Часть 8.

Но философы - не единственные студенты, к кото­рым обращен этот курс. Я упомянул мимоходом об услугах, которые историк может оказать социологу, и я не могу не думать, что и историки могут немало узнать у социологии. В целом я всегда считал, что есть нечто вроде противоречия в том, чтобы делать из истории науку и вместе с тем не требовать от будущих истори­ков никакой научной подготовки. Общее образование, которое от них требуется, осталось таким же, каким оно было,- филологическим и литературным. Неуже­ли размышления о литературном шедевре достаточно, чтобы обучиться теории и практике научного метода? Я хорошо понимаю, что историк не склонен к обобщени­ям; ему принадлежит совершенно особая роль, и состо­ит она не в том, чтобы обнаруживать законы, а в том, чтобы придать каждому периоду, каждому народу их собственную индивидуальность и свой особенный об­лик. Он остается и должен оставаться в области частно­го. Но в конце концов, какими бы частными ни были изучаемые им явления, он не довольствуется их описа­нием; он связывает их между собой, он выявляет их причины и условия. Для этого он пользуется индукци­ями и гипотезами. Как же ему не сбиваться постоянно с пути, если он действует чисто эмпирически, наугад, если он не руководствуется никаким представлением о природе обществ, их функциях и связях этих функций? Какой выбор он сделает в огромной массе фактов, ткань которых образует жизнь больших обществ? Ведь среди них есть такие, которые имеют не больший интерес, чем незначительнейшие события нашей повседневной жизни. Если же историк относится ко всем этим фак­там одинаково, без разбора, он оказывается в плену бесплодной эрудиции. Он может заинтересовать неболь­шой круг эрудитов, но это уже не будет полезным и живым делом. Чтобы осуществить отбор, он нуждается в руководящей идее, в критерии, который он может востребовать только у социологии. От нее он узнает, каковы витальные функции и главные органы общест­ва, и именно изучением этих функций и органов он займется главным образом. Социология поставит перед ним вопросы, которые будут ограничивать его исследо­вания и указывать им путь; в ответ историк снабдит ее элементами ответа, и обе науки извлекут одну лишь пользу из этого обмена добрыми услугами.

Наконец, господа, есть еще одна категория студен­тов, представителей которой я был бы счастлив видеть в этом зале. Это студенты, специализирующиеся в об­ласти права. Когда этот курс создавался, мы спрашива­ли себя, не место ли ему скорее на факультете права. Этот вопрос о месте имеет, я думаю, второстепенное значение. Границы, разделяющие различные части уни­верситета, не столь резко выражены, чтобы некоторые курсы не могли с равным основанием читаться на раз­ных факультетах. Но это беспокойство о месте препода­вания выражает тот факт, что лучшие умы признают сегодня необходимость для студента-правоведа не за­мыкаться в толковании юридических текстов. Если в самом деле он проводит все свое время в комментирова­нии текстов и, следовательно, относительно каждого закона его единственная забота - постараться угадать, каким могло быть намерение законодателя, он приобре­тет привычку видеть в воле законодателя единственный источник права. А это значит принимать букву за дух, видимость за реальность. Право вырабатывается в глу­бинах общества, а законодатель лишь освящает про­цесс, который совершился без него. Поэтому студенту необходимо узнать, как право формируется под давле­нием социальных потребностей, как оно постоянно закрепляется, через какие степени кристаллизации оно последовательно проходит, как оно трансформируется. Ему нужно конкретно показать, как рождались такие великие юридические институты, как семья, собствен­ность, договор, каковы их причины, как они изменя­лись, как они, вероятно, будут изменяться в будущем. Тогда он уже не будет видеть в юридических формулах нечто вроде таинственных изречений оракула, смысл которых он должен разгадать; он сможет определить значение этих формул не по смутному и часто неосо­знанному намерению какого-то человека или ассам­блеи, но согласно самой природе реальности.

Такова, господа, теоретическая польза, которую мо­жет принести наша наука. Но помимо этого она может оказать благотворное влияние и на практику. Мы с вами живем в стране, не признающей никакого власте­лина, кроме общественного мнения. Чтобы этот власте­лин не стал неразумным деспотом, надо его просве­щать, а как это сделать, если не с помощью науки? Под влиянием причин, анализ которых занял бы сейчас слишком много времени, коллективный дух у нас ослаб. У каждого из нас существует настолько преувеличенное ощущение своего Я, что мы не замечаем уже границ, сжимающих его со всех сторон. Создавая у себя иллю­зию о своем собственном всемогуществе, мы стремимся быть самодостаточными. Вот почему мы видим все свое достоинство в том, чтобы как можно сильнее отличать­ся друг от друга и следовать каждому своим собствен­ным путем. Необходимо изо всех сил противодейство­вать этой разлагающей тенденции. Необходимо, чтобы наше общество вновь осознало свое органическое един­ство; чтобы индивид чувствовал эту социальную массу, которая охватывает и пронизывает его, чтобы он чув­ствовал ее присутствие и воздействие, и чтобы это чувство всегда управляло его поведением; недостаточно того, чтобы он вдохновлялся им лишь время от времени в особо критических обстоятельствах. Итак, господа, я верю, что социология более, чем любая другая наука, в состоянии восстановить эти идеи. Именно она даст понять индивиду, что такое общество, как оно дополня­ет индивида, и насколько мало он значит, если он ограничен только своими собственными силами. Социология объяснит ему, что он представляет собой не государство в государстве, а орган в организме, и пока­жет ему, как прекрасно сознательно исполнять свою роль органа. Она даст ему почувствовать, что нет ниче­го унизительного в том, чтобы быть солидарным с другим и зависеть от него, чтобы не принадлежать целиком самому себе. Конечно, эти идеи станут по-настоящему действенными только если они распростра­нятся в глубинных слоях общества; но для этого мы должны сначала осуществить их научную разработку в университете. Способствовать по мере сил достижению этого результата - моя главная задача, и я буду счаст­лив, если мне удастся хоть немного преуспеть в ее выполнении.

МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ ИСТОРИИ

Эта книга1 имеет целью выявить принцип исторической философии, лежащий в основе марксизма, заново раз­работать его, но не для того, чтобы изменить, а для того, чтобы его прояснить и уточнить. Этот принцип состоит в том, что историческое развитие зависит в конечном счете от экономических причин. Это то, что было названо догмой экономического материализма. Поскольку автор считает, что нашел его лучшую фор­мулировку в «Манифесте Коммунистической партии», именно этот документ служит предметом его исследова­ния. Исследование состоит из двух частей: в первой излагается генезис доктрины, во второй дается ее ком­ментарий.

