы находимся, не видно никакого следа Аргии; однако есть такие, что говорят: "Это здесь, под нами", и им приходится верить, потому что эти места пустынны. По но­чам, приложив ухо к земле, можно услышать, как внизу захло­пывается дверь52 [26, с.161].

[247]

Утром на следующий день г-жа Щ. позвонила и попро­сила ее немедленно принять; мне с трудом удалось угово­рить ее прийти к полудню, когда у меня закончились за­нятия в университете. Она торопилась рассказать мне свое сновидение:

Мне снится старый пейзаж из моего детства, дорога от кирпичного завода к дому. Это крутой спуск в довольно глубо­кую балку, а затем — более пологий подъем. Невдалеке — дом моей первой учительницы, в сновидении он сдвинут ближе к за­воду, чем на самом деле. Примерно в первой трети спуска есть пещера с глиняным полом, даже скорее щель, но довольно боль­шая. Я не то чтобы иду или нахожусь в этой пещере, а скорее знаю, что она там, и вижу, как она устроена.

Дальше Вы предлагаете мне нарисовать топографическую карту этой пещеры, а я отвечаю, что лучше, чтобы это был рекламный буклет на глянцевой бумаге, и начинаю рассказы­вать, что в нем должно быть. И тут во сне пещера как-то сливается с образом Каменной Могилы — археологического па­мятника эпохи верхнего палеолита, который находится в окре­стностях города. Я там бывала несколько раз.

Рассказывая, я вижу на стенах пещеры наскальные изобра­жения, очень четкие — могу нарисовать их хоть сейчас: круги, звезды, фигуры людей и животных. Там еще есть нечто, похо­жее на ассирийскую клинопись, осколки керамики, птичьи сле­ды на глине... Кое-что из этого всего действительно есть на Каменной Могиле, но никак не в пещере, которая снится, и я это хорошо знаю. Я думаю, что все это надо умело соста­вить — и тогда все будет в порядке.

И тут я начинаю ощущать неудобство из-за того, что дом учительницы так близко. И еще понимаю (там, во сне), что могу застрять в пещере и чувствую, как ноги вязнут в глине. Это очень страшно, как в детстве, когда меня засыпало пес­ком в большой яме.

Я вхожу в пещеру и вижу, что ее пол как-то разрастается, он тоже глиняный, и на нем появляются следы, но не такие, как в буклете и на стенах, а человеческие — следы босых ног, маленькие, женские, и след мужской обуви — размера 45-го. Босые следы — это точно мои, и я снова пугаюсь, так как по­нимаю, что была в этой пещере, когда ее еще не было (?) Это Глиняная Могила, думаю я, и назад мне уже не выбраться. И тут появляется надежда, что придет тот мужчина, который

[248]

оставил следы обуви. Он действительно входит (я вижу силу­эт на фоне освещенного входа в пещеру), я не знаю точно, кто он, но знаю, что — не тот. Это самое ужасное место в сно­видении. Последнее ощущение, очень смутное — я же не смогу убить его, у меня в руках только буклет, бумажный листок. Проснулась я в тягостной тоске и сразу стала Вам звонить, чтобы рассказать все это.

Я не стала интерпретировать это сновидение в рамках какой-либо традиционной схемы анализа, а вместо этого объяснила клиентке лакановские представления о страхе смерти в Реальном (см. выше, с. 217 настоящей книги). "Концовка сновидения, — сказала я, — иллюстрирует из­вестную мысль Лакана о том, что последнее слово чело­века в отношениях с неведомой ему речью — это смерть".

После этого случая у госпожи Щ. исчезла мучившая ее до этого клаустрофобия (боязнь замкнутых помещений). Совершенно неожиданно я на собственном опыте поня­ла, что представляет собой знаменитый лакановский итог терапии — "исчезновение симптома как сюрприз". Он достигается за счет конструирования фантазма на месте симптома. Обычно терапевт предлагает клиенту другой сценарий получения удовольствия, символически удовле­творяя и реально фрустрируя его желание быть объектом желания Другого (=аналитика). В данном случае боль­шую часть работы выполнило мое Символическое, вовре­мя "вспомнившее" подходящую историю, и бессозна­тельное клиентки, трансформировавшее ее симптом в исцеляющий фантазм. Интересно, что анализ после это­го продолжался куда более динамично. Г-жа Щ. смогла рассказать на терапии о своем страхе смерти — это и бы­ло ее основной проблемой.

