Часть 4.

Преступность, со своей стороны, не Должна рассматриваться как зло, для которого не мо­жет быть слишком тесных границ; не только не нужно радоваться, когда она опускается ниже обыкновенного уровня, но можно быть уверенным, что этот кажущий­ся прогресс связан с каким-нибудь социальным расстройством. Так, число случаев нанесения телесных повреждений никогда не бывает столь незначительным, как во время голода12. В то же время обновляется, или, скорее, должна обновиться теория наказания. Действи­тельно, если преступление есть болезнь, то наказание является лекарством и не может рассматриваться ина­че; поэтому все дискуссии вокруг него сводятся к во­просу о том, каким ему быть, чтобы выполнять функ­цию лекарства. Если же в преступлении нет ничего болезненного, то наказание не должно иметь целью исцелить от него, и его истинную функцию следует искать в другом.

Следовательно, было бы ошибочно считать, что вы­шеизложенные правила служат просто малополезному стремлению к соответствию логическим формальностям; наоборот, в результате их применения самые существен­ные социальные факты полностью изменяют свой ха­рактер. Хотя приведенный пример особенно нагляден, и потому мы сочли нужным остановиться на нем, суще­ствуют и многие другие примеры, которые небесполез­но было бы привести. Нет общества, в котором не счи­талось бы за правило, что наказание должно быть про­порционально преступлению; между тем для итальян­ской школы этот принцип является лишь ни на чем не основанной выдумкой юристов13.

12 Из того, что преступление есть факт нормальной социологии, не следу­ет, что его не надо ненавидеть. В страдании тоже нет ничего желательного; индивид ненавидит его так же, как общество ненавидит, преступление; а между тем оно относится к нормальной физиологии. Оно не только неизбеж­но вытекает из самой организации каждого живого существа, но и играет в жизни полезную роль, в которой его нельзя ничем заменить. Следовательно, представлять нашу мысль как апологию преступления значило бы в высшей степени исказить ее. Мы не подумали бы даже протестовать против такого толкования, если бы не знали, с какими недоразумениями и странными обвинениями сталкиваются, когда собираются объективно исследовать нрав­ственные факты и говорить о них языком, несвойственным толпе.

13 Carofalo. Criminologie, p. 299.

Для этих криминоло­гов институт уголовного права в целом, в том виде, как он функционировал до сих пор у всех известных наро­дов, есть явление противоестественное. Мы уже виде­ли, что для Гарофало преступность, свойственная низ­шим обществам, не содержит в себе ничего естественно­го. Для социалистов капиталистическая организация, несмотря на свою распространенность, составляет уклонение от нормального состояния, вызванное насилием и хитростью. Наоборот, для Спенсера наша администра­тивная централизация, расширение правительственной власти являются главным пороком наших обществ, хотя и то и другое прогрессирует самым регулярным и уни­версальным образом, по мере того как мы продвигаемся в истории. Мы не думаем, что когда-нибудь давали себе труд определить систематически нормальный или не­нормальный характер социальных фактов по степени их распространения. Эти вопросы всегда смело реша­лись с помощью диалектики.

Между тем если отказаться от указанного критерия, то мы не только подвергаемся отдельным заблуждениям и путанице, вроде только что приведенных, но сама на­ука становится невозможной. Действительно, ее непо­средственным предметом является изучение нормально­го типа; если же самые распространенные факты могут быть патологическими, то может оказаться, что нор­мальный тип никогда и не проявлялся в фактах. Но зачем тогда изучать их? Они могут лишь подтверждать наши предрассудки и укреплять наши заблуждения, поскольку вытекают из них. Если наказание, если от­ветственность в том виде, как они существуют в исто­рии, являются продуктом невежества и варварства, то зачем пытаться узнать их, чтобы определить их нор­мальные формы? Таким образом, разум вынужден от­вернуться от безынтересной для него отныне реально­сти, углубиться в себя и в самом себе искать материалы, необходимые для ее реконструкции. Для того чтобы со­циология рассматривала факты как вещи, нужно, чтобы социолог чувствовал необходимость приняться за их изучение. А так как главным предметом всякой науки о жизни, будь она индивидуальной или социальной, яв­ляется в общем определение нормального состояния, его объяснение и выявление отличия от состояния противо­положного, то если нормальность не дана в самих ве­щах, если она является, наоборот, свойством, которое мы вносим извне в вещи или в котором мы им- почему-либо отказываем, то эта благотворная зависимость от фактов прервана. Разум чувствует себя-свободным перед лицом реальности, которая мало чему может научить его. Он не сдерживается более предметом, к которому прилагается, так как в известной мере он сам определя­ет этот предмет. Следовательно, различные правила, установленные нами до сих пор, тесно между собой свя­заны. Для того чтобы социология была действительно наукой о вещах, нужно, чтобы всеобщий характер явле­ний был принят за критерий их нормальности.

Наш метод, кроме того, имеет еще то преимущество, что регулирует одновременно действие и мысль. Если желательное не является объектом наблюдения, а мо­жет и должно быть определено своего рода умственным вычислением, то в поисках лучшего нет, так сказать, предела для свободной игры воображения, потому что как же установить для совершенствования такой пре­дел, которого оно не могло бы превзойти? Оно ускольза­ет от всякого ограничения. Цель человечества отодви­гается, таким образом, в бесконечность, своей отдален­ностью приводя в отчаяние одних и, наоборот, возбуж­дая и воспламеняя других, тех, кто, чтобы приблизиться к ней немного, ускоряет шаг и устремляется в револю­ции. Этой практической дилеммы можно избежать, если знать, что желательное - это здоровье, а здоровье есть нечто определенное и данное в самих вещах, так как тогда предел усилий одновременно и дан и определен. Речь пойдет уже не о том, чтобы безнадежно преследо­вать цель, убегающую по мере приближения к ней, а о том, чтобы работать с неослабевающей настойчивостью над поддержанием нормального состояния, восстановле­нием его в случае его расстройства и обнаружением его условий, если они изменились! Долг государственного человека не в том, чтобы насильно толкать общества к идеалу, кажущемуся ему соблазнительным; его роль - это роль врача: он предупреждает возникновение болез­ней хорошей гигиеной, а когда они обнаружены, старается вылечить их. 14

14 Из теории, изложенной в этой главе, иногда делали вывод, что с нашей точки зрения рост преступности на протяжении XIX в.- явление нормаль­ное. Такое истолкование весьма далеко от нашей мысли. Многие факты, приводимые нами в связи с самоубийством (см.: Le Suicide, p. 420 и след.), наоборот, заставляют нас думать, что такой рост в целом явление патологи­ческое. Тем не менее может быть так, что некоторый рост определенных форм преступности нормален, так как каждому состоянию цивилизации свойственна своя собственная преступность. Но по этому поводу можно предложить лишь гипотезы.

