Часть 1.

Уэбстер Ф.

Теории информационного общества.2000.

Уэбстер Ф. Теории информационного» общества.- М.: Аспект Пресс, 2004.- 400 с

.

Книга представляет собой рассмотрение более или менее известных теорий второй, послевоенной, половины XX в., которые, учитывая так называемый информационный взрыв, считали основой глобальной «информационной» экономики. В предлагаемой книге Фрэнк Уэбстер подвергает критическому анализу теории Д. Белла, М. Кастельса, Г. Шиллера, Ю. Хабермаса, Э. Гидденса, Ж. Бод-рийяра и 3. Баумана и др.

Благодарности

Было очень приятно узнать, что первое издание не оставило издательство Routledge в накладе: компания предложила подготовить мне второе. Спасибо Мэри Шалло, которая передала мне это предложение, оказала необходимую поддержку и не отставала от меня до тех пор, пока я не закончил новое издание.

Мне хотелось бы поблагодарить мою жену, Лиз Чэпмен, наших детей Фрэнки и Изабел, а также моего давнего друга и сотрудника Кевина Робинса. То, что может нам дать информационное общество, никогда не сравнится с удовлетворением, которое мы получаем от семьи и друзей.

1

ВВЕДЕНИЕ

Большинство людей, по-моему, рано или поздно задаются вопросом: что представляет собой общество, в котором мы живем? Как осмыслить то, что происходит в окружающем нас мире? И куда мы идем? Искать ответы на эти вопросы - задача грандиозная и даже обескураживающая, так как она предполагает, что необходимо определить основные характеристики чрезвычайно сложных и постоянно изменяющихся условий. Есть люди, которым все это быстро надоедает, они сдаются и соглашаются жить в неразберихе взаимоисключающих представлений о мире. Другие же, столкнувшись с противоречиями, лениво отступают на весьма комфортную позицию. Они полагают, что мы видим только то, что хотим видеть. К счастью, большинство из нас все же упорствуют в стремлении осознать, что происходит в мире, и в этих попытках знакомятся с такими понятиями, как капитализм, индустриальное общество, тоталитаризм и либеральная демократия. Многие наверняка слышали эти и подобные слова и даже произносили их, когда пытались определить какие-либо события, сдвиги, исторические обстоятельства или же общее направление социальных, политических и экономических перемен.

Всем нам, вероятно, приходилось спорить, годятся ли эти ярлыки для обозначения тех или иных конкретных обстоятельств. Мы, наверное, обсуждали, что, собственно, могут означать эти термины. Например, признав тот факт, что Россия далеко ушла от коммунизма, уже труднее согласиться, что там произошел переход к

5

чистому капитализму. Мы постоянно ощущаем необходимость в уточнении обобщающих понятий, и потому возникают такие термины, как доиндустриальные, зарождающиеся демократии, продвинутый капитализм, авторитарный популизм.

И все же, несмотря на необходимые поправки, мало кто яз нас согласится полностью отказаться от этих и подобных поняти и. Причина очевидна: да, они слишком общи, нуждаются в уточн«-ниях, ведут к заблуждениям, но при всем том они служат инструментом для определения и понимания основных элементов мира, в котором мы живем и формируемся как личности. Стремление осмыслить основные черты различных обществ и событий, видимо, неизбежно подталкивает нас к тому, чтобы принять эти обобщающие понятия.

Отправной точкой для этой книги стало возникновение явт^о нового подхода к пониманию современных обществ. Аналитики все больше и больше начинают говорить об информации как о главном отличительном признаке современного мира. Нам говорят, что мы входим в информационную эру, что новые «способы информации» превалируют, что мы живем в «электронном обществе» и подходим к «виртуальной экономике», движущей силой которой стала информация, что мы уже существуем в условиях «глобальной информационной экономики». Очень многие эксперты заходят еще дальше и называют Соединенные Штаты, Великобританию, Японию, Германию и другие страны со сходным уровнем жизни информационными обществами. Идея информационного общества пришлась по душе политикам и тем, кто политику определяет, а также ведущим бизнесменам, тем более что Европейский Союз спешит войти в «глобальное информационное общество» по примеру Японии, которая приняла эту концепцию в начале 1970-х годов (Duff, 2000).

Предметом спора стало лишь то, что несут с собой эти перемены. Для одних они означают становление общества действительно профессионального и заботливого по отношению к своим членам; для других - усиление контроля над гражданами; для третьих они знаменуют появление высокообразованного слоя, при том что прочих захлестнет волна пустячных сообщений, сенсаций и сбивающей с толку пропаганды. Политические экономисты ведут разговоры о том, что в новой «электронной экономике» преимущество получает предприниматель, обладающий знаниями, которые позволяют «быстро соображать»; для тех же, кого волнует культура, киберпространство и виртуальная реальность представляются неуютным местом для работы воображения и изобретательской деятельности.

6

Поразительно, что при всей противоречивости этих точек зрения все ученые соглашаются в одном: информация есть нечто особенное. В огромном потоке литературы, где рассматриваются проблемы информационной эры, авторы редко соглашаются друг с другом относительно ее основных характеристик и общего смысла, однако они сходятся в том, что информация играет особую роль в современном мире. Исследования ученых могут быть весьма спорными. Специалисты исходят из принципиально различных посылок и приходят к столь же принципиально разным выводам, однако разногласий по поводу особой роли информации между ними нет.

Мое любопытство по поводу воздействия информации на общество породило идею создания этой книги. Ее первое издание вышло в свет в начале 1990-х годов. Тогда казалось, что люди узнали еще одно важное понятие для определения основополагающих характеристик нашего времени. Но в то же время исследователи расходились в представлениях о том, какие формы может принять эта информация, почему она занимает центральное место в современных системах и как она воздействует на социальные, экономические и политические отношения.

Любопытства я не утратил и по сей день, потому что актуальность этой проблемы не только не исчезла, но даже возросла, как возросло и разнообразие позиций аналитиков относительно того, куда все это ведет. В 1991 г. дискуссия разгорелась с новой силой, в основном в связи с технологическими изменениями. «Микроэлектронная революция», провозглашенная в 1980-е годы, вызвала ряд соображений по поводу того, что означает информационная технология (ИТ) для всех нас: конец труда, наступление эры праздности, полностью автоматизированное производство. Восторги по поводу перемен, связанных с технологиями, не утихают. Ныне на повестке дня - Интернет, информационная «супермагистраль» и киберобщество, вопросы, порожденные информационными и коммуникационными технологиями (ИКТ); первостепенными темами обсуждения становятся электронная демократия, киборги и онлайновые сообщества. И тем не менее в некоторых областях произошел чрезвычайно любопытный поворот от технологий к другим, содержательным составляющим информации. В среде ведущих политиков и интеллектуалов растет интерес к информационному труду, символическим аналитикам, которые наиболее подготовлены к тому, чтобы вести за собой в то будущее, где адаптивность и постоянное переобучение являются нормой. Эти люди - ключевые игроки в информационном обществе, им выпало счастье получить первоклассное образование, обеспечившее их информационными возможностями, которые позволяют выжить в новой глобализо-

ванной экономике. Ныне посредники, менеджеры, программисты, креативные работники масс-медиа и все те, кто работают в креативных областях, рассматриваются как проводники в мир информационного общества. Эта перемена в направлении анализа от технологии к человеку, а также неослабевающий интерес к информации заставили меня подготовить второе издание «Теорий информационного общества».

