Часть 8.

5.7. Любовь

Разумеется, для зрелой взрослой личности наиболее важными среди различных типов объектных отношений являются отношения дружбы и любви. Существует устой­чивое предубеждение, что психоаналитическое понима­ние любви сводит ее к простому удовлетворению сексу­ального влечения. Нередко приходится слышать, что глубинно-психологические исследования любовной жиз­ни неспособны внести конструктивный вклад в понима­ние тонких, духовных аспектов этой стороны человечес-

[197]

кой природы, что психоанализ занимается исключительно извращениями и патологией любовной сферы.

Между тем существует целый корпус аналитических работ, в которых проблемы любви рассматриваются по­дробно и фундаментально, и объектом изучения служат как раз нормальные, естественные любовные отношения, чувства и переживания [см. 29, 31, 42]. Правда, угол зре­ния при этом остается психоаналитическим (классичес­ким, объектным, структурно-аналитическим и т.п.).

Первая и главная особенность такого рассмотрения — это трактовка любви как зрелых сексуальных отношений, в ходе которых происходит обоюдное удовлетворение эроти­ческих желаний. Естественно, принимаются во внимание как биологические (инстинктивные) корни сексуального опыта и поведения, так и психосоциальные и индивидуаль­ные особенности человеческой эротики. Именно своей на­учной объективностью, логикой и беспристрастностью психоаналитический дискурс отчасти противостоит обще­принятым условностям дискурса любви.

Последний является гораздо более мифологизирую­щим, чем кажется на первый взгляд. Еще Платон заме­тил42, что два могучих мифа убеждают нас эстетизировать любовь, сублимируя ее в творчестве: сократический миф (согласно которому любовь является источником пре­красных и мудрых речей) и миф романтический: описы­вая свою страсть, можно создать бессмертное произведе­ние — роман, поэму, картину. С того времени было создано бесчисленное множество описаний любви и ее отдельных сторон, форм, разновидностей. Семиологиче­ской вершиной, упорядочивающей эти описания в рам­ках словарно-энциклопедического принципа, являются "Фрагменты речи влюбленного" Ролана Барта [2].

Интересно и показательно, что прекрасным рассказчи­ком любовных историй был сам Зигмунд Фрейд. Полу­ченная им в 1930 году премия имени Гете свидетельствует о высокой оценке литературных аспектов фрейдовского наследия. Образцовыми описаниями перипетий любов­ной жизни являются не только знаменитые случаи (case) в истории психоанализа, но и такие работы, как "Бред и

[198]

сны в "Градиве" Иенсена", "Типы характера в аналити­ческой практике", "Мотив выбора ларца".

В психоанализе основной миф, структурирующий лю­бовные отношения — это, конечно, миф об Эдипе. Каки­ми бы ни были зрелые сексуальные отношения любящей пары, их бессознательная основа определяется содержа­нием и динамикой основных стадий психосексуального развития (инфантильная сексуальность, латентный пери­од и пубертат). На первой стадии ребенок сначала суще­ствует сам по себе, отрезанный от других — это называ­ют полиморфно-перверсным состоянием; затем он вступает в двойственные симбиотические отношения с матерью;

и, наконец, на эдиповой стадии эти отношения прерыва­ются запретом отца (угроза кастрации).

Мужчины, у которых в детстве плохо складывались эдиповы отношения с отцом, могут развивать инфан­тильную манеру сексуального обольщения женщин. Та­кое поведение иногда называют донжуанством. Характер­ным примером будет случай с клиенткой, которая обратилась за помощью в связи с "общей неустроеннос­тью жизни" (ее собственное выражение). Госпоже Ф. бы­ло трудно сформулировать конкретную жалобу. Первые несколько сеансов она пересказывала свои сны и сама же пыталась их анализировать. Перед этим она прочла кни­гу, посвященную юнгианскому анализу сновидений, так что результаты сводились к одному и тому же заключе­нию: "Судя по всему, процесс индивидуации у меня на­ходится в запущенном состоянии".

В конечном итоге выяснилось, что основную причину своих жизненных неудач (связанных с невозможностью выстроить удовлетворительные отношения с мужчиной, за которого потом можно выйти замуж) г-жа Ф. видит в следующем. Около трех лет она общается с парнем, кото­рого характеризует следующим образом:

К: Он точь-в-точь такой, как в известной песне — "ты мой ночной мотылек, порхаешь, летаешь". Знай себе порхает от подружки к подружке, а когда у него что-ни­будь не ладится, приходит ко мне. Я уже тысячу раз да­вала себе слово гнать его в шею — и не могу.

[199]

В ходе работы выяснилось, что у клиентки есть силь­ное навязчивое желание — привести этого парня ко мне, "потому что это ему, а не мне, давно нужен хороший психоаналитик". Я высказала в связи с этим осторожное сомнение и подчеркнула, что одно из главных условий успешной терапии — самостоятельно принятое решение о ее начале.

Наши встречи шли своим чередом. А через какое-то время ко мне обратился молодой человек (назову его X.) и попросил дать ему одну или две консультации, "помочь разобраться в себе". Господин X. рассказал буквально следующее:

К: Знаете, я решил посоветоваться с Вами, потому что время от времени думаю — может быть, я какой-то монстр? Это касается отношений с женщинами. У меня было мно­жество романов — таких легких, ни к чему не обязываю­щих. Ну, знаете, встречаешь девушку, она тебе нравится и видно, что она сама не против. Я никогда над этим особо не задумывался — жизнь есть жизнь. А потом как-то поду­мал — ничего себе, время идет, друзья почти все уже пере­женились. Но так ничего и не стал предпринимать.

Т: Такая легкая жизнь Вам по душе?

К: Да как сказать, не очень-то. Просто я не привык об этом размышлять. А тут так случилось... (мнется). В об­щем, у меня есть одна подруга, постоянная. То есть рань­ше она была... ну, любовницей, а теперь мы скорее дру­зья. Хотя и это тоже осталось. Она меня хорошо понимает, я всегда могу к ней прийти, если что... У меня есть и другие девушки, а эта — правда подруга. В смыс­ле друг, понимаете?

Т: Конечно, понимаю.

К: Ну вот, и я подумал, что если жениться — то скорее всего на ней. Она красивая, мне нравится. Но не только поэтому. Она разумная такая, разбирается в жизни. И тут я понял, что не могу.

Т: Что именно?

К: Да все это всерьез — делать предложение, заводить семью. Вы не подумайте, я не ответственности боюсь,

[200]

или там того, что семью надо содержать. Просто не могу себе представить — как это. Как-то это все не по мне...

Т: И что же дальше?

К: Короче, я взял и все Алене рассказал. А она мне и говорит — ты, мол, просто псих, и тебе надо к психоана­литику сходить. Ну, я и пришел.

Инфантилизм г-на X. был вполне очевидным. В то же время налицо был неподдельный интерес к терапии, от­крытость и желание разобраться в себе. Госпожа Ф. (та самая Алена) перестала приходить на терапию — судя по всему, ее цель (привести X. к психотерапевту) была до­стигнута.