Глава IV

ПРАВИЛА, ОТНОСЯЩИЕСЯ К ПОСТРОЕНИЮ СОЦИАЛЬНЫХ ТИПОВ

Так как данный социальный факт может считаться нормальным или ненормальным лишь по отношению к определенному социальному виду, то из всего сказанно­го следует, что известная ветвь социологии должна быть посвящена построению этих видов и их классифи­кации.

Понятие о социальном виде имеет то огромное пре­имущество, что занимает среднее место между двумя противоположными представлениями о коллективной жизни, долгое время разделявшими мыслителей; я имею в виду номинализм историков1 и крайний реа­лизм философов.

1 Я называю его так, потому что он часто встречается у историков, но я не хочу этим сказать, что он встречается у всех историков.

Для историков общества представля­ют собой равное их числу количество несравнимых гетерогенных индивидуальностей. У каждого народа своя физиономия, свое особое устройство, свое право, своя нравственность, своя экономическая организация, пригодные лишь для него; и всякое обобщение здесь почти невозможно. Для философа, наоборот, все эти отдельные группы, называемые племенами, городами, нациями, являются лишь случайными и временными комбинациями, не имеющими собственной реальности. Реально лишь человечество, и из общих свойств челове­ческой природы вытекает вся социальная эволюция. Следовательно, для первых история является лишь ря­дом связанных между собой, но неповторяющихся со­бытий; для вторых эти же самые события представляют ценность и интерес лишь как иллюстрация общих зако­нов, начертанных в природе человека и управляющих всем ходом исторического развития. Для одних то, что xopoim для одного общества, не может быть применено к другим. Условия состояния здоровья изменяются от одного народа к другому и не могут быть определены теоретически; это дело практики, опыта, действий на­угад. Для других они могут быть вычислены раз навсег­да и для всего человеческого рода. Казалось, что соци­альная реальность может быть только предметом или абстрактной и туманной философии, или чисто описа­тельных монографий. Но можно избегнуть этой альтер­нативы, если признать, что между беспорядочным мно­жеством исторических обществ и единственным, но идеальным понятием о человечестве существуют по­средники - социальные виды. Действительно, понятие вида примиряет научное требование единства с разнооб­разием, данным в фактах, потому что свойства вида всегда обнаруживаются у всех составляющих его инди­видов, а, с другой стороны, виды различаются между собой. Верно, что нравственные, юридические, эконо­мические и другие институты бесконечно изменчивы, но эти изменения не носят такого характера, чтобы исключать возможность научного исследования.

Лишь вследствие непризнания существования соци­альных видов Конт мог приравнивать прогресс человече­ских обществ к прогрессу одного народа, «которому мыс­ленно были бы приписаны все последовательные измене­ния, наблюдавшиеся у разных народов»2.

2 Corns de philosophic positive, IV, § 263.

Это было бы действительно так, если бы существовал лишь один со­циальный вид и отдельные общества отличались друг от друга лишь количественно, в соответствии с тем, на­сколько полно воплощают они в себе существенные при­знаки этого единого вида, насколько совершенно выра­жают они человечество. Если же, наоборот, существуют социальные типы, качественно отличающиеся друг от друга, то, как бы их ни сближали, их нельзя будет впол­не слить воедино, как гомогенные деления одной геоме­трической прямой. Таким образом, историческое разви­тие теряет идеальное и упрощенное единство, которое ему приписывали; оно распадается, так сказать, на мас­су обломков, которые не могут прочно соединиться друг с другом, потому что существенно отличаются друг от друга. Знаменитая метафора Паскаля, повторенная Кон-том, оказывается теперь несостоятельной.

Но как же взяться за построение этих видов?

I

На первый взгляд может показаться, что нет другого способа, как изучить каждое общество отдельно, соста­вить о нем как можно более полное и точное моногра­фическое описание, сравнить затем все эти описания между собой, посмотреть, в чем они совпадают, в чем расходятся, и, наконец, в зависимости от относитель­ной важности этих сходств и различий распределить народы по разным или одинаковым группам. Обосновы­вая этот метод, замечают, что только он пригоден для науки, основанной на наблюдении. Действительно, вид являет лишь совокупность индивидов; как же устано­вить его иначе, как не начав с описания каждого из них в целом? Разве не существует правила восходить к общему после наблюдения частного во всей его полно­те? На этом основании хотели отложить построение социологии до некой отдаленной эпохи, когда история в своем изучении отдельных обществ дойдет до резуль­татов, достаточно объективных и определенных, чтобы можно было с пользой сравнивать их.

Но в действительности такая осторожность научна лишь с виду. Неверно, что наука может устанавливать законы, лишь обозрев все выражаемые ими факты, или образовать родовые категории, лишь описав во всей полноте их индивидуальных представителей. Подлинно экспериментальный метод стремится, скорее, заменить обыденные факты (имеющие доказательную силу лишь тогда, когда они весьма многочисленны, из-за чего основанные на них выводы всегда не очень достоверны) фактами решающими, или перекрестными, как гово­рил Бэкон3, имеющими научную ценность и интерес сами по себе, независимо от их количества.

3 Novum Organum, II, § 36.

Особенно важно действовать таким образом тогда, когда речь идет об установлении родов и видов, так как составить перечень всех присущих индивидам признаков - зада­ча неразрешимая. Всякий индивид есть бесконечность, а бесконечность не может быть исчерпана. Может быть, следует обращаться только к наиболее существенным свойствам? Но согласно какому принципу осуществлятьотбор? Для этого нужен критерий, который бы выводил нас за пределы индивида и который даже самые лучшие монографические описания не смогут нам дать. Даже если не углубляться в проблему, можно предвидеть, что чем многочисленнее будут признаки, которые послужат основой классификации, тем труднее можно ожидать, что разнообразные способы их сочетаний в частных случаях дадут нам достаточно явные сходства и резкие различия, чтобы можно было установить определенные группы и подгруппы.