В этом издании я сосредоточился на различных интерпретациях под тем углом зрения, который позволит определить область пересечения интересов, хотя, как мы увидим, интерпретации роли и особенностей распространения информации различаются между собой, и чем ближе мы будем подходить к этой области, где, казалось бы, существует единство мнений, тем меньше увидим согласия даже по этому якобы общему истолкованию предмета.

Ставя перед собой цель исследовать различные образы информационного общества, я построил эту книгу таким образом, чтобы представить теории, которые внесли наиболее весомый вклад в наше понимание информации в современном мире. По этой причине после анализа дефиниций в главе 2 (к чему мы не раз будем возвращаться) в каждой последующей главе рассматриваются отдельная теория и ее наиболее выдающиеся сторонники, а также делается попытка оценить ее сильные и слабые стороны в процессе альтернативного теоретического анализа и с использованием эмпирических сведений.

Постепенно продвигаясь вперед, читатель познакомится с концепцией постиндустриального общества Дэниела Белла (глава 3), с дискуссией о том, происходит ли переход от фордистского к постфордистскому обществу, основой успеха которого является управление информацией (глава 4), с влиятельной теорией Мануэля Кастельса об информационном капитализме в сетевом обществе (глава 5), со взглядами Герберта Шиллера о потребности развитого капитализма в информации и манипулировании ею (глава 6), с аргументами Юргена Хабермаса, который считает, что сфера публичного, а вместе с ней и истинность информации находятся в упадке (глава 7), с размышлениями Энтони Гидденса о «рефлексивной модернизации», особое внимание уделявшего роли информации, которая собирается с целью наблюдения и контроля (глава 8), и мыслями о постмодернизме и эпохе постмодернизма Жана Бодрийяра и Зигмунта Баумана, ученых, которые особое внимание уделяют взрыву знака в современном мире.

Нельзя не заметить, что эти ученые работают на стыке таких дисциплин, как социология, философия, экономика и география, и находятся в центре современных дискуссий в социальных науках. Разумеется, здесь нет ничего особенно удивительного, социальные

мыслители для того и существуют, чтобы пытаться понять и объяснить мир, в котором мы живем, а важной чертой этого мира стали изменения в сфере информации. Невозможно представить, чтобы кто-либо попытался описать картину мира, не обратив должного внимания на огромную область изменений, которая касается средств массовой информации, распространения информации, коммуникационных технологий, новых форм занятости и даже образовательных систем.

И все же - отчасти потому, что в книге описываются современные социальные науки - стоит предупредить читателей, что, по крайней мере иногда, они столкнутся с трудностями. Даже для тех, кто интересуется философией, Юрген Хабермас далеко не прост, а Дэниел Белл - если оставить в стороне его популяризаторские работы - изощренный и сложный автор, работы которого требуют значительных усилий для понимания, не говоря уж о постмодернистских мыслителях, известных сложностью изложения. И тот, кого это поставит в тупик, будет отнюдь не одинок. Многих интересующихся информационной эрой будет сбивать с толку то, что им покажется чуждым, туманным социологическим теоретизированием. Им известно, что произошел радикальный, даже революционный, прорыв в области информации, и они, естественно, хотят знать, к каким непосредственным экономическим и социальным последствиям приведет такое развитие. Эту их потребность удовлетворит множество книжек в бумажных обложках. Этим людям «теория», особенно «большая теория», которая претендует на определение самых ярких характеристик современной жизни и часто апеллирует к истории и трудам множества других «теоретиков», в том числе и давно умерших, не даст и не должна давать ответы на все вопросы, она лишь запутает и собьет их с толку.

Я сознательно веду читателя к пониманию информации через знакомство с крупнейшими социальными теоретиками, это мой ответный удар лавине провозглашений информационной эры. Слишком многие «практики», вдохновленные информационной технологической революцией, пришедшие в восторг от Интернета, не представляющие своей жизни без электронной почты, проживающие в виртуальной реальности, превосходящей реальность земную, решили, что могут быстренько осознать социальные и экономические последствия, которые, судя по всему, неизбежно наступят: труд будет трансформирован, в сфере образования произойдет переворот, корпоративные структуры переживут новое рождение, демократия подвергнется переоценке - и все благодаря информационной революции.

Подобные поверхностные подходы внесли и продолжают вносить свой негативный вклад в богатую палитру мнений по поводу информационного общества; это происходит и в дешевых книжках с названиями вроде «Микро, ну погоди», «Общество, опутанное проводами», «Оцифрованная жизнь» и «Что будет дальше?», и в университетских курсах на тему «Социальные эффекты компьютерной революции», и в бесконечных речах деятелей политических и деловых кругов, и в не поддающихся подсчету журналистских материалах/ которые могут лишь возбудить в обществе тревожные настроения.

Цель изучения информации с точки зрения современной социальной теории (по крайней мере, такой, которая учитывает эмпирические данные) состоит в том, чтобы продемонстрировать, насколько прямой социальный подход оказывается упрощенческим и явно уводит в сторону тех, кто хочет понять, что же происходит сейчас и, скорее всего, будет происходить в будущем. Другая цель состоит в том, чтобы показать, что социальная теория в сочетании с эмпирическими данными намного богаче и соответственно может служить более удобным и полезным инструментом для понимания и объяснения последних тенденций в области информации.

Большинство мыслителей (но не все), чьи идеи я рассматриваю в книге, обращались к этим тенденциям. Если Дэниел Белл и Герберт Шиллер, совершенно по-разному и с удивительным предвидением в течение десятилетий говорили о том, что именно в области информации и коммуникации в послевоенный период будут происходить перемены, то Юрген Хабермас и Энтони Гидденс в меньшей степени обращались к информации как таковой. Поспешу заметить: это не означает, что их вклад в наше понимание информации незначителен или же они не считали эту область важной. Скорее это связано с тем, что круг их интересов был несколько иным. По этой причине я считаю себя вправе вывести за пределы дискуссии как концепцию публичной сферы Хабермаса, так и доводы относительно предполагаемого перехода от фордизма к постфордизму и сфокусироваться на вопросах информации. Поскольку я не стремлюсь к тому, чтобы полностью представить определенные социальные теории, а стараюсь прийти к пониманию информации с помощью лучших из имеющихся в нашем распоряжении инструментов, такой подход кажется мне вполне оправданным.

Следует также сказать, что скептически-вопрошающее отношение к самому понятию информационного общества проходит через всю книгу. Некоторые рецензенты - один или двое - первого издания «Теорий информационного общества» выразили недоумение: в книге отражено столь критическое отношение к поня-

10

тию информационного общества, что неясно, зачем было ее писать. К этому я еще вернусь в главе 10, а пока лишь скажу, что считаю разумным уделять пристальное внимание термину, который оказывает весьма сильное воздействие на обывательское мышление, даже если кто-то полагает, что он обладает существенными недостатками. Однако наибольшая проблема состоит в том, что понятие информационного общества обросло великим множеством предположений и гипотез на тему, что изменилось и продолжает меняться и как эти перемены осуществляются, и тем не менее оно уже стало расхожим словосочетанием в широких кругах. Именно это и побудило меня дать такое название своей книге, чтобы читатель сразу, пусть в самых общих чертах, понял, о чем идет речь. И все же я хочу подчеркнуть, что в дальнейшем я очень надеюсь по крайней мере поставить под сомнение уверенность тех, кто убежден в возникновении нового информационного общества.