В ходе работы с этим клиентом выяснилось, что X. бес­сознательно наслаждался инфантильной зависимостью женщин, с которыми у него были романы. Причем он "коллекционировал" преимущественно дам, которые бы­ли постарше и более социально зрелыми (материнские фигуры). После того, как г-н. X. в ходе анализа сумел по­нять и проработать свои бессознательные эдиповы моти­вы (соревнование с отцом за любовь матери и влечение к женщинам, провоцирующим его на нарушение социаль­ных запретов), у него установились устойчивые взаимо­отношения с Аленой Ф. К настоящему моменту они уже два года живут в гражданском браке.

В процессе развития примитивное первичная инфан­тильность замещается нарциссической любовью, после че­го вступает в сипу второй период (форма) сексуальности. На данном этапе (латентном) защитные функции вытесне­ния и подавления позволяют индивиду отделить себя от состояния инфантильной сексуальности. Таким образом, латентный период является антитезисом по отношению к инфантильной сексуальности, противостоит ей.

На третьем, пубертатном этапе происходит возврат вы­тесненного состояния инфантильной сексуальности в связи с осознанием половых различий и началом сексу­ального экспериментирования. Последнее отчасти обус­ловлено примитивным этапом развития, когда индивид был свободен в выборе сексуального объекта безотноси-

[201]

тельно к его полу. При этом подросток (юноша или де­вушка) испытывают меньшие ограничения в выборе объ­екта по сравнению со взрослыми, так как свойственные им влечения еще не прошли закономерный для нормаль­ного (конвенционального) человека путь от ауто-эротического субъекта сексуальности к "альтруистическому" акту социальной репродукции, в котором сексуальное влечение начинает служить функции продолжения рода.

Становление зрелой сексуальности в типичном случае предполагает последовательное достижение двух целей, связанных между собой. Первая касается индивидуализи­рованных форм удовлетворения эротических желаний, вторая — выбора сексуального объекта (партнера).

Эротическое желание, по мнению ведущего современ­ного психоаналитика Отто Кернберга, характеризуется, во-первых, стремлением к близости и слиянию с объек­том, в который проникаешь (вторгаешься) и который, в свою очередь, вторгается и овладевает тобой; во-вторых, идентификацией с сексуальным возбуждением партнера и оргазмом, удовольствием от двух дополняющих друг друга переживаний слияния; и в-третьих, чувством вы­хода за пределы дозволенного, преодолением запрета на сексуальный контакт, происходящего из эдиповой струк­туры сексуальной жизни [29]. Говоря о действиях, сопро­вождающих удовлетворение эротического желания, Кернберг пишет:

"Это стремление к близости и слиянию, подразумеваю­щее, с одной стороны, насильственное преодоление барьера и, с другой — соединение в одно целое с выбранным объек­том. Сознательные или бессознательные сексуальные фанта­зии выражаются во вторжении, проникновении или овладе­нии и включают в себя соединение выпуклых частей тела с естественными впадинами — пениса, сосков, языка, пальцев вторгающейся стороны, проникающих или вторгающихся во влагалище, рот, анус "принимающей" стороны. Получение эротического удовольствия от ритмических движений этих частей тела снижается или исчезает, если сексуальный акт не служит более широким бессознательным функциям слияния с объектом. Роли принимающего (container) и отдающего (con­tained) не следует смешивать с маскулинностью и феминин-

[202]

ностью, активностью и пассивностью. Эротическое желание включает фантазии активного поглощения и пассивного со­стояния, когда в тебя проникают, и наоборот" [29, с.40].

У большинства клиентов с сексуальными проблемами существует типичный страх, связанный с воплощением подобного рода бессознательных фантазий. Причем пуга­ющими являются не эротические привычки сами по се­бе, а именно бессознательная детерминация последних, их скрытая от сознания связь с ранними (преэдиповыми) формами удовлетворения влечений. Получение доступа к соответствующей информации (самое простое — посове­товать прочесть фрейдовские "Три очерка по теории сек­суальности") существенно снижает такой страх.

Для зрелой сексуальной любви также характерна иде­ализация партнера, его личности и тела. Эротическая идеализация (проекция Я-идеала на любовника или лю­бовницу) повышает самооценку и степень удовлетворен­ности отношениями, создает ощущение гармонии. Фрейд полагал, что такая идеализация необходима для преодо­ления первичного состояния мастурбаторной сексуально­сти (влечения к себе), она представляет собой необходи­мое повышение ценности сексуального объекта:

"Высокая оценка распространяется целиком на тело сек­суального объекта и охватывает все исходящие от него ощу­щения. Такая же переоценка распространяется на психичес­кую область в целом и проявляется как логическое ослепление (слабость суждения) По отношению к душевным качествам и достоинствам сексуального объекта, равно как и готовность поверить всем его суждениям. Доверчивость люб­ви становится, таким образом, важным, если не первейшим источником авторитета" [108, vol.5, p. 11 б].

Большинство психоаналитиков склонны считать, что зрелая объектная любовь — это своеобразная попытка возврата к утраченному состоянию нарциссизма. Полная объектная любовь (анаклитического типа, т.е. к человеку, отличному от меня и потому привлекательному) свиде­тельствует о переоценке детского нарциссизма и перено­се либидо к сексуальному объекту. Эта позитивная пере-

[203]

оценка сексуальности обусловлена специфическим со­стоянием влюбленности, невротически-компульсивного принуждения, посредством которого "обедневшее" эго отказывается от либидо в пользу объекта любви. Для взрослой личности объект любви репрезентирован иде­альным образом партнера, служащим заменой утраченно­го нарциссизма через идеализацию. Человек полагает, что "если я не совершенен, то мне, по крайней мере, позво­лено иметь отношения с тем, кто может быть соверше­нен". Однако этот совершенный Другой — всего лишь за­мена раннего идеализированного отношения с матерью

Фрейд замечает, что представительницы женского пола имеют тенденцию отказываться от этой анаклитической формы любви и оставаться фиксированными на нарцис­сическом уровне: "У женщин появляется самодостаточ­ность, компенсирующая социальные ограничения в са­мостоятельном выборе объекта. Строго говоря, женская любовь обусловлена только интенсивностью, с которой ее любит мужчина; при этом желание женщины относит­ся не к самой любви, но к желанию быть любимой; и расположение завоевывает тот мужчина, который выпол­няет это условие" [108, vol.10, p. 70]. Женщина стремит­ся занять положение объекта желания. Иными словами, здесь основоположник психоанализа утверждает, что женщины могут любить себя, только находясь в мужской позиции. Феминистки до сих пор яростно оспаривают этот тезис, однако наблюдение Фрейда, по большому счету, весьма справедливо.

Принято считать, что женщина демонстрирует мужчине утраченное состояние его собственного нарциссизма. "Очевидно, нарциссизм притягателен для тех, кто в какой-то степени отказался от него, но не удовлетворен и объект­ной любовью; обаяние ребенка заключается в значитель­ной степени в его нарциссизме, его самодостаточности и недоступности" (там же). Для большинства мужчин жен­ская нарциссическая позиция в любви выглядит самодо­статочной, непонятной и потому весьма привлекательной.