Специфика фантазма как психического феномена оп­ределяется также его чрезвычайной динамичностью, по­движностью. Он не только "с легкостью покрывает рас­стояние между психическими системами, переходя от сознания к бессознательному и обратно" (14, с. 285), но и способен легко смещать, изменять позицию клиента, предоставляя множество возможностей для символичес­кого конституирования. Поэтому клиент склонен идеали-

[249]

зировать терапевта, использующего конструирование фантазма, приписывая ему всемогущество и всезнание. Такая позиция ощутимо модифицирует трансферентные отношения и становится объектом анализа уже в самом конце терапии, на стадии сепарации-индивидуации, ко­торую Лакан называет "переходом за грань желания".

6.6. Конец анализа: Переход за грань желания или По ту сторону речи

Окончание терапии — одна из наиболее интересных проблем как классическом, так и в структурном психо­анализе. Я уже касалась этого вопроса во второй главе (параграф 2.2.), но там рассматривались преимуществен­но технические вопросы и освещалась формальная сторо­на: как правильно заканчивать терапию, как лучше это сделать и т.п. Содержательный аспект — что при этом происходит? — как мне кажется, фундаментальнее всего разрешен у Лакана.

Классическая фрейдовская формулировка — анализ за­вершен, когда аналитик и пациент больше не встречаются на аналитических сеансах — прекрасный образец полной речи, несущей в себе всю полноту ассоциаций авторско­го дискурса. К счастью, отец психоанализа снизошел до разъяснений:

"Это происходит, когда выполнены два основных условия:

во-первых, пациента больше не мучают его симптомы, стра­хи и торможения, а во-вторых, аналитик уверен, что пациент осознал достаточно вытесненного и непонятного материла, так что патологическим процессам в его психике не на что опереться. Если это невозможно по чисто внешним причи­нам, то анализ лучше считать неполным, а не незавершен­ным" [108, vol. 16, р.237].

Лакан весьма скептически относился к возможности достижения столь идеальной цели. Объектом его крити­ки, правда, был не столько фрейдовский лозунг, сколько

[250]

попытки М.Балинта, М.Кляйн и других представителей объектной школы воплотить его в жизнь. Кляйнианцы и эго-психологи полагали личностную интеграцию идеаль­ным итогом конца анализа, но фактически понимали эту интеграцию как Воображаемую реализацию субъекта, сведенного к его собственному Я.

Последователи Фрейда рассматривали анализ скорее как синтез: аналитический пациент — это субъект во всей его целокупности, т.е. полный, завершенный, не фрагментированный защитами и вытеснением. По достиже­нии такого результата анализ считался законченным. Ла­кан хорошо понимал мнимую, Воображаемую природу этого идеального гомункула:

"Нам все уши успели прожужжать разговорами о том, что субъект-де берется в его целокупности. Почему он, собствен­но, должен быть целокупным? Нам лично об этом ничего не известно. А вы — вы когда-нибудь таких целокупных существ встречали? Это, наверное, идеал. Я их не встречал никогда. Лично я не целокупен. Да и вы тоже. Будь мы целокупны, мы и были бы каждый сам по себе, а не сидели бы здесь вместе, пытаясь, как говорят, организоваться. Это не субъект в сво­ей целокупности, это субъект в своей открытости. Он, как водится, сам не знает, что говорит. Знай он, что говорит, он бы здесь не был" [35, с.349, курсив мой — Н.К.].

Мы видим, что окончание анализа Лакан связывает с узнаванием субъектом себя, пониманием себя как субъ­екта высказанного, выговоренного в психотерапевтичес­ком дискурсе. Очевидно, что разница между тем, что есть, и тем, что субъект о себе рассказывает, замечаемая сперва только аналитиком, постепенно становится до­ступной клиенту. По мере продвижения терапии эта "разность" уменьшается, и в конце анализа клиент в ка­честве экзистенциального субъекта не нуждается в под­порке Воображаемого Я его дискурса. Многие психотера­певты наверняка оценят по достоинству риторическое восклицание французского психоаналитика: "Неужели мы заставляем людей так много говорить с единственной целью заставить их в конце концов замолчать?"

[251]

Приближаясь к концу, терапия все чаще исследует ди­намику переноса в качестве ведущего бессознательного сценария психотерапевтического взаимодействия. В са­мом начале, когда трансфер только развивается, аналитик расположен в идеальной позиции "мнимого всеведения", тогда как в конце анализа происходит отказ от идеализа­ции Другого и принятие аналитика как отвергнутого объ­екта влечения клиента.

Такой объект53 называется отвергнутым, ибо репрезен­тирует утраченную часть субъекта, вызывающую его жела­ние и любовь. Как известно, Лакан определяет любовь как способность дать кому-либо то, чего он лишен. В ана­лизе этому соответствует ситуация терапевтической фрус­трации, когда аналитик не отвечает на либидный запрос пациента, но стимулирует его желание взаимодействовать и, следовательно, продолжать аналитическую работу.