Но даже если бы подобным методом и возможно было бы создать классификацию, то ее огромным недостатком было бы то, что она не принесла бы той пользы, которая от нее ожидается. Действительно, она должна прежде всего сократить объем научной работы, заменяя бесчис­ленное множество индивидов ограниченным числом ти­пов. Но она теряет это преимущество, если данные типы будут установлены только после того, как все индивиды будут рассмотрены и проанализированы. Она не сможет практически облегчить исследование, если будет лишь резюмировать уже проведенные исследования. Она бу­дет действительно полезна, если позволит нам класси­фицировать другие признаки, нежели те, что лежат в ее основе, если она обеспечит нам ориентиры для последу­ющих фактов. Ведь ее роль и состоит в том, чтобы дать нам в руки ориентиры, с которыми мы могли бы связы­вать другие наблюдения, отличные от тех, которые сами послужили ориентирами. Но для этого нужно, чтобы данная классификация была построена не согласно пол­ному списку всех индивидуальных признаков, а на осно­ве небольшого, тщательно отобранного их числа. В та­ком случае она будет способствовать не только упорядо­чению уже добытых знаний, но и росту этих знаний. Она избавит наблюдателя от многих хлопот, указывая ему дорогу. Если классификация будет построена на этом принципе, тогда, чтобы узнать, распространен ли факт в пределах данного вида, не будет необходимости наблю­дать все общества, входящие в этот вид; некоторых из них будет достаточно. Во многих случаях даже будет достаточно одного хорошо проведенного наблюдения, подобно тому как часто одного хорошо проведенного эксперимента достаточно для установления закона.

Мы должны, стало быть, выбрать для нашей класси­фикации наиболее существенные признаки. Правда, знать их можно лишь тогда, когда объяснение фактов продвинулось достаточно далеко. Эти две части научно­го познания тесно связаны между собой и способствуют развитию друг друга. Однако, еще и не погрузившись в глубокое изучение фактов, нетрудно предположить, с какой стороны следует искать характерные свойства социальных типов. В самом деле, мы знаем, что обще­ства состоят из частей, присоединенных друг к другу. Поскольку природа всякой результирующей непремен­но зависит от природы числа составных элементов и способа их сочетания, то, очевидно, именно эти призна­ки и следует взять за основу. И мы действительно увидим далее, что именно от них зависят все общие факты социальной жизни. С другой стороны, посколь­ку эти признаки - морфологического порядка, то мож­но назвать социальной морфологией ту часть социоло­гии, задача которой - построение и классификация социальных типов.

Можно даже еще больше уточнить принцип этой классификации. Известно в самом деле, что составные части, из которых образовано всякое общество,- это общества, более простые, чем оно. Народ образуется объединением двух или более народов, предшествую­щих ему. Стало быть, если мы узнаем самое простое из всех существовавших когда-либо обществ, тогда, чтобы построить нашу классификацию, нам останется лишь проследить способ, которым составлено это общество и которым его составляющие части соединяются между собой.

II

Спенсер прекрасно понял, что методически построен­ная классификация социальных типов не может иметь Другого основания.

«Мы видели,- говорит он,- что социальная эволю­ция начинается с малых простых агрегатов; что она прогрессирует посредством объединения некоторых из этих агрегатов в большие агрегаты и что после их консолидации эти группы объединяются с другими, себе подобными, с тем чтобы образовать еще большие агрегаты. Следовательно, наша классификация должна начаться с обществ первого порядка, т. е. самых про­стых»4.

Чтобы применить этот принцип практически, нужно было бы начать с точного определения того, что пони­мается под простым обществом. К сожалению, Спенсер не только не дает этого определения, но считает его почти невозможным6. Дело в том, что простота в его понимании состоит главным образом в известной при­митивности организации. Но нелегко точно сказать, в какой момент социальная организация достаточно ру­диментарна, чтобы считаться простой; это предмет оценки. «Мы не можем сделать ничего лучше,- гово­рит он,- чем рассматривать в качестве простого об­щества то, которое образует целое, не подчиненное другому целому и части которого сотрудничают между собой с помощью или без помощи регулирующего цент­ра для достижения некоторых целей, представляющих общественный интерес»6.

4 Sociologie, II, р. 135.

5 «Мы не всегда можем точно сказать, что составляет простое общество» (Ibid., p. 135, 136).

6 Ibid., p. 136.

Но существует множество на­родов, отвечающих этому условию. Отсюда следует, что он смешивает в одной рубрике все наименее циви­лизованные общества. Можно представить себе, какой может быть при подобной отправной точке вся осталь­ная часть классификации. Мы видим в ней в порази­тельной мешанине соединение самых разнородных об­ществ: греков гомеровской эпохи рядом с феодалами X в. и расположенных ниже бечуанов; зулусов и фид­жийцев, афинскую конфедерацию - рядом с феодами Франции XIII в. и расположенных ниже ирокезов и арауканов.

Слово "простота" имеет определенный смысл лишь тогда, когда оно обозначает полное отсутствие частей. Следовательно, под простым обществом нужно пони­мать всякое общество, которое не включает в себя другие, более простые, чем оно; которое не только в нынешнем состоянии сведено к единственному сегмен­ту, но и не содержит никаких следов предшествующей сегментации. Орда в том виде, как мы ее определили ранее7, точно соответствует этому определению.

7 Division du travail social, p. 189.

Это социальный агрегат, не заключающий в себе и никогда не заключавший никакого другого более элементарного агрегата, но непосредственно разлагающийся на инди­видов. Последние внутри целостной группы не образу­ют особые группы, отличные от предыдущей; они рас­положены рядом друг с другом, подобно атомам. Ясно, что не может быть более простого общества; это прото­плазма социального мира и, следовательно, естествен­ная основа всякой классификации.

Правда, возможно, не существует в истории общест­ва, которое бы точно соответствовало этим приметам, но, как мы показали в уже упоминавшейся книге, мы знаем массу таких, которые прямо и без промежуточ­ных звеньев образованы посредством повторения орд. Когда орда становится, таким образом, социальным сегментом, вместо того чтобы быть обществом в целом, она меняет имя, называясь кланом, но сохраняет те же основные черты. В действительности клан представляет собой агрегат, не разложимый ни на какой другой, более мелкий. Возможно, заметят, что обычно там, где мы его теперь наблюдаем, он включает в себя множест­во отдельных семей. Но прежде всего, исходя из сообра­жений, которые мы не можем здесь развить, мы дума­ем, что эти малые семейные группы сформировались после клана. Кроме того, если говорить точно, они не составляют социальных сегментов, потому что не явля­ются политическими подразделениями. Повсюду, где мы его встречаем, клан составляет последнее подразде­ление такого рода. Следовательно, даже если бы у нас не было других фактов, подтверждающих существова­ние орды,- а они имеются, и когда-нибудь нам пред­ставится случай их предъявить - существование кла­на, т. е. обществ, образованных объединением орд, позволяет нам предположить, что вначале образовались лростые общества, сводившиеся к орде в собственном смысле. Последнюю мы считаем источником, из кото­рого произошли все социальные виды.