Такие нюансы, обусловленные различными формами нарциссизма у влюбленной пары, могут создавать массу

[204]

трудностей, приводить к обидам, ревности, взаимному непониманию. С другой стороны, тонкая материя любов­ного чувства не может существовать без подобного рода невысказанных, недосказанных, утонченно-причудливых моментов. Влюбленные любят разбирать и исследовать их сами, это может превратиться в весьма эротическое заня­тие, предваряющее близость. Так что какую-то часть бес­сознательных компонентов объектной любви можно и должно оставлять без аналитического вмешательства.

Любовь в анализе — особая проблема. Отношение, скры­вающееся за индифферентным понятием "трансфер" в большинстве случаев есть отношение любовное (если, ко­нечно, трансфер позитивный). Не будет преувеличением сказать, что гениальная догадка Фрейда о природе симпа­тии, возникающей у пациента к врачу (см. с. 48 наст. кни­ги) определила всю дальнейшую судьбу психоанализа. Идея превратить трансфер из одиозной помехи в ведущий фактор психотерапевтического лечения оказалась не просто плодо­творной — она была и остается одним из главных "изобре­тений" человеческого разума в гуманитарной сфере.

Психотерапевты различных направлений (кроме, разу­меется, психоаналитического) склонны обходить молча­нием моменты, связанные с эротическими компонентами терапии. Даже работы авторов, в той или иной степени знакомых с аналитической парадигмой (К.Витакер, К.Ро­джерс, И.Ялом), изобилуют примерами нарушения прин­ципа воздержания43. Нейтральность в качестве позиции аналитика предполагает постоянное внимание к трансферентным и контртрансферентным чувствам, необходимое для успеха терапии. Это позиция, равноудаленная от тре­бований Оно, Я и Сверх-Я. Клиент может рассчитывать на то, что аналитик будет ориентироваться на его воз­можности, а не на собственные желания, и не станет приписывать пациенту свои ценности.

История и теория психотерапии, равно как и мой лич­ный опыт работы, показывают, что стоит внимательно и настороженно отнестись к любой форме терапевтической работы, заканчивающейся идеализацией или любовью. Еще Фрейд заметил, что невротики часто пытаются иде-

[205]

ализировать аналитика, защищаясь от потери собственного достоинства и нарциссизма:

"Это имеет особое значение для невротика, Я которого ума­ляется из-за чрезмерной привязанности к объекту и не спо­собно достичь своего идеала. Тогда он возвращается к нарцис­сизму, избавляясь от расточительного расхода либидо. Нарциссический тип выбора сексуального идеала предполага­ет наличие у последнего качеств, которые для самого невроти­ка недостижимы. Это и есть излечение через любовь, которое он обычно предпочитает аналитическому" [108, vol.10, p. 81].

Здесь Фрейд противопоставляет идеализирующее нар­циссическое лечение любовью правильному аналитичес­кому процессу. Идеализируя аналитика, невротик пыта­ется преодолеть собственную несостоятельность. Фрейд настаивает, что аналитический процесс есть полная про­тивоположность тенденции к идеализации, он основан на фундаментальной "де-идеализированной" любви и вы­нуждает аналитика противостоять желанию стать идеалом для своих пациентов.

Терапевт, утверждающий себя в позиции Я-идеала клиента, просто меняет у него одну невротическую зави­симость на другую. "Если лечение до известной степени помогло пациенту осознать вытесненное, часто наступает неожиданный успех, состоящий в том, что больной отка­зывается от дальнейшего лечения и выбирает объект люб­ви, предоставляя завершение лечения влиянию жизни с любимым человеком. С этим можно было бы примирить­ся, если бы не опасность удручающей зависимости от этого нового спасителя в беде" — пишет Фрейд в статье "Введение в нарциссизм" [108, vol.10]. Мне пришлось на­блюдать один такой случай.

Молодая женщина активно заинтересовалась глубин­ной психологией. Этот интерес совпал с началом профес­сиональной карьеры и в значительной степени был обусловлен влюбленностью в коллегу, чуть более продви­нутого в этой сфере. В служебных и личных отношениях с ним, включавших изучение и "дикую" практику психо­анализа, развился интенсивный положительный перенос,

[206]

наличие которого отмечали все окружающие. Сама же госпожа Ц., периодически устраивая дискуссии на тему "Нет, вы скажите, чем любовь от трансфера отличает­ся?", в конечном итоге решила, что ничем.

Она развелась с мужем и стала жить с упомянутым коллегой. Ее психологическая зависимость от этих отно­шений была столь сильной, что превратилась в препятст­вие для профессиональной карьеры обоих. Коллега, в свою очередь пытавшийся самоутвердиться в смешанной роли аналитика и Я-идеала, начал совершать все более серьезные ошибки в своей профессиональной деятельно­сти. В конечном счете, он не сумел вовремя заметить прогрессирующий трансфер у одной из своих клиенток, в результате чего у той случился психотический срыв. Профессиональная несостоятельность сильно идеализи­руемого г-жой Ц. партнера стала предметом публичных пересудов. В результате она и ее возлюбленный перессо­рились с большинством коллег и вынуждены были сме­нить место работы.

Завершая настоящую главу, я хочу заметить, что в ней рассмотрены лишь основы, азы теории объектных отно­шений. Эти общие представления могут сориентировать психотерапевта в выборе подходящей модели для пони­мания природы и сущности межличностных трудностей и проблем клиента, подобрать для них подходящий язык описания. Я убедилась, что в разговоре с клиентами пси­хоаналитические и иные научные термины можно сво­бодно употреблять в роли метафор — следует только в об­щих чертах объяснить их значение. Что же касается более тонких различий в терминологии и теоретических пред­ставлениях, то их анализ поможет психотерапевту выра­ботать более ясное понимание глубинных психических процессов и переживаний.

Глава 6. Структурно-аналитический подход в терапии

6.1. Лакан и постмодернисты

В этой главе я попытаюсь изложить основные принци­пы структурного психоанализа Ж.Лакана. Точнее, свое понимание лакановской теории и возможностей ее при­ложения в терапевтической работе. В полной мере осо­знавая собственные ограничения, я все же хочу привлечь внимание отечественных психотерапевтов к парадигме, существенно отличающейся от классической. Предлагае­мые Лаканом и его школой методы сокращают время, не­обходимое для анализа, и позволяют получить необычные результаты. Конечно, пересказ лакановской теории будет несколько упрощенным, но другого способа излагать по-настоящему сложные идеи пока что не придумали.

Так уж повелось, что немногие российские специалис­ты по структурному психоанализу (прежде всего Н.С.Автономова) неоднократно подчеркивали недоступность ла­кановского подхода — высокую сложность теории, невозможность полноценного знакомства с практически­ми приложениями, языковые трудности и т.п. Однако в последние годы ситуация изменилась: появились квали­фицированные переводы трудов Лакана [33-36], Россия получила представительство в Ассоциации Фонда Фрей­довского Поля (профессиональное сообщество структур­ных психоаналитиков), да и психологическая культура обрела необходимую степень готовности воспринять тео­рию и практику лакановской школы.