Во второй главе, где я подвергаю тщательному анализу концепцию информационного общества, читатель столкнется с проблемой дефиниций, хотя в самом начале я постараюсь обозначить границу между мыслителями, чьи идеи рассматриваются в книге. По одну ее сторону находятся сторонники понятия информационного общества, по другую - те, кто считает, что происходящее можно описать как информатизацию уже установившихся отношений. А поскольку терминология отражает понимание того, что происходит в области информации, это, как станет ясно далее, отнюдь не академический спор.

Необходимо подчеркнуть, что при этом основном различии интерпретации по обеим сторонам разграничительной линии сильно разнятся между собой. С одной стороны находятся те, кто разделяет убеждение, что в последнее время мы были свидетелями возникновения информационных обществ с характерными признаками, которые отличают их от существовавших в прошлом. Не все полностью удовлетворены термином «информационное общество», но, поскольку они доказывают, что нынешняя эра - особая, отличная от предыдущих и знаменует собой поворотный пункт в социальном развитии, то, по-моему, я могу объединить их в одну группу. С другой стороны - ученые, которые, признавая, что информация в современном мире приобрела особое значение, настаивают на том, что основной чертой настоящего является его преемственность относительно прошлого.

Позиции теоретиков информационного общества и тех, кто рассматривает информатизацию как одну из неосновных характеристик устойчивых социальных систем, можно представить в виде различных точек зрения одного континуума, но при этом они бес-

11

спорно тяготеют к разным полюсам: сосредоточиваются или на переменах, или на социальной преемственности.

В этой книге я рассматриваю различные взгляды на информацию в современном мире, анализируя как постиндустриализм Дэниела Белла, так и постмодернизм Жан-Франсуа Лиотара и публичную сферу Юргена Хабермаса. В результате мы увидим, что каждый из них внес свой особый вклад в наше понимание информационного развития, используя при этом самые разные подходы: изучение возрастающей роли «белых воротничков», расшатывание установившихся интеллектуальных воззрений, расширение сферы наблюдения и контроля, возросшая степень регулирования повседневной жизни или ослабления гражданского общества. Главной моей целью является рассмотреть и подвергнуть критическому анализу эти различия в интерпретациях.

Однако кроме этих различий или параллельно с ними нельзя упускать из виду еще одну тему - раскол между адептами идеи информационного общества и сторонниками взгляда на информатизацию как на продолжение ранее установленных отношений. К первым, провозгласившим возникновение общества нового типа, мы причислим теоретиков:

» постиндустриализма (Дэниел Белл и легион его последователей);

• постмодернизма (Жан Бодрийяр, Марк Постер);

» гибкой специализации (Майкл Пайор и Чарльз Сейбл, Лар-

ри Хиршхорн); » информационного способа развития (Мануэль Кастельс).

К сторонникам идей социальной преемственности я причислил бы теоретиков:

• неомарксизма (Герберт Шиллер);

• регуляционной теории (Мишель Альетта, Ален Липиц);

• гибкой аккумуляции (Дэвид Харви);

• рефлексивной модернизации (Энтони Гидденс);

• публичной сферы (Юрген Хабермас, Николас Гарнэм).

Ни один теоретик из последнего перечня не отрицает, что в современном мире информация играет ключевую роль, но в отличие от ученых из первого списка они полагают, что ее формы и функции подчиняются давно установившимся принципам и практикам. По мере чтения книги читатель получит возможность решить, какой из подходов представляется ему наиболее перспективным.

2

ИДЕЯ

ИНФОРМАЦИОННОГО

ОБЩЕСТВА

Прежде чем мы сумеем оценить различные подходы к обозначению информационных тенденций и основных проблем, необходимо уделить внимание определениям, которые вводят в оборот участники дискуссии. Чрезвычайно полезно вначале изучить, какое значение вкладывают те, кто говорит об информационном обществе, в этот термин. Упорство сторонников этой концепции, их уверенность в том, что наше время определяется именно этим новшеством, требует анализа, быть может, более настоятельно, нежели уверенность других, утверждающих неизменность status quo. И потому главная цель этой главы - задать вопрос: что люди имеют в виду, когда говорят об информационном обществе? Позже я рассмотрю различные значения, которые исследователи вкладывают в термин «информация». Как мы увидим, именно в самой концепции феномена, лежащего в основе дискуссии, и обнаруживаются различия, которые формируют позиции и теоретиков, отстаивающих новизну происходящего, и тех, кто, размышляя об информатизации, признает силу воздействия прошлого на современное развитие.

Определения общества

Читая литературу об информационном обществе, просто диву даешься, сколь велико число авторов, оперирующих неразработанными определениями предмета, о котором пишут. Они все пишут и пишут об особенностях информационного общества, но при этом их собственные операционные критерии остаются непроясненными. В стремлении осознать смысл перемен в информации они торопятся определить их в терминах различных форм экономического производства, новых форм социального взаимодействия, инновационных процессов производства и т.д. Однако в этой спешке им зачастую не удается установить, каким образом информация заняла сегодня центральное место в обществе, настолько важное,

13

Большинство ученых-аналитиков, не прибегая к пафосному стилю футурологов и политических деятелей, все же сходятся в определении основы такого подхода (Feather, 1998; Hill, 1999). Например, в Японии уже с 1960-х годов предпринимались попытки измерить рост информационного общества. Министерство связи и телекоммуникаций Японии, используя сложную технику учета, с 1975 г. начало вести исследования, чтобы проследить изменения объемов (т.е. числа) телефонных разговоров и средств доставки (т.е. распространения телекоммуникационного оборудования) информации (Ito, 1991, 1994). В Великобритании весьма уважаемая научная школа избрала неошумпетерианский подход. Сочетая мысль Шумпетера о том, что крупные технологические инновации порождают «творческое разрушение», с кондратьевским определением «длинных волн» экономического развития, эти исследователи полагают, что информация и коммуникационные технологии означают становление новой эпохи (Freeman, 1987), которая на ранних фазах создаст некоторый дискомфорт, но затем окажется экономически очень выгодной. Эта новая «техноэкономическая парадигма» и представляет собой «информационный век», зрелость которого совпадет с началом XXI в. (Hall and Preston, 1988).

Надо признать, что с точки зрения здравого смысла эти определения информационного общества действительно кажутся верными. В конце концов если можно рассматривать «серию изобретений» (Landes, 1969) - паровой котел, двигатель внутреннего сгорания, электричество, роликовый челнок - как ключевую характеристику индустриального общества, то почему нельзя согласиться с тем, что блистательное развитие ИКТ* является свидетельством возникновения нового общества? Джон Нэсбит (1984) так и писал: «Компьютерные технологии стали для информационного века тем же, чем была механизация для промышленной революции» (Naisbitt, с. 28). А почему бы и нет?

Может показаться, что эти технологии на самом деле служат определяющими чертами нового общества, но читая дальше, мы поражаемся, насколько туманным в этих рассуждениях предстает все, что касается технологий. Мы не видим эмпирических замеров - сколько ИКТ в этом обществе на данный момент и насколько это позволит нам продвинуться в определении того, что же необходимо, чтобы квалифицировать общество как информационное? Сколько нужно ИКТ, чтобы иметь право назвать общество информационным? Стремясь обнаружить разумную единицу из-

* ИКТ - информационно-коммуникационные технологии. - Прим. ред. 16

мерения, сразу же понимаешь, что большинство авторов, делающих упор на технологии, не могут предоставить нам реальных, простых, поддающихся проверке данных. И, как выясняется, ИКТ вроде бы всюду и в то же время нигде.

