Библиотека    Новые поступления    Словарь    Карта сайтов    Ссылки





назад содержание далее

Часть 5.

В силу этого принципа общество - не простая сумма индивидов, но система, образованная их ассоциацией и представляющая собой реальность sui generis, наделен­ную своими особыми свойствами. Конечно, коллектив­ная жизнь предполагает существование индивидуаль­ных сознаний, но этого необходимого условия недо­статочно. Нужно еще, чтобы эти сознания были ассо­циированы, скомбинированы, причем скомбинированы определенным образом. Именно из этой комбинации проистекает социальная жизнь, а потому эта комбинация и объясняет ее. Сплачиваясь друг с другом, взаим­но дополняя и проникая друг в друга, индивидуальные души дают начало новому существу, если угодно психи­ческому, но представляющему психическую индивиду­альность иного рода17.

17 Вот в каком смысле и по каким причинам можно и должно говорить о коллективном сознании, отличйом от индивидуальных сознаний. Чтобы обосновать это различие, нет надобности гипостазировать первое; оно есть нечто особое и должно обозначаться специальным термином просто потому, что его состояния специфичны и отличаются от состояний, характерных для отдельных сознаний. Эта их специфичность возникает оттого, что они обра­зованы не из тех же элементов. Одни в действительности возникают из природы психико-органического существа, взятого отдельно, другие - из комбинации множества существ этого рода. Результаты не могут, следова­тельно, не различаться, так как составные части столь различны. Впрочем, наше определение социального факта лишь иначе обозначает эту демаркаци­онную линию.

Следовательно, в природе этой индивидуальности, а не в природе составляющих ее единиц нужно искать ближайшие и определяющие причины возникающих в ней фактов. Группа думает, чувствует, действует совер­шенно иначе, чем это сделали бы ее члены, если бы они были разъединены. Если же отталкиваться от послед­них, то невозможно понять ничего в том, что происхо­дит в группе. Одним словом, между психологией и социологией то же различие, что и между биологией и науками физико-химическими. Поэтому всякий раз, когда социальное явление прямо объясняется психи­ческим явлением, можно быть уверенным, что объясне­ние ложно.

Быть может, нам возразят: если общество уже сло­жившееся и является действительно ближайшей при­чиной социальных явлений, то причины, приведшие к образованию этого общества, носят психологический характер. В данном случае согласны с тем, что, когда индивиды ассоциированы, их ассоциация может поро­дить новую жизнь, но утверждают, что сама ассоциа­ция может возникнуть лишь по причинам, коренящим-х ся в индивиде.

Но в действительности, как бы далеко мы ни загля­дывали в глубь истории, факт ассоциации окажется наиболее обязательным из всех, так как он источник всех других обязательств. Сразу после своего рождения я обязательно оказываюсь связанным с определенным народом. Говорят, что впоследствии, сделавшись взрос­лым, я даю согласие на это обязательство уже тем, что продолжаю жить в моей стране. Но какое это имеет значение? Данное согласие не лишает его повелитель­ного характера. Принятое и охотно переносимое давле­ние все-таки остается давлением. Впрочем, что может означать это согласие? Во-первых, оно вынужденно, так как в огромнейшем большинстве случаев нам мате­риально и нравственно невозможно отделаться от на­шей национальности; такая перемена обычно считается даже отступничеством. Затем, оно не может касаться прошлого, на которое мы не могли согласиться и кото­рое, однако, определило настоящее; я не желал того воспитания, которое получил, оно же более всякой другой причины прикрепляет меня к родной почве. Наконец, это согласие не может иметь нравственной ценности для будущего в той мере, в какой последнее неизвестно. Я не знаю даже всех тех обязанностей, которые могут быть когда-нибудь возложены на меня как на гражданина; как же могу я заранее согласиться на них? Источник же всего обязательного, как мы это доказали, находится вне индивида. Таким образом, пока мы не выходим за пределы истории, факт ассоци­ации имеет тот же характер, что и остальные, и вслед­ствие этого объясняется таким же образом. С другой стороны, так как все общества непосредственно и без перерывов произошли от других обществ, то можно быть уверенным, что в течение всей социальной эволю­ции не было ни одного момента, когда индивидам при­ходилось бы решать, вступить ли им в общество и в какое именно общество. Для того чтобы можно было поставить вопрос подобным образом, нужно было бы взойти к первичным истокам всякого общества. Но неизбежно сомнительные решения подобных проблем ни в каком случае не могут поколебать тот метод, которому нужно следовать при рассмотрении историче­ских фактов. Нам, следовательно, нет надобности оста­навливаться на них.

Но если бы из предыдущего вывели заключение, что социология, по нашему мнению, должна или может оставить в стороне человека и его способности, то это было бы глубоко ошибочным пониманием нашей мысли. Наоборот, ясно, что общие свойства человеческой природы участвуют в работе, в результате которой воз­никает социальная жизнь. Только не они порождают ее и не они придают ей ее особую форму; они лишь делают ее возможной. Исходными причинами коллективных представлений, эмоций, стремлений являются не состо­яния сознания индивидов, а условия, в которых нахо­дится социальное тело в целом. Конечно, они могут реализоваться лишь при условии, что индивидуальные свойства не противятся этому; но последние являются лишь бесформенным веществом, которое социальный фактор определяет и преобразует. Их вклад состоит исключительно в создании весьма общих состояний, расплывчатых и пластичных предрасположений, кото­рые сами по себе, без помощи постороннего фактора, не могли бы принять определенных и сложных форм, присущих социальным явлениям.

Какая пропасть, например, существует между чувст­вами, испытываемыми человеком перед силами, более высокими, чем его собственная, и религиозным инсти­тутом с его верованиями, с его столь многочисленными и сложными обрядами, с его материальной и нравствен­ной организацией; между психическими условиями симпатии, испытываемой двумя единокровными суще­ствами друг к другу18, и совокупностью юридических и нравственных правил, определяющих структуру семьи, отношения людей между собой, с вещами и т. д.!

18 Настолько, что она существует до всякой социальной жизни. См.: Espinas. Societes animates, p. 474.

Мы видели, что, даже когда общество сводится к неоргани­зованной толпе, коллективные чувства, возникающие в ней, могут не только не походить, но и быть противопо­ложными в среднем индивидуальным чувствам. На­сколько же больше должно быть различие, когда инди­вид испытывает давление постоянно существующего общества, где к действию современников присоединяется действие предыдущих поколений и традиций! Чиста психологическое объяснение социальных фактов, сле­довательно, неизбежно упустит из виду все то, что в них есть специфического, т. е. социального.