Понятие орды, или общества с единственным сегментом, независимо от того, считать его исторической ре­альностью или научным постулатом, является точкой опоры, необходимой для конструирования полной шка­лы социальных типов. Мы сможем различать столько основных типов, сколько существует для орды способов образовывать комбинации с другими ордами, что по­рождает новые общества, и сколько существует спосо­бов комбинаций, образуемых этими обществами между собой. Мы столкнемся прежде всего с агрегатами, обра­зованными простым повторением орд или кланов (если использовать их новое наименование), при котором кла­ны не объединены между собой и не образуют промежу­точных групп между группой в целом, охватывающей их всех, и каждым из кланов. Они просто располагают­ся рядом, как индивиды в орде. Примеры этих обществ, которые можно назвать простыми полисегментарны-ми, мы находим в некоторых ирокезских и австралий­ских племенах. Арч, или кабильское племя, носит тот же характер: это собрание кланов, застывших в форме деревень. Весьма вероятно, что было время в истории, когда римская курия и афинская фратрия представля­ли собой общества этого рода. Над ними располагаются общества, образованные соединением обществ предыду­щего типа, т. е, просто соединенные полисегментарные общества. Таков характер ирокезской конфедера­ции, конфедерации кабйльских племен; так же было первоначально и с каждым из трех первобытных пле­мен, из объединения которых впоследствии родилось римское государство. Далее мы встретим полисегментарные общества, соединенные двойным образом. Они возникают из последовательного сочетания или слия­ния нескольких просто соединенных полисегментарных обществ. Таково античное государство, агрегат племен, которые сами являются агрегатами курий, ко­торые, в свою очередь, разлагаются на gentes, или кланы. Таково и германское племя с его графствами, подразделяющимися на сотни, которые, в свою оче­редь, имеют в качестве единицы клан, ставший дерев­ней.

Нам нет необходимости развивать далее эти замеча­ния, поскольку здесь не может идти речь о создании классификации обществ. Это слишком сложная проблема, чтобы рассматривать ее мимоходом; напротив, она предполагает целый ряд специальных и длительных исследований. Мы хотели лишь посредством несколь­ких примеров уточнить понятия и показать, как дол­жен применяться методологический принцип. Преды­дущее не следует рассматривать как полную классифи­кацию низших обществ. Здесь мы несколько упростили вещи для большей ясности. В самом деле, мы предполо­жили, что каждый высший тип формировался повторе­нием обществ одного и того же типа, а именно типа, расположенного непосредственно под ним. Но нет ниче­го невозможного в том, чтобы общества различных видов, расположенные на разной высоте генеалогиче­ского дерева социальных типов, объединялись, образуя новый вид. Мы знаем, по крайней мере, один такой случай: это Римская империя, включавшая в себя наро­ды, самые разные по природе8.

8 Тем не менее, вероятно, вообще расстояние между обществами, являю­щимися составными частями, не может быть слишком большим; иначе между ними не сможет образоваться никакая моральная общность.

Но и когда эти типы будут построены, придется различать в каждом из них многочисленные разновид­ности согласно тому, сохраняют ли некоторую индиви­дуальность сегментарные общества, образующие обще­ство более высокого типа, или же, наоборот, они рас­творяются в общей массе. Понятно, что социальные явления изменяются не только в зависимости от приро­ды составных элементов, но и в зависимости от способа их соединения; они должны быть весьма различны в соответствии с тем, сохраняет ли каждая из частных групп свой местный образ жизни, или же все они вовлечены в общую жизнь, т. е. в соответствии с боль­шей или меньшей их концентрацией. Нужно будет, стало быть, исследовать, происходит ли в данный мо­мент полное слияние этих сегментов. Его наличие мож­но будет узнать по тому признаку, что эта первоначаль­ная организация общества не влияет больше на его административную и политическую организацию. С этой точки зрения античное государство явно отличает­ся от германских племен. У последних организация на клановой основе сохранялась, хотя и в несколько размытом виде, вплоть до конца их истории, тогда как в Риме и в Афинах gentes и ???? очень рано перестали быть политическими подразделениями, превратившись в частные группировки.

Внутри таким образом построенных ориентиров мож­но вводить новые деления согласно вторичным морфо­логическим признакам. Однако по причинам, отмечен­ным ниже, мы сомневаемся в возможности с пользой продолжать общие деления, которые только что были указаны. Более того, мы и не должны входить в эти детали. Нам достаточно выдвинуть принцип классифи­кации, который может быть сформулирован так: следу­ет начинать с классификации обществ по степени сложности их состава, беря в качестве основы совер­шенно простое общество с единственным сегментом. Внутри этих классов необходимо выделять разновид­ности согласно тому, происходит или нет полное слияние исходных сегментов.

III

Эти правила неявно отвечают на вопрос, который, воз­можно, возник у читателя: можем ли мы говорить о социальных видах как о существующих, не установив прямо их существование? Доказательство их существо­вания содержится в самой основе только что изложен­ного метода.

В самом деле, мы видели, что общества суть лишь различные комбинации одного и того же исходного общества. Но один и тот же элемент не может сочетать­ся с самим собой, а образующиеся отсюда соединения, в свою очередь, могут сочетаться между собой только ограниченным числом способов, особенно когда состав­ляющие элементы малочисленны (так обстоит дело с социальными сегментами). Стало быть, гамма возмож­ных комбинаций ограниченна, и большая их часть, по крайней мере, должна повторяться. Таким образом, оказывается, что социальные виды существуют. Впро­чем, возможно, что некоторые из этих комбинаций возникают один-единственный раз. Это не мешает им, однако, быть видами. В подобного рода случаях мы скажем, что вид насчитывает только одного представи­теля9.

9 Не является ли ярким примером Римская империя, которая, по-видимо­му, не имеет аналогий в истории?

Социальные виды существуют по той же причине, по которой существуют виды в биологии. Последние в действительности возникают вследствие того, что орга­низмы представляют собой лишь разнообразные комби­нации одной и той же анатомической единицы. Тем не менее с этой точки зрения между социальным и биоло­гическим мирами существует большая разница. У жи­вотных один особый фактор придает специфическим особенностям стойкость, которой не обладают другие особенности; это поколение. Первые, поскольку они являются общими для всех предков, гораздо сильнее укоренены в организме. Они, стало быть, нелегко под­даются воздействию индивидуальных сред и сохраня­ются тождественными самим себе, несмотря на разнооб­разие внешних обстоятельств. Существует внутренняя сила, закрепляющая их вопреки различным влияниям, идущим извне; это сила наследственных привычек. Вот почему они носят четко выраженный характер и могут быть точно определены. В социальном мире эта вну­тренняя причина у названных признаков отсутствует. Они не могут быть усилены поколением, потому что продолжительность их равна одному поколению. Как правило, общества производные относятся не к тому виду, что общества производящие, так как последние, сочетаясь между собой, порождают совершенно новые устройства. Только колонизацию можно сравнить с рождением посредством прорастания зародыша; к тому же, чтобы употребление было точным, нужно, чтобы группа колонистов не смешивалась с каким-нибудь об­ществом другого вида или другой разновидности. Отли­чительные атрибуты вида, таким образом, не получают от наследственности прироста силы, который бы позво­лял им противостоять индивидуальным изменениям. Они изменяются и обретают новые оттенки до бесконеч­ности под воздействием обстоятельств. Поэтому когда хотят их постигнуть, то, как только отбрасывают скры­вающие их изменчивые признаки, часто обнаруживают довольно неопределенный остаток. Эта неопределен­ность, естественно, тем больше, чем больше сложность признаков, так как чем вещь сложнее, тем больше различных комбинаций могут образовать ее составные части. Отсюда следует, что специфический тип в социо­логии не обнаруживает столь же четких очертаний, как в биологии; его объединяют лишь самые общие и про­стые признаки10.