Измерение и связанная с ним сложность определения той точки на технологической шкале, достигнув которой общество может считаться информационным, являются центральными проблемами формулирования любого приемлемого определения информационного общества. Однако футурологи-популяризаторы это не принимают во внимание: сказано, что появились новые технологии, и без всяких сомнений делается предположение, что сам этот факт означает появление информационного общества. Как ни странно, этот вопрос обходят и те ученые, которые считают ИКТ главным признаком информационного общества. Они довольствуются тем, что в самых общих словах описывают технологические новации, почему-то полагая, что этого достаточно для описания общества нового типа.

Очень часто выдвигается и другое возражение против технологических критериев определения. Критики не соглашаются с теми, кто утверждает, будто бы в каждую историческую эпоху сначала изобретаются технологии и только потом они оказывают влияние на общество, вынуждая людей приспосабливаться к новым условиям. В подобного рода утверждениях технологии отводится самое привилегированное место, она определяет весь мир социального: век пара, век автомобиля, атомный век (Dickson, 1974).

Главное возражение заключается не в неизбежности технологического детерминизма при таком подходе, т.е. не в том, что технология здесь рассматривается как главный двигатель социальной динамики, а это соответственно приводит к чрезмерному упрощению процессов социальных перемен. Так и есть, разумеется, но гораздо важнее, что это ведет к полному отделению социальных, экономических и политических измерений от технологических инноваций. Отсюда с неизбежностью следует тезис о первостепенном положении технологий, которые представляются чем-то самодостаточным, хотя и оказывают влияние на все аспекты социальной жизни.

Но ведь очевидно, что технологии не отделены от области социального. Напротив, они являются составной частью социального. К примеру, решения, принимаемые по поводу тех или иных исследований и научных разработок, выражают социальные приоритеты, и на основе этих оценочных суждений развиваются те или иные виды технологий (так, в течение практически всего XX в. военные проекты получали существенно большее финансирова-

17

2 - 2647

ние, нежели медицинские, и нет ничего удивительного, что успе-" хи в области вооружений затмевают, мягко говоря, прогресс в| лечении обыкновенной простуды). Многие исследователи показа-* ли, насколько технологии отражают ценности социума: тут и кон-1 структивное решение возведенных в Нью-Йорке мостов, пролеты' которых устроены таким образом, что делают некоторые участки I недоступными для общественного транспорта; и производство ав- j томобилей, которые отражают ценности частной собственности,; предполагаемый размер семьи (как правило, двое взрослых и двое i детей), отношение к экологии (расточительство в использовании невозобновляемого топлива и загрязнение окружающей среды), | статусные символы («порше», «жук», «шкода») и предпочтение индивидуального транспорта общественному; то же можно сказать j и о строительной индустрии: дом является не просто местом, где живут, - он отражает образ жизни и предпочтения его владельца, ' престижные и властные соображения. Если все это принимать во внимание, то как можно внесоциальный феномен (технологию) считать определяющим фактором общества? Это слишком просто (можно выбрать любой фактор и описывать с его помощью общество: кислородное общество, водяное, общество картофеля) и неверно (на самом деле технология является одной из составляющих общества), и потому отдельная, главенствующая роль ИКТ в социальных переменах представляется весьма сомнительной.

Экономический критерий

Этот подход предполагает учет роста экономической ценности информационной деятельности. Если человек может предположить увеличение доли информационного бизнеса в валовом национальном продукте (ВНП), то вполне логично он может прийти к выводу, что экономика стала информационной. Если в экономической сфере информационная активность превалирует над деятельностью в области сельского хозяйства и промышленности, то, следовательно, мы можем говорить об информационном обществе (Jonscher, 1999).

На первый взгляд простая, но на самом деле чрезвычайно сложная первопроходческая работа была проведена Фрицем Махлупом (1902-1983) из Принстонского университета (Machlup, 1962). К информационным он отнес такие отрасли, как образование, право, издательское дело, средства массовой информации и производство компьютеров; он также постарался установить их меняющуюся экономическую ценность. Позднее в решение этой проблемы большой вклад внес Марк Порат (Porat, 1977b).

18

Он ввел различие между первичным и вторичным информационным сектором экономики. Первичный сектор поддается точной экономической оценке, поскольку имеет определенную рыночную стоимость, со вторичным это сделать труднее, хотя он является более чем существенным для всей современной экономики, так как включает в себя информационную деятельность внутри компаний и государственных учреждений (например, отделы персонала в компаниях или исследовательские отделы по развитию бизнеса - ИР). Таким образом, выделив два информационных сектора, Порат затем объединяет их и вычленяет неинформационные элементы экономики, после чего анализирует национальную экономическую статистику и приходит к выводу, что почти половина ВНП США связана с этими двумя объединенными секторами, т.е. «экономика Соединенных Штатов ныне основывается на информации». И соответственно США являются «информационным обществом, в котором главное место занимает деятельность по производству информационного продукта и информационных услуг, а также общественное и частное (вторичный информационный сектор) делопроизводство» (Porat, 1978, с. 32).

Количественный анализ экономической значимости информации - веский аргумент. И поэтому неудивительно, что те, кто убежден в существовании информационного общества, постоянно обращаются к Махлупу, и особенно к Порату, как к авторитетам, доказавшим возрастание информационной деятельности общества, которая неминуемо приведет к возникновению новой эры. Однако и такой подход не бесспорен (Monk, 1989, с. 39-63). Главная проблема состоит в том, что за объемными статистическими таблицами, которые должны свидетельствовать об объективности доказательств, просматриваются скрытые субъективные интерпретации и оценочные суждения, как следует выстраивать категории и что именно включать в информационный сектор и что из него исключать.

В этом смысле особенно поражает, что и Махлуп, и Порат, несмотря на различия между ними, создают категории информационного сектора, которые преувеличивают его экономическую Ценность. Поэтому есть причины изучить достоверность их оценок. Например, Махлуп включает в свою «отрасль знания» строительство «информационных зданий», а это предполагает, что возведение подобных зданий, к примеру университетов и библиотек, принципиально отличается от строительства складских помещений для хранения чая или кофе. А как быть в том случае, когда строение, возведенное для одной цели, потом используется для другой? (Мно-

19

гие университеты расположены в бывших частных особняках и даже складских помещениях.)

Кроме того, Порат испытывает затруднения, когда пытается определить «квазифирму», встроенную в неинформационное предприятие. Например, ИР в нефтехимической компании, разумеется, занимается информационной деятельностью, но как вычленить для статистических целей его долю в производстве всей компании? Можно ли считать это допустимым? Поскольку деятельность ИР тесно связана с производством как таковым, ясно, что его вклад размыт, и его вычленение по чисто математическим признакам некорректно. Иначе говоря, когда Порат исследует свой «вторичный информационный сектор», он раскалывает любую отрасль на информационную и неинформационную части. Но с таким разделением на «думание» и «делание» очень трудно понять, куда, например, следует отнести работу оператора контрольных компьютерных систем или исполнение управленческих функций, которые являются неотъемлемым элементом производства? Возражение вызывает и то, что внутри различных отраслей Порат произвольно выделяет «вторичный информационный сектор» и противопоставляет его остальной неинформационной сфере. Подобные возражения не могут опровергнуть открытия Махлупа и Пората, но они все же служат напоминанием о неизбежном вторжении оценочных суждений в составленные ими статистические таблицы. А раз так, то эти возражения не развеивают скептицизма относительно самой идеи возникновения информационной экономики.