Немалую роль в этих процессах сыграло и знакомство наших ученых с достижениями современного постструк­турализма и постмодернизма. Идеи Лакана трудно по-

[208]

нять, не зная работ Р.Барта, Ж.Бодрийяра, Ж.Делеза, Ж.Дерриды, П.Клоссовски, Ю.Кристевой, Ж.-Ф.Лиота-ра, Ж.-Л.Нанси, М.Фуко и других известных мыслителей последней четверти XX века. Я намеренно перечисляю исключительно французские имена, потому что структур­ный психоанализ — это, помимо всего прочего, очень французская психоаналитическая школа.

Французская философская мысль, вероятно, составля­ет главное "открытие" расширяющегося пространства постсоветского гуманитарного знания. К сожалению, отечественные психологи (в отличие от философов, лите­ратуроведов, лингвистов, социологов) оказались в сторо­не от этого мощного направления. Кроме того, как заме­чает И.М.Чубаров, пониманию структуралистских и постмодернистских идей очень мешает столь свойствен­ное нашей ментальности стремление критиковать, "разоблачать" чужие тексты, особенно необычные или трудные для восприятия:

"Действительно, наша ситуация такова, что не способству­ет никакой передаче кодов, смыслов западной европейской мысли, тем более делезовской. Она всячески препятствует та­кого рода передаче, диалогу. У нас нет того, что в последней делезовской книге (совместно с Гваттари) описано как ситу­ация общения друзей. В случае обмена мнениями у нас преоб­ладают интонации разоблачения, приговора, даже уничтоже­ния оппонента. У нас нет основы, позволившей бы общаться на уровне какого-то реального соперничества, то есть на уровне экспериментов мысли. А именно это помогло бы нам не только понять Делеза, но и принять его дискурс в нашу ситуацию, в нашу культуру, хоть как-то соотнести с другими работающими здесь способами мысли и письма" [70, с.316].

Тем не менее, отсутствие у большинства отечественных психологов интереса к структурному психоанализу для меня остается трудно объяснимым. Ведь это "выносит" психологическую теорию и практику "за скобки" евро­пейской традиции познания. К.Апель [102] показал, что в истории западной философии можно выделить три пери­ода: онтологический, эпистемологический и лингвистиче­ский. По Апелю, онтологический период в философии

[209]

простирается от Платона до Декарта и связан с интересом к пониманию объектов самих по себе и отсутствием тако­вого к познающему субъекту. Следующий период в фило­софии — эпистемологический — длится от Декарта до Канта. В течение него центральный интерес философии переместился с существования объектов к познающему субъекту или Эго. В философском дискурсе преобладают вопросы сознания и его интенциональности, психологи­ческие теории представлены работами У.Джеймса, В.Вундта, гештальт-психологов.

В начале двадцатого века фокус философии сдвинулся на проблему языка, произошел так называемый "лингви­стический поворот", признавший язык первичной сфе­рой философского анализа. На данном этапе знания са­ми по себе становятся объектом, влияние которого необходимо учитывать. Именно в течение этого периода усилиями Л.Витгенштейна и других представителей линг­вистической философии возникают предпосылки для развития структурализма, "вершинной точкой" которого в психологии и стал психоанализ Лакана.

Благодаря лакановским идеям стало очевидно, что вза­имодействия между объектами, субъектами и языком су­щественны* не только для психоанализа и философии, но и для всех людей в их повседневной обыденной жиз­ни. Психоаналитики заимствуют эти философские пред­ставления и пытаются проработать их в аналитической теории и практике. Мой собственный опыт в данной об­ласти ограничен анализом дискурса и превращением симптома в фантазм.

В этой главе я хочу остановиться не столько на методах и приемах структурного анализа психотерапевтического дискурса, общие принципы которого подробно описаны в других работах [см. 23, 27] и в конце данной книги, сколь­ко на специфическом для лакановского психоанализа приеме — конструировании фантазма. Фантазм — совер-

* Так и хочется сформулировать в духе незабвенной ленинской теории отражения: язык первичен, а сознание — вторично. Именно язык определяет бытие, а сознание - всего лишь эпифеномен "поля речи и языка".

[210]

шенно уникальный психический феномен, значение ко­торого для психотерапии трудно переоценить. Использо­вание фантазмов — их создание, разыгрывание иди "развинчивание" — столь же часто используется в практике терапии, как и метафорическая коммуникация. Причем это делают не только психоаналитики — трудно назвать школу или подход, свободные от фантазматических пред­ставлений. И в то же время о фантазме почти никто (за исключением, может быть, постыонгианцев) не говорит и не пишет.

Для того, чтобы у читателя сложилось правильное представление о фантазматическом характере некоторых форм психотерапевтической работы, придется изложить основные положения Лакана, касающиеся структуры и функций психического. По мере необходимости будут кратко пересказаны и другие постмодернистские идеи и представления — разумеется, в той степени, в какой мне удалось их понять. В процессе письма я все время помни­ла, что "в силу исключительной сложности понятий, ко­торыми в данной области приходится оперировать, вся­кий, высказывающий в ней свое суждение, рискует обнаружить истинный масштаб своих умственных спо­собностей" [36, с.9].

6.2. Регистры психики

Начнем с основных положений Лакана, касающихся строения и работы психики. Последняя включает три ре­гистра — Реальное, Воображаемое и Символическое. Их удобно рассматривать в качестве трех измерений44 чело­веческой жизни — экзистенциального (чувственный опыт), феноменологического (индивидуальное сознание) и структурного (социальные отношения). Во фрейдовской теории аналогичное разделение на Оно, Я и Сверх-Я сде­лано на основе различия между чисто инстинктивными ощущениями (Ид), осознаваемыми переживаниями (Эго) и социальными устоями (Супер-эго).

[211]

Разумеется, соответствие между фрейдовскими катего­риями и регистрами структурного психоанализа весьма приблизительное. Многообразие психических явлений, как индивидуальных, так и коллективных, невозможно втиснуть в жесткие рамки даже самой совершенной клас­сификационной схемы. Такие феномены, как инсайт, сновидение, трансперсональные переживания, синхронистичность, вообще трудно описывать на языке отдельно взятой психологической теории (не говоря уже о том, что, скажем, теория деятельности для этого совершенно на подходит — она хорошо вскрывает сущность навыков и умений, но практически беспомощна перед фантазмом или архетипическим образом мира). Понимание относи­тельности, приблизительного характера любого описа­ния, представление о том, что любая отрасль научного знания оперирует своими рассказами (recit), созданными по определенным правилам, и есть то, что Ж.-Ф.Лиотар называет "состоянием постмодерна" [116].