Более того, отказываясь уступать либидному запросу пациента, аналитик вынужден занять позицию неизвест­ного объекта бессознательного желания, отсылающего к невозможности Символизации Реального. Объект 'а' ре­презентирует присутствие аналитика, фантазматический объект желания и референт вытесненной инфантильной сексуальности.

По мере разрушения (демонтажа) фантазма трансферентной любви терапевт "встраивает" желание клиента в новый, в какой-то степени противоположный сценарий, предполагающий становление субъектности последнего в качестве объекта 'а' для Другого. Клиент смещается от позиции субъекта влечения к позиции объекта 'а', кото­рый является причиной влечения Другого. Лакан называ­ет такую перемену позиции "пресечением фантазма" и связывает его с процедурой "перехода". Именно так кли­ент переходит от признания отсутствия аналитика к ут­верждению его присутствия.

Успешно завершившаяся терапия преобразует невроти­ческую тревогу и различные страхи клиента в чистое удо­вольствие познания им собственной субъектности. Это не значит, что по окончании терапевтического анализа в кабинете сидят друг против друга уже два терапевта, и

[252]

один из них (бывший пациент) — начинающий. Как бы ни привлекала аналитика идея стать наставником, приме­ром и идеалом для других людей и создавать их по свое­му подобию, он не должен забывать, что не это является его задачей в аналитических отношениях, и что, потакая себе, он попросту изменяет своим обязанностям. Если же это случится, аналитик лишь повторит ошибку родите­лей, которые разрушают своим влиянием независимость ребенка. Он просто поменяет одну зависимость на дру­гую. Аналитик не должен замещать Супер-эго или стано­виться отцом для клиента, он всего лишь демонстрирует свою непричастность к зависимости субъекта от идеала и примера Другого.

Хорошо понимая всю справедливость этих положений, хочу заметить, что придерживаться их на практике не так-то просто. В своей работе мне, например, приходит­ся совмещать терапию и преподавание глубинной психо­логии, поэтому навязчивое желание превращать клиентов в студентов — вполне устоявшийся симптом, который я надеюсь проанализировать в подходящей ситуации.

Лакан считает, что независимо от того, будет ли психо­аналитическое вмешательство теоретическим или суггес­тивным, можно утверждать, что оно должно быть неопре­деленным (двусмысленным). Множественность смыслов, которыми оперирует терапевт, обуславливает специфику психотерапевтического дискурса, которую на языке структурного психоанализа можно определить как диа­лектику бесконечного порядка языка и конечности желания.

Терапевтический анализ придает смыслу статус собы­тия в той мере, в какой он отделяется и отличается от положения вещей, которые производят его и в которых он осуществляется. Не случайно становление фантазма выражается в игре грамматических трансформаций, а его самая существенная особенность состоит в том, что фантазм может быть облечен в слова, выражен предло­жением — Символизирован. При этом речевой акт ана­литика, подбирающего означаемые, создавая фантазм, функционирует в качестве перформатива54. Это важный признак, отличающий сконструированный в терапевти-

[253]

ческих целях фантазм от фантазмов, порождаемых пси­хотиками.

Посредством фантазма (точнее, череды фантазмов, сконструированных в ходе психотерапевтического обще­ния) клиент переходит из образованного симптомами пространства Воображаемого в поле речи и языка, главен­ствующих в Символическом. Ведь именно система языка обеспечивает возможность выражения (артикулирования) желаний и влечений, а речь — это и есть попытка выра­зить бессознательную реальность, символизировать ее или хотя бы намекнуть. Лакан пишет об этом так:

"Чего бы ни добивался психоанализ — исцеления ли, про­фессиональной подготовки, или исследования — среда у не­го одна: речь пациента... Мы покажем, что речь, когда у нее есть слушатель, не остается без ответа никогда, даже если в ответ встречает только молчание. В этом, как нам кажется, и состоит самая суть ее функции в анализе.

Ничего об этой функции речи не зная, психоаналитик ощутит ее зов тем сильнее. Расслышав же в этом зове лишь пустоту, он испытает эту пустоту в самом себе, и реальность, способную ее заполнить, станет искать уже по ту сторону ре­чи" [36, с.18].