1 Antonio Labriola. Essais sur la conception materialiste de 1'histoire. Giard, Briere, 1897.

Обычно историк видит лишь наиболее поверхност­ную часть социальной жизни. Индивиды, действующие в истории, создают у себя определенное представление о событиях, в которых они участвуют. Чтобы понять свое поведение, они представляют себе, что преследуют ту или иную цель, кажущуюся им желательной, и придумывают доводы, чтобы доказать самим себе и, при необходимости, другим, что эта цель достойна быть желаемой. Именно эти мотивы и доводы историк рас­сматривает как реальные причины, определяющие ис­торическое развитие. Если, например, ему удается об­наружить, какую цель стремились достичь деятели Ре­формации, то он думает, что тем самым он объяснил, как произошла Реформация. Но эти субъективные объ­яснения не имеют сколько-нибудь значительной ценно­сти, так как люди не видят подлинных мотивов, застав­ляющих их действовать. Даже когда наше поведение определяется частными интересами, которые, посколь­ку они непосредственно затрагивают нас, легче подда­ются обнаружению, мы различаем лишь очень незначи­тельную часть управляющих нами сил, причем не самые важные. Ведь идеи, доводы и конфликты между ними, которые развертываются в сознании и составля­ют наши размышления, чаще всего зависят от органи­ческих состояний, наследственных склонностей, ста­рых привычек, не ощущаемых нами. Тем более так обстоит дело, когда мы действуем под влиянием соци­альных причин, которые еще больше ускользают от нас, потому что они более удалены от нас и более сложны. Лютер не знал, что он был «этапом становле­ния третьего сословия». Он верил, что трудится во славу Христа, и не подозревал, что его идеи и поступки определялись известным состоянием общества; что со­ответствующее положение классов обусловливало транс­формацию старых религиозных верований. «Все, что произошло в истории,- дело рук человека; но очень редко это было результатом критического выбора или обдуманного стремления».

Если же мы хотим понять подлинную связь между фактами, необходимо отказаться от этого идеологиче­ского метода. Нужно отбросить этот поверхностный слой идей, чтобы постигнуть глубинные вещи, которые эти идеи выражают более или менее искаженно, глу­бинные силы, из которых они рождаются. Согласно выражению автора, «нужно очистить исторические фак­ты от тех оболочек, которыми сами факты покрывают себя в ходе своего развития». Рациональное и объек­тивное объяснение событий состоит в обнаружении того, каким образом они реально были порождены, а не в идее, которую создали об их возникновении люди, ко­торые были лишь инструментами этого возникновения. В этом и состоит революция в области исторического метода, которую осуществило материалистическое по­нимание истории.

В самом деле, при таком подходе, согласно Марксу и его последователям, мы должны констатировать, что социальная эволюция имеет в качестве главного источ­ника состояние, в котором находится техника в каждый момент истории, т. е. «условия развития труда и ору­дий, которые этому развитию соответствуют». Именно это образует глубинную структуру или, как говорит наш автор, экономическую инфраструктуру общества. В за­висимости от того, является производство сельскохозяйственным или промышленным, заставляют исполь­зуемые машины сосредоточивать производство на не­большом числе крупных предприятий или, наоборот, способствуют его рассеянию и т. д., отношения между классами производителей определяются очень по-разно­му. А именно от этих отношений, т. е. от всякого рода трений, противоречий, обусловленных этой организа­цией, зависит все остальное. Прежде всего, государство есть необходимое следствие разделения общества на классы, подчиненные друг другу, так как равновесие между этими экономически неравными образованиями может поддерживаться только силой и подавлением. Такова роль государства; это система сил, используе­мых для того, чтобы «обеспечить или сохранить способ ассоциации, основа которого - форма экономического производства». Интересы государства, следовательно, сливаются воедино с интересами правящих классов. Точно так же, право всегда есть «лишь привычная, властная или судебная защита определенных интере­сов»; «оно является только выражением одержавших верх интересов» и, следовательно, «оно почти непосред­ственно сводится к экономике». Мораль - это совокуп­ность склонностей, привычек, которые социальная жизнь, сообразно способу ее организации, развивает в отдельных сознаниях. Наконец, даже творения искусст­ва, науки и религии всегда находятся в связи с опреде­ленными экономическими условиями.

Научный интерес этой точки зрения, как утвержда­ется, состоит в том, что она натурализирует историю, представляет ее как естественный процесс. Ее натура-лизируют уже тем только, что в объяснении социаль­ных фактов заменяют зыбкие идеалы, фантомы созна­ния, которые представляли до сих пор как двигатели прогресса, определенными, реальными, устойчивыми силами, а именно, разделением людей на классы, свя­занным в свою очередь с состоянием производственной техники. Но нужно остерегаться смешения этой нату­ралистической социологии с тем, что получило назва­ние политического и социального дарвинизма. Послед­ний состоит просто в объяснении развития институтов принципами и понятиями, достаточными для объясне­ния зоологического развития. Поскольку жизнь животных протекает в чисто физической среде, еще не подвергшейся никакому изменению вследствие труда, эта упрощенная философия объясняет социальную эво­люцию причинами, в которых нет ничего социального, а именно, потребностями и аппетитами, которые мы находим уже в животном состоянии. Совершенно иной является, согласно Лабриоле, отстаиваемая им теория. Она ищет движущие силы исторического развития не в космических обстоятельствах, которые могут влиять на организм, а в искусственной среде, созданной тру­дом ассоциированных людей из самых разных частей и добавленной к природе. Она устанавливает зависи­мость социальных явлений не от голода, жажды, поло­вого желания и т. п., но от состояния, в котором находится мастерство людей, от вытекающих отсюда образов жизни - словом, от коллективных творений. Конечно, первоначально люди, как и другие живот­ные, имели в качестве поля деятельности только при­родную среду. Но история не должна добираться до этой гипотетической эпохи, о которой теперь мы не можем составить себе никакого эмпирического пред­ставления. Она начинается только тогда, когда дана сверхприродная среда, какой бы элементарной она ни была, так как только тогда впервые появляются соци­альные явления; и она не должна заниматься тем спо­собом (впрочем, неопределенным), которым человече­ство возвысилось над чистой природой и образовало новый мир. Следовательно, можно сказать, что метод экономического материализма применим к истории в целом.

Из этих абстрактных принципов логически вытекает революционный социализм. Великие изменения про­изошли за последнее столетие в промышленной практи­ке; из этого должны следовать равные по значению изменения в социальной организации. А поскольку все, что касается природы и формы производства, фундамен­тально и существенно, то и потрясение, произошедшее в результате,- это не легкое, незначительное социальное недомогание, которое могут исцелить частичные меры в области нашей коллективной экономики. Это с необхо­димостью возникающая болезнь totius substantiae, ко­торая может быть излечена только путем радикальной трансформации общества. Необходимо, чтобы все преж­ние социальные формы были разрушены, чтобы все социальное вещество было освобождено и имело воз­можность быть отлито в новые формы.