В духе постмодернистских представлений, т.е. с уче­том того, что любой рассказ (ведется ли он от имени Фрейда, Лакана, Юнга или A.H-Леонтьева) руководству­ется собственными критериями истинности и точности, основные описательные категории глубинной психологии удобно соотнести друг с другом следующим образом:

Измерение / Подход

Экзистен­циальное

Феноменоло­гическое

Структурное

Классический психоанализ

Ид (Оно)

Эго (Я)

Супер-эго (Сверх-Я)

Структурный психоанализ

Реальное

Воображаемое

Символическое

Аналитическая психология

Инстинкты Комплексы

Эго

Самость Архетипы

Реальное — это доязыковое бессознательное, "до-опыт­ный опыт", нечто невыразимое, исконное, неизгладимое. Это недоступный именованию хаос впечатлений, ощуще­ний, состояний, влечений и чувств, в котором живет но­ворожденный младенец до того времени, когда под кон-

[212]

тролем взрослых, под влиянием культуры и при участии языка он научается, наконец, выражать свои переживания с помощью специально усвоенных семиотических (знако­вых) средств — жестов, осмысленных слогов, слов-наиме­нований, слов-понятий и культурных образцов поведе­ния. Реальное у Лакана, как и у Фрейда, — изначально телесно-сексуальное, нечто бесформенное и аморфное. Оно постепенно осознается в форме целостного образа в возрасте полутора лет.

Момент такого осознания, стадия зеркала (la stade du miroir) — один из важнейших этапов формирования лич­ности*. Начальная точка этого процесса описывается Лаканом как усвоение образа собственного тела. Функция стадии зеркала заключается в установлении связей между организмом и его реальностью. На этой стадии формиру­ется регистр Воображаемого, Я (эго) — как инстанции, в которой субъект себя отчуждает.

В отличие от большинства психоаналитиков Лакан считает эго, сознательное представление человека о себе, мнимой, воображаемой сущностью. Он рассматривает эго как сумму всех психологических защит и сопротивлений, свойственных индивиду, как некую вымышленную кон­струкцию, иллюзорный образ, указывая на который, субъект говорит: "Это я". Произнося эту фразу перед зер­калом, малыш (а позже и взрослый) указывает в действи­тельности не на, а от себя, на целостную и завершенную иллюзию своего тела. Так формируется основополагающее заблуждение человеческого сознания: представление о том, что подлинная природа и сущность желаний и влечений субъекта доступна рациональному познанию и пониманию.

Это изначальное отчуждение составляет, по Лакану, первичный опыт, лежащий в основе воображаемого нар­циссического отношения человека к собственному Я. "Стадия зеркала, — пишет он, — представляет собой дра­му, стремящуюся от несостоятельности к опережению —

* Как и большинство психоаналитиков, Лакан почти нс пользуется этим словом, предпочитая термин "субъект". Отношения "субъскт-Другой" составляют основную экзистенциальную дихотомию челове­ческого существования.

[213]

драму, которая фабрикует для субъекта, попавшегося на приманку пространственной идентификации, череду фантазмов, открывающуюся расчлененным образом тела, а завершающуюся формой его целостности, которую мы назовем ортопедической, и облачением, наконец, в ту броню отчуждающей идентичности, чья жесткая структу­ра и предопределит собой все дальнейшее его умственное развитие" [33, с. II]. Как видим, развитие сознания у Ла­кана не продолжает или дополняет бессознательное су­ществование ребенка, но противостоит ему как нечто ил­люзорное, ирреальное, воображаемое.

Психотерапевты часто сталкиваются с воображаемым самопредъявлением. Мнимая природа собственного Я, которое люди демонстрируют друг другу в интимно-лич­ностном общении или в социально значимых ситуаци­ях, — типичный источник многих трудностей и психоло­гических проблем. Однако действительные сложности, обусловленные воображаемым существованием личнос­ти, лежат намного глубже.

Дело в том, что отчуждение от Реального чаще всего за­трагивает ситуацию удовлетворения потребностей, в том числе и тех, что связаны с самостью (сэлф-потребности, см. ранее, с. 182). "Ложная самость" интенсивно поддер­живает себя за счет действий и поступков, рассчитанных на восхищение аудитории, а подлинные экзистенциальные потребности не просто фрустрируются, но все реже и реже дают о себе знать — с каждым актом воображаемого само-конституирования человек отдаляется от своей настоящей природы. Хорошим примером является описанный мекси­канским поэтом и критиком Октавио Пасом дохляк — мар­гинальный тип личности латиноамериканца, не сумевшего ни интегрироваться в американскую культуру, ни сохра­нить собственную этнокультурную идентичность45.

Размышляя над этим и другими литературными приме­рами воображаемого конституирования, я поняла, что представить конкретные описания терапии в рамках данной проблемы очень сложно. Налицо классический па­радокс: воображаемое самоконституирование (в своей раз­витой форме) исключает обращение за психотерапевтиче-

[214]

ской помощью, и наоборот — признание необходимости последней (а, значит, того факта, что в жизни не все так уж хорошо) способствует разрушению данного паттерна поведения. Настоящие "воображалы" никогда не призна­ются в этом ни себе, ни другим.

Люди, страдающие от засилья Воображаемого, засоряю­щие Воображаемым свое и чужое жизненное пространст­во, воспринимаются окружающими очень специфически. Они и раздражают (своей агрессивной неадекватностью, примитивно завышенной самооценкой), и в то же время вызывают жалость и желание помочь. А помогать без за­проса не принято, да и нельзя. Кроме того, ситуация са­мораскрытия для таких лиц — предельно дискомфортная, особенно в случаях, когда собеседник является человеком проницательным.

Одним словом, остается позаимствовать изображение данного феномена в литературе. Вот как описывает свое­го дохляка Октавио Пас:

"Их отличает какой-то опасливый и взбудораженный вид — вид людей, переодетых в чужое и боящихся посторон­него взгляда, который может их вдруг раздеть, пустить наги­шом. Разговаривая с ними, я понял, что настроение у них — вроде маятника, потерявшего ритм и болтающегося теперь, не жалея сил, то туда, то сюда. Такое вот состояние духа — или уж, точней, полное его отсутствие — и породило тех, к кому приклеилось словечко "дохляк"...

Неспособные усвоить окружающую цивилизацию, кото­рая, со своей стороны, их попросту выталкивает, дохляки не придумали иного способа противостоять всеобщей враждеб­ности, чем обостренное самоутверждение... Дохляк знает, что высовываться опасно, что его поступки раздражают общест­во, — наплевать, он как будто сам ищет травли, манит пре­следователей, нарывается на скандал... Безответный и пре­зрительный, дохляк не мешает все этим чувствам сгущаться, пока они, к его болезненному удовлетворению, не выплес­нутся в драку у стойки, налет или вспышку сокрушительной злобы. И тогда, в минуту затравленности, он находит себя, свое подлинное Я. свою неприкрытую суть, удел парии, че­ловека, который — никто" [50, с.11-14].

[215]

Тут схвачена очень характерная для обилия Вообража­емого особенность — саморазрушительные тенденции, то, что в психоаналитической классификации называется аутодеструктивной (self-defeating) личностью. Какая же связь между Воображаемым и агрессией извне?

В конце 70-х годов, уточняя ряд конкретных аспектов своей теории, связанных с психозами и социально-пси­хопатическим поведением, Лакан предложил еще одно понятие со сходной семантикой — кажущееся (нарочи­тое) — по-французски semblant. Этим словом принято обозначать все, что субъект делает невзаправду, понарош­ку и, хорошо понимая "невсамделишность" полученного результата* (будь то научный результат, социальный ри­туал или собственный имидж), яростно требует от окру­жающих его уважения и признания.