Несостоятельность этого метода была скрыта от глаз стольких социологов потому, что, принимая следствие за причину, они очень часто считали определяющими условиями социальных явлений относительно опреде­ленные, специфические психические состояния, кото­рые в действительности являются их следствием. Так, считали врожденными человеку некое религиозное чув­ство, некоторый минимум половой ревности, детской или родительской любви и т. д. и ими хотели объяснить религию, брак, семью. Но история показывает, что эти наклонности вовсе не неизменно присущи человеческой природе, но или совсем отсутствуют в известных соци­альных обстоятельствах, или так видоизменяются от одного общества к другому, что остаток, который полу­чается по исключении всех этих различий и который один только и может рассматриваться как имеющий чисто психологическое происхождение, сводится к чему-то неопределенному и схематическому, оставляю­щему на огромном расстоянии факты, нуждающиеся в объяснении. Дело в том, что эти чувства вытекают из коллективной организации, а не служат ее основанием. Никоим образом пе доказано даже, что стремление к социальности изначально является прирожденным ин­стинктом человечества. Гораздо естественнее видеть в нем постепенно выработавшийся в нас продукт социальной жизни, так как установлено наблюдением, что животные склонны к социальности или нет в зависи­мости от того, вынуждаются ли они к ней условиями обитаемой ими местности. И нужно добавить, что даже между этими более определенными склонностями и социальной реальностью остается еще довольно значи­тельное расстояние.

Существует, впрочем, средство почти совершенно изолировать психологический фактор, для того чтобы можно было уточнить пространство его действия; для этого надо выяснить, каким образом соотносится с со­циальной эволюцией раса. Действительно, этнические свойства принадлежат к разряду психоорганических. Следовательно, с их изменением должна изменяться и социальная жизнь, если только психологические явле­ния оказывают на общество причинное воздействие, которое им приписывают. Но мы не знаем ни одного социального явления, которое бы находилось в безусловной зависимости от свойств расы. Конечно, мы не можем приписывать этому утверждению силу закона; но мы можем, по крайней мере, утверждать его как постоянный факт нашей практической жизни. Самые разнообразные формы организации встречаются в об­ществах одной и той же расы, и в то же время наблюда­ются поразительные сходства между обществами раз­ных рас. Гражданская община существовала у фини­кийцев так же, как у римлян и греков, и находится в процессе образования у кабилов. Патриархальная семья была почти так же развита у евреев, как и у индусов, но она не встречается у славян, которые между тем при­надлежат к арийской расе. Зато семейный тип, встреча­емый у них, существует также и у арабов. Материнская семья и клан встречаются повсюду. Подробности судо­производства, брачных обрядов одни и те же у народов, самых несходных с этнической точки зрения. Если это так, то, значит, вклад психического элемента носит слишком общий характер, для того чтобы предопреде­лять ход социальных явлений. Так как он не содержит в себе определенную социальную форму, отличную от другой, значит, он не может объяснить ни одной. Су­ществует, правда, известная группа фактов, которые принято приписывать влиянию расы. Таким образом объясняют, в частности, почему развитие искусств и наук в Афинах было значительным и быстрым, а в Риме медленным и слабым. Но это классическое истолкова­ние фактов никогда не было методически доказано. Весь его авторитет основан, по-видимому, только на тради­ции. Не было даже попытки выяснить возможность со­циологического объяснения, а мы убеждены, что по­следнее оказалось бы в данном случае успешным. В об­щем, когда так поспешно связывают художественный характер афинской цивилизации с прирожденными эс-ii тетическими дарованиями, то поступают примерно так! же, как в средние века, когда объясняли огонь флоги­стоном, а действие опиума - его снотворной силой.

Наконец, если предположить, что источник социаль­ной эволюции действительно лежит в психической кон­ституции человека, то непонятно, как могла бы возник­нуть эта эволюция. Тогда пришлось бы допустить, что двигателем ее является какая-то пружина, таящаяся внутри человеческой природы. Но что это за пружина? Не тот ли род инстинкта, о котором говорит Конт и который побуждает человека все более реализовывать свою природу? Но признать это значило бы ответить вопросом на вопрос и объяснить прогресс врожденным стремлением к прогрессу, настоящей метафизической сущностью, ничем притом не доказанной, так как раз­ ные виды животных, даже наиболее развитые, не испы­тывают никакой потребности прогрессировать и даже среди человеческих обществ много таких, которым бес­конечно долго нравится оставаться неподвижными. Или, как это думает Спенсер, такой пружиной является потребность наибольшего счастья, которая все полнее удовлетворяется более сложными формами цивилиза­ции. Тогда следовало бы доказать, что счастье возраста­ет вместе с цивилизацией, а мы показали уже в другом месте все трудности, связанные с этой гипотезой19.

19 De la division du travail social, I, II, ch. 1.

Но более того, если даже принять один из этих постулатов, то историческое развитие не станет от этого понятнее, так как подобное объяснение было бы чисто финалистским, а мы указали уже выше, что социальные факты, как и все естественные явления, не объясняются, если показано, что они служат какой-то цели. Наглядно доказать, что все более совершенные социальные орга­низации, преемственно сменявшие друг друга в исто­рии, имели своим следствием все более полное удовле­творение тех или иных основных наших склонностей, отнюдь не значит объяснить, как они возникли. Тот факт, что они были полезны, ничего не говорит нам о том, что породило их. Если бы даже мы уяснили себе, каким образом мы дошли до представления о них, каким образом заранее составили себе как бы план того, как они окажут нам те услуги, на которые мы рассчитывали - а это трудная задача,- то все-таки те желания, объектом которых они тогда являлись бы, не были бы в силах вызвать их из небытия. Одним словом, Даже допуская, что они служат средствами, необходи­мыми для достижения намеченной цели, мы оставляем открытым вопрос: как, т. е. из чего и посредством чего, образовались эти средства?

Мы пришли, таким образом, к следующему правилу: определяющую причину данного социального факта сле­дует искать среди предшествующих социальных фак­тов, а не в состояниях индивидуального сознания. С другой стороны, вполне ясно, что все предыдущее отно­сится как к определению функции, так и к определе­нию причины. Функция социального факта может быть только социальной, т. е. она заключается в создании социально полезных результатов. Конечно, может слу­читься, и действительно случается, что отраженным путем он служит также и индивиду. Но этот счастли­вый результат не есть его непосредственное основание. Мы можем, следовательно, дополнить предыдущее по­ложение следующим образом: функцию социального факта следует всегда искать в его отношении к ка­кой-нибудь социальной цели.