Другая проблема состоит в том, что подобные сводные данные неизбежно уравнивают различные виды экономической деятельности. В целом можно, конечно, сказать, что рост удельного веса рекламы и телевидения в экономике служит показателем информационного общества, но тогда становится невозможным установить качественные различия в информационной деятельности. Восторг экономистов-«информационщиков», с которым они нацепляют ценники на все, неизбежно приводит к тому, что мы лишаемся возможности узнать размеры информационного сектора, действительно поддающиеся оценке. Махлуп и Порат не ставили перед собой цели дифференцировать качественные и количественные признаки информационного общества, хотя очевидно, что многомиллионные тиражи «Сан» нельзя приравнивать - хотя они должны считаться более информационными, их большая экономическая ценность весьма сомнительна - к 400-тысячному тиражу «Файнэншл тайме». К этому различию я еще вернусь, но отсюда вытекает, что мы можем оказаться в обществе,

20

где информационная деятельность имеет большой удельный вес в ВНП, однако с точки зрения развития экономической, общественной и политической жизни серьезной роли не играет. Нация пассивных потребителей зрелищ, только и мечтающих о картинках в стиле Диснея?

Критерий, связанный со сферой занятости

Этот подход больше прочих нравится социологам. Он тесно связывается с работой Д. Белла (Bell, 1973), являющегося крупнейшим теоретиком «постиндустриального общества» (этот термин практически синонимичен термину «информационное общество» и именно в этом смысле используется в работах Белла). Здесь рассматривается структура занятости населения и модели наблюдаемых изменений. Предполагается, что мы вступаем в информационное общество, когда большинство занятых работает в информационной сфере. Снижение занятости в сфере производства и увеличение в сфере услуг рассматривается как замещение физического труда трудом «беловоротничковым». Поскольку «сырьем» для нефизического труда является информация (она противопоставляется физической силе, навыкам ручного труда и его «машинным» характеристикам), существенное увеличение доли труда в информационной сфере может рассматриваться как возникновение информационного общества.

Prima facie* тому есть доказательства: в Западной Европе, Японии и Северной Америке более 70% рабочей силы заняты в сфере услуг, «беловоротничковая» работа сейчас превалирует. И только поэтому представляется вполне естественным доказывать, что мы живем в информационном обществе, если уж «в сфере труда доминирующей является группа работающих в сфере информации» (Bell, 1979, с. 183).

Акцент на изменениях в сфере занятости информационного общества за последние годы сместился - раньше во главу угла ставилась технология. Следует отметить и оценить, что эта концепция информационного общества принципиально отличается от той, которая предлагала отличительной чертой нового общества считать информационные и коммуникативные технологии. Акцент на изменениях в сфере занятости подчеркивает скорее трансформационные возможности информации как таковой, чем воздействие информационных технологий, здесь информация продвигается и производится в сфере занятости и реализуется в людях через обу-

* На первый взгляд (лат.) - Прим. ред.

21

чение и опыт. Чарльз Лидбитер, подчеркивая, что информация стала основным фактором развития общества, назвал свою книгу Living on Thin Air (Leadbeater, 1999). В прежние времена этим выражением умудренные опытом люди предостерегали тех, кто не хотел зарабатывать себе на жизнь в поте лица. Но сейчас подобные советы устарели, и Лидбитер в своей книге доказывает, что так и следует жить в информационный век. Книга провозглашает, что «смышленость, изобретательность, способность налаживать и использовать "сети" и есть ключ к успеху в новой "легковесной" экономике» (Соупе, 1997; Dertouzos, 1997), поскольку благосостояние достигается не физическими усилиями, а «идеями, знаниями, навыками, талантом и креативностью» (Leadbeater, 1999, с. 18). Его книга изобилует примерами подобного успеха: дизайнеры, дилеры, имиджмейкеры, музыканты, биотехнологи, генные инженеры, ниш-файндеры*.

Лидбитер ввел в обиходную речь то, что стало уже привычным для ученых. Целый ряд авторитетных авторов, от Роберта Райха (Reich, 1991) и Питера Дракера (Drucker, 1993) до Мануэля Кас-тельса (Castells, 1996-1998), полагают, что движущей силой современной экономики являются люди, чья главная способность состоит в использовании информации. Какие бы термины они ни употребляли - «символические аналитики», «эксперты», «информационный труд», - общий смысл остается постоянным: сегодня главными двигателями экономики стали те, чей труд требует создания и использования информации.

На первый взгляд кажется логичным, что шахтер в угольной шахте принадлежит индустриальному обществу, а экскурсовод - информационному, однако распределение занятий по категориям может породить оценочные суждения и требует большой щепетильности. За конечным продуктом - простой статистической цифрой, обозначающей процент занятых в информационной сфере, - скрывается сложный процесс создания исследователями собственных категорий и распределения людей в соответствии с ними. Как пишет Порат, когда «мы считаем, что определенное занятие в первую очередь связано с манипулированием символами... [то] это различие лишь по степени, а не по роду» (Porat, 1977а, с. 3). Например, стрелочники на железной дороге должны обладать большим запасом сведений о путях, расписании движения поездов, о маршрутах. Они должны иметь связь с остальными

* Специалисты, которые ищут новые ниши и идеи для конкретного бизнеса. - Прим. перев.

22

стрелочниками по линии, со станционным персоналом и машинистами, от них требуется знание собственного участка и соседних, они должны вести точный график движения на своем участке, и с тех пор как введено современное оборудование, им не нужна особая физическая сила, чтобы передвигать стрелки. И все же, несомненно, железнодорожные стрелочники остаются рабочими «индустриального века». Человеку же, который приходит ремонтировать ваш «ксерокс», вероятно, мало что известно об аппаратах такого типа, ремонту которого его обучали, кроме того ему, возможно, приходится работать в грязи, на жаре, в некомфортабельных условиях и применять значительные физические усилия, чтобы менять пришедшие в негодность части. И при этом он, несомненно, будет отнесен к информационным работникам, поскольку его работа с новым оборудованием подходит под интерпретации Пората. Все просто: следует поставить под сомнение конечные цифры, на которые оказывает влияние личное восприятие исследователей, распределяющих занятия по категориям.

Следствием такой категоризации часто становится невозможность выделить ту занятость в информационной области, которая занимает стратегически центральное место в сфере занятости. Такая методология представляет нам огромные объемы информационной занятости, но не дает инструмента для дифференциации наиболее существенных объемов информационной работы. При количественном измерении информационной работы скрыт факт, что определенные типы информационной деятельности могут иметь немаловажные последствия для общества. Это различие особенно важно в отношении статистики в сфере занятости, поскольку некоторые исследователи стремятся характеризовать информационное общество в таких терминах, как «главенство профессий» (Bell, 1973) или как продвижение к главенству элитных «технострук-тур», которые имеют дело с «организованным знанием» (Galbraith, 1972), другие же фокусируют свое внимание на альтернативных источниках информационной занятости, занимающих стратегически центральное место.