Посягательство на кажущееся вызывает взрыв негодо­вания. В равной степени чужое кажущееся выглядит по­кушением на собственные "мнимости", делает уязвимым воображаемое самоконституирование как таковое. Имен­но этот момент отражен в тексте Октавио Паса.

Следует заметить, что расхожие, общепринятые пред­ставления о природе собственного Я в истории психоана­лиза пересматривались не однажды. Достаточно револю­ционными для своего времени были взгляды на Эго, изложенные Фрейдом в работе "Введение в нарцис­сизм" (1914). Через двадцать лет защитная функция Я была подробно описана Анной Фрейд и, наконец, лака­новский психоанализ выразил свою точку зрения в экс­тремальной форме: наше собственное Я, мыслящий субъ­ект (cogito) есть иллюзия разума, созданная им в попытке защититься, ускользнуть от воплощения своей подлин­ной экзистенциальной природы.

Классический психоанализ еще позволяет сохранить представление о Я как о некоторой оболочке или коконе,

* Интересно, что создание концепции кажущегося совпало по време­ни с острыми разногласиями между Лаканом и сторонниками клас­сического направления. В ряде статей (например, "Варианты образ­цового лечения"), написанных много раньше 1968 г., Лакан очень язвительно клеймит "правоверных фрейдистов" за кажущиеся успе­хи в терапии и дутый личный авторитет.

[216]

защитной поверхности, работающей одновременно на два фронта — против травм, причиняемых внешним ми­ром, и против побуждений, идущих изнутри самого чело­века. Лакан в своей теории исходит из того, что Вообра­жаемая природа Я создается другими людьми и навязывается индивиду в том возрасте, когда он еще не способен ни критически относиться к своему восприя­тию, ни сосредоточиться на осознании собственных вну­тренних импульсов. Одним словом, наше Я — нечто сов­сем другое, вовсе не то, чем мы его привыкли считать:

"Чем дальше следуем мы за мыслью Фрейда на третьем этапе его творчества, тем яснее предстает у него Я в качест­ве миража, в качестве суммы идентификаций. Конечно, Я действительно располагается в месте того достаточно бедно­го синтетического образования, к которому субъект сводится в собственном о себе представлении, но оно в то же время являет собой и нечто иное, оно находится и в другом месте, оно имеет и другой источник" [35, с. 297, курсив мой — Н.К.].

Крылатое выражение Артюра Рембо "Я — это Другой" часто фигурирует в роли своеобразной эмблемы взглядов Лакана. Кто же этот Другой, или, на языке признанного мастера литературы нонсенса Эдварда Лира, — мнезнакомец, ты кто?

Лакан говорит о дискурсивной природе Другого. Он ис­ходит из того, что место Другого — общепринятые формы речевой практики, дискурс большинства, способы выраже­ния (артикуляции) Реального, предлагаемые языком и культурой. Общее пространство культуры, "русла возмож­ной речи", выстраивающие универсум человеческого бы­тия, образуют третий регистр психики, Символическое.

Символическое — это структурный уровень языка и социальных отношений. На этом уровне субъект больше не является Бытием-в-себе (Реальным) или Бытием-для-себя (Воображаемым), а скорее — Бытием-для -других. Символическое формируется на фаллической стадии раз­вития. Узловым моментом является исходная эдипова си­туация, от которой зависят первые формы социальных взаимодействий ребенка. Сама природа Символического

[217]

состоит в том, что это структурирующее начало, некий порядок, место культуры, где осознаются и распутывают­ся "судьбы влечений". Структурированное, упорядочен­ное бессознательное (желания Реального) обретает сим­волические формы для выражения, или, в терминологии Лакана, невыразимая реальность бессознательного, озна­чаемое, находит для себя означающее.

Пожалуй, одним из самых темных (и часто поэтому толкуемых превратно) мест лакановской теории является связь между Воображаемым (Я) и Символическим, име­ющая природу смерти. В отличие от Воображаемого субъ­екта (отчуждающей иллюзии, набора идентификаций), субъект Реального, по Лакану, есть субъект, испещрен­ный зияниями — провалами, отверстиями бесконечных полиморфных беспредметных желаний, желаний sui generis, "нехватки ничто". Этот бессознательный субъект обретает [ощущение] себя в моменты Символического означивания желаний, противоположные по своей при­роде Воображаемому удовлетворению. Для личностного Я восприятие таких моментов маркировано удовольстви­ем, однако последнее слишком часто повергается вытес­нению, на месте которого остается аффект. Страх смерти (не рационализированные Воображаемые представления типа "вот-умру-тогда-пожалеете!", а подлинный смерт­ный ужас) — аффект, помечающий главное зияние, ту са­мую "нехватку ничто", которая и составляет экзистенци­альную основу нашего Бытия-к-смерти46.

Может быть, для лучшего понимания стоит обратиться к первоисточнику. Лакан писал об этом неоднократно;

нижеследующий текст — это прямое разъяснение данно­го тезиса, ответ участнице семинара на вопрос о связи между Я и смертью:

"Как определить место Я по отношению к общей речевой практике и тому, что лежит по ту сторону принципа удовольст­вия?... В конечном счете, между субъектом-индивидом, с одной стороны, и субъектом, смещенным по отношению к центру, субъектом по ту сторону субъекта, субъектом бессознательного, с другой, устанавливаются своего рода зеркальные отношения.

[218]

Само Я является лишь одним из элементов той общей для всех речи, которая и есть речь бессознательная. Именно в ка­честве самого себя, в качестве образа, включено оно в цепоч­ку символов. Оно представляет собой необходимый элемент введения реальности символической в реальность субъекта, оно связано с зиянием, которое налицо в субъекте с самого начала. В этом, первоначальном своем смысле оно оказывает­ся в жизни человеческого субъекта ближайшей, интимнейшей и самой доступной формой, в которой является ему смерть.

Связь между собственным Я и смертью исключительно тесна, так как собственное Я представляет собой точку пере­сечения между общей для всех речью, в плену у которой ока­зывается отчужденный субъект, с одной стороны, и психоло­гической реальностью этого субъекта, с другой.

Воображаемые связи у человека искажены, ибо в них воз­никает то зияние, посредством которого обнаруживает свое присутствие смерть. Мир символа, в самой основе которого лежит явление настойчивого повторения, является для субъ­екта отчуждающим — точнее говоря, он служит причиной то­го, что реализует себя субъект лишь там, где его нет, и что истина его всегда в какой-то части от него скрыта. Я лежит на пересечении того и другого" [35, с.298-299].

Мне пришлось привести весьма обширную цитату, что­бы продемонстрировать не только сложную диалектику оз­начивания желаний Реального в Символическом регистре, но и преемственность между идеями Лакана и мыслями Фрейда, изложенными в книге "По ту сторону принципа удовольствия". Эта работа, относящаяся к третьему, наи­более зрелому периоду научного творчества великого пси­холога, не может похвастаться такой популярностью у практикующих аналитиков, как "Я и Оно" или "Три очер­ка по теории сексуальности". Может быть, потому, что в ней Фрейд весьма осторожно, если не сказать — скептиче­ски, относится к возможностям психоанализа как метода лечения глубоких психических расстройств. "Все дело в том, что глубоко вытесненное не возвращается," — гово­рил Фрейд. "Если за именуемым что-то есть, то оно не именуемо. И в силу неименуемости своей (во всех оттен­ках смысла, которые в слове этом можно расслышать)

[219]

сближается с неименуемым по преимуществу — со смер­тью," — вторит ему Лакан [35, с. 301].