Таково резюме этой работы, которую Сорель в пре­дисловии не без основания представляет как важный вклад в социалистическую литературу. Можно, конеч­но, выразить сожаление по поводу чрезмерной детали­зации в изложении, очевидных недостатков в структу­ре, некоторых сильных выражений, неуместных в на­учной дискуссии; тем не менее это, на наш взгляд, одно из самых серьезных усилий, сделанных с целью свести марксистскую доктрину к ее изначальным понятиям и углубить их. Мысль автора не пытается, как это слиш­ком часто бывает, скрыться в туманных нюансах; она движется прямо, как будто заряженная юношеским задором. У автора нет иной заботы, кроме ясного виде­ния принципа верований, все логические следствия которого он заранее и решительно принимает. Это изло­жение теоретической системы замечательно также тем, что в нем хорошо проявляются и плодотворные взгля­ды, и слабости.

Мы считаем плодотворной идею о том, что социаль­ная жизнь должна объясняться не теорией, которую создают о ней те, кто в ней участвуют, но глубокими причинами, ускользающими от сознания; и мы также думаем, что эти причины следует искать главным обра­зом в способе, которым сгруппированы ассоциирован­ные индивиды. Нам представляется даже, что при этом, и только при этом условии может стать наукой история и, следовательно, может существовать социология. Ведь для того, чтобы коллективные представления были умо­постигаемы, необходимо, чтобы они из чего-то появля­лись, а поскольку они не могут образовывать круг, замкнутый в самом себе, источник, из которого они возникают, должен находиться вне их. Либо коллек­тивное сознание висит в воздухе, будучи чем-то вроде невообразимого абсолюта, либо оно связано с остальной частью мира, через посредство субстрата, от которого оно, следовательно, зависит. С другой стороны, из чего может состоять этот субстрат, если не из членов обще­ства, в той форме, в которой они социально скомбинированы? Это представляется нам совершенно очевид­ным. Но в отличие от автора мы не видим никакого основания связывать эту точку зрения с социалистиче­ским движением, от которого она совершенно не зави­сит. Что касается нас, то мы пришли к ней до знакомст­ва с Марксом, влияние которого мы никоим образом не испытали. Причина этого в том, что в действительности данная концепция является логическим следствием все­го исторического и психологического развития послед­них пятидесяти лет. Историки уже давно обнаружили, что социальная эволюция обусловлена причинами, ко­торых авторы исторических событий не знают. Именно под влиянием этих идей стремятся или отрицать или ограничить роль великих людей, за литературными, юридическими и другими подобными движениями ищут выражение коллективного мышления, которое ника­кая определенная личность полностью не воплощает. В то же время благодаря главным образом индивидуаль­ной психологии нам стало известно, что сознание инди­вида очень часто лишь отражает базовое состояние организма; что течение наших представлений опреде­ляется причинами, которые не представлены в созна­нии субъекта. Поэтому было вполне естественно рас­пространить эту концепцию на коллективную психоло­гию. Но мы не в состоянии понять, какую роль в разработке или в развитии этой идеи смог сыграть грустный факт конфликта между классами. Конечно, эта идея появилась в свое время, тогда, когда возникли условия, необходимые для ее появления. Она была невозможна в любое другое время. Но речь идет о том, чтобы узнать, каковы эти условия; а когда Лабриола утверждает, что эта идея была вызвана «обширным, осознанным и непрерывным развитием современной техники, неизбежным воздействием нового мира, нахо­дящегося в процессе становления», то он выдвигает в качестве очевидного тезис, который ничем не доказан. Социализм смог использовать эту идею для своих це­лей, но он не породил ее, и, тем более, она не заключает его в себе. Правда, если, как утверждает наш автор, эта объективная концепция истории образует единое целое с доктриной экономического материализма, а послед­няя, безусловно, имеет социалистическое происхождение2, то можно подумать, что и первая сформировалась под тем же влиянием и вдохновлялась тем же принци­пом.

2 Хотя в ортодоксальном экономизме есть также и свой материализм.

Но это смешение лишено всякого основания, и важно решительно от него отказаться. Между этими двумя теориями, научная ценность которых в высшей степени различна, нет никакой взаимозависимости. Настолько же, насколько нам представляется истин­ным то, что причины социальных явлений следует искать за пределами индивидуальных представлений, настолько нам представляется ложным, что эти причи­ны сводятся в конечном счете к состоянию индустри­альной техники и что экономический фактор - движу­щая сила прогресса.

Даже если не выдвигать против экономического ма­териализма какого-то определенного факта, то как мож­но не заметить недостаточность доказательств, на кото­рых он базируется? Вот закон, претендующий на то, чтобы быть ключом ко всей истории! Но для его доказа­тельства довольствуются тем, что приводят несколько разбросанных повсюду, не связанных между собой фак­тов, которые не образуют никакого методически вы­строенного ряда и интерпретация которых далеко не определена: ссылаются на первобытный коммунизм, борьбу между патрициатом и плебсом, третьим сослови­ем и дворянством, объясняя все это экономическим фактором. Даже тогда, когда к этим немногочисленным фактам, подвергнутым беглому обзору, добавляется не­сколько примеров, взятых из индустриальной истории Англии, доказательство обобщения такого масштаба не получается. В этом отношении марксизм противоречит своему собственному принципу. Он начинается с заяв­ления, что социальная жизнь зависит от причин, кото­рые ускользают от сознания и рассуждающего рассуд­ка. Но в таком случае, чтобы их постигнуть, он должен использовать средства по крайней мере столь же изо­щренные и сложные, как и те, что используют науки о природе; разного рода наблюдения, опыты, тщательные сравнения необходимы для того, чтобы обнаружить один за другим некоторые из этих факторов, не обсуж­дая при этом вопрос о том, чтобы в настоящее время достигнуть о них единого обобщающего представления. И вот в одно мгновение все эти тайны раскрыты, и найдено простое решение проблем, в которые, казалось, с таким трудом мог вникнуть человеческий ум! Значит ли это, что объективная концепция, которую мы крат­ко изложили выше, также не доказана адекватным образом? Это совершенно не так. Но она и не ставит перед собой задачу приписать социальным явлениям один определенный источник; она ограничивается утверждением того, что они имеют причины. Ведь гово­рить, что они имеют объективные причины, не имеет иного смысла, кроме того, что коллективные представ­ления не могут иметь свои конечные причины в самих себе. Это просто постулат, призванный руководить ис­следованием, всегда нуждающийся в проверке, так как в конечном счете решать должен опыт. Это методиче­ское правило, а не закон, из которого можно выводить важные следствия, теоретические или практические.