10 Работая над этой главой для первого издания настоящей книги, мы не упомянули о методе классификации обществ по состоянию их цивилизации. В то время еще не существовало классификаций такого рода, предложенных признанными социологами, за исключением, может быть, явно устаревшей классификации Конта. С тех пор было сделано несколько попыток в этом направлении, в частности Фиркандтом (Die Kulturtypen der Menschheit, in Archiv. ffir Anthropologie, 1898), Сазерлендом (The Origin and Growth of the Moral Instinct) и Штейнмецем (Classification des types sociaux, in Annee Sociologique, III, p. 43-147). Тем не менее мы не будем здесь обсуждать их, так как они не относятся к проблеме, поставленной в этой главе. В них мы находим классификации не социальных видов, но, что совершенно другое дело, исторических фаз. Франция на протяжении своего исторического раз­вития прошла через весьма различные формы цивилизации: вначале она была сельскохозяйственной страной, затем перешла к ремесленной промыш­ленности и мелкой торговле, далее - к мануфактуре и, наконец, к крупной промышленности. Но невозможно при этом допустить, чтобы одна и та же коллективная индивидуальность могла сменить вид три-четыре раза. Вид должен определяться более постоянными признаками. Состояние экономи­ки, технологии т. д.- явления слишком неустойчивые и сложные, чтобы составить основу классификации. Весьма вероятно, что одна и та же про­мышленная, научная или художественная цивилизация может встретиться в обществах, основное строение которых весьма различно. Япония сможет заимствовать наши искусство, промышленность, даже нашу политическую организацию; тем не менее она не перестанет принадлежать к иному соци­альному виду, нежели Франция и Германия. Добавим, что эти попытки, хотя и сделаны видными социологами, дали расплывчатые, спорные и малополез­ные результаты.

Глава V

ПРАВИЛА, ОТНОСЯЩИЕСЯ К ОБЪЯСНЕНИЮ СОЦИАЛЬНЫХ ФАКТОВ

Установление видов - это прежде всего средство груп­пировки фактов с целью облегчить их интерпретацию; социальная морфология есть путь к подлинно объясня­ющей части науки. Каков же метод этого объяснения?

I

Большинство социологов убеждены, что объяснили ка­кие-то явления, как только показали, чему они служат, какую роль они играют. Рассуждают так, как если бы они существовали именно для этой роли и не имели бы другой определяющей причины, кроме ясного или смут­ного ощущения услуг, которые они призваны оказать. Вот почему считают, что сказано все необходимое для их понимания, когда установлена реальность этих услуг и показано, какую социальную потребность они удов­летворяют. Так, Конт сводит всю прогрессивную силу человеческого рода к тому основному стремлению, «ко­торое прямо влечет человека к непрерывному и всесто­роннему улучшению всякого своего положения»1, а Спенсер - к потребности большего счастья. Именно в силу влияния этого принципа он объясняет образова­ние общества преимуществами, вытекающими из коо­перации, установление правительства - пользой, при­носимой регулированием военной кооперации2, преоб­разования, испытанные семьей,- потребностью во все более полном примирении интересов родителей, детей и общества.

1 Couis de philosophic positive, IV, p. 262.

2 Sociologie, III, 336.

Но этот метод смешивает два весьма различных во­проса. Показать, для чего полезен факт, не значит объяснить, ни как он возник, ни как он стал тем, что он собой представляет. Применение, которое он себе находит, предполагает присущие ему специфические свой­ства, но не создает их. Потребность, испытываемая нами в вещах, не может сделать их такими-то и таки­ми-то; она не может извлечь их из небытия и придать им реальное существование. Оно зависит от причин другого рода. Ощущение их полезности вполне может побудить нас привести в действие эти причины и полу­чить вызываемые ими следствия, но не может породить эти следствия из ничего. Это утверждение представля­ется очевидным, пока речь идет о материальных или даже психологических явлениях. Оно бы не оспарива­лось и в социологии, если бы социальные факты вслед­ствие их особой нематериальности не казались нам ошибочно лишенными всякой внутренне присущей им реальности. Так как в них видят только чисто мысли­тельные комбинации, то кажется, что они должны возникать сами собой, как только появилось понятие о них или, по крайней мере, представление об их полез­ности. Но поскольку каждый из них есть сила, господ­ствующая над нашей силой, поскольку он обладает своей собственной сущностью, то, для того чтобы при­дать ему бытие, недостаточно ни желания, ни воли.

Надо еще, чтобы были даны силы, способные поро­дить эту определенную силу, и сущности, способные породить эту особую сущность. Только при этом усло­вии он возможен. Чтобы оживить дух семьи там, где он ослаблен, недостаточно всеобщего понимания его пре­имуществ; нужно прямо заставить действовать причи­ны, которые только и способны порождать его. Чтобы придать правительству необходимый ему авторитет, недостаточно ощущать его потребность; нужно обра­титься к единственным источникам всякого авторите­та, т. е. установить традиции, дух общности и т. д. Для этого, в свою очередь, нужно подняться еще выше в цепи причин и следствий, пока не будет найдено место, где может результативно вмешаться деятельность чело­века.

Хорошо демонстрирует двойственность этих катего­рий исследований то, что факт может существовать, не служа ничему, либо вследствие того, что никогда не был приспособлен ни к какой жизненной цели, либо вследствие того, что, будучи некогда полезным, он утратил всякую полезность, продолжая существовать только в силу привычки. В действительности в общест­ве имеется еще больше пережитков, чем в организме. Бывают даже случаи, когда обычай или социальный институт изменяют функции, не меняя при этом свою сущность. Правило is pater est quern justae nuptiae declarant*4* материально осталось в нашем кодексе тем же, чем оно было в древнем римском праве. Но в то время как тогда оно имело целью защиту права соб­ственности отца на детей, рожденных законной женой, теперь оно защищает скорее права детей. Клятва внача­ле была чем-то вроде судебного испытания, а затем стала просто торжественной и величественной формой свидетельских показаний. Религиозные догматы хри­стианства не изменялись на протяжении веков, но роль, которую они играют в наших современных обществах, уже не та, что в средние века. Таким же образом слова служат выражению новых понятий, хотя структура их может не меняться. Впрочем, утверждение, верное как для биологии, так и для социологии, состоит в том, что орган независим от функции, т. е., оставаясь тем же самым, он может служить различным целям. Таким образом, причины, создающие его, не зависят от целей, которым он служит.