Но вернемся к Символическому. Несколько упрощая, можно считать, что на первичном уровне, в Реальном, психическое развитие определяется экзистенциальными категориями аффекта и чувственного опыта. Далее, на уровне Воображаемого, феноменология сознания превра­щает чувственный опыт субъекта в идеальный образ самого себя, и, наконец, на Символическом уровне соци­альных отношений основной упор делается на отноше­ния между субъектом и другими людьми.

С развитием Символического несмышленый младенец становится другим. Точнее, попадает под власть Другого. Для обозначения человека в структурном психоанализе ис­пользуется понятие "субъект". Субъект у Лакана — это че­ловек, субъект психики и одновременно индивидуальная личность, субъект деятельности, восприятия и осмысления действительности. Другой — это субъект бессознательного, для которого регистр Реального является естественным и привычным, а Воображаемого не существует вовсе (или, по крайней мере, оно не принимается во внимание).

Другой — это иной, инако- мыслящий, видящий, чувст­вующий. Это ключевое понятие в европейской философии второй половины XX века, в частности, в постмодернизме. У Лакана Другой определяется строго психоаналитически, как источник (и одновременно результат) процессов вы­теснения и сопротивления. Я и Другой диалектически связаны между собой, а истоки этой связи коренятся в не­возможности осознать и принять истину своего существо­вания (Реальное). Лакан пишет: "Референтом собственно­го Я является Другой. Собственное Я устанавливается в отнесенности к Другому. Оно является его коррелятом. Уровень, на котором происходит переживание Другого, в точности определяет уровень, на котором, буквально, для субъекта существует собственное Я" [34, с.б9].

Иными словами, формирование (конституирование) субъекта вбирает различные типы опыта его со-бытия с Другим. Хочу привести пример такого события, экстре­мальной жизненной ситуации, в которой взаимодействие

[220]

с Другим заложило основы экзистенциального мировос­приятия личности. Этот случай из практики произошел во время работы обучающего семинара по глубинной психологии, после лекции, на которой обсуждалась лака­новская трактовка симптома и фантазма. Анализ в каче­стве ко-терапевтов проводили две участницы семинара, а я сопровождала терапию супервизорским комментарием.

Клиентка (назову ее Айше) — молодая женщина лет двадцати пяти. Свою проблему она сформулировала как систематические трудности в чтении выразительных ми­мических реакций при общении с незнакомыми людьми. Если мало знакомый значимый человек (преподаватель вуза, руководитель) в разговоре с Айше проявляет живую мимику, то она сразу теряется, испытывает речевые за­труднения и переживает сильный страх. Сама клиентка рассказывает об этом так (сохранены авторские особен­ности речи — слегка неправильный русский язык):

Айше: Я ничего не понимаю. Если человек говорит, вол­нуется, хмурит брови или смотрит на меня — очень боюсь, от страха забываю, что надо сказать. Даже если учила и все знаю, я думаю, он сердится. Даже необязательно, чтобы кричал — если смотрит строго и молчит, тоже страшно. А когда задает вопросы — я их совсем не понимаю, боюсь переспросить, даже посмотреть на человека.

После пятиминутного обсуждения проблемы и не­скольких попыток разъяснить Айше, что в такой ситуа­ции нечего бояться, она рассказала следующую историю:

Айше: Когда мне было 4 года, однажды вечером, когда уже темнело, я шла мимо разрушенных домов, и один че­ловек (это был молодой парень, высокий, с черными во­лосами) сказал мне: "Пойдем, я тебе что-то покажу". Я не хотела, но он взял меня за руку и завел в полутемный под­вал. Там плохо пахло, а на стенах были какие-то рисунки. Этот парень говорит: "Посмотри!", но было плохо видно. А потом он сказал: "Я хочу, чтобы ты плакала, мне нра­вится, когда дети плачут". А я сказала: "Не буду плакать", и тогда он стал меня пугать. Начал что-то быстро и гром-

[221]

ко говорить, кричал, смотрел на меня. Я видела его лицо, очень боялась, но все равно не заплакала.

Тогда он схватил меня за волосы и ударил об стенку, но я решила, что не буду плакать, и не плакала. Я пони­мала, что он нарочно пугал — то смеялся, то кричал на меня. А потом достал из кармана нож или бритву, что-то блестящее, было плохо видно, и стал резать себе лицо и руки. Кажется, разрезал бровь или веко {показывает на себе), сделал порез на щеке, а потом разрезал на руке ве­ну, потекла кровь, и он этой кровью пытался рисовать на стене что-то. Я тогда поняла, что эти картины нарисова­ны кровью, и запах тоже крови. Он упал, закричал, по­пытался встать, а я убежала, сильно испугалась. Родите­лям ничего не сказала, сказала, что упала на лестнице в темноте, они меня поругали, чтоб я вечером не ходила, где не надо.

Я после этого несколько лет плохо говорила по-русски, но случай на всю жизнь запомнила. Вот, например, я сов­сем не ем мясо, не могу даже смотреть на сырое мясо, по­тому что в нем кровь. Я потом, когда выросла (мне лет 14 было), стала нарочно ходить вечером одна, надеялась его встретить. Потому что боялась, что он там умер, в подва­ле, из-за этого. Я стала интересоваться абстрактной живо­писью, всегда на выставки хожу, читаю о ней книги. Те картины на стенах, мне кажется, были абстрактными.

Случай этот я никому никогда не рассказывала, сама пыталась понять. После школы пошла санитаркой в опе­рационную, хотела понять, как хирург режет человека и все равно добро делает. Хотя и крови боялась, но работа­ла почти год. (Пауза. Явно Айше пытается высказать связь между детской травмой и своей нынешней жизнью). Я из-за этого с людьми теперь почти не спорю и не ссо­рюсь, никогда другого человека не обвиняю, а хочу его понять. Вот недавно мы с подругой разговаривали, она на меня обиделась, потому что не поняла. А я на нее обиде­лась, что она не понимает. И сразу почувствовала себя виноватой, понимаете? Я очень хочу людей понять, по­этому пошла на психологию. И мне трудно, когда я чело­века не понимаю, страшно. Такая проблема у меня.

[222]

Во время рассказа Айше стояла абсолютная тишина, все напряженно слушали и сопереживали. ("Создалось впечатление, как будто пересказывается фильм гениаль­ного режиссера", — говорили позже участники семинара). Экзистенциальный статус ситуации был столь очевидным, что начинающие ко-терапевты в своем стремлении по­мочь забыли о привычных опасениях, связанных с недо­статочным уровнем собственных психотерапевтических навыков и умений. Они сразу попытались прояснить связь между непониманием маленькой Айше действий маньяка и актуальной проблемой взрослой женщины.