Таким образом, в рамках лакановской парадигмы мож­но выделить два основных этапа психотерапевтической работы: интерпретацию бессознательного и переход за/через фантазм. Исследуя симптомы клиента, аналитик пытается увидеть за ними основной фантазм как сущ­ность наслаждения, блокирующего понимание и даль­нейшее истолкование (не надо забывать, что клиент, осо­бенно поначалу, хочет не понимать, а наслаждаться). Далее нужно дистанцироваться от этого фантазма и со­здать новый, который станет для клиента не просто бес­сознательным сценарием получения удовольствия, но также и моментом истины — такой точкой совпадения Символического с Реальным, в которой субъект достига­ет окончательной идентичности себе самому.

Конечно, субъект, пребывающий в этой точке55, — всего лишь гипотеза. Однако Лакан предлагает специаль­ную терапевтическую конструкцию, терапевтический

254

прием, который он называет синтомом. Синтом (sinthome), как указывает С.Жижек, — это синтез, гибрид симптома и фантазма, атрибут синтетического (synthetic) и в то же время святого (saint) человека, субъекта тера­певтического фантазма. Он играет центральную роль в завершении терапии:

"Симптом как синтом есть некоторая конфигурация озна­чающих, пронизанная наслаждением, — это означающее как носитель jouis-sense, "наслаждения со смыслом".

Важно помнить, что симптом обладает предельным онтоло­гическим статусом: симптом, понимаемый как синтом, — это в полном смысле слова единственная наша субстанция, един­ственное позитивное основание нашего бытия, единственное, что придает субъекту устойчивость. Иными словами, только симптом позволяет нам — субъекту — "избежать безумия", выбрать нечто вместо ничто (психотического аутизма, разру­шения символического универсума). Только симптом, связы­вая наше наслаждение с определенными означающими, с символическими образованиями, придает тем самым некий минимум устойчивости нашему бытию в мире" [20, с.80].

Такая формулировка может показаться слишком кате­горичной. Однако мой личный опыт терапевтической ра­боты показывает, что способность произвольно констру­ировать фантазмы и, тем самым, противопоставить сознательный выбор символического конституирования себя как субъекта симуляционному моделированию, опи­санному в предыдущем параграфе, является важным кри­терием успешности терапии. Будучи осознанным, произ­водство симулякров теряет свою ценность для клиента. Воображаемая нарциссическая самоидентификация не претендует больше на статус экзистенциального априори его жизни, а система личностных смыслов начинает бо­лее реалистично соотноситься со значимыми характерис­тиками внутреннего опыта.

Последнее, о чем стоит упомянуть в контексте обсуж­даемой проблематики — это требования к аналитику, его личности и профессиональному мастерству. В отличие от других авторитетов, Лакан категорически настаивает на бессубъектности терапевта. Он жестко критикует исполь-

[255]

зуемые эго -психологами способ смягчения аналитичес­кой фрустрации, высмеивает балинтовский тезис о "жи­вом зеркале"* и особенно непримиримо относится к идее интеграции Я посредством ассимиляции частичных объ­ектов в процессе терапии.

Эта идея популярна среди аналитиков объектной шко­лы. Исходя из представлений о характерной для невроти­ка параноидно-шизоидной спутанности, они рассматри­вают терапевтический процесс как попытку "собрать воедино" все пережитое на прегенитальных стадиях, час­тичные объекты и влечения и т.п. И воссоздание этого воображаемого Я происходит вокруг некоторого центра, которым является Я аналитика. Попросту говоря, тера­пия, основанная на установлении значимых объектных отношений или личном примере ("делай, как я, и будешь счастлив"), по мнению Лакана, есть не что иное, как вос­соединение фрагментов присущего клиенту воображае­мого расчленения.

Таким образом, идеальный терапевт — это Другой как место в структуре Символического. Перефразируя изве­стную поговорку, можно сказать: для того, чтобы быть святым, это место должно быть пусто; воображаемое Я аналитика начисто исключается из терапевтических отно­шений:

"Если аналитиков специально готовят, то делается это как раз с той целью, чтобы были субъекты, у которых собствен­ное Я отсутствует. Это и есть идеал анализа, который, конеч­но же, остается чистой возможностью... Анализ состоит в том, чтобы позволить субъекту осознать свои отношения не с собственным Я аналитика, а с теми Другими, которые и яв­ляются его истинными, но не узнанными собеседниками. Субъект призван постепенно открыть для себя, к какому Другому он, о том не подозревая, обращается на самом де­ле..." [35, с.353].

* Фрейд писал, что аналитик должен быть для клиента бесстрастным зеркалом, в котором отражается личность последнего. "Живое зерка­ло" примерно соответствует интерсубъективной модели отношений "терапевт-пациент". См. об этом также работы М.Гилла [109].

[256]

антикор авто