Марксистская гипотеза не только не доказана, но она противоречит фактам, которые, как представляет­ся, уже установлены. Все большее число социологов и историков сходятся в том, что религия - наиболее первобытное из всех социальных явлений. Именно из нее путем последовательных трансформаций возникли все другие проявления коллективной деятельности: пра­во, мораль, искусство, наука, политические формы и т. д. В принципе все религиозно. Стало быть, мы не знаем ни какого-то средства сведения религии к эконо­мике, ни какой-то попытки реально осуществить такое сведение. Никто еще не показал, из-за каких экономи­ческих влияний натуризм возник из тотемизма, в ре­зультате каких изменений в технике он в одном месте стал абстрактным монотеизмом Яхве, в другом - гре­ко-латинским политеизмом, и мы сильно сомневаемся, что когда-нибудь подобная попытка окажется успеш­ной. Вообще говоря, неоспоримо, что первоначально экономический фактор рудиментарен, тогда как рели­гиозная жизнь, наоборот, носит избыточный и всеохва­тывающий характер. Как же в таком случае она может быть его следствием и разве не вероятно, что, наоборот, экономика зависит от религии гораздо больше, чем последняя от первой?

Не следует, впрочем, доводить изложенные идеи до крайности, в которой они утрачивают какую бы то ни было истинность. Психофизиология, после того как обнаружила в органическом субстрате основу психиче­ской жизни, часто допускала ошибку, отказывая по­следней во всякой реальности; отсюда возникла теория, сводящая сознание к некоему эпифеномену. Было поте­ряно из виду, что, хотя представления изначально за­висят от органических состояний, как только они сфор­мировались, они тем самым уже становятся реальностя­ми sui generis, автономными, способными быть в свою очередь причинами и порождать новые явления. Социо­логия должна всячески остерегаться той же ошибки. Если различные формы коллективной деятельности так­же имеют свой субстрат и в конечном счете из него возникают, то как только они начинают существовать, они в свою очередь становятся особыми источниками действия, они обладают своей собственной действенно­стью, они оказывают обратное воздействие на сами причины, от которых зависят. Мы далеки, стало быть, от утверждения, что экономический фактор - это лишь эпифеномен; после того, как он начинает существовать, он обладает своим особым влиянием и может частично изменять сам субстрат, из которого он происходит. Но нет никаких оснований каким-то образом смешивать его с этим субстратом и делать из него нечто особенно фундаментальное. Все, наоборот, заставляет думать, что этот фактор является вторичным и производным. Отсюда следует, что экономические трансформации, которые произошли в этом столетии, смена малой ин­дустрии крупной, никоим образом не вызывают необхо­димости полного переворота и обновления социального порядка, и источник недомогания, от которого страда­ют европейские общества, вероятно, находится даже не в этих трансформациях.

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ИНДИВИДУАЛЬНЫЕ И ПРЕДСТАВЛЕНИЯ КОЛЛЕКТИВНЫЕ

Хотя аналогия и не является методом доказательства в собственном смысле, она все же представляет собой способ иллюстрации и вторичной верификации, кото­рый может оказаться полезным.

В любом случае небезынтересно поискать, не обнару­жится ли закон, установленный на основе определен­ной категории фактов, в другом месте, mutatis mutan­dis; это сопоставление может даже способствовать под­тверждению этого закона и лучшему пониманию его значения. Короче говоря, аналогия - это вполне право­мерная форма сравнения, а сравнение - единственное практическое средство, которым мы располагаем, что­бы сделать вещи понятными. Ошибка социологов-био-логистов поэтому состоит не в том, что они его исполь­зовали, а в том, что они его использовали плохо. Они хотели не проверять законы социологии с помощью законов биологии, а выводить первые из вторых. Но такого рода заключения не представляют особой ценно­сти, так как, если законы жизни и обнаруживаются в обществе, то в новых формах, со специфическими признаками, которые невозможно обнаружить путем аналогии, а можно постигнуть только путем прямого наблюдения. Но если мы начали с определения, посред­ством социологических процедур, некоторых условий социальной организации, то вполне правомерно иссле­довать затем, не содержат ли они частичные сходства с условиями организации животного мира в том виде, как определяет их со своей стороны биолог. Можно даже предположить, что любая организация должна иметь общие черты, которые небесполезно выявить.

Но еще более естественно исследовать аналогии, ко­торые могут существовать между социологическими и психологическими законами, потому что эти две сферы более непосредственно соприкасаются друг с другом. Коллективная жизнь, как и психическая жизнь инди­вида, состоит из представлений; следовательно, можно допустить, что индивидуальные представления и социальные представления каким-то образом сравнимы меж­ду собой. Мы попытаемся действительно показать, что те и другие находятся в одинаковом отношении со своим соответствующим субстратом. Но это сопоставле­ние далеко от обоснования концепции, сводящей со­циологию лишь к какому-то королларию индивидуаль­ной психологии; наоборот, оно подчеркивает относи­тельную независимость этих двух миров и этих двух наук.

I

Психологическая концепция Хаксли и Модели*7*, кото­рая сводит сознание к некоему эпифеномену физиче­ских явлений, больше почти не имеет защитников; даже наиболее признанные представители психофизиологи­ческой школы безусловно отвергают ее и стремятся по­казать, что она не содержится в их теоретических прин­ципах. Дело в том, что в действительности главное по­нятие этой системы является чисто вербальным. Суще­ствуют явления, воздействие которых ограничено, т. е. они лишь слабо затрагивают окружающие их явления; но идея некоего добавочного явления, которое ни для чего не пригодно, ничего не делает, ничего из себя не представляет, лишена всякого позитивного содержания. Сами метафоры, которые теоретики школы используют чаще всего, чтобы выразить свою мысль, оборачиваются против них. Они говорят, что сознание есть простое от­ражение лежащих в его основании мозговых процессов, отблеск, который их сопровождает, но не создает их. Но отблеск - не ничто: это реальность, которая свидетель­ствует о своем присутствии специфическими следствия­ми. Предметы различны и оказывают различное воздей­ствие в зависимости от того, освещены они или нет; даже их характерные признаки могут изменяться на­правленным на них светом. Точно так же тот факт, что мы знаем, пусть и несовершенно, органический про­цесс, который хотят изобразить как сущность психиче­ского факта, представляет собой нечто новое, имеющее немаловажное значение и проявляющееся во вполне раз­личимых признаках. Ведь чем больше развита эта спо­собность к познанию того, что в нас происходит, тем больше реакции субъекта теряют автоматизм, характер­ный для биологических организмов. Субъект, одарен­ный сознанием, ведет себя не так, как существо, чья активность сводится к системе рефлексов: он колеблет­ся, ищет, обдумывает, и именно по этой особенности мы узнаем его. Внешнее раздражение не реализуется непо­средственно в движениях; по пути оно останавливается, так как подвергается переработке sui generis, и прохо­дит более или менее значительное время, прежде чем возникнет двигательная реакция. Эта относительная не­определенность не существует там, где нет сознания, и она растет вместе с ростом сознания. Стало быть, созна­нию не свойственна инерция, которую ему приписыва­ют. Да и как могло бы быть иначе? Все, что существует, существует определенным образом, обладает характер­ными свойствами. Но всякое свойство выражается через внешние проявления, которых бы не было, если бы не было его самого, так как именно через эти проявления оно определяется. Сознание, как бы его ни называли, обладает характерными признаками, без которых оно не могло бы быть представимо для ума. Следовательно, с того момента, как оно существует, вещи не могут быть такими же, как если бы оно не существовало.