Мы не хотим, впрочем, сказать, что стремления, потребности, желания людей никогда активно не вме­шиваются в процесс социальной эволюции. Напротив, они несомненно могут ускорять или сдерживать разви­тие, в зависимости от того, как они соотносятся с условиями, от которых зависит факт. Но помимо того, что они никак не могут сделать нечто из ничего, их вмешательство само по себе, каковы бы ни были его последствия, может иметь место только благодаря дей­ствующим причинам. Действительно, даже в этой огра­ниченной степени стремление может участвовать в со­здании нового явления, только если оно само является новым, независимо от того, сформировалось оно из разнородных частей или вызвано каким-то изменением предшествующего стремления. В самом деле, если не постулировать истинно провиденциальную предуста­новленную гармонию, то невозможно допустить, чтобы с самого начала человек нес в себе в потенциальном состоянии, но совершенно готовые пробудиться по зову обстоятельств все стремления, уместность которых дол­жна была постоянно ощущаться в ходе эволюции. Ведь стремление также есть вещь; оно не может, стало быть, ни создаваться, ни изменяться только потому, что мы считаем его полезным. Это сила, имеющая свою соб­ственную природу; чтобы эта природа возникла или изменилась, недостаточно того, что мы найдем в ней некую пользу. Для таких изменений нужно, чтобы действовали причины, физически содержащие их в себе.

Например, мы объяснили постоянный прогресс раз­деления общественного труда, показав, что оно необхо­димо для того, чтобы человек мог поддерживать свое существование в новых условиях, в которых он оказал­ся в ходе исторического развития. Таким образом, мы отвели стремлению, довольно неточно называемому ин­стинктом самосохранения, важную роль в нашем объ­яснении. Но одно это стремление не могло бы объяс­нить даже самую рудиментарную специализацию. Оно не может ничего, если условия, от которых зависит это явление, уже не реализованы, т. е. если индивидуаль­ные различия достаточно не увеличились вследствие прогрессирующей неопределенности общего сознания и влияния наследственных различий3.

3 О разделении общественного труда. Кн. I, II, гл. III, IV.

Но разделение тру­да уже должно было начать существовать, чтобы его полезность была замечена, а потребность в нем - ощу­тима. И только развитие индивидуальных различий, заключая в себе большее разнообразие вкусов и склон­ностей, с необходимостью должно было произвести этот первый результат. Но, кроме того, инстинкт самосохра­нения не сам по себе и не без причины явился, чтобы оплодотворить этот первый зародыш специализации. Если он направился и направил нас на этот новый путь, то прежде всего потому, что путь, которым он следовал и заставлял следовать нас ранее, оказался как бы за­крыт, поскольку более интенсивная борьба, вызванная большим уплотнением обществ, сделала все более труд­ным выживание индивидов, продолжавших посвящать себя общим занятиям. Таким образом, он вынужден был изменить направление. С другой стороны, если он обратился и обратил преимущественно нашу деятельность в направлении все большего и постоянного разви­тия разделения труда, то потому также, что это был путь наименьшего сопротивления. Другими возможны­ми путями были эмиграция, самоубийство, преступле­ние. Но в среднем числе случаев наши связи со своей страной, с жизнью, симпатия, которую мы испытываем к себе подобным,- это чувства более сильные и устой­чивые, чем привычки, противостоящие нашей более узкой специализации. Именно последние неизбежно должны были уступить постоянно растущему натиску. Таким образом, не отказываясь отвести человеческим потребностям определенное место в социологических объяснениях, мы в то же время даже частично не возвращаемся к финализму. Потребности могут оказы­вать влияние на социальную эволюцию только при условии, что они сами эволюционируют, а испытывае­мые ими изменения могут объясняться только такими причинами, в которых нет никакого целеполагания.

Но сама практическая область социальных фактов еще более убедительна, чем предыдущие соображения. Там, где царит финализм, царит также, более или менее повсеместно, случайность, так как не существует целей и тем более средств, которые с необходимостью навязываются всем людям, даже когда они предполо­жительно находятся в одинаковых обстоятельствах. Находясь в одной и той же среде, каждый индивид согласно своему нраву адаптируется к ней своим спосо­бом, который он предпочитает любому другому. Один будет стремиться изменить ее, чтобы она гармонирова­ла с его потребностями; другой предпочтет измениться сам и умерить свои желания, а сколько различных путей может вести, и действительно ведет, к одной и той же цели! Стало быть, если бы историческое разви­тие действительно осуществлялось для достижения ясно или смутно ощущаемых целей, социальные факты дол­жны были бы представлять собой совершенно бесконеч­ное разнообразие и всякое сравнение оказывалось бы почти невозможным. Но истинно обратное. Несомнен­но, внешние события, ткань которых составляет по­верхностную часть социальной жизни, различны у разных народов. Но это подобно тому, как у каждого индивида существует своя история, хотя основы физи­ческой и моральной организации одинаковы у всех. В действительности, когда хоть немного соприкасаешься с социальными явлениями, наоборот, поражаешься уди­вительной регулярности, с которой они воспроизводят­ся в одинаковых обстоятельствах. Даже самые мелкие и с виду глупые обычаи повторяются с удивительным единообразием. Такая с виду чисто символическая брач­ная церемония, как похищение невесты, непременно встречается повсюду, где существует определенный тип семьи, связанный, в свою очередь, с целой политиче­ской организацией. Самые диковинные обычаи, такие, как кувада, левират, экзогамия и т. д., наблюдаются у самых разных народов и симптоматичны для опреде­ленного состояния общества. Право наследования появ­ляется на определенном историческом этапе, и по более или менее значительным его ограничениям можно ска­зать, с каким моментом социальной эволюции мы име­ем дело. Число примеров легко было бы умножить. Но этот всеобщий характер коллективных форм был бы необъясним, если бы цели, выдвигаемые в качестве причин, имели в социологии приписываемое им преоб­ладающее значение.

Следовательно, в процессе объяснения социального явления нужно отдельно исследовать порождающую его реальную причину и выполняемую им функцию. Мы предпочитаем пользоваться словом «функция», а не «цель» или «намерение» именно потому, что социаль­ные явления обычно не существуют для достижения полезных результатов, к которым они приводят. Нуж­но определить, имеется ли соответствие между рассма­триваемым фактом и общими потребностями социаль­ного организма, в чем состоит это соответствие, не заботясь о том, чтобы узнать, преднамеренно оно воз­никло или нет. Все вопросы, связанные с намерениями, слишком субъективны, чтобы можно было рассматри­вать их научно.

Эти два разряда проблем не только следует развести, но в целом первый надлежит рассматривать до второго. Такой порядок соответствует действительному порядку фактов. Естественно искать причину явления до того, как пытаться определить его следствия. Этот метод тем более логичен, что решение первого вопроса часто мо­жет помочь в решении второго. Действительно, тесная связь, соединяющая причину и следствие, носит взаим­ный характер, который недостаточно осознан. Разуме­ется, следствие не может существовать без своей причи­ны, но последняя, в свою очередь, нуждается в своем следствии. Именно в ней оно черпает свою энергию, но и возвращает ее при случае, а потому не может исчез­нуть, чтобы это не отразилось на причине4. Например, социальная реакция, составляющая наказание, вызы­вается интенсивностью коллективных чувств, оскорб­ляемых преступлением. Но, с другой стороны, она вы­полняет полезную функцию поддержания этих чувств в той же степени интенсивности, так как они бы постоян­но ослаблялись, если бы за перенесенные ими оскорбле­ния не было наказания5. Точно так же, по мере того как социальная среда становится более сложной и подвиж­ной, традиции, сложившиеся верования расшатывают­ся, принимают более неопределенную и гибкую форму, а мыслительные способности развиваются; но эти же способности необходимы обществам и индивидам для адаптации к более подвижной и сложной среде6. По мере того как люди обязуются трудиться более интен­сивно, результаты этого труда становятся более значи­тельными и лучшего качества; но эти же более обиль­ные и лучшие результаты необходимы для возмещения затрат, вызываемых более интенсивным трудом7.

4 Мы не хотели бы касаться общих философских вопросов, которые были бы здесь неуместны. Заметим, однако, что лучшее изучение взаимосвязи причины и следствия могло бы создать средство примирения научного меха­низма с целеполаганием, которое заключает в себе существование и особен­но сохранение жизни.

5 О разделении общественного труда. Кн. I; II, гл. II.

6 Там же.

7 Там же.

Та­ким образом, причина социальных явлений отнюдь не состоит в сознательном предвосхищении функции, ко­торую они призваны выполнять; наоборот, эта функция состоит, по крайней мере во многих случаях, в поддер­жании ранее существовавшей причины, из которой они проистекают. Мы, стало быть, легче найдем первую, если вторая уже известна.

Но если к определению функции и не следует при­ступать вначале, то все же оно необходимо, чтобы объяснение явления было полным. В самом деле, хотя полезность факта не порождает его, он, как правило, должен быть полезным, чтобы иметь возможность со­храниться. Ведь достаточно того, что он ничему не служит, чтобы быть вредным уже этим, поскольку в таком случае он вызывает расходы, не принося ника­ких доходов. Если бы большая часть социальных явле­ний носила такой паразитарный характер, то бюджет организма испытывал бы дефицит и социальная жизнь была бы невозможна. Следовательно, чтобы дать о ней удовлетворительное представление, необходимо пока­зать, как отражаемые в нем явления сотрудничают между собой, обеспечивая гармонию общества с самим собой и с внешним миром. Несомненно, ходячая форму­ла, согласно которой жизнь есть соответствие между средой внутренней и средой внешней, лишь приблизи­тельна. Однако в целом она верна, и, следовательно, чтобы объяснить факт витального порядка, недостаточ­но показать причину, от которой он зависит, но нужно еще, крайней мере в большинстве случаев, найти его долю в установлении общей гармонии.

II

Разделив указанные два вопроса, нужно определить метод, которым они должны решаться.

Метод объяснения, обычно применяемый социолога­ми, является не только финалистским, но и психологи­ческим. Эти две тенденции связаны между собой. В самом деле, если общество есть лишь система средств, установленная людьми для достижения определенных целей, то эти цели могут быть только индивидуальны­ми, так как до общества могли существовать только индивиды. От индивида, стало быть, исходят идеи и потребности, определившие формирование общества, а если от него все идет, то им непременно все должно и объясняться. К тому же в обществе нет ничего, кроме отдельных сознаний; стало быть, именно в последних находится источник всей социальной эволюции. Вследствие этого социологические законы могут быть лишь королларием более общих законов психологии. Конеч­ное объяснение коллективной жизни будет состоять в том, чтобы показать, как она вытекает из человеческой природы в целом, либо прямо и без предварительного наблюдения выводя ее из этой природы, либо связывая ее с ней же после наблюдения.

Приведенные выражения почти буквально совпада­ют с теми, которыми пользуется Огюст Конт для харак­теристики своего метода. «Поскольку, - говорит он, - социальное явление, рассматриваемое в целом, есть, в сущности, лишь простое развитие человечества, возник­шее без всякого участия каких-нибудь способностей, таким образом, как я установил выше, все действитель­ные склонности, которые социологическое наблюдение сможет последовательно обнаруживать, должны будут, следовательно, быть найдены, по крайней мере в заро­дыше, в том основном типе, который биология заранее построила для социологии»8. Дело в том, что, с его точ­ки зрения, доминирующий факт социальной жизни - это прогресс; в то же время прогресс зависит от исклю­чительно психологического фактора, а именно стремле­ния, влекущего человека ко все большему развитию своей природы. Социальные факторы настолько непосредственно вытекают из человеческой природы, что применительно к первоначальным фазам истории их можно прямо выводить из нее, не прибегая к наблюде­нию9. Правда, по признанию Конта, невозможно приме­нить этот дедуктивный метод к более прогрессивным периодам эволюции. Но невозможность эта - чисто практическая. Она связана с тем, что расстояние между пунктом отправления и пунктом прибытия становится слишком значительным, чтобы человеческий ум, взяв­шись преодолеть его без проводника, не рисковал бы заблудиться10.

8 Cours de philosophic positive, IV, p. 333.

9 Ibid., p. 345.

10 Ibid., p. 346.

Но связь между основными законами человеческой природы и конечными результатами про­гресса не остается чисто аналитической. Самые слож­ные формы цивилизации происходят только от развитой психической жизни. Поэтому даже тогда, когда психологические теории недостаточны в качестве пред­посылок социологического вывода, они являются един­ственным пробным камнем, позволяющим проверять обоснованность индуктивно установленных положений. «Любой закон социальной преемственности,- говорит Конт,- определяемый даже самым авторитетным обра­зом, посредством исторического метода, в конечном сче­те должен быть признан только после того, как он будет рационально увязан - прямо или косвенно, но всегда неоспоримо - с позитивной теорией человеческой при­роды»11. Последнее слово, таким образом, по-прежнему останется за психологией.

Таков же и метод Спенсера. В самом деле, по его мнению, двумя первичными факторами социальных явлений являются космическая среда и физико-нравст­венная конституция индивида12. Но первый фактор мо­жет влиять на общество лишь через посредство второго, который оказывается, таким образом, основным двига­телем социальной эволюции. Общество возникает лишь для того, чтобы позволить индивиду реализовать свою природу, и все изменения, через которые оно прошло, не имеют другой цели, как сделать эту реализацию более легкой и полной. В силу этого принципа, прежде чем приняться за исследование социальной организа­ции, Спенсер счел нужным посвятить почти весь пер­вый том своих «Принципов социологии» изучению фи­зической, эмоциональной и интеллектуальной сторон жизни первобытного человека. «Наука социология,- говорит он,- отправляется от социальных единиц, под­чиненных рассмотренным нами физическим, эмоцио­нальным и интеллектуальным условиям и находящих­ся во власти некоторых рано добытых идей и соответ­ствующих им чувству13. И в двух таких чувствах - в страхе перед живыми и в страхе перед мертвыми - он обнаруживает происхождение политической и религи­озной власти14.

11 Ibid., p. 335.

12 Principes de sociologie, I, p. 14.

13 Ibid., p. 583.

14 Ibid., p. 582.

Правда, он допускает, что общество, когда оно уже сформировалось, воздействует на индивидов15. Но отсюда не следует, что он признает за обществом возможность произвести хотя бы самый не­значительный социальный факт; с этой точки зрения оно может быть действенной причиной лишь через посредство изменений, вызываемых им у индивида. Следовательно, все всегда вытекает из свойств челове­ческой природы, исходных или производных. Кроме того, действие, оказываемое социальным организмом на своих членов, не может иметь в себе ничего специ­фического, потому что политические цели сами по себе ничто и являются лишь простым обобщенным выраже­нием целей индивидуальных16.

15 Ibid., p. 18.

16 «Общество существует для выгоды своих членов, члены же не существу­ют для выгодц общества... права политического тела ничто сами по себе; они становятся чем-нибудь лишь тогда, когда воплощают права индивидов, его составляющих» (Ibid., II, р. 20).

Оно может быть, следо­вательно, лишь чем-то вроде возврата частной деятель­ности к самой себе. Особенно неясно, в чем оно может состоять в промышленных обществах, цель которых - как раз предоставить индивида самому себе и его есте­ственным побуждениям, освобождая его от всякого со­циального принуждения.

Этот принцип лежит в основе не только больших доктрин, относящихся к общей социологии, но прони­кает также во многие частные теории. Так, семейную организацию обыкновенно объясняют чувствами роди­телей к детям и детей к родителям; институт брака - преимуществами, которые он предоставляет супругам и их потомству; наказание - гневом, вызываемым у индивида всяким серьезным нарушением его интере­сов. Вся экономическая жизнь так, как ее понимают и объясняют экономисты, особенно представители орто­доксальной школы, в конечном счете держится на чис­то индивидуальном факторе, на желании богатства. А если речь идет о морали? Из обязанностей индивида по отношению к самому себе делают основу этики. Что касается религии, то в ней видят продукт впечатлений, производимых на человека великими силами природы или некоторыми выдающимися личностями, и т. д. и т. д.

Но такой метод не может быть применен к социологическим явлениям без искажения их. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к данному нами их определению. Так как их существенный при­знак заключается в способности оказывать извне давле­ние на индивидуальные сознания, то, значит, они не вытекают из последних, и социология поэтому не есть королларий психологии. Эта принудительная сила сви­детельствует, что они имеют природу, отличную от нашей, потому что проникают в нас, применяя силу или, по крайней мере, оказывая на нас более или менее чувствительное давление. Если бы социальная жизнь была лишь продолжением индивидуального бытия, то она не так возвращалась бы к своему источнику и не завладевала бы им столь бурно. Если власть, перед которой склоняется индивид, когда он действует, чув­ствует или мыслит социально, так господствует над ним, то это значит, что она - продукт сил, которые превосходят его и которые он не может объяснить. Это внешнее давление, испытываемое им, исходит не от него; следовательно, его невозможно объяснить тем, что происходит в нем. Правда, мы способны принудить себя сами; мы можем сдержать свои стремления, при­вычки, даже инстинкты и остановить их развитие, наложив на них запрет. Но такие запреты не следует смешивать с движениями, составляющими социально принуждение. Первые центробежны, вторые центро­стремительны. Одни вырабатываются в индивидуаль­ном сознании и стремятся затем выразиться вовне, другие же, наоборот, вначале находятся вне индивида, а затем извне стремятся сформировать его по своему образу. Если угодно, запрет есть то средство, которым социальное принуждение производит свои психические действия, но он не есть само это принуждение.

Если же оставить в стороне индивида, останется лишь общество; стало быть, объяснения социальной жизни нужно искать в природе самого общества. Дей­ствительно, поскольку оно бесконечно превосходит ин­дивида как во времени, так и в пространстве, оно в состоянии навязать ему образы действий и мыслей, освященные его авторитетом. Это давление, являющее­ся отличительным признаком социальных фактов, есть давление всех на каждого.

Но могут сказать, что так как единственными эле­ментами, из которых состоит общество, являются инди­виды, то первоисточник социологических явлений мо­жет быть только психологическим. Рассуждая таким образом, можно так же легко доказать, что биологиче­ские явления аналитически объясняются явлениями неорганическими. Действительно, вполне достоверно, что в живой клетке имеются молекулы лишь неодушев­ленной материи. Только они в ней ассоциированы, и эта ассоциация и служит причиной новых явлений, характеризующих жизнь, явлений, даже зародыши ко­торых невозможно найти ни в одном из ассоциирован­ных элементов. Это потому, что целое не тождественно сумме своих частей, оно является чем-то иным и обла­дает свойствами, отличными от свойств составляющих его элементов. Ассоциация не есть, как думали прежде, явление само по себе бесплодное, лишь внешним обра­зом связующее уже сложившиеся факты и свойства. Не является ли она, наоборот, источником всех новшеств, последовательно возникавших в ходе общей эволюции? Какое же различие, если не различие в ассоциации, существует между низшими организмами и остальны­ми, между живым организмом и простой пластидой, между последней и неорганическими молекулами, ее составляющими? Все эти существа в конечном счете разлагаются на элементы одной и той же природы; но эти элементы в одном случае рядоположены, в дру­гом - ассоциированы; в одном ассоциированы одним способом, в другом - другим. Мы вправе даже спро­сить себя: не проникает ли этот закон и в минеральное царство и не отсюда ли происходят различия неоргани­ческих тел?