В ходе работы стало понятно, что Айше идентифици­рует выразительную мимику незнакомого собеседника с угрожающим поведением маньяка, гримасы и крик кото­рого навсегда "впечатались" в опыт клиентки, образовав специфическую матрицу, структурирующую сложности межличностного взаимодействия. Одна из ко-терапевтов, мать двоих маленьких детей, заняла непримиримую осуждающую позицию, в рамках которой пыталась жа­леть и утешать Айше, резко критикуя поведение парня, "по вине которого произошел весь этот ужас".

Не отрицая ужасный и травмирующий характер эпизо­да, Айше воспротивилась идее виновности маньяка. В хо­де диалога с первым ко-терапевтом стало очевидно, что виноватой она считает себя, и вина эта носит экзистенци­альный характер, поскольку Айше в течение жизни много раз пыталась искупить ее и пришла к убеждению, что ис­купление невозможно. Одновременно стало понятно, по­чему сам рассказ о случившемся имел столь выраженный катартический эффект. Вот фрагменты этого диалога:

Т (терапевт): Айше, Вы понимаете, что он, возможно, хотел убить Вас?

Айше: Не знаю. Я потом, когда выросла, много дума­ла — зачем он меня позвал в этот подвал? Может быть, если бы я посмотрела на те картины, он бы не стал себя резать. Я очень хотела его встретить, потому что боялась, что он .умер там, в подвале, из-за меня. Столько крови...

[223]

Т: Ведь Вы испугались, особенно когда он достал нож. Он мог Вас зарезать, изнасиловать — все, что угодно, мо­жет сделать ненормальный человек с маленькой девочкой.

Айше: Но он порезал себя, потому что я его не поняла, даже не захотела посмотреть. Эти картины были для не­го очень важными, он специально искал, кто может их понять. Наверное, поэтому он позвал маленькую девоч­ку, что его взрослые не понимали. Он надеялся — может, дети поймут.

Т: А зачем он заставлял Вас плакать?

Айше: Он сам заплакал, когда упал. Я только потом по­няла, что он рисовал эти картины своей кровью и плакал, что они никому не интересны, никому не нужны. Я бы хотела иметь у себя дома абстрактные картины. Просила одну свою подругу, художницу, нарисовать так. Я бы ку­пила такую картину за любые деньги, не пожалела бы.

Второй ко-терапевт пытался проверить догадку о том, не связан ли страх в общении у взрослой Айше с ужасом, испытанным ею в детстве:

Т: Ты тогда сильно испугалась, когда он кричал и де­лал гримасы. Поэтому и сейчас боишься, когда собесед­ник жестикулирует и громко говорит?

Айше: Да, и теперь я боюсь, если человек, мужчина, высокого роста и с черными волосами. Я долго привык­нуть не могу, должно пройти полгода, год, пока не при­выкну.

Т: То есть ты боишься собеседников и черноволосых мужчин, как того маньяка? Боишься, что они могут при­чинить тебе вред?

Айше: Нет. Я сейчас расскажу, как на самом деле. Я не боюсь, что он мне плохо сделает, я боюсь, что его не пой­му. Я в детстве много думала, что с тем художником по­том стало. Я не боялась, что он меня убьет, а что он сам умрет. Поэтому ходила вечером, хотела его встретить, увидеть, что он живой. И сейчас не человека боюсь, а что не пойму, как тогда, в детстве. Из-за этого может очень плохо быть людям. Я всегда хочу понять, потому что это самое плохое — когда человека не понимают.

[224]

Терапевт в замешательстве обращается к супервизору и группе:

Т: Я сама ничего не могу понять. Такое ощущение, что Айше этого маньяка не боится, а жалеет. Как будто она даже сейчас не понимает, чем все могло кончиться. (Под­ключается второй ко-терапевт): А какое описывает виктимное поведение! В четырнадцать лет ходила по вечерам одна, надеясь встретить маньяка.

Айше: Его никто не понимал, не хотели смотреть его картины, поэтому он стал таким. Конечно, мне его жал­ко. Он себя так ужасно порезал, а я никому тогда не ска­зала. Если бы рассказала, могли бы его спасти. Пусть да­же в тюрьму посадили, но человек бы живой остался. Я понимаю, что маленькая не виновата была, и все равно знаю, что виновата. Я боялась, что родители будут ругать, а он, может, умер там, в подвале.

Догадка ко-терапевтов о том, что причиной проблемы клиентки является бессознательный страх, пережитый в детстве, оказалась не совсем верной. Привычные психо­аналитические представления о вытеснении, проекции неосознанного и непроработанного страха мешали понять экзистенциальную природу вины, испытываемой Айше, и вторичности чувства страха, связанного с этой виной и обусловленного ею. Супервизор мог бы дать более точную интерпретацию, однако тут возникла еще одна проблема, связанная с обучающим характером работы семинара.

Дело в том, что в качестве ко-терапевтов на сей раз вы­ступали студенты с высокой тревожностью по поводу своих терапевтических способностей и умений. Если бы я сама продолжила работу с клиенткой, ко-терапевты восприняли бы это не просто как неудачу, но, скорее все­го, как полный крах собственных усилий. В то же время успех в оказании помощи Айше рассматривался бы ими как незаурядное достижение. Он мог стать настоящей инициацией, и не только для двух участников, но для всей группы, большинство членов которой поглядывало на меня, ожидая вмешательства "настоящего профессио-

[225]

нала". Напряжение, и без того высокое, все возрастало. Поэтому я поступила так:

С (супервизор): Давайте попробуем разобраться в под­линной природе проблемы, а также в том, как эта приро­да связана с ситуацией терапии. Айше не понимает выра­зительной мимики, в детстве она не поняла картин и поведения высокого черноволосого парня. Ко-терапевты не понимают ее восприятия травмирующего эпизода и поэтому не понимают, как помочь Айше. Если Айше пой­мет их трудности, терапевты поймут, в чем заключается помощь. И тогда будут решены сразу две проблемы: та, о которой рассказывает Айше, и проблема самих терапев­тов — они станут более уверенными в своих профессио­нальных возможностях.

Таким образом, перед ко-терапевтами встала та же про­блема экзистенциального понимания, которую пыталась решать в течение жизни их клиентка. Именно страх не по­нять другого человека, экзистенциальная вина перед "ху­дожником" (Айше не случайно называет его так), а не страх перед маньяком, страх насилия, лежит в основе труд­ностей клиентки. Этот страх преобразован теперь в задачу объяснить другому свой внутренний мир, глубинную при­роду переживаний. Терапевты знают, что если они поймут Айше, то тем самым поймут, что делать дальше и преодо­леют свой собственный страх непонимания операциональ­ной стороны психотерапевтического воздействия.

Посовещавшись, ко-терапевты (соответственно первый обозначен ПТ, и второй — ВТ) пробуют снова:

ВТ: Мы не можем понять чего-то очень для тебя важ­ного, Айше, хотя и очень стараемся. Что-то от нас ус­кользает.

ПТ: Что-то важное для Вас, а для нас, наверное, вто­ростепенное, я так думаю.

ВТ: Что было самым важным тогда, в детстве?

Айше: Эти картины на стенах. Если бы я их посмотре­ла, все, может быть, было бы по-другому.

С (обращаясь к ко-терапевтам): А для Вас что в расска­зе Айше самое важное, самое главное?

[226]