То же возражение может быть высказано в другой форме. То, что всякое явление подвержено измене­нию,- общее место для науки и философии. Но изме­няться - значит производить какие-то следствия; ибо даже самый пассивный движущийся предмет все-таки активно участвует в движении, пусть даже посредством оказываемого ему сопротивления. Его скорость, его направление отчасти зависят от его веса, молекулярно­го строения и т. д. Если же всякое изменение предпола­гает в том, что изменяется, некоторую причинную дей­ственность и если, тем не менее, сознание, будучи произведенным, неспособно ничего произвести, то надо сказать, что начиная с того момента, как оно существу­ет, оно оказывается вне процесса изменения. Оно оста­ется поэтому тем, что оно есть, таким, как оно есть; ряд трансформаций, в которых оно участвует, на нем оста­навливается; за ним ничего больше нет. В этом случае оно было бы, в известном смысле, предельным пунктом реальности, finis ultimus naturae. Нет нужды отмечать, что подобное понятие немыслимо; оно противоречит принципам всякой науки. Каким образом происходит угасание представлений, становится также непонятным с этой точки зрения, так как соединение, которое раз­лагается, в некоторых отношениях всегда является фак­тором своего собственного разложения.

На наш взгляд, бессмысленно дальше обсуждать сис­тему, которая, строго говоря, противоречива в своих основных понятиях. Если наблюдение обнаруживает существование категории явлений, называемых пред­ставлениями, которые отличаются особыми признака­ми от других явлений природы, то рассматривать их так, как если бы они не существовали,- значит всту­пать в противоречие с любой теоретической системой. Они, разумеется, имеют причины, но в свою очередь сами являются причинами. Жизнь - это лишь сочета­ние минеральных частиц; никто не думает, однако, делать из нее эпифеномен мертвой материи.- Если мы согласны с этим положением, то необходимо признать и его логические следствия. Тем не менее существует одно из них, причем фундаментальное, которое, по-видимому, ускользает от многих психологов и которое мы постараемся прояснить.

Тенденция сводить память к некоему органическому факту стала почти классической. Говорят, что пред­ставление не сохраняется как таковое; когда ощуще­ние, образ, понятие перестали присутствовать в нас, они тем самым перестают существовать, не оставив после себя никакого следа. Только органическое впе­чатление, предшествующее этому представлению, не исчезает полностью: остается некоторая модификация нервного элемента, которая предрасполагает его к тому, чтобы вновь вибрировать, так же как он вибрировал в первый раз. Поэтому стоит какой-нибудь причине воз­будить этот элемент, как та же самая вибрация повто­рится, и мы увидим, как рикошетом в сознании вновь появится психическое состояние, которое уже имело место, в тех же условиях, во время первого опыта. Вот откуда происходит и в чем состоит воспоминание. Ста­ло быть, это обновленное состояние кажется нам воз­рождением первого в результате настоящей иллюзии. На самом деле, если теория точна, то оно составляет совершенно новое явление. Это не то же самое ощуще­ние пробуждается после того, как в течение какого-то времени оно оставалось как бы в оцепенении; это ощу­щение совершенно своеобразное, поскольку от того, что имело место первоначально, ничего не остается. И мы бы действительно думали, что мы никогда его не испы­тывали, если бы благодаря хорошо известному меха­низму оно само собой не локализовалось в прошлом. Единственное, что является тем же самым в обоих опытах, это нервное состояние, условие как первого представления, так и второго.

Это положение поддерживает не только психофизио­логическая школа; оно явно принимается и многими психологами, которые верят в реальность сознания и даже доходят до того, что видят в существовании созна­ния высшую форму действительности. Так, Леон Дю-мон утверждает: «Когда мы не мыслим больше идею, она больше не существует даже в латентном состоянии; но существует лишь одно ее условие, которое остается постоянным и служит объяснением того, как, при со­действии других условий, та же мысль может повто­риться». Воспоминание проистекает «из сочетания двух элементов: 1) способа существования организма; 2) до­полнительной силы, идущей извне»1. М. Рабье выска­зывается почти в тех же выражениях: «Условие повто­рения состояния сознания - это новое возбуждение, которое, добавляясь к условиям, формировавшим при­вычку, имеет следствием восстановление состояния пер­вичных центров (впечатления), подобного, хотя и обыч­но более слабого, тому, которое вызвало первоначаль­ное состояние сознания»2. Уильям Джеймс выражается еще более определенно: «Феномен удержания в созна­нии абсолютно не относится к фактам психического порядка (it is not a fact of the mental order at all). Это чисто физический феномен, морфологическое состоя­ние, которое заключается в присутствии некоторых проводящих путей в глубине мозговых тканей»3.

1 De 1'habitude. Revue philosophique, I, p. 350, 351.

2 Lecons de philosophic, I, p. 164.

3 Principles of Psychology, I, p. 655.

Пред­ставление прибавляется к новому возбуждению затронутого участка, так же как оно прибавилось к первому возбуждению; но в промежутке оно полностью переста­ло существовать. Джеймс энергичнее всех настаивает на дуализме и разнородности обоих состояний. Между ними нет ничего общего, кроме того, что следы, остав­ленные в мозгу предыдущим опытом, делают второй более легким и быстрым4. Следствие при этом логиче­ски вытекает из самого принципа объяснения.

Но как можно не заметить, что таким образом проис­ходит возврат к той самой теории Модели, которая сначала была отвергнута, причем не без пренебреже­ния?5

4 Ibid., p. 656.

5 Ibid., p. 145, 188 *8*.

Если психическая жизнь состоит исключительно в состояниях, актуально данных в каждый момент времени ясному сознанию, то это значит, что она сво­дится к небытию. В самом деле, известно, что поле деятельности сознания, как говорит Вундт, очень не­значительно по размеру; его элементы можно легко перечислить. Поэтому если они являются единственны­ми психическими факторами нашего поведения, то сле­дует признать, что последнее целиком находится под исключительным влиянием физических сил. То, что нами управляет, состоит не в некоторых идеях, занима­ющих в настоящее время наше внимание; это все осад­ки, оставленные нашей предыдущей жизнью; это при­обретенные привычки, предрассудки - словом, это все то, что составляет нашу нравственную натуру. Если же все это не является психическим, если прошлое сохра­няется в нас только в материальной форме, то оказыва­ется, что в сущности человеком управляет организм. Ведь то, что сознание может постигнуть из этого про­шлого в данное мгновение,- ничто в сравнении с тем, что остается из него незамеченным, а с другой стороны, совершенно новые впечатления составляют несущест­венное исключение. Впрочем, из всех интеллектуаль­ных явлений чистое ощущение, в той мере, в какой оно существует, есть то явление, к которому слово «эпифе­номен» применимо в наибольшей степени. Ведь вполне очевидно, что оно прямо зависит от устройства органов, если только другое психическое явление не вступит в игру и не изменит его, так что в этом случае оно уже не будет чистым ощущением.

Но пойдем дальше; посмотрим, что происходит в сознании в данный момент. Можно ли сказать, что, по крайней мере, некоторые занимающие его состояния имеют специфическую природу, что они подчинены особым законам и что если их влияние и слабо по причине их малочисленности, то все же они своеобраз­ны? То, что прибавится таким образом к действию витальных сил, будет, вероятно, незначительно; тем не менее это будет нечто. Но как это возможно? Собствен­ное существование этих состояний может заключаться только в способе sui generis, которым они группируют­ся. Необходимо, чтобы они могли порождать друг дру­га, ассоциироваться согласно сходствам, вытекающим из их внутренних признаков, а не из свойств и задатков нервной системы. Но если память - явление органи­ческое, то эти ассоциации сами по себе могут быть также лишь простым отражением органических связей. Ведь если определенное представление может быть вы­звано лишь посредством предшествующего физическо­го состояния, поскольку последнее само может быть восстановлено только благодаря физической причине, то идеи связываются между собой лишь потому, что сами соответствующие участки мозга между собой свя­заны, причем материально. Впрочем, это то, что прямо высказывают сторонники отмеченной теории. Выводя этот королларий из провозглашенного ими принципа, мы можем быть уверены, что не искажаем их мысль, так как мы не приписываем им ничего, что бы они не признавали прямо, поскольку их к этому обязывает логика. Психологический закон ассоциации, говорит Джеймс, «состоит лишь в отражении в сознании того вполне психического факта, что нервные токи распро­страняются легче через проводящие пути, которые уже были пройдены»6.

6 Op. cit., I, p. 563.

И М. Рабье утверждает: «Когда речь идет об ассоциации, внушающее состояние (а) имеет своим условием нервное первое впечатление (А); вну­шаемое состояние (Б) имеет своим условием другое нерв­ное впечатление (В). Установив это, чтобы объяснить, как эти два впечатления и, следовательно, эти два состояния сознания следуют друг за другом, остается сделать лишь один, поистине легкий шаг: предполо­жить, что нервное возбуждение распространилось от А в В; и это потому, что, поскольку в первый раз движе­ние уже проходило по этому маршруту, тот же путь для него отныне становится более легким»7.

7 Op. cit., I, p. 195.

Но если психическая связь - это только отзвук связи физической и лишь повторяет ее, то зачем она нужна? Почему нервное движение не определяет непо­средственно мускульное движение, так чтобы призрак сознания не встревал между ними? Можно ли сказать, вновь обращаясь к только что использованным нами выражениям, что этот отзвук обладает собственной ре­альностью, что молекулярное движение, сопровождае­мое сознанием, не тождественно тому же движению без сознания; что, следовательно, появилось нечто новое? Но и защитники эпифеноменалистической концепции используют те же выражения. Они также хорошо зна­ют, что бессознательная мозговая деятельность отлича­ется от того, что они называют сознательной мозговой деятельностью. Но только речь идет о том, чтобы выяс­нить, вытекает ли это различие из сущности мозговой деятельности, например, из большей интенсивности нервного возбуждения, или же оно вызвано главным образом прибавлением сознания. Чтобы это прибавле­ние не составляло простого излишества, нечто вроде бессмысленной роскоши, необходимо, чтобы это приба­вившееся таким образом сознание обладало своим соб­ственным способом деятельности, принадлежащим только ему; чтобы оно было способно производить след­ствия, которые без него не имели бы места. Но если, как предполагается, законы, которым оно подчине­но,- это лишь преобразование тех законов, которые управляют нервной материей, то они просто дублируют последние. Не могут даже допустить, что комбинация мозговых процессбв, хотя и воспроизводит некоторые из них, тем не менее порождает новое состояние, кото­рое наделено относительной автономией и не образует суррогат какого-нибудь органического явления. Ведь согласно гипотезе, некое состояние не может длиться какое-то время, если главное в нем целиком не коре­нится в определенной поляризации мозговых клеток. Но что такое состояние сознания без длительности?

Вообще, если представление существует лишь по­стольку, поскольку поддерживающий его нервный эле­мент находится в определенных условиях интенсивно­сти и качества, если оно исчезает, как только эти условия не реализуются в том же виде, то само по себе оно ничто; у него нет иной реальности, кроме той, что оно содержит в своем субстрате. Это, как говорят Мод­ели и его школа^ тень, от которой больше ничего не остается, когда предмет, очертания которого она смут­но воспроизводит, уже отсутствует. Отсюда надо заклю­чить, что не существует ни собственно психической жизни*9*, ни, следовательно, области, изучаемой соб­ственно психологией. Ведь в таком случае если мы хотим понять психические явления, пути их возникно­вения, воспроизведения и изменения, то мы должны рассматривать и анализировать не их, а анатомические явления, которые они просто отображают более или менее верно. Невозможно даже сказать, что психиче­ские явления воздействуют друг на друга и видоизме­няют друг друга, поскольку их отношения - это лишь мнимая театральная постановка. Когда мы говорим об отражениях, увиденных в зеркале, что они сближают­ся, отдаляются, следуют друг за другом и т. п., то мы хорошо знаем, что это выражения метафорические; в точном смысле они верны только по отношению к те­лам, которые производят эти движения. В действитель­ности этим проявлениям приписывают столь мало зна­чения, что даже не возникает желания задаться вопро­сом, чем они становятся впоследствии и как происхо­дит, что они исчезают. Находят вполне естественным, что идея, которая только что занимала наше сознание, может превратиться в ничто мгновение спустя; чтобы она могла исчезнуть так легко, очевидно, необходимо, чтобы она всегда имела лишь видимость существова­ния.

Если же память есть исключительно свойство тка­ней, то психическая жизнь - ничто, так как она не существует вне памяти. Это не значит, что наша интеллектуальная деятельность заключается только в неиз­менном воспроизведении ранее испытанных состояний сознания. Но чтобы они могли быть подвергнуты насто­ящей интеллектуальной переработке, отличной, следо­вательно, от тех изменений, которые предполагают только законы живой материи, необходимо еще, чтобы их существование было относительно независимым от их материального субстрата. Иначе они будут группи­роваться, так же как они рождаются и возрождаются, согласно чисто физическим сходствам. Правда, иногда надеются избежать этого интеллектуального нигилиз­ма, придумывая некую субстанцию или какую-то фор­му, высшую по отношению к миру явлений; в этом случае туманно говорится о мышлении, отличающемся от материалов, которыми мозг его обеспечивает и кото­рые он вырабатывает посредством процедур sui generis. Но что такое мышление, не являющееся системой и рядом отдельных мыслей, как не реализованная аб­стракция? Наука не должна познавать ни субстанции, ни чистые формы, независимо от того, существуют они или нет. Для психолога представление как таковое - это не что иное, как совокупность представлений. Если же представления любого уровня умирают тотчас, как они родились, то из чего тогда может состоять психи­ка? Нужно выбрать одно из двух: или эпифеномена-лизм прав, или существует собственно психическая память. Но мы уже видели уязвимость первого реше­ния. Поэтому второе - единственно правильное для каждого, кто хочет быть последовательным, оставаясь в ладу с самим собой.

II

Второе решение верно еще и по другой причине.

Мы только что показали, что если память есть ис­ключительно свойство нервной субстанции, то идеи не могут взаимно вызывать друг друга в сознании; поря­док, в котором они приходят в сознание, может лишь воспроизводить порядок, в котором возбуждаются их физические предшественники, и само это возбуждение может вызываться только чисто физическими причина­ми. Это положение настолько прочно укоренилось в главных предпосылках отмеченной теоретической сис­темы, что оно безусловно признается всеми ее сторон­никами. Но оно, как мы только что показали, не только приводит к тому, что изображает психическую жизнь как нечто мнимое, нереальное; оно также входит в прямое противоречие с фактами. Встречаются факты, причем наиболее существенные, когда способ образова­ния идей, по-видимому, не может объясняться подоб­ным образом. Вероятно, можно вполне допустить, что две идеи не могут возникнуть в сознании одновременно или непосредственно следовать одна за другой, без того, чтобы участки головного мозга, служащие для них субстратами, не соединились между собой материально. Поэтому нет ничего невозможного a priori в том, что всякое новое возбуждение одного из них, следуя линии наименьшего сопротивления, распространяется на дру­гой и определяет таким образом новое появление своего психического следствия. Но не существует таких из­вестных органических связей, которые бы могли сде­лать понятным, как две сходные идеи могут притяги­ваться друг к другу только самим фактом своего сходст­ва. Ничто из того, что мы знаем о механизме мозга, не позволяет нам понять, как движение, происходящее в участке А, может иметь тенденции к тому, чтобы рас­пространиться на участок Б, только благодаря тому, что между представлениями а и б существует какое-то сходство. Вот почему всякая психология, которая ви­дит в памяти чисто биологический факт, может объяс­нять ассоциации по сходству, только сводя их к ассо­циациям по смежности, т. е. отказываясь признать за ними всякую реальность.

Попытка такой редукции была сделана8.

8 См.: James. Op. cit., I, p. 690 *10*.

Утвержда­ется, что если два состояния сходны между собой, то это значит, что они имеют по крайней мере одну общую часть. Последняя, повторяясь тождественным образом в двух опытах, имеет в обоих случаях один и тот же нервный элемент в качестве опоры. Этот элемент ока­зывается, таким образом, связанным с обеими различ­ными группами клеток, которым соответствуют раз­личные части этих двух представлений, поскольку он действовал одновременно как в одних, так и в других. Поэтому он служит средством связи между этими час­тями, и так вот сами идеи связываются между собой. Например, я вижу лист белой бумаги; понятие, которое у меня есть о нем, включает в себя определенный образ белизны. Пусть какая-нибудь причина особенно сильно возбудит клетку, породившую в таком состоянии это цветовое ощущение, и в ней зародится нервный ток, который распространится повсюду вокруг, но следуя преимущественно по уже проложенным путям. Это зна­чит, что он направится к другим участкам, которые уже сообщались с первым. Но те участки, которые удовлетворяют этому условию, это также те, которые вызвали сходные представления в одном участке, в первом. Именно таким образом белизна бумаги заста­вит меня подумать о белизне снега. Два сходных между собой понятия окажутся поэтому ассоциированными, хотя ассоциация будет результатом не сходства в соб­ственном смысле, а чисто материальной смежности.

Это объяснение базируется, однако, на ряде произ­вольных постулатов. Прежде всего, нет оснований смо­треть на представления как на сформированные из определенных элементов, из чего-то вроде атомов, кото­рые, оставаясь тождественными самим себе, могут вмес­те с тем входить в структуру самых разных представле­ний. Наши психические состояния не образуются из различных кусков и кусочков, которые они заимствуют друг у друга сообразно случаю. Белизна данной бумаги и белизна снега - не одна и та же и дана нам в различных представлениях. Можно ли сказать, что оба ее вида сливаются воедино в том, что ощущение белиз­ны вообще обнаруживается в обоих случаях? Тогда надо было бы допустить, что идея белизны вообще образует нечто вроде отдельной сущности, которая, группируясь с другими различными сущностями, по­рождает такое-то определенное ощущение белизны. Но нет ни одного факта, который бы мог обосновать подоб­ную гипотезу. Наоборот, все доказывает (и любопытно, что Джеймс более, чем кто-либо, способствовал доказа­тельству этого положения), что психическая жизнь есть непрерывное течение представлений, что никогда не­возможно сказать, где кончается одно и где начинается другое. Они проникают друг в друга. Вероятно, созна­ние постепенно достигает того, что различает в них отдельные части. Но эти различия - наше творение; это мы вводим их в психический континуум, но отнюдь не находим их там. Это абстракция позволяет нам анализировать таким образом то, что нам дано в состо­янии нераздельной сложности. Но согласно гипотезе, которую мы обсуждаем, наоборот, мозг должен сам по себе осуществлять весь этот анализ, поскольку все от­меченные деления имеют анатомическую основу. Из­вестно, впрочем, с каким трудом, благодаря словесным ухищрениям, нам удается придать продуктам абстрак­ции нечто вроде устойчивости и индивидуальности. И далеко не всегда это разделение соответствует изна­чальной природе вещей!

Но физиологическая концепция, лежащая в основе отмеченной теории, еще менее убедительна. Допустим все же, что идеи разложимы таким образом на состав­ные части. Тогда помимо этого надо будет допустить, что каждой из частей, из которых они состоят, соответ­ствует определенный нервный элемент. Стало быть, должна существовать одна часть мозга, которая служит местонахождением для ощущения красного, другая - для зеленого и т. п. Но это еще не все. Необходим особый субстрат для каждого оттенка зеленого, красно­го и т. д., так как, согласно указанной гипотезе, два оттенка одного и того же цвета*11* могут вызывать друг друга в сознании только в том случае, если участки, которые у них сходны, соответствуют одному и тому же органическому состоянию; ведь всякое психическое сходство предполагает пространственное совпадение. Но такого рода мозговая география принадлежит скорее к жанру романа, чем к жанру науки. Конечно, мы знаем, что некоторые интеллектуальные функции более тесно связаны с одними участками мозга, чем с другими; локализации этих функций пока еще совершенно не точны и не строги, что доказывается фактом их заме­щения. Идти дальше, допускать, что каждое представ­ление сосредоточено в определенной клетке,- это уже необоснованное положение, невозможность доказатель­ства которого будет показана в ходе этого исследова­ния. Что же сказать тогда о гипотезе, согласно которой первичные элементы представления (если предполо­жить, что таковые существуют и за этим выражением имеется какая-то реальность) сами по себе не менее точно локализованы? Таким образом, представление листа, на котором я пишу, окажется буквально рассея­но по всем уголкам мозга! Окажется, что не только в одной стороне находится ощущение цвета, в другом месте - формы, в третьем - сопротивления, но еще и понятие о цвете вообще сосредоточено здесь, отличи­тельные признаки такого-то частного оттенка располо­жены там, в другом месте находятся особые признаки, которые обретает этот оттенок в теперешнем индивиду­альном случае, который у меня перед глазами, и т. д. Даже если не принимать во внимание любые другие доводы, как тут не увидеть, что если существование психики до такой степени разделено, если она сформи­рована из такого необозримого множества органиче­ских элементов, то невозможно понять присущие ей целостность и преемственность?

Можно спросить также: если сходство двух пред­ставлений вызвано присутствием одного-единственного элемента в одном и в другом, то как этот единственный элемент может представляться двойным? Если мы име­ем один образ ABCD и другой AEFG, порожденный первым, если, следовательно, весь процесс может быть изображен схемой (BCD) A (EFG), то как мы можем заметить два А? Могут ответить, что это различение осуществляется благодаря различным элементам, кото­рые даны в одно и то же время: поскольку А вовлечено одновременно в систему BCD и в систему EFG, а эти системы отличаются друг от друга, то, как нам говорят, логика обязывает нас допускать, что А является двой­ным. Но если таким образом можно вполне объяснить, почему мы должны постулировать эту двойственность, то это все же не дает нам понять, как в действительно­сти мы ее воспринимаем. Можно предположить, что один и тот же образ относится к двум различным системам обстоятельств, но отсюда вовсе не следует, что мы видим его раздвоившимся. В данный момент я представляю себе одновременно, с одной стороны, этот лист белой бумаги, с другой - снег, покрывший землю. Это значит, что в моем сознании имеется два представления белизны, а не одно. Дело в том, что в действи­тельности происходит искусственное упрощение вещей, когда подобие сводится только к некоему частичному тождеству. Две сходные идеи различны даже в тех точках, где они соединяются между собой. Элементы, о которых говорят, что они являются общими для обоих представлений, существуют раздельно и в одном и в другом; мы не смешиваем их даже тогда, когда их сравниваем и сближаем. Между ними устанавливается отношение sui generis, особое сочетание, которое они образуют благодаря этому сходству, своеобразные при­знаки этого сочетания, создающие у нас впечатление подобия. Но сочетание предполагает множественность. Невозможно, следовательно, сводить сходство к смежности, не искажая природу сходства и не выдви­гая ничем не обоснованные гипотезы, как физиологиче­ские, так и психологические; отсюда следует, что па­мять не есть чисто физический факт, что представле­ния, как таковые, способны сохраняться. В самом деле, если бы они полностью исчезали, как только они ухо­дят из теперешнего сознания, если бы они сохранялись только в форме органического следа, то подобия, кото­рые они могут иметь с теперешней актуальной идеей, не могли бы извлечь их из небытия; ибо не может быть никакого отношения подобия, ни прямого, ни косвен­ного, между этим следом, чье сохранение предполагает­ся, и существующим в данный момент психическим состоянием. Если в момент, когда я вижу этот лист бумаги, в моей психике не остается ничего от снега, который я видел раньше, то ни первый образ не может воздействовать на второй, ни наоборот; следовательно, один не может вызывать другой только благодаря тому, что он на него похож. Но этот феномен не содержит в себе больше ничего непонятного, если существует пси­хическая память, если прошлые представления продол­жают сохраняться в качестве представлений, если, на­конец, смутное воспоминание состоит не в новом и оригинальном творении, а только в новом появлении при свете сознания. Если наша психическая жизнь не исчезает по мере того, как она течет, то не существует разрыва между нашими предшествующими и тепереш­ними состояниями; стало быть, нет ничего невозможного в том, что они воздействуют друг на друга, и в том, что результат этого

взаимного воздействия может в определенных условиях достаточно усиливать интен­сивность первых, чтобы они вновь становились созна­тельными.

Правда, в качестве возражения иногда утверждают, что сходство не может объяснить, как идеи ассоцииру­ются, потому что оно может появиться только если идеи уже ассоциированы. Говорят, что если оно извест­но, то это потому, что сближение уже произошло; сход­ство не может поэтому быть его причиной. Но подоб­ный аргумент ошибочно смешивает сходство и воспри­ятие сходства. Два представления могут быть сходны­ми, как и вещи, которые они выражают, так, что мы об этом не знаем. Главные научные открытия как раз и состоят в обнаружении неизвестных аналогий между идеями, известными всем. Почему же это незамеченное сходство не может порождать следствия, которые бы как раз и способствовали тому, чтобы его охарактеризо­вать и сделать заметным? Образы, идеи действуют друг на друга, и эти действия и противодействия необходимо должны варьировать вместе с особенностями представ­лений; прежде всего они должны изменяться сообразно тому, сходны представления, оказавшиеся таким обра­зом связанными, различаются они или контрастируют. Не существует причины, из-за которой сходство не может развить свойство sui generis, благодаря которому два состояния, разделенные каким-то временным ин­тервалом, сближаются между собой. Чтобы допустить реальность этого, совсем не обязательно думать, что представления - своего рода вещи в себе; достаточно признать, что они - не ничто, что они - феномены, но реальные, наделенные специфическими свойствами, и ведут они себя по отношению друг к другу по-разному в зависимости от того, есть у них общие свойства или нет. В науках о природе можно найти множество фак­тов, в которых сходство действует подобным образом. Когда вещества различной плотности смешиваются, те, которые обладают сходной плотностью, имеют тенден­цию к соединению и отделению от других. У живых существ сходные элементы настолько сближаются меж­ду собой, что в конце концов погружаются друг в друга и становятся неразличимыми. Вероятно, эти явления притяжения и слияния объясняются механическими причинами, а не таинственным притяжением, которое подобное оказывает на подобное. Но почему группиров­ка сходных представлений в психике не может объяс­няться аналогичным образом? Почему не может суще­ствовать психический механизм (а не исключительно физический), который бы объяснял эти ассоциации, не заставляя прибегать ни к какому-то мистическому свой­ству, ни к какой-нибудь схоластической сущности?