Следует отметить, что подсчет «информационных работников» ничего не дает для понимания иерархий в обществе и связанных с ними власти и статуса этих людей. Например, можно сказать, что основным для информационного общества стал быстрый рост числа специалистов по компьютерам и ИКТ, поскольку именно они могут оказать решающее влияние на ход технологических инноваций. В то же время столь же быстрый, если не более быстрый рост числа социальных работников, занимающихся проблемами пожилых

23

людей, семейных конфликтов и трудных подростков, может иметь очень слабую связь или вообще не иметь связи с информационным обществом, однако социальные работники вместе со специалистами по ИКТ, несомненно, попадут в одну категорию - информационных работников.

Возможно, мы лучше поймем необходимость качественно различать разные группы информационных работников, если прибегнем к исследованиям социального историка Хэрольда Перкина. В книге The Rise of Professional Society (Perkin, 1989) Перкин доказывает, что история Великобритании с 1880 г. может быть описана в основном как история продвижения к главенству в обществе профессионалов, которые правят страной благодаря «человеческому капиталу, созданному образованием и подкрепленному... исключением неквалифицированных работников» (с. 2). Перкин полагает, что сертифицированная экспертиза стала «организационным принципом послевоенного общества» (с. 406); эксперты заменили прежде доминировавшие группы (организации рабочего класса, капиталистов-предпринимателей и земельную аристократию) и их устаревшие идеалы (сотрудничества и солидарности, собственности и рынка, благородного джентльмена) собственной профессиональной этикой - сервис, сертификация и эффективность. Разумеется, профессионалы, занятые в частном секторе, горячо спорят с профессионалами, работающими в общественной сфере. Однако Перкин настаивает, что это борьба внутренняя, борьба внутри «профессионального общества», когда бесповоротно исключается серьезное участие в ней неэкспертов и разделяются общие базовые ценности (в особенности приоритет профессиональной экспертизы и вознаграждение по заслугам).

Интересным дополнением к размышлениям Перкина служат соображения Олвина Гоулднера по поводу «нового класса». Гоудцнер определеляет новый тип наемного работника, широко распространившийся в XX в., как «новый класс, состоящий из интеллектуалов и технической интеллигенции» (Gouldner, 1978, с. 153), который, будучи отчасти своекорыстным и зачастую зависящим от властных структур, может все-таки противостоять контролю бизнеса и партийных лидеров. Невзирая на эти потенциальные возможности, «новый класс» расколот внутри самого себя по разным признакам. Ключевой раскол проходит между технократами и конформистами, с одной стороны, и интеллектуалами-гуманитариями, настроенными независимо и критически - с другой. Это различие ярко отражается в том, что Перкин определяет как конфликты между профессионалами, занятыми в частной сфере, и профессионалами, работающими в общественном секторе. К при-

24

меру, мы можем предположить, что бухгалтеры в частном секторе консервативны, а гуманитарии склонны к большему радикализму. Я же полагаю, что оба, и Гоулднер, и Перкин, установили специфические изменения, происшедшие в сфере информационной работы, которые имеют чрезвычайно важные последствия для жизни общества в целом. По Гоулднеру, «новый класс» дает нам язык, на котором мы можем вести обсуждения и споры относительно направления дальнейших социальных перемен, по Перки-ну, профессионалы создают новые этические принципы для организации жизни общества. Человека, который стремится найти в работах этих исследователей основной признак информационного общества, они заставляют думать о качестве вклада определенных групп в общество. Можно соглашаться или не соглашаться с их интерпретациями, но одно совершенно ясно: определениям информационного общества на основе грубых статистических цифр брошен серьезный вызов. Для таких исследователей, как Перкин и Гоулднер, количественный фактор - не главное. И действительно, как бы ни увеличились группы, о которых идет речь, в пропорции ко всему населению они остаются в явном меньшинстве.

Пространственный критерий

Некоторые концепции информационного общества, хотя и опираются на экономику и социологию, основываются на географическом принципе. Главный акцент делается на информационные сети, которые связывают различные места, а потому могут оказать глубокое воздействие на организацию времени и пространства. В последние годы эта концепция приобрела особую популярность, так как информационные сети стали играть значительную роль в социальной организации.

Стало привычным выделять центральное место информационных сетей, которые могут связать между собой разные точки внутри и вне офиса, города, региона, континента и даже всего мира. Так как электричество есть по всей стране и доступно всем, кто имеет соответствующее оборудование, мы вполне можем вообразить «проводниковое общество», функционирующее на национальном, международном и глобальном уровнях, обеспечивая «информационную кольцевую магистраль» (Barren and Curnow, 1975) в каждом доме, магазине, университете, офисе и даже для тех, кто находится в дороге, если у них есть ноутбук с модемом.

Тем или иным способом мы все больше и больше вовлекаемся в работу сетей, и сами они развивают свои возможности по экпо-ненте (Urry, 2000). Мы сталкиваемся с ними на разных уровнях:

25

у электронных кассовых аппаратов в магазинах и ресторанах, получая нужную информацию через континенты, обмениваясь письмами с коллегами по электронной почте, получая сведения из Интернета. Мы сами можем и не иметь опыта общения с кибер-пространством, но информационная кольцевая магистраль действует еще более напряженно на уровне международных банков, межправительственных организаций и корпоративных отношений.

Широко распространена мысль, что появление электронных «супермагистралей» снова привлекло внимание к потоку информации (Castells, 1966), чреватому, возможно, пересмотром отношений время-пространство. В сетевом обществе затруднения, связанные с временем и пространством, были во многом преодолены, корпорации и даже отдельные люди могут теперь эффективно вести свои дела в глобальном масштабе. Ученым уже нет необходимости предпринимать поездки, чтобы поработать в библиотеке конгресса, все необходимое они получат через Интернет; менеджерам корпораций не надо перелетать через континенты, чтобы выяснить, как работают филиалы на Дальнем Востоке, поскольку компьютерная связь делает возможным постоянное и систематическое наблюдение за ходом работы издалека. И потому многие предполагают, что все это знаменует серьезную трансформацию социального устройства (Mulgan, 1991), которая может служить даже признаком революционных перемен.

Никто не будет отрицать, что информационные сети - важная отличительная черта современных обществ: спутники дают возможность мгновенной связи со всем миром, базы данных одинаково доступны из Оксфорда, Лос-Анджелеса, Токио и Парижа, факсовые аппараты и локальные компьютерные сети стали обыденностью в современном бизнесе. И все же мы имеем право задать вопрос: почему из-за наличия сетей аналитики относят общество к информационной категории? А как только мы зададим такой вопрос, мы опять столкнемся с неточностью дефиниций. Например, когда сеть становится сетью? Когда двое разговаривают по телефону или когда обмениваются большими по объему сведениями через коммутаторы переключения пакетов (PSE)? Когда офисное здание опутано проводами или когда с домашнего терминала можно связаться с местным банком и магазинами? Вопрос, что действительно является сетью, очень серьезен и касается не только того, каким образом проводить различия между разными уровнями сетей, но и как найти ту стартовую точку, после обнаружения которой можно сказать, что мы живем в сетевом (информационном) обществе.

26

Возникает и другая проблема: используем ли мы технологическое определение информационного общества (иначе говоря, должны ли сети считаться технологическими системами) или же стоит сосредоточиться на потоках информации, которые для многих авторов служат отличительной чертой нашего времени. Если мы принимаем первое определение, то тогда показателем информационного общества должно быть распространение цифровых сетей с интегрированными услугами (ISDN), но мало кто из ученых предлагает метод, которым мы могли бы руководствоваться при этом. Если же взять второе определение, то возникает вопрос: какие объемы информации и скорости ее передачи определяют наступление информационного общества и почему?