Вследствие того, что социологи часто не признавали это правило и рассматривали социальные явления с чисто психологической точки зрения, их теории кажут­ся многим слишком туманными, шаткими и далекими от особой природы явлений, которые они хотят объяс­нить. Историк, особенно близко знакомый с социаль­ной реальностью, не может остро не ощущать, насколь­ко неспособны эти слишком общие толкования соеди­ниться с фактами. Отсюда, несомненно, происходит отчасти то недоверие, которое история часто выказыва­ла по отношению к социологии. Это, конечно, не зна­чит, что изучение психических фактов не нужно социо­логу. Если коллективная жизнь и не вытекает из жиз­ни индивидуальной, то все же они тесно между собою связаны. Если вторая и не может объяснить первую, то она может, по крайней мере, облегчить ее объяснение. Во-первых, как мы показали, бесспорно, что социаль­ные факты являются результатами особой обработки фактов психических. Но, кроме того, сама эта обработ­ка отчасти аналогична той, которая происходит во вся­ком индивидуальном сознании и постепенно все более преобразует составляющие его первичные элементы (ощущения, рефлексы, инстинкты). Не без основания можно было сказать о «я», что оно само есть общество, так же как и организм, хотя и иного рода, и давно уже психологи отметили всю важность фактора ассоциации для объяснения жизни духа. Знание психологии еще больше, чем знание биологии, составляет необходимую пропедевтику для социолога. Но оно будет полезно ему лишь в том случае, если он, овладев им, освободится от его влияния и выйдет за пределы данных психологии, дополняя их специфическим социологическим знани­ем. Нужно, чтобы он отказался делать из психологии в некотором роде центр своих операций, пункт, из кото­рого должны исходить и к которому должны возвра­щаться его отдельные вторжения в мир социальных явлений. Нужно, чтобы он проник в сокровенную глубь социальных фактов, наблюдал их прямо и без посред­ников, обращаясь к науке об индивиде лишь за общей подготовкой, а в случае нужды и за полезными мыслями 20.

20 Психические явления могут иметь социальные последствия лишь тогда, когда они так тесно связаны с социальными явлениями, что действия тех и других по необходимости сливаются. Такое явление имеет место в случаях некоторых социопсихических фактов. Так, чиновник есть социальная сила, но в то же время он и индивид. Отсюда следует, что он может воспользовать­ся той социальной энергией, которой обладает, в направлении, подсказыва­емом его индивидуальной природой, и таким образом может оказать влияние на состояние общества. Это случается с государственными людьми, и чаще всего с людьми гениальными. Последние, если даже они и не занимают общественной должности, получают от направленных на них коллективных чувств авторитет, который также является социальной силой и может быть в известной мере поставлен на службу личным идеям. Но эти факты обязаны своим происхождением индивидуальным случаям и потому не могут влиять на основные признаки социального вида, являющегося единственным объек­том науки. Следовательно, это ограничение вышеизложенного принципа не имеет большого значения для социологии.

III

Поскольку факты социальной морфологии носят тот же характер, что и факты физиологические, то их следует объяснять согласно тому же правилу, которое мы сей­час сформулировали. Однако из предыдущего следует, что им принадлежит преобладающая роль в коллектив­ной жизни, а следовательно, и в социологических объ­яснениях.

Действительно, если сам факт ассоциации, как мы это указывали выше, составляет определяющее условие социальных явлений, то последние должны изменяться вместе с формами этой ассоциации, т. е. согласно спосо­бам группировки составных частей общества. А так как, с другой стороны, определенное целое, образуемое от соединения разнородных элементов, входящих в со­став общества, создает внутреннюю среду последнего, точно так же, как совокупность анатомических элемен­тов, известным образом соединенных и размещенных в пространстве, составляет внутреннюю среду организ­мов, то можно сказать: исходное начало всякого, более или менее важного социального процесса следует ис­кать в устройстве внутренней, социальной среды.

Можно даже пойти еще далее. В действительности элементы, составляющие эту среду, двоякого рода: вещи и люди. В число вещей нужно включить помимо нахо­дящихся в обществе материальных объектов еще и продукты предшествующей социальной деятельности: действующее право, укоренившиеся нравы, художест­венные и литературные памятники и т. д. Очевидно, однако, что ни от той, ни от другой группы вещей не может исходить толчок к социальным преобразовани­ям; они не содержат в себе никакой движущей силы. Конечно, при объяснении этих преобразований их нуж­но принимать в расчет. Они действительно оказывают некоторое давление на социальную эволюцию; в зависи­мости от них изменяются ее быстрота и даже направле­ние; но в них нет ничего, что могло бы привести ее в движение. Они представляют собой предмет приложе­ния живых сил общества, но сами из себя не извлекают никакой живой силы. Следовательно, активным факто­ром остается собственно человеческая среда.

Поэтому главное усилие социолога должно быть на­правлено к тому, чтобы обнаружить различные свойст­ва этой среды, способные оказать влияние на развитие социальных явлений. До сих пор мы нашли два ряда свойств, вполне отвечающих этому условию; это число социальных единиц, или, иначе говоря, объем общества и степень концентрации массы, или то, что мы назвали динамической плотностью. Под последним словом нуж­но понимать не чисто материальную сплоченность агре­гата, которая не может иметь значения, если индивиды или, скорее, группы индивидов разделены нравствен­ными пустотами, но нравственную сплоченность, для которой первая служит лишь вспомогательным средст­вом, а довольно часто и следствием. Динамическая плотность при равном объеме общества может опреде­ляться числом индивидов, действительно находящихся не только в коммерческих, но и в нравственных отно­шениях, т. е. не только обменивающихся услугами или конкурирующих друг с другом, но и живущих совмест­ной жизнью. Так как при чисто экономических отно­шениях люди остаются чуждыми друг другу, то можно долгое время поддерживать отношения этого рода, не участвуя в коллективной жизни. Сношения, завязыва­ющиеся через границы, разделяющие народы, не унич­тожают эти границы. Совместная же жизнь может за­висеть лишь от числа тех, кто действительно в ней сотрудничает. Вот почему степень слияния социальных сегментов лучше всего выражает динамическую плот­ность народа. Если каждый частичный агрегат образует единое целое, особую, отличную от других индивиду­альность, то это значит, что деятельность его членов обыкновенно локализована в пределах агрегата; если же, наоборот, эти частичные общества слились или стремятся слиться в единое целостное общество, зна­чит, в той же мере расширилась сфера социальной жизни.

Что же касается материальной плотности, если под ней разуметь не только число жителей на единицу площади, но и развитие путей сообщения и связи, то она развивается обыкновенно параллельно динамиче­ской плотности и в общем может служить масштабом для измерения последней. Ведь если различные части народонаселения стремятся сблизиться, то они неиз­бежно должны прокладывать себе пути для этого сбли­жения; с другой стороны, между отдаленными пункта­ми социальной массы могут установиться отношения лишь тогда, когда разделяющее их расстояние не явля­ется препятствием, т. е. когда оно реально ликвидиру­ете. Впрочем, существуют исключения21, и мы допус калибы серьезные ошибки, если бы всегда судили о нравственной концентрации общества по степени его материальной концентрации.

21 В работе «О разделении общественного труда» мы ошибочно представи­ли материальную плотность как точное выражение динамической плотности. Тем не менее замена первой второю, безусловно, правильна для всего, что относится к экономическим следствиям динамической плотности, например для чисто экономических сторон разделения труда.

Дороги, железные дороги и прочее могут скорее служить деловым отношениям, чем объединению народов, которое они выражают тогда весьма несовершенно. Так, в Англии, где материальная плотность выше, чем во Франции, срастание сегментов гораздо менее продвинулось вперед, что доказывается стойкостью местной и областной жизни.

Мы показали уже в другом месте, как всякое увели­чение в объеме и динамической плотности обществ, делая социальную жизнь более интенсивной, расширяя умственный горизонт и сферу деятельности индивидов, глубоко изменяет основные условия коллективного су­ществования. Нам нет надобности возвращаться к осу­ществленному тогда применению этого принципа. До­бавим только, что он помог нам исследовать не только общий вопрос, составлявший предмет нашего изуче­ния, но и многие другие, более частные проблемы; таким образом, правильность его проверена нами уже солидным количеством опытов. Однако мы далеки от мысли, что нашли все особенности социальной среды, имеющие значение при объяснении социальных фак­тов. Мы можем сказать только, что это единственные замеченные нами и что мы не обнаружили других.

Однако то преобладающее значение, которое мы при­писываем социальной среде, и особенно среде человече­ской, не значит, что в ней нужно видеть последний и абсолютный факт и дальше идти незачем. Очевидно, напротив, что состояние ее в каждый исторический момент само зависит от социальных причин; некоторые из этих причин внутренне присущи самому обществу, а другие зависят от взаимодействия этого общества с другими. Кроме того, наука не знает первопричин в абсолютном значении этого слова. Для нее первичен просто тот факт, который является достаточно общим, чтобы объяснить значительное число других фактов. А социальная среда несомненно есть фактор такого рода, так как происходящие в ней изменения, каковы бы ни были их причины, отражаются во всех направлениях в социальном организме и не могут так или иначе не затронуть всех его функций.

Сказанное нами об общей среде общества вполне применимо и к частной среде всякой отдельной группы, заключающейся в обществе. Так, например, в зависи­мости от большей или меньшей многочисленности и замкнутости семьи резко изменяется характер домаш­ней жизни. Точно так же, если бы профессиональные корпорации изменились таким образом, что каждая из них распространилась бы по всей территории, вместо того чтобы оставаться, как прежде, заключенной в пределах одной общины, то очень изменилась бы и их деятельность. Вообще говоря, профессиональная жизнь будет совершенно различной в соответствии с тем, бу­дет ли среда, свойственная каждой профессии, органи­зована прочно или же слабо, как теперь. Тем не менее воздействие этих частных сред не может быть так же важно, как воздействие общей среды, так как первые подвержены влиянию последней. Именно к ней прихо­дится всегда возвращаться в процессе объяснения. Ее давление на частные группы и обусловливает измене­ния в их устройстве.

Эта концепция социальной среды как определяюще­го фактора коллективной эволюции в высшей степени важна, так как, если ее отбросить, социология не смо­жет установить никакой причинной связи.

Действительно, без этого разряда причин нет сопут­ствующих условий, от которых могли бы зависеть соци­альные явления, так как если внешняя социальная среда, т. е. среда, образованная окружающими-общест­вами, и способна иметь какое-нибудь влияние, то лишь на оборонительные и наступательные действия общест­ва. И кроме того, она может обнаружить свое влияние только через посредство внутренней социальной среды. Стало быть, основные причины исторического развития находились бы не среди текущих событий, а лежали бы всецело в прошлом. Они сами были бы частями этого развития, просто составляя более древние его фазы. Современные события социальной жизни вытекали бы не из современного состояния общества, но из событий предшествующих, из исторического прошлого, а социо­логические объяснения сводились бы исключительно к установлению связи между прошлым и настоящим.

Правда, может показаться, что этого достаточно. Не говорят ли обыкновенно, что цель истории состоит именно в том, чтобы связать события в порядке их следования? Непонятно, однако, каким образом данная ступень цивилизации может служить определяющей причиной следующей за ней ступени. Этапы, которые последовательно проходит человечество, не возникают одни из других. Понятно, что прогресс, достигнутый в определенную эпоху в юридическом, экономическом, политическом строе и т. д., делает возможным дальней­ший прогресс, но в чем же он его предопределяет? Он служит точкой отправления, позволяющей нам идти дальше, но что же побуждает нас идти дальше? Здесь нужно было бы допустить внутреннее стремление, тол­кающее человечество идти все дальше и дальше или для того, чтобы полностью реализовать себя, или для того, чтобы увеличить свое счастье, и тогда задачей социологии было бы обнаружение порядка развития этого стремления. Но даже оставляя в стороне все трудности, связанные с этой гипотезой, во всяком слу­чае, надо признать, что закон, выражающий это разви­тие, не содержал бы в себе никакой причинной связи. Действительно, последняя может быть установлена только между двумя данными фактами, а указанное стремление, признаваемое причиной развития, не дано; оно лишь постулируется и конструируется умозритель­но из тех следствий, которые ему приписывают. Это - род двигательной способности, которую мы представля­ем себе как бы лежащей в основе движения; однако действительной причиной какого-нибудь движения мо­жет быть лишь другое движение, а не возможность подобного рода.

Следовательно, мы бы экспериментально обнаружи­ли лишь ряд изменений, между которыми нет никакой причинной связи. Предшествующее состояние не про­изводит последующее, отношение между ними исклю­чительно хронологическое. Поэтому в таких условиях никакое научное предсказание невозможно. Мы можем сказать, как явления следовали друг за другом до сих пор, но не можем знать, как они будут следовать друг за другом в будущем, потому что причина, от которой они признаются зависящими, научно не определена и не определима таким образом. Правда, обыкновенн допускают, что эволюция будет продолжаться в том же направлении, в каком она шла раньше, но это простое предположение. Ничто не убеждает нас, что реализо­ванные факты достаточно полно выражают характер указанной тенденции для того, чтобы можно было пред­сказать тот предел, к которому она стремится, по прой­денным ею стадиям развития. Почему вообще направ­ление, в котором она развивается и на которое она влияет, должно быть прямолинейным?

Вот почему в действительности число причинных отношений, установленных социологами, так незначи­тельно. За немногими исключениями, наиболее блестя­щим примером которых является Монтескье, прежняя философия истории старалась только открыть общее направление, в котором движется человечество, не пы­таясь связать фазы этой эволюции с каким-нибудь со­путствующим условием. Как ни велики услуги, оказан­ные Контом социальной философии, пределы, в кото­рые он заключает социологическую проблематику, не отличаются от предыдущих. Поэтому его знаменитый закон трех стадий*5* не выражает никакой причинной связи; даже если он верен, он все же является и может быть лишь эмпирическим. Это обобщенный, беглый взгляд на прошедшую историю человечества. Совер­шенно произвольно Конт считает третью стадию конеч­ным состоянием человечества. Откуда мы знаем, что в будущем не возникнет нового состояния? Наконец, за­кон, господствующий в социологии Спенсера, по-види­мому, носит тот же характер. Даже если верно, что теперь мы склонны искать счастья в промышленной Цивилизации, то ничто не убеждает нас в том, что в будущем мы не будем искать его в чем-нибудь другом. Распространенность и устойчивость рассматриваемого метода объясняются тем, что в социальной среде чаще всего видели средство реализации прогресса, а не опре­деляющую его причину.

С другой стороны, отношением к этой же среде дол­жна измеряться также полезность, или, как мы сказа­ли, функция социальных явлений. Среди изменений, причиной которых она является, полезны лишь те, которые отвечают ее состоянию, так как она является необходимым условием коллективного существования. С этой точки зрения только что изложенный взгляд является, думается нам, решающим, потому что только он объясняет, каким образом полезный характер соци­альных явлений может изменяться, не находясь в то же время в зависимости от произвольных действий.

Конечно, если представлять себе социальную эволю­цию движимой известного рода vis a tergo*6*, толкающей людей вперед, то, поскольку это движущее стремление может иметь лишь одну-единственную цель, возможен лишь один масштаб для определения полезности или вредности социальных явлений. Отсюда следует, что существует и может существовать лишь один тип соци­альной организации, вполне пригодный для человечест­ва, и что различные исторические общества являются лишь последовательными приближениями к этому еди­ному образцу. Нет надобности доказывать, насколько подобное упрощение несовместимо с признанными те­перь разнообразием и сложностью социальных форм.

Если, наоборот, пригодность или непригодность ин­ститутов может устанавливаться только по отношению к данной среде, то, поскольку эти среды различны, существуют различные масштабы для оценки и, следо­вательно, типы, качественно вполне отличные друг от друга, могут одинаково базироваться на природе соци­альных сред.

Вопрос, который мы сейчас рассматривали, тесно связан, стало быть, с вопросом о построении социаль­ных типов. Если существуют социальные виды, то это значит, что коллективная жизнь зависит прежде всего от сопутствующих условий, представляющих известное разнообразие. Если бы, наоборот, главные причины социальных явлений были все в прошлом, то каждый народ был бы лишь продолжением народа предшеству­ющего, разные общества потеряли бы свою индивиду­альность и стали бы лишь различными моментами од­ного и того же развития. С другой стороны, так как организация социальной среды настолько зависит от способа образования социальных агрегатов, что оба эти выражения, в сущности, даже синонимы, то у нас есть теперь доказательство того, что нет признаков более существенных, чем указанные нами в качестве основа­ния социологической классификации.

Наконец, теперь более, чем прежде, ясно, насколько несправедливо было бы, основываясь на словах «внеш­ние условия» и «среда», обвинять наш метод в том, что он ищет источники жизни вне живого. Совсем наобо­рот, все только что приведенные соображения сводятся к идее, что причины социальных явлений находятся внутри общества.

В стремлении объяснять внутреннее внешним можно было бы скорее упрекнуть ту теорию, которая выводит общество из индивида, потому что она объясняет соци­альное бытие чем-то отличным от него, пытается выве­сти целое из части. Изложенные принципы настолько далеки от непризнания самопроизвольного характера живой целостности, что если применить их к биологии и психологии, то придется признать, что индивидуаль­ная жизнь также вырабатывается всецело внутри инди­вида.

IV

Из ряда только что установленных правил вытекает определенное представление об обществе и коллективной жизни.

В данных вопросах господствуют две противополож­ные теории.

Для одних, например для Гоббса и Руссо, между индивидом и обществом существует некоторый анта­гонизм. По их мнению, человек по природе своей не склонен к общественной жизни и может быть подчинен ей только силой. Общественные цели не только не совпадают с индивидуальными, но скорее противопо­ложны им. Поэтому, чтобы заставить индивида пресле­довать их, необходимо оказывать на него принуждение, и в учреждении и организации этого принуждения и заключается преимущественно деятельность общества. Только потому, что индивид рассматривается как един­ственная реальность человеческого царства, эта органи­зация, имеющая целью обуздать и покорить его, может представляться искусственной:. Она не заложена в природе, потому что назначение ее - насиловать эту природу, мешая ей производить свои антисоциальные след­ствия. Это - искусственное творение, машина, целиком построенная руками человеческими. И, как всякое дело рук человеческих, она есть то, что она есть, лишь потому, что люди этого пожелали. Предписание воли создало ее, и новое предписание этой же воли может преобразовать ее. Ни Гоббс, ни Руссо не заметили, по-видимому, явного противоречия, заключающегося в признании индивида творцом машины, главная роль которой состоит в том, чтобы властвовать над ним и принуждать его. По крайней мере им казалось, что, для того чтобы уничтожить это противоречие, достаточно скрыть его от глаз его жертв искусной уловкой соци­ального договора.

Теоретики естественного права, экономисты, а позд­нее Спенсер22 вдохновлялись противоположной идеей.

22 Позиция Конта в этом вопросе отличается неопределенностью и эклектизмом.

Для них социальная жизнь, по существу, самопроиз­вольна и общество есть нечто естественное. Но хотя они и приписывают ему этот характер, однако не признают его специфической природы; основание его они находят в природе индивида. Как и предыдущие мыслители, они не видят в нем систему явлений, существующую самостоятельно, в силу своих особых причин. Но, в то время как первые смотрели на него лишь как на дого­ворное соединение людей, не представляющее особой самобытной реальности и висящее, так сказать, в воз­духе, последние основывают его на основных стремле­ниях человеческого сердца. Человек естественно скло­нен к политической, семейной, религиозной жизни, к обмену и т. д., и из этих-то естественных склонностей и вытекает социальная организация. Следовательно, всю­ду, где она нормальна, она не имеет нужды быть прину­дительной. Если она прибегает к принуждению, то это значит или что она не то, чем должна быть, или что обстоятельства ненормальны. В принципе нужно лишь дать индивидуальным силам свободно развиваться, что­бы они организовались в общества.

Наша теория отличается от обеих доктрин.

Несомненно, мы считаем принуждение характерным признаком всякого социального факта. Но это принуж­дение исходит не из более или менее искусного устройства, призванного скрывать от людей те западни, в которые они сами себя поймали. Оно обязано своим возникновением тому, что индивид оказывается в при­сутствии силы, перед которой он преклоняется, кото­рая над ним господствует, но эта сила естественна. Это принуждение вытекает не из договорного устройства, возникшего по воле человека, а из сокровенных недр реальности, являясь необходимым продуктом данных причин. Поэтому, для того чтобы склонить индивида добровольно подчиниться ему, не нужно прибегать ни к каким ухищрениям; достаточно, чтобы он осознал свою естественную зависимость и слабость, чтобы он соста­вил себе о них символическое и чувственное представ­ление с помощью религии или определенное и адекват­ное понятие с помощью науки. Поскольку превосходст­во общества над индивидом не только физическое, но и интеллектуальное и нравственное, то ему нечего боять­ся свободного исследования, если только последнее ис­пользуется правильно. Разум, показывая человеку, на­сколько социальное бытие богаче, сложнее, устойчивее бытия индивидуального, может лишь открыть ему яс­ные основания для требуемого от него повиновения и для чувств привязанности и уважения, которые при­вычка запечатлела в его сердце23.

23 Вот почему не всякое принуждение нормально. Этой характеристики заслуживает лишь принуждение, соответствующе какому-то социальному превосходству, т. е. интеллектуальному или моральному. Но принуждение, оказываемое одним индивидом в отношении другого, пользуясь тем, что он сильнее или богаче, особенно если это богатство не выражает его социаль­ную ценность, ненормальнр и может поддерживаться только путем насилия.

Поэтому лишь очень поверхностная критика могла бы упрекнуть нашу концепцию социального принуждения в том, что она повторяет теорию Гоббса и Макиа­велли. Но если в противоположность этим философам мы утверждаем, что социальная жизнь естественна, то это не значит, что мы. находим источник ее в црироде индивида. Это значит только, что она прямо вытекает из коллективного бытия, которое само по себе является реальностью sui generis. Это значит, что она возникает из той специальной обработки, которой подвергаются индивидуальные сознания вследствие их ассоциации и из которой берет свое начало новая форма существования24. Следовательно, если мы и согласимся с одними в том, что она представляется индивиду в виде принуж­дения, то признаем вместе с другими, что она есть самопроизвольный продукт реальности. Эти два эле­мента, на первый взгляд противоречащие друг другу, логически объединяются тем, что производящая ее ре­альность превосходит индивида. Это значит, что в на­шей терминологии слова «принуждение» и «самопроиз­вольность» не имеют того смысла, какой Гоббс придает первому, а Спенсер второму.

24 Наша теория расходится с теорией Гоббса даже более, чем теория естественного права. Действительно, для сторонников последней доктрины коллективная жизнь естественна лишь в той мере, в какой она может быть выведена из индивидуальной природы. Однако лишь наиболее общие формы социальной организации могут быть выведены из этого источника. Что же касается подробностей, то последние слишком удалены от чрезвычайной общности психических свойств, чтобы обусловливаться ими; они кажутся поэтому последователям этой школы столь же искусственными, как и их противникам. Для нас же, наоборот, все естественно, даже наиболее второ­степенные подробности организации, потому что все основано на природе общества.

В целом большинство попыток рационально объяс­нить социальные факты можно упрекнуть в том, что они или отвергают всякую мысль о социальной дисци­плине, или считают возможным поддержание этой дис­циплины только с помощью обмана и уловок. Изложен­ные правила позволяют, напротив, разрабатывать со­циологию, которая вела бы существенное условие вся­кой совместной жизни в духе дисциплины, основывая его в то же время на разуме и истине.

Глава VI ПРАВИЛА, КАСАЮЩИЕСЯ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

У нас есть только одно средство доказать, что одно явление служит причиной другого: это сравнить слу­чаи, когда они одновременно присутствуют или отсут­ствуют, и посмотреть, не свидетельствуют ли измене­ния, представляемые этими различными комбинация­ми обстоятельств, о том, что одно зависит от другого. Когда они могут быть воспроизведены искусственно, по воле исследователя, метод является эксперименталь­ным в собственном смысле этого слова. Когда же, на­оборот, создание фактов от нас не зависит и мы можем сравнивать лишь факты, возникшие самопроизвольно, тогда употребляемый метод является косвенно экспери­ментальным или сравнительным.

Мы видели, что социологическое объяснение заклю­чается исключительно в установлении причинной свя­зи, или в открытии причины явления, или в определе­нии полезных следствий данной причины. С другой сто­роны, так как социальные явления, очевидно, усколь­зают от влияния исследователя, то сравнительный метод - единственно пригодный для социологии. Конт, правда, нашел его недостаточным и счел необходимым дополнить его тем, что он называет историческим мето­дом, но причиной такого взгляда является особое пони­мание им социологических законов. Последние, по его мнению, должны выражать главным образом не опреде­ленные отношения причинности, а то направление, в котором движется человеческая эволюция в целом. Они не могут быть, следовательно, открыты при помощи сравнений, ибо, для того чтобы иметь возможность срав­нивать разные формы, принимаемые социальным явле­нием у различных народов, нужно сперва отделить их от их преходящих форм. Но если нач-илать с такого Дробления развития человечества, то окажется невоз­можным определять его направление. Для того чтобы определить последнее, нужно начинать не с анализа, а с широкого синтеза. Нужно сблизить и соединить в одном и том же интуитивном знании последовательные стадии развития человечества так, чтобы заметить «по­стоянное развитие каждого физического, интеллекту­ального, морального и политического предрасположе­ния»1. Таково основание этого метода, который Конт называет историческим и который становится беспред­метным, если не принять основной концепции кантовской социологии.

Правда, Милль объявляет экспериментальный ме­тод, даже косвенный, неприменимым в социологии, но его аргументация утрачивает значительную долю своей силы оттого, что он применяет ее также к биологиче­ским явлениям и даже к наиболее сложным физико-химическим фактам2, но теперь уже излишне доказы­вать, что химия и биология могут быть только экспери­ментальными науками. Нет, следовательно, причины считать обоснованными и суждения Милля, касающие­ся социологии, потому что социальные явления отлича­ются от предыдущих лишь большей сложностью. Вслед­ствие этого различия применение экспериментального метода в социологии может представлять больше труд­ностей, чем в других науках, но не ясно, почему оно совсем невозможно.

1 Cours de philosophic positive, IV, p. 328.

2 Systeme de Logique, II, p. 478.

Впрочем, вся эта теория Милля покоится на постула­те, связанном, несомненно, с основными принципами его логики, но противоречащем всем выводам науки. Действительно, он признает, что одно и то же следствие не всегда вытекает из одной и той же причины, а может зависеть то от одной причины, то от другой. Это пред­ставление о причинной связи, отнимая у нее всякую определенность, делает ее почти недоступной научному анализу, потому что вносит такую сложность в перепле­тающуюся цепь причин и следствий, что разум теряет­ся в ней безвозвратно. Если следствие может вытекать из разных причин, то, для того чтобы узнать, что определяет его в данной совокупности обстоятельств, нужно было бы произвести опыт в практически неосу­ществимых условиях его изоляции, особенно в социо­логии.

Но эта пресловутая аксиома множественности при­чин есть отрицание принципа причинности. Конечно, если согласиться с Миллем, что причина и следствие абсолютно гетерогенны, что между ними не существует никакой логической связи, то нет никакого противоре­чия в том, чтобы допустить, что какое-нибудь следст­вие может вытекать то из одной, то из другой причины. Если связь, соединяющая С с А, чисто хронологиче­ская, то она не исключает другую связь того же рода, которая соединила бы, например, С с В. Если же, наоборот, причинная связь есть нечто доступное пони­манию, то она не может быть настолько неопределенна. Если она представляет собой отношение, вытекающее из природы вещей, то одно и то же следствие может находиться в зависимости только от одной причины, так как оно может выразить лишь одну сущность. Но только философы сомневались в познаваемости при­чинной связи. Для ученого она очевидна и предполага­ется самим методом науки. Как иначе объяснить и столь важную роль дедукции в экспериментальных на­уках, и основной принцип пропорциональности между причиной и следствием? Что же касается тех случаев, которые приводятся в подтверждение и в которых буд­то бы наблюдается множественность причин, то, для того чтобы они имели доказательную силу, нужно было бы предварительно установить или то, что эта множест­венность не просто кажущаяся, или что внешнее един­ство следствия не скрывает в себе действительной мно­жественности. Сколько раз науке приходилось сводить к единству причины, множественность которых каза­лась на первый взгляд несомненной! Стюарт Милль сам дает пример этого, указывая, что согласно современ­ным теориям производство теплоты трением, ударом, химическим действием и т. д. вытекает из одной и той же причины. Наоборот, когда дело касается следствия, ученый часто различает то, что смешивает воедино непосвященный. По ходячим воззрениям, слово «лихо­радка» обозначает одну и ту же болезнь, для науки же существует множество специфически различных лихо-Радок и множественность причин находится в свяйги со множественностью следствий. Если же между всеми этими нозологическими видами существует нечто общее, то это потому, что причины их тоже сходны в некоторых своих свойствах.

Тем важнее изгнать этот принцип из социологии, что многие социологи до сих пор находятся под его влиянием, даже тогда, когда они не возражают против применения сравнительного метода. Так, обыкновенно говорят, что преступление может быть одинаково вы­звано самыми различными причинами; что то же самое относится к самоубийству, наказанию и т. д. Если вести опытное исследование в таком направлении, то, как бы много фактов мы ни собрали, мы никогда не получим точных законов, определенных причинных связей. В таких условиях можно лишь связать плохо определен­ное следствие со смешанной и неопределенной группой причин. Если, следовательно, применять сравнитель­ный метод научно, т. е. сообразуясь с тем принципом причинности, который сформировался в самой науке, то за основание осуществляемых сравнений нужно взять следующее положение: одному и тому же следствию всегда соответствует одна и та же причина. Так, учитывая вышеприведенные примеры, если самоубий­ство зависит от нескольких причин, то это значит, что в действительности существует несколько видов само­убийств. То же самое можно сказать и о преступлении. Для наказания же, наоборот: признать, что оно одина­ково хорошо объясняется различными причинами,- значит не замечать общего всем его антецедентам эле­мента, в силу которого они и производят свое общее следствие3.

3 De la division du travail social, p. 87.

II

Если, однако, различные приемы сравнительного мето­да и применимы в социологии, то не все они имеют в ней одинаковую доказательную силу.

Так называемый метод остатков, хотя и составляет одну из форм экспериментального метода, не имеет, однако, никакого применения в изучении социальных явлений. Он может иметь место лишь в довольно разви­тых науках, так как предполагает знание большого числа законов; притом социальные явления слишком сложны для того, чтобы в каком-либо определенном случае можно было бы точно вычесть действие всех причин, кроме одной.

Та же причина делает затруднительным применение метода совпадения и метода различия. Действительно, они предполагают, что сравниваемые случаи или совпа­дают, или различаются только в одном пункте. Конеч­но, нет науки, которая была бы в силе когда-либо произвести опыты, относительно которых было бы не­опровержимо установлено, что они совпадают или раз­личаются только в одном пункте. Никогда нельзя быть уверенным, что не пропущено какое-нибудь обстоятель­ство, совпадающее или различающееся так же и в то же время, как и единственное известное. Между тем, хотя полное исключение всякого случайного элемента явля­ется идеалом, которого в действительности нельзя до­стигнуть, фактически физико-химические и даже био­логические науки приближаются к нему настолько, что в значительном числе случаев доказательство в них может считаться практически достаточным. Совсем иное дело в социологии вследствие слишком большой сложности явлений и связанной с ней невозможностью произвести искусственный опыт. Как нельзя составить даже приблизительно полный перечень всех фактов, сосуществующих в данном обществе или преемственно сменявших друг друга в его истории, так никогда нель­зя быть даже в малой степени уверенным, что два народа совпадают или различаются во всех отношени­ях, кроме одного. Шансов пропустить какое-нибудь явление больше, нежели шансов заметить их все. Сле­довательно, такой метод доказательства может поро­дить лишь предположения, которые сами по себе почти совсем лишены всякого научного характера.

Но совсем другое дело - метод сопутствующих изме­нений. Действительно, для того чтобы он имел доказа­тельную силу, не нужно, чтобы все изменения, отлич­ные от сравниваемых, были строго исключены. Про­стая параллельность изменений, совершающихся в двух явлениях, если только она установлена в достаточном числе разнообразных случаев, служит доказательством существования между ними причинного отношения.

Преимущество этого метода заключается в том, что с его помощью причинная связь постигается не извне, как в предыдущих методах, а изнутри. Он обнаружива­ет нам не просто внешнюю связь двух фактов, при которой они сопровождают или исключают4 друг друга, но при которой ничто прямо не доказывает наличия внутренней связи между ними.

4 В случае метода различия отсутствие причины исключает присутствие следствия.

Наоборот, он обнаружи­вает нам причастность друг другу, и причастность по­стоянную по крайней мере, в значительном масштабе. Уже одной этой причастности достаточно, чтобы дока­зать, что они не чужды друг другу. Способ развития какого-нибудь явления выражает его сущность; для того чтобы процессы развития двух явлений соответ­ствовали друг другу, необходимо соответствие выража­емых ими сущностей. Постоянное сосуществование из­менений, следовательно, само по себе есть закон, како­во бы ни было состояние явлений, остающихся вне сравнения. Поэтому, чтобы опровергнуть его, недоста­точно показать, что он опровергается некоторыми от­дельными случаями применения метода совпадения или различия. Это значило бы приписать этому роду дока­зательств такое значение, какого они не могут иметь в социологии. Когда два явления регулярно изменяются параллельно друг другу, следует признавать между ними это отношение даже тогда, когда в некоторых случаях одно из этих явлений появилось без другого, так как может быть так, что или действие причины на следствие было прервано воздействием противополож­ной причины, или же что следствие налицо, но в другой форме, нежели та, которую наблюдали ранее. Конечно, есть повод пересмотреть заново факты, но не надо от­брасывать сразу результаты правильно осуществленно­го доказательства.

Правда, законы, обнаруживаемые этим методом, не всегда представляются сразу в форме отношений при­чинности. Совпадение изменений может зависеть не от того, что одно явление есть причина другого, а от того, что оба они - следствия одной и той же причины, или от того, что между ними существует третье, промежуточное, но незамеченное явление, которое есть следст­вие первого и причина второго. Результаты, к которым приводит этот метод, должны быть, следовательно, под­вергнуты интерпретации. Но какой же эксперимен­тальный метод позволяет открыть причинное отноше­ние механически, без того чтобы установленные им факты не нуждались в обработке разумом? Важно толь­ко, чтобы эта обработка велась методическим образом. Метод, пригодный для нее, следующий. Вначале надо посредством дедукции обнаружить, каким образом одно из двух явлений могло произвести другое; затем надо постараться проверить результаты этой дедукции при помощи опытов, т. е. новых сравнений. Если дедукция возможна и проверка удалась, то доказательство можно считать оконченным. Наоборот, если между этими^фак-тами мы не заметим никакой прямой связи, особенно если гипотеза такой связи противоречит уже доказан­ным законам, то нужно приняться за разыскание треть­его явления, от которого оба другие одинаково зависят или которое могло бы служить промежуточным звеном между ними. Можно установить, например, самым до­стоверным образом, что склонность к самоубийству из­меняется параллельно со стремлением к образованию, но невозможно понять, как образование ведет к само­убийству; такое объяснение противоречило бы законам психологии. Образование, особенно сведенное к элемен­тарным познаниям, затрагивает лишь самые поверх­ностные области сознания; наоборот, инстинкт само­сохранения - одна из наших основных наклонностей. Следовательно, он не может быть чувствительно за­тронут столь отдаленным и слабо отражающимся фак­тором. Таким образом, возникает вопрос, не представ­ляют ли собой оба факта следствия одной и той же причины. Этой общей причиной является ослабление религиозного традиционализма, которое одновременно усиливает потребность в знании и склонность к само­убийству.

Существует еще одна причина, делающая метод со­путствующих изменений главным орудием социологи­ческих исследований. Действительно, даже при наибо­лее благоприятных для них обстоятельствах другие методы могут применяться с пользой лишь тогда, когда число сравниваемых фактов очень значительно. Хотя и нельзя найти двух обществ, сходных или различаю­щихся лишь в одном пункте, однако можно, по край­ней мере, установить, что два факта очень часто сопро­вождают или исключают друг друга. Но, для того что­бы такая констатация имела научную ценность, нужно, чтобы она была многократно подтверждена, нужно быть почти уверенным, что все факты были рассмотрены. Однако столь полный перечень не только невозможен, но и факты, собранные таким образом, не могут быть установлены с достаточной точностью именно потому, что они слишком многочисленны. В таких условиях не только рискуешь проглядеть факты весьма существен­ные и противоречащие уже известным, но нельзя быть вполне уверенным и в надлежащем знании последних. Рассуждения социологов часто многое теряли оттого, что, применяя методы совпадения или различия, осо­бенно первый, они больше занимались собиранием до­кументов, чем их критикой и отбором. Так, они посто­янно ставят на одну доску путаные и поспешные наблю­дения путешественников и точные исторические доку­менты. Относительно подобных доказательств можно сказать не только, что достаточно одного факта, чтобы опровергнуть их, но и что сами факты, на которых они основаны, не всегда внушают доверие.

Метод сопутствующих изменений не принуждает нас ни к таким неполным перечислениям, ни к поверхност­ным наблюдениям. Для того чтобы он дал результаты, достаточно нескольких фактов. Как только доказано, что в известном числе случаев два явления изменяются одинаково, можно быть уверенным, что в данном слу­чае имеется некий закон. Так как нет необходимости, чтобы данные были многочисленны, то они могут быть тщательно отобраны и изучены социологом. Главным предметом своих индукций он может, и потому должен, сделать те общества, верования, традиции, нравы и право которых воплотились в достоверных письменных памятниках. Конечно, он не станет пренебрегать и дан­ными этнографии (нет таких фактов, которыми мог бы пренебрегать ученый), но он поставит их на подобаю­щее им место. Вместо того чтобы делать их центром тяжести своих исследований, он воспользуется ими лишь в качестве дополнения фактов, взятых из исто­рии, по крайней мере он попытается подтвердить их последними. Он не только более тщательно ограничит область своих сравнений, но и будет относиться к ним более критически, так как уже вследствие того, что он обратится к ограниченному числу фактов, он сможет контролировать их более внимательно. Конечно, ему не надо переделывать работу историков, но он не может также пассивно воспринимать отовсюду нужные ему сведения.

Не нужно, однако, думать, что социология стоит значительно ниже других наук, потому что она может пользоваться лишь одним опытным методом. На самом деле это неудобство компенсируется богатством видоиз­менений, доступных сравнению социолога, богатством, не встречающимся ни в какой другой сфере природы. Изменения, происходящие в индивидуальном организ­ме в процессе его существования, малочисленны и очень ограниченны; те, которые можно вызвать искусствен­но, не разрушая жизни, также заключены в тесные пределы. Правда, в ходе зоологической эволюции воз­никали и более важные изменения, но от них остались лишь редкие и неясные следы, и крайне трудно найти вызвавшие их условия. Наоборот, социальная жизнь есть непрерывный ряд изменений, параллельных дру­гим изменениям в условиях коллективного существова­ния, и в нашем распоряжении находятся данные не только об изменениях ближайшей эпохи, но и о многих изменениях, пережитых уже исчезнувшими народами. Несмотря на все пробелы, история человечества более полна и ясна, чем история животных видов. Кроме того, существует масса социальных явлений, происхо­дящих на всем пространстве общества, но принимаю­щих различные формы в зависимости от местности, профессии, вероисповедания и т. д. Таковы, например, преступление, самоубийство, рождаемость, брак, на­копление и пр. Из разнообразия окружающей их среды для каждого из этих категорий факта вытекает новый ряд видоизменений помимо производимых историче­ской эволюцией. Следовательно, если социологи не мо­гут применять с одинаковым успехом все приемы экс­периментального исследования, то почти единственный метод, которым они должны пользоваться, может быть весьма плодотворен в их руках, так как в процессе его применения он располагает несравненными ресурсами. Однако он дает надлежащие результаты лишь в том случае, если применяется с величайшей точностью. Если, как это часто случается, довольствуются тем, что с помощью более или менее многочисленных примеров показывают, что в отдельных случаях факты измени­лись так, как того хочет гипотеза, то этим, собственно, ничего не доказывают. Из этих спорадических и отры­вочных совпадений нельзя сделать никакого общего вывода.. Иллюстрировать какую-нибудь идею примера­ми - не значит доказать ее. Нужно сравнивать не изолированные изменения, но регулярно устанавливае­мые и достаточно длинные ряды изменений, которые примыкали бы друг к другу возможно полнее. Потому что из изменений данного явления можно вывести за­кон лишь тогда, когда они ясно выражают процесс развития этого явления при данных обстоятельствах. А для этого нужно, чтобы между ними была такая же последовательность, как между различными момента­ми естественной эволюции, и чтобы, кроме того, пред­ставляемый ими процесс был достаточно продолжи­тельным, чтобы его направление не оставляло сомне­ний.

назад содержание далее



ПОИСК:




© FILOSOF.HISTORIC.RU 2001–2023
Все права на тексты книг принадлежат их авторам!

При копировании страниц проекта обязательно ставить ссылку:
'Электронная библиотека по философии - http://filosof.historic.ru'