В конце концов можно возразить и так: информационные сети существуют уже очень давно. По крайней мере с возникновения почтовой связи, потом телеграфа и телефона. Значительная часть экономической, общественной и политической деятельности просто непредставима без этих информационных сетей. Если принять во внимание столь долгую историю и сначала постепенное, а потом и ускоренное развитие, то почему только теперь исследователи заговорили об информационном обществе?

Критерий культуры

Концепцию информационного общества, использующую этот критерий, признать, пожалуй, легче всего, но зато она еще хуже прочих поддается измерениям. Каждый из нас знает - поскольку так устроена наша повседневная жизнь, - что обращение информации в социальной жизни чрезвычайно возросло. Ее стало намного больше, чем было когда-либо раньше. В Великобритании телевидение начало активно использоваться с середины 1950-х годов, теперь же оно вещает круглосуточно. Был один канал, теперь стало пять, а в связи с компьютеризацией их число намного возрастет. Телевидение развивается: использует видеотехнологии, кабельные и спутниковые каналы и прибегает к цифровым информационным услугам. Персональные компьютеры, доступ в Интернет и карманные компьютеры свидетельствуют о неуклонной экспансии в этой области. Радиостанций - местных, национальных и международных - стало намного больше, чем было еще десять лет назад. Причем приемники теперь не стоят только в гостиной, они повсюду - в доме, в машине, в офисе, а с учетом портативных - везде. Кино уже давно стало важным элементом информационной окружающей среды, но и кино теперь смотрят намного больше: как и раньше, в кинотеатрах, по телевидению, а также берут кассеты в видеопрокате, покупают по

27

более чем доступным ценам в магазинах. Практически нет улиц, гуляя по которым, не увидишь афиш, рекламных щитов, вывесок в витринах. На любой железнодорожной или автобусной станции все еще поражает изобилие книг в бумажных обложках и дешевых журналов. И плюс к тому - радио, аудиокассеты, компакт-диски по все более низким ценам предоставляют музыку, поэзию, драматургию, юмор и образовательные программы. Газеты тоже дешевеют, все время появляются новые, бесплатные экземпляры которых вы обнаруживаете у себя на крыльце.

Все это свидетельствует о том, что мы живем в медианагру-женном обществе, но перечисленное не показывает, что информационное влияние на нас гораздо тоньше и проникает гораздо глубже, чем кажется поначалу. Я имею в виду, что новые средства информации окружают нас, представляют нам свои «сообщения», на которые мы вольны отвечать или не реагировать. На самом деле мы гораздо теснее связаны с информационной средой, она проникает в нас как составляющая нас самих. Подумайте, например, об информационном значении одежды, которую мы носим, о наших прическах и лицах, обо всех тех средствах, с помощью которых мы создаем свой имидж. Размышления о проблемах моды, о сложности способов, к которым мы прибегаем, ежедневно формируя свой образ, заставляют понять, что информационное содержание социальных отношений стало гораздо более значимым, чем когда-либо прежде. Украшение тела, одежда, грим всегда были знаками статуса, власти, принадлежности, но в наше время, очевидно, символическое значение тела и одежды резко возросло. Когда подумаешь, как мало значений передавала крестьянская рубаха, которая была одеждой большинства на протяжении столетий, как однообразна была одежда рабочего класса, которую его представители носили и на работе, и вне ее до 1950-х годов, тогда начинаешь понимать, что в области одежды произошел просто взрывной рост значений. Доступность дешевой и модной одежды, возможность присоединиться к любому числу групп, ведущих похожий (или совсем иной) образ жизни, принадлежащих к похожей (или иной) культуре, - все это позволяет оценить информационное содержание даже нашего тела.

Современная культура явно более информативна, чем любая предшествующая. Мы существуем в медианасышенной среде, что означает: жизнь существенно символизируется, она проходит в процессах обмена и получения - или попытках обмена и отказа от получения - сообщений о нас самих и о других. Признание взрывного роста смыслов заставляет многих авторов говорить о том, что мы вошли в информационное общество. Они редко предпринима-

28

ют попытки оценить это развитие в количественных характеристиках, а просто начинают с того, насколько «очевидно», что мы живем в океане знаков, которых гораздо больше, чем в предыдущие эпохи.

Парадоксально, но этот информационный взрыв, по всей вероятности, и заставил многих авторов объявить о смерти знака. Мы атакованы знаками со всех сторон, мы сами себя создаем из знаков, мы не имеем возможности скрыться от них - и все это в результате приводит к коллапсу смысла. Жан Бодрийяр пишет: «Информации становится все больше, а смысла все меньше» (Baudrillard, 1983a, с. 95). С этой точки зрения знаки прежде что-то обозначали (одежда, к примеру, обозначала статус, политическое заявление - определенную философию). Однако в эру постмодернизма мы оказались в такой ошеломляющей паутине знаков, что они утратили свою знаковость. Эти знаки поступают с разных сторон, они различны, они быстро меняются, противоречат друг другу, и в результате их способность означать потускнела. Кро/Ме того, аудитория теперь креативна, обладает самосознанием/и рефлексией и все новые знаки встречает скептически и насмешливо, а потому легко извращает, переинтерпретирует и преломляет их первоначальный смысл. Поскольку знание, полученное через непосредственный опыт, утрачивает свои позиции, становится очевидным, что знаки больше не представляют прямо что-либо или кого-либо. Понятие о том, что знак представляет какую-либо «реальность», помимо собственной, теряет достоверность. Скорее знаки означают самих себя: они, симуляции - и есть все, что есть. Снова по Бодрийяру, знаки это - «гиперреальность».

Люди с готовностью соглашаются с таким положением вещей: они издеваются над позером, который рассчитывает на эффект, но признают, что все в конце концов искусственно; они скептически относятся к политикам, которые «управляют СМИ и выстраивают свой имидж через пиар, но признают, что все это вопрос информационного менеджмента и манипуляций. Таким образом, считается, что человек не испытывает реальной потребности в правдивых знаках, поскольку он соглашается с тем, что никаких правд больше не существует. С этой точки зрения мы вошли в век «зрелищ», когда человек отдает себе отчет в искусственности всех знаков, которые он может получить (это - всего лишь последняя удачная фотография премьера, это - сфабрикованная новость, это - Джек, играющий грубого парня), и когда человек признает неаутентичность знаков, из которых он создает самого себя («Я только что надела свое лицо»; «Там я играл роль обеспокоенного отца»).

29

В результате знаки теряют свое значение и люди просто выбирают то, что им нравится (обычно эти значения резко отличаются от того, что складывалось в знаки первоначально). А затем, собрав все знаки для дома, работы и самих себя, они радостно буйствуют, «играючи» смешивают различные образы, не представляющие различных значений, извлекают удовольствие из пародий и компиляций. В таком информационном обществе мы имеем, следовательно, «набор значений, [которые] переданы, [но] не имеют значений» (Poster, 1990, с. 63).

Исходя из опыта такую идею информационного общества признать довольно легко, но как дефиниция нового общества она самая непокорная из всех, что мы рассматривали. Учитывая отсутствие критериев, с помощью которых мы могли бы измерить рост количества значений, трудно понять, каким образом такие сторонники постмодернизма, как Марк Постер (1990), описывают настоящее, характеризуя его как новый способ информации. Откуда, кроме как из собственных ощущений, мы можем знать, что происходит увеличение символических взаимодействий? И на основании каких данных мы должны отделить это общество от общества, скажем, 1920-х годов, кроме увеличения различий? Как мы увидим (в главе 9), те, кто отражает условия постмодерна, могут высказать немало интересных соображений по поводу характера современной культуры, однако в том, что касается четких дефиниций информационного общества, они совершенно беспомощны.

Качество и количество

После рассмотрения различных определений информационного общества нам становится ясно, все они или недостаточно развернуты, или неточны, или страдают обоими пороками. Все концепции - технологическая, экономическая, связанная со сферой занятости, пространственная или культурная - дают нам весьма проблематичные понятия относительно того, что, собственно, составляет информационное общество и как его определить.

Важно, что мы осведомлены об этих трудностях. Хотя в качестве эвристического термин «информационное общество» обладает некоторой ценностью для исследования основных характеристик современного мира, все же он слишком не точен, чтобы принять его как научную дефиницию. По этой причине на протяжении всей своей книги я, хотя и буду при случае использовать это понятие, а также соглашаться с тем, что информация играет определяющую роль в наше время, буду выражать недоверие относительно

30

сценариев возникновения информационного общества и придерживаться скептицизма по поводу того, что информация стала одной из главных отличительных черт нашего времени.

Сейчас я, однако, хотел бы осветить некоторые дальнейшие

проблемы, которые возникают в связи с языком информационно

го общества. Первая проблема состоит в противоречии качествен

ного и количественного измерений, о которых уже упоминалось.

Ранее я говорил, что преимущественно количественные подходы

не могут отделить стратегически наиболее важную информацион

ную деятельность от рутинной, проходящей на низком уровне, а

смешение этих двух видов деятельности приводит к заблуждениям.

Здесь мне снова хотелось бы поднять вопрос о количестве и каче

стве, то есть означает ли переход к информационному обществу

разрыв с предыдущими типами обществ. /

Большинство определений информационного общества исходят из количественных характеристик (число «беловоротничковых» работников, процент ВНП, обеспеченный информацией и т.д.) и предполагают, что в некой точке, когда информационное общество начинает доминировать, мы в него вступаем. Но нам не предоставляется никаких ясных оснований, по которым мы могли бы определить как новый тип общества то общество, в котором, как мы все видим, происходят обмен большими объемами информации и ее хранение. Если стало больше информации, то трудно понять, почему нам предлагается увидеть в этом что-то принципиально новое.

Напротив, вполне реально описать как новый тип общества то общество, в котором информация играет качественно иную роль и исполняет иные функции. И тут не требуется даже того, чтобы мы обнаружили, что большая часть рабочей силы занята в информационной сфере или что экономика получает определенные прибыли от информационной деятельности. Например, теоретически можно представить себе информационное общество, где лишь небольшое число «информационных экспертов» имеют реальную власть. Нужно только заглянуть в научно-фантастические произведения Герберта Уэллса (1866-1946), чтобы вообразить общество, в котором доминирует элита, обладающая знанием, а большинство, экономически невостребованное, обречено на безработицу и безделье. С точки зрения количественных параметров, скажем, в концепции, связанной со сферой занятости, это не будет «информационным обществом», но нам, возможно, придется признать его таковым, поскольку информация (знание) играет решающую роль во властных структурах и выборе направления социальных перемен.

31

Дело в том, что количественные параметры - просто больше информации - сами по себе не могут означать разрыва с предыдущими системами, хотя, по крайней мере теоретически, возможно рассматривать небольшие, но решающие количественные изменения как системный слом. В конце концов сейчас у нас намного больше автомобилей, чем в 1970 г., но никто же не пытается определить нас как «автомобильное общество». Но именно системную перемену хотят подчеркнуть те, кто пишет об информационном обществе, от Д. Белла с его постиндустриализмом, М. Кастельса с его информационным типом развития до М. Постера с его способом информации.

Особенно странно, что многие из тех, кто определяет информационное общество как новый тип общества, делают это, исходя из предположения, что качественное изменение может быть определено простым подсчетом циркулирующей информации, людей, занятых информационной сфере, и т.д. То есть здесь мы имеем дело с допущением, что количественное увеличение - неясно, каким способом, - трансформируется в качественное изменение социальной системы.

Интересное открытие относительно этого парадокса делает Теодор Розак (1986), подвергая критике разного рода теории информационного общества. Он подчеркивает необходимость качественного анализа информации, понимая под этим то, что мы делаем ежедневно, проводя различия между такими явлениями, как данные, знания, опыт и мудрость. Разумеется, эти термины «растяжимы», и то, что для одного является приобретением знаний (например, получение аттестата), для другого может оказаться информацией (например, об условиях поступления в университет), но все же они играют важнейшую роль в нашей повседневной жизни. По представлениям Розака, нынешний «культ информации» служит для размывания этого рода качественных различий, которые являются сутью повседневной жизни. Это размывание достигается постоянными утверждениями, что информация - чисто количественный фактор и предмет статистических измерений. Но при подсчете экономической ценности информационной индустрии, доли информационной деятельности в ВНП, процента национального дохода, качественные характеристики предмета (полезна ли информация? правдива она или ложна?) в расчет не принимаются: «Для теоретиков информационного общества совершенно не важно, передаем ли мы факт, суждение, плоское "общее место", глубокое учение, высокую истину или грязную непристойность» (Roszak, 1986, с. 14). Когда вся информация рассматривается как однородная масса и соответственно становится доступной измере-

32

нию, качественная сторона вопроса остается вне поля зрения: «Информация оказывается чисто количественным измерением коммуникативных/обменов» (с. 11).

Розака поражает, что вместе с количественным измерением информации приходит убеждение в том, что ее большее количество означает глубокую трансформацию жизни общества. Получив устрашающие цифры информационной деятельности и уйдя от качественных различий, теоретики информационного общества утверждают, что эти тенденции качественно изменят нашу жизнь. Для Розака все это мифология информационной болтовни: термин скрывает различия, а нас пытаются убедить, свалив всю информацию в один большой горшок, будто его содержимое - эликсир жизни, а не малосъедобное варево. По словам Розака, это очень полезно для тех, кто хочет, чтобы общество согласилось на перемены, которые представляются столь бесспорными:

И

нформация имеет привкус безопасной нейтральности; и очень просто и полезно нагромождать горы бесспорных фактов. Такое невинное прикрытие - великолепная стартовая позиция для политических замыслов технократов, которые не хотят открывать, насколько это возможно, свои истинные цели. В конце концов, что можно возразить против информации?

(Roszak, 1986, с. 19)

Розак яростно возражает против такого способа размышления об информации. В результате того, что людям в огромных количествах «скармливают» статистические сведения о разумности компьютеров, о возможностях новых технологий обработки данных и создании цифровых сетей, они готовы поверить, что информация - главный элемент в жизнеобеспечении социальной системы. От обилия подобного рода сведений испытываешь искушение согласиться с теми теоретиками информационного общества, которые настаивают, что мы уже живем в совершенно новом обществе. Против аргумента «от большего количества информации к качественно новому обществу» Теодор Розак выдвигает свое возражение: «главные идеи» (1986, с. 91), которые лежат в основе нашей цивилизации, основаны отнюдь не на информации. Такие принципы, как «все люди созданы равными», «это моя страна, права она или нет», «живи сам и давай жить другим», «все мы дети Господни» и «поступай с другим так, как тебе хотелось бы, чтобы поступали с тобой», занимают центральное место, но все они появились до «века» информации. Розак не утверждает, что